Очерки истории арабской литературы, часть 1

               
               
                П Р Е Д И С Л О В И Е


     В ваших руках не совсем обычная книга. Ее, как и "Хазарский словарь"  Милорада Павича, можно начинать читать с конца, с середины или с начала. Если вы откроете последние главы книги, то сможете найти там повествование о человеке, который пишет арабской вязью на водах Персидского Залива. Это - правитель Эмирата Дубай шейх Мухаммад аль-Мактум.  Там же вы найдете главу о человеке-пророке, который обрел  свой последний приют в роще Бога из реликтовых кедров – ровесников Иисуса Христа. Имя этого удивительного человека Джебран Халиль Джебран.

  Кроме того, вы узнаете историю романтической любви  ливанского отшельника из Шахруба Михаила Нуайме к русской девушке Варваре, которую тот пронес через всю свою долгую жизнь длиною в век, а после смерти велел оставить дверь могильного склепа открытой. Ливанская девушка Мари расскажет Вам, почему она любит поэта Низара Каббани и каким теплым бывает октябрьский дождь в Бейруте. Вы узнаете, почему "братья" не любят Хусни Мубарака и кто такой поэт Ахмад Фуад Нагм. Палестинец Махмуд Дервиш расскажет вам, какой смысл он вложил в название своей поэмы - завещания "Аль-Джидария", а поэтесса Назик Маляика поведает о лунном дереве.

   Если вы откроете середину книги, то вы  познакомитесь с историей жизни и творчества прекрасного поэта Бадра Шакера ас-Саййаба из  южноиракского местечка Джикор, который написал в 50-е годы 20 века поэму-предупреждение, где предвосхитил беды и несчастья, которые выпадут на долю иракского народа в конце 20-го и начале 21-го столетия. Там же вы найдете занимательную историю дочери андалузского халифа, поэтессы и куртизанки Валлады и ее неудачной любви к поэту Ибн Зейдуну.
   Далекая во времени страна Андалус расскажет вам печальную историю  своего эмира-поэта Аль-Муатамида Бен Аббада, который так и не смог справится с дикими ордами варваров-христиан, наступавших с севера и такими же дикими полчищами мавров-мурабутов, атаковавших его с юга. Вас удивит и восхитит суфий Халладж, бросивший багдадским халифам свое знаменитое "я – иблис", за что был дважды казнен – распят на кресте и обезглавлен. Халиф  Ибн Муатазз поведает вам о своей любви к Плеядам и о том, как он правил в Багдаде один день и одну ночь, и чем все это закончилось.

   В начале книги вы узнаете, что за тайные письмена открывают суры Корана и при чем тут конец света. Поэт-рыцарь Абу Фирас расскажет вам свою историю о том, как он стал героем византийского эпоса, а Абу-т-Таййиб аль-Мутанабби поведает о своем последнем сражении с бедуинами. Абу Аля аль-Маарри перенесет Вас в рай поэтов вместе со своими героями и антигероями. Имруулькайс расскажет историю написания своей знаменитой муаллаки и любви к девушке по имени Унейза. Виночерпий из Басры Абу Нувас расскажет  о своих пирушках с халифом Хароном ар-Рашидом и чего ему это стоило.
 
    Это и многое другое вы узнаете, прочитав все 34 главы этой книги, герои которых - философы, эмиры, шейхи, рыцари, авантюристы и бродяги. Их  объединяло одно общее для всех качество - непреходящая любовь к поэзии. Кроме того, вы узнаете кто такие суфии,  исмаилиты, ваххабиты, кармелиты, ассирийцы, арамеи, дети моря финикийцы с исторического острова Арвад.

    Вы поблуждаете  по кривым переулкам Саны и Таиза, побываете в пыльном зазеркалье кафе «аль-Фишави» и посидите за столиком кафе «Риш», где любил пить кофе по утрам Нагиб Махфуз. Вы узнаете, что общего между сюрреализмом и арабской поэзией. Вам станет ясно, почему пророк Юнус считается у  мусульман пророком ущербным. И, наконец, может быть, вы узнаете то, чего так и не узнал поэт Илия Абу Мади.  Но, самое главное,  вы познакомитесть с яркими и трагическими  картинами из жизни средневековых и современных арабских литераторов, отрывками из их произведений в оригинальном переводе автора книги, а также других авторов. Итак, - в путь. Я приглашаю Вас в увлекательное путешествие в страну, название которой  «Арабская словесность».


                Перекличка двух поэзий
    
  Замечательный подарок преподнесла Прасковья Осипова своему соседу Александру Пушкину, приехавшему погостить у нее в Тригорском. Это была книга в кожаном переплете, на котором выбито тиснеными буквами "Коран. Священная книга магометян". Пушкин попросил перо и бумагу, заперся в кабинете и не вышел, пока на свет не появился шедевр.

"Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой".

    Так начинается  цикл "Подражания Корану", куда входят 9 беспримерных по силе воздействия стихотворений. Всякий перевод должен, по крайней мере, быть конгениальным подлиннику. Пушкин был гением, он знал кто автор этой Книги, и, поэтому, не назвал свои стихи переводами Корана, а лишь подражанием ему, но от этого стихи не стали менее гениальными. К тому же он по достоинству оценил качество подлинника: "Плохая физика; но за то какая смелая поэзия!"
   Когда мы читаем у великого Мутанабби :

" Я неуживчив, зол, но не судите строго,
Зато все рифмы мне подвластны,
И у народа, так обласканного богом,
Как Салех у Самуда, я несчастный"


мы ощущаем всю горечь поэта, не ставшего Пророком в своем отечестве, и нам на ум тут же приходят другие строки:

" Восстань Пророк и виждь и внемли,
Исполнись волею моей.
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."

     Это совсем не значит, что Пушкин был знаком с ранними касыдами великого арабского поэта, которого современники назвали лжепророком. Просто у обоих был один и тот же источник вдохновения – Великая и Вечная Книга.
И тот и другой могли бы написать про себя:

"Любил я саблю и коня,
На поединок вызывал однажды летом,
Но рыцаря не вышло из меня.
Зато, каким я стал поэтом!
Я написал десятки мадхов для эмиров,
И лишь один из них поэзию ценил.
Я Сейф  эд – Доуля почитал за властелина,
А он меня почти что по миру пустил".

    Только для одного властелином был эмир  из Алеппо, а для другого- император из Санкт-Петербурга. В результате, оба пали жертвами придворных  интриг и непонимания.

    Два других гения. Один жил в X-ом веке в сирийской провинции аббасидского Халифата, навсегда запертый в темнице слепоты и родного дома. Узником двух темниц называл он самого себя. Другой был затворником Ясной поляны и пленником своих родных и почитателей. И тот, и другой были не поняты современниками: одного обвинили в богохульстве, другого отлучили от церкви. Одного звали Абу Аля аль-Маарри, другого - Лев Николаевич Толстой. Но, посмотрите, как много общего  у них в творчестве, в идеях, которые они проповедовали.

Вот мы читаем строки:

"Дни жрут нас походя. Минуты,
Те разрывают, словно львы.
А души, словно дикие верблюды
С кольцом в ноздре. Лишь только на дыбы,
Так сразу
Затащит их в загон судьбы
Погонщик-разум…

Доить судьбы-верблюдицы сосцы,               
Пить козье молоко удачи.
Купить лишь наслаждений леденцы
И требовать с торговки-жизни сдачи?"

    Разве не напоминает нам все это  размышления о смысле жизни у Пьера Безухова и Константина Левина. Или  хлесткая  и злая характеристика эпохи, данная Абу Аля аль-Маарри в четырех строках:

"Можно ум и талант по одежке судить,
А надежность клинка по узорам на ножнах.
Видно, быть мудрецом на Земле очень сложно,
А глупцом, подлецом невозможно не быть".

    Еще два поэта протягивают друг другу руки сквозь тысячелетие. Когда мы читаем у Николая Гумилева:

"Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото кружев
С розоватых брабантских манжет…",

    Нам слышатся бейты IX века, которые написал такой же любитель приключений и собиратель древностей, автор "Книги доблести" - антологии джахилийской поэзии великий арабский поэт Абу Тамам, который сказал в свое время:

"Пожалуй, книга не правдивее меча.
Пророчеством клинок искрится.
Вот сабли острая. Руби с плеча.
                Не с горяча:
Здесь и игры, и  искушения граница.

Смотри как сабля ослепительно бела.
Не то, что темных книг страницы.
Один удар – и в раз сомненье разрешится,
А страхи расползутся по углам…"

    Цикл "Персидские мотивы" Сергея Есенина:

«Ты пропела: "За Евфратом
Розы лучше смертных дев.
Если был бы я богатым,
То другой сложил напев.

Я б порезал розы эти,
Ведь одна отрада мне —
Чтобы не было на свете
Лучше милой Шаганэ».


   Разве эти строки не перекликаются с бейтами великого лирика и ценителя женской красоты из Дамаска  великолепного Низара Каббани:

" Сказал лишь то, что я хотел сказать.
Они в зрачках моих купальщицу узрели.
Я рассказал лишь то, что можно рассказать.
Они в чернилах и стихах
Твой образ подсмотрели.
Любовь порой так просто распознать.
Коль у любви особая услада,
Она не может не благоухать
Дарами абрикосового сада".

   И Есенин и Каббани жили и творили в двадцатом веке, у каждого своя судьба, свое творчество, свои размеры и рифмы. Но как один, так и другой, популярнейшие поэты своего времени в своих странах, благоговели перед ни с чем не сравнимой красотой и очарованием восточной женщины.

      Осип  Мандельштам и Мухаммад Магут. Почти ровесники и современники. Один жил в России первой половины  20 века, другой  - в Сирии середины и конца того же века. Вслушаемся в строки.

     О. Мандельштам:

"Мы живем, под собою не чуя страны,
 Наши речи за десять шагов не слышны,
 А где хватит на полразговорца,
 Там припомнят кремлёвского горца. ..."

     М. Магут:

"Как только я вижу официальный бланк в своем почтовом ящике
Или фуражку сквозь дверную щель,
У меня начинают трястись руки и дрожать коленки.
Моя пугливая кровь в панике разбегается во все стороны,
Спасаясь от полицейского патруля под названием наследственность,
Напрасно я собираю в кулак всю свою волю и самообладание.
Беда не здесь,
Не в кнуте, кабинете или полицейских свистках.
Она там,
В колыбели, в утробе.
Я всегда был связан со своими предками не пуповиной,
А веревкой висельника".

    Эти строки будут непонятны или безразличны большинству европейцев, давно забывших, что такое тоталитарное государство. Но они будут  близки и русским, и сирийцам, которые продолжают жить с печатью тоталитаризма в душе, продолжают по капле выдавливать из себя раба по меткому выражению Антона  Чехова.

    Еще два поэта,  между творчеством которых нельзя не провести параллель. Сириец Адонис и русский поэт Борис Пастернак. Оба в молодости увлекались экспериментами с формой стиха и подтекстом, и оба же в зрелом возрасте пришли к пронзительной родниковой  прозрачности творчества.

    Пастернак – "Определение поэзии ":

"Это - круто налившийся свист,
Это - щелканье сдавленных льдинок.
Это - ночь, леденящая лист,
Это - двух соловьев поединок".

    Адонис – "Начало поэзии":

"Что может быть прекрасней,
Когда сбиваешь с расстояния засов
И убираешь вехи.
Одни подумают, что это зов,
Другие – эхо.
Что может быть прекрасней
Быть оправданием и тьмы, и света,
Началом слова, окончанием его.
Одни подумают, что пена это,
Другие – естество.
И нет прекраснее когда
- И нет пути иного –
Когда ты путеводная звезда
Безмолвия и слова"
 
    Когда мы читаем вопрошающие стоки великого Тютчева,  его "глас вопиющего в пустыне, души отчаянной протест":

"Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?...",

нам слышатся другие вопрошающие строки другого поэта- философа ливанца Илии Абу Мади из  его  поэмы - шедевра "Я не знаю":

«Ты не свободно, как и я,
О, море, величайший пленник во Вселенной.
Судьба твоя – судьба моя.
Когда же час такой настанет
И выпустят тебя, меня из плена?
- Я этого не знаю…"

      Еще два титана, два провидца, которые не могли не переживать за судьбы своих стран и своих народов –  русский Александр Блок, который писал о своей стране:

"И вечный бой! Покой нам только снится
     Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
     И мнет ковыль...

И нет конца! Мелькают версты, кручи...
     Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
     Закат в крови!",

и иракец Бадр Шакир ас-Саййаб, который в своей знаменитой касыде – предчувствии "Баллада о дожде", написанной еще в пятидесятые прошлого века, как бы предвосхитил  те тяжкие испытания, которые выпадут  на долю его Ирака уже в 21-ом столетии:

"Я вижу молний свет.
Там высоко в горах,
Затем стекаются в долину.
Но даже если их  на волю выпустят мужчины,
И громы-молнии вдруг вырвутся оттуда,
Не избежать беды
Что буря оставляет от Самуда?
- Одни лишь разрушения следы.
Я слышу, пальмы воду пьют
С ладоней у дождя,
Я слышу стоны деревень,
Я вижу,  беженцы гребут,
Грядущим бурям вызов бросив,
И не жалеют рук и весел,
И поднимают паруса.
Кричат:
Гроза,
Гроза…"

    Поистине, одни и те же вопросы терзают умы и сердца поэтов, какой бы школе  или национальной традиции они не принадлежали, в каком бы веке ни жили. А все потому, что настоящие поэты, о чем бы они ни писали, какие бы идеи ни проповедовали, всегда говорят на одну и ту же тему: тему любви и смерти.

    Великий русский поэт, лауреат Нобелевской премии в области литературы Иван Бунин, который  говорил о себе: " Я человек: как Бог, я обречен познать тоску всех стран и всех времен…", совершив паломничество к Святым местам,  написал строки, где как никто другой из европейцев проник в самую суть менталитета араба-мусульманина:

"Не мало царств, не мало стран на свете.
Мы любим тростниковые ковры,
Мы ходим не в кофейни, а в мечети,
На солнечные тихие дворы.
Мы не купцы с базара. Мы не рады,
Когда вступает пыльный караван
В святой Дамаск, в его сады, ограды;
Нам не нужны подачки англичан.
Мы терпим их. Но ни одежды белой,
Ни белых шлемов видеть не хотим.
Написано: чужому зла не делай,
Но и очей не подымай пред ним.
Скажи привет, но помни: ты в зеленом.
Когда придут, гляди на кипарис,
Гляди в лазурь. Не будь хамелеоном,
Что по стене мелькает вверх и вниз."

      Но разве строки этого стихотворения не близки любому русскому. Поэт, когда пишет о другом народе, все равно имеет в виду себя, потому что настоящая поэзия – это история души самого поэта.

      Перед нами две, такие разные поэзии. Арабская, которая начиналась с этих менестрелей пустыни, воспевших романтику бедуинской жизни, нанизавших на свои ожерелья – муаллака бусинки-шедевры непревзойденных бейтов Имруулькейса, Зухейра, Тарафы, Антара, Ан-Набиха аз-Зубьяни и других; познавшая небывалый взлет в эпоху Абу Нуваса,  Аль-Мутанабби, Абу Тамама, Ибн  ар-Руми,  золотую осень Ибн  аль-Араби, Ибн Зейдуна и  Ибн Кузмана, эпоху многовекового упадка и забвения и возрождение к новой жизни вмести с Джебраном Халиль Джебраном , Ахмадом Шоуки, Бадром Шакир Саййабом, Абу аль-Касим  аш-Шабби, Махмудом Дервишем,  Низаром Каббани и другими. И русская поэзия, стартовавшая с Державиным, Жуковским и  великим Пушкиным, познавшая золотой век Лермонтова, Тютчева, Некрасова и Фета и век серебряный вместе с Блоком, Буниным, Ахматовой, Волошиным, Цветаевой и Хлебниковым, выжившая в застенках сталинизма, под холодным душем реального социализма и переживающая сейчас далеко не лучшие времена. Казалось бы, что общего может быть между первой и второй? – Есть общее. То, что их роднит и объединяет, гораздо сильнее  любых различий. Любовь и смерть – вот то, что движет любым настоящим поэтом,  каждой Великой Поэзией.


                Менестрели пустыни

Скажи мне чертежник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
(О. Мандельштам)

     Поэзия эпохи Джахилия – удивительный феномен не только арабской, но и мировой литературы и культуры. И не только  потому, что она авторская, то есть, до нас дошли имена тех, кто соткал эти совершенные по форме и содержанию жемчужные нити муаллак и касыд, но и потому, что эта поэзия оригинальна по своей сути. Конечно, будет неправильно говорить, что она полностью свободна от влияний, скажем, арамейской, персидской и греческой поэтики.  Кое-какие следы этого влияния можно отыскать, если покопаться, как следует. Однако, алфаз и маани, а также бухур и кавафи, которые значительно позже, уже в VIII-ом веке были зафиксированы арабским  филологом из Басры Аль-Халилем в учении, получившем название "аруд", легшим в основу всей доисламской и средневековой арабской поэтики; все эти находки - исключительно авторские и принадлежат таким мастерам пера, как Имруулькайс, Шанфара, Тарафа, Мухальхиль, Зухайр, Лебид, Антара, Ан-Набига аз-Зубьяни, Аиша, Аль-Ханса и другим поэтам первого уровня, не говоря уже об уровне втором и третьем по более поздней квалификации.

   Некоторые из них, такие, как, скажем, Имруулькайс и Антара стали легендами. Их жизнь и творчество начали со временем обрастать ворохом мифов. И теперь по прошествии полутора тысяч лет,  после того, как народная молва до неузнаваемости отшлифовала их образы, уже трудно достоверно сказать, что в рассказах о них правда, а что - вымысел. О жизни и судьбе многих из них мы узнали из касыд, написанных ими самими.
 
   Уже значительно позже, в XX-ом веке, появились исследователи на Востоке и Западе - и среди них классик арабской египетской литературы  Таха Хусейн, -  которые рискнули утверждать, что арабская джахилийская поэзия неоригинальна, что авторство  большинства касыд принадлежит их собирателям, таким, как Хаммад, Муфаддаль ад-Дабби, Абу Тамам, Бухтури, Ибн Кутейба, Исфахани и другим. Все они писали стихи, а некоторые, такие как Абу Тамам и Бухтури, стали классиками арабской поэзии.     Поэтому, вполне естественно, что отдельные алфаз и маани они могли подправить и даже заменить своими, более совершенными,  по их мнению. Такая точка зрения вполне допустима и  имеет право на жизнь. Однако утверждение, что вся джахилийская поэзия неоригинальна, на наш взгляд, далеко от истины. Доказательством тому могут служить многочисленные топонимы, а также понятия, обычаи и тропы, которые давно вышли из употребления по прошествии трех веков и не могли быть реконструированы собирателями.

   Что же представляли  собой эти пассионарии, эти менестрели пустыни, создавшие поэтические шедевры, которыми по праву гордится вся арабская нация? Ведь им принадлежит и другая заслуга, пожалуй, не меньшая по значению, чем написание оригинальных касыд. Будучи изгоями своих племен, говоривших на самых разных диалектах, бытовавших на просторах аравийских пустынь, они вынуждены были преодолевать огромные расстояния  в поисках покровителей, а, порой, и занимаясь откровенным разбоем, нападая на торговые караваны, участвуя в межплеменных распрях  и возглавляя воровские шайки или неформальные вооруженные формирования по нашим теперешним понятиям. Все это требовало налаженного вербального общения, которое не могло осуществляться в пределах какого-либо одного аравийского диалекта. Оно то и привело к созданию оригинального поэтического койне - литературного арабского языка, на котором впоследствии и были зафиксированы аяты Пророка.

     Пройдет несколько десятков лет, критическая масса этих пассионариев пройдет точку невозврата, и Пророк сможет направить  энергию этих «отпетых мошенников»  на завоевание Вселенной.
 
     Но, сегодня поэт пишет мадих-панегирик вождю племени, соблаговолившего принять его у себя,  завтра он сочиняет гневный  хиджа - сатиру на другого вождя – соперника первого, а послезавтра участвует в поэтическом турнире при дворе одного из арабских князей, будь то проперсидские  лахмиды или провизантийские гассаниды. Поэты быстро нашли выход. Причем, этот выход был чисто лингвистическим: они изобрели свой поэтический язык, на котором сочиняли касыды, и который был понятен всем племенам – от Йемена на юге  до страны Аш-Шам на севере Аравийского полуострова. Нельзя сказать, что он очень отличался от диалектов, но зато был очень удобным  просодически для написания стихов. Проще говоря, на нем было трудно общаться, но зато очень легко петь и декламировать вирши.

     Несмотря на это, со временем этот так называемый поэтический койне  стал средством общения не только поэтов, но и языком межплеменного общения на просторах аравийских пустынь. Мало того, этот язык был с трудом, но  понятен и арамеям, и евреям, говорившим тогда на диалектах арамейского и древнееврейского языков и населявшим земли нынешней Сирии и Палестины. Тогда, как бедуинские диалекты были непонятны вообще. Именно на этом языке Пророку был ниспослан Фуркан архангелом Джибрилем. Именно на нем он, шаир и маджнун (одержимый джинами) по убеждению язычников-курейшитов из Мекки, стал  склонять своих соплеменников перейти в новую веру. Этот язык Коран называет "люга мубина", то есть язык ясный и доступный для всех.

    На этом языке, Аш-Шанфара, слонявшийся по пустыне в поисках пропитания и искавший уединения в пещерах с  дикими зверями, написал свою касыду "Лямиййа" с рифмой на арабский харф Лям. Отпрыск знатного рода из Бахрейна Тарафа обличал на этом языке Амра ибн Хинда, правителя Хиры, за что и был казнен.

    Именно люга мубина помогла Аль-Мухальхилю защитить свою честь и честь своего брата Кулейба в сорокалетней войне, вспыхнувшей  из-за верблюдицы Басус между племенами Таглиб и Бакр. Маджаз - тропы этого языка вдохновляли героя Антара на подвиги и помогали объясняться в любви к своей двоюродной сестре Абла. Алфаз этого языка подвигнули Имруулькайса к написанию своего шедевра-муаллаки "Постойте, поплачем.." или "День Дарат Джульджуль". Нужные маани нашел в этом языке Ан-Набига аз-Зубьяни, чтобы сочинить свою муаллака "Мутаджаррада"  ("Простоволосая"), посвященную жене правителя Хиры Нуамана, за которую он был сначала награжден, а потом чуть не лишился головы.

    Какие слова находила Аль-Ханса - курносая в этом языке, чтобы оплакивать свого брата Сахра, которого сама же послала на верную смерть! Авторы муаллак Аль-Харис ибн Хализа и Амр ибн Кальсум  соревновались в красноречии, защищая свои племена перед лицом правителя Хиры именно на этом ясном языке. На этом доступном для всех и одновременно сложном языке Аль-Аиша слагал свои первые хамрият3. И, наконец, гений  Зухейра черпал свое вдохновение  в великом и непревзойденном языке бедуинов пустыни. Именно его маджаз о судьбе, которая «сражает наповал, словно старый слепой верблюд» стала источником вдохновения для десятков последующих поколений поэтов от Шираза до Андалузии.

    Именно эти  люди, изгои, выскочки, разбойники, пассионарии, индиго своего неспокойного века, их муллаки и касыды стали образцом для подражания (настоящим или выдуманным) для поэтов, уже богобоязненных мусульман, но в душе таких же оторвышей, как и они, которые пришли после них. В их числе Абу Нувас, Башшар ибн Рушд, Абу Тамам, Бухтури и, конечно же, великий Абу-т-Таййиб Мутанабби.
 
    Некоторые из этих поэтов – странников, не признававших никаких авторитетов, в эпоху Мухаммада приняли Ислам и стали ревностными неофитами, защитниками новой веры. Среди них Кааб ибн Зухайр (умер 662), сын знаменитого Зухайра, который сначала встретил Ислам в штыки, написал несколько хиджа на самого Мухуммада и сражался против его ансар, но затем перешел на сторону Пророка и даже написал хвалебную оду Мухаммаду, где превозносил его заслуги и просил прощения за прошлые грехи. Эта касыда известна под названием "Аль-бурда" ("Плащ"). Предание гласит, что Пророк удостоил поэта за эту касыду плащом со своего плеча. На самом деле Пророк, который в молодости натерпелся от своих соплеменников из Мекки и даже получил прозвище шаир или кахин (прорицатель), что в их среде считалось оскорбительным, на самом деле поэтов не очень жаловал. Ибо сказано: "Казать ли вам тех, на кого нисходят диаволы? … Таковы и поэты, которым последуют заблуждающиеся".


        Пророк и поэты

С утра он любил прогуляться по Хире
В пещере пожить. Так велел Авраам.
Он чувствовал: что-то меняется в мире,
Не стоит молиться жестоким  богам.

Вчера же Джибрил вдруг нагрянул в долину.
Читай, - приказал он, ни слова в ответ.
Он саджем читает. Кахин, - бросят в спину.
Ну что ж, пусть кахин. Он - посланник, поэт.

А завтра и в Мекке, придется несладко.
Ему лишь открылось Его естество.
Диктует поэт. На верблюжьих лопатках
Запишут заветное слово его.

Под Бадром6 победа. Пророк он отныне.
За ним миллионы, нет вере краев.
Но рядом бредут по безлюдной пустыне
Поэты и что-то талдычат свое.

Уж видится триумф святой Кадисии,
И путь на Восток и на Запад открыт.
Но где-то в далекой сирийской пустыне
Поэт заблудился и плачет  навзрыд.

Полки повернутся, пробьются на запад.
На мир снизойдет откровения свет.
Джохар1 крепость строит, но рядом в Фустате
О чем-то грустит одинокий поэт.

Придут к океану, почти на край света,
И Тарик3сожжет все свои корабли.
Но тщетно. В Кордове прозрели поэты,
Услышав пророческий голос вдали.
(Е. Дьяконов)
 
   


                Поэт-воин

Но тут семь дней жила моя подруга:
Я сел на холм, где был ее намет,
Тут ветер дует с севера и с юга –
Он милый след не заметет…
Песок остыл, холодный, безответный,
Скользит в руке, как змей.
Горит, играет перстень самоцветный –
Звезда любви моей.
(Иван Бунин)

      Караван с товарищами продолжил путь, а он решил немного задержаться здесь, на стоянке  Дарат Джульжуль. Стоянка, как стоянка: неплохой колодец, где можно напоить верблюда, да и затока рукой подать – купайся, не хочу. В такую жару это очень кстати. Виной всему эта дикарка Унейза. Ее глаза, как две юркие газели, постоянно метались из стороны в сторону. И нельзя было понять: то ли от испуга, то ли намекали на что-то. Он решил проверить. Караван далеко не уйдет. А если и уйдет, он сядет на хвост следующему из племени Таглиб, где его хорошо знают и не сделают ничего дурного.

     Совсем недавно он получил черную весть: соплеменники – асадиты убили его отца – вождя племени. Да, отец, конечно, не был агнцем божьим. В свое время он с большим шумом выгнал Кейса из племени, пообещав лишить наследства. И все из-за стихов, которые тот писал по поводу и без повода.

   - Я - князь, а ты мой сын, - говаривал отец. - Не княжеское это дело сочинять касыды, уподобляя себя жалким плебеям без коня и верблюда.

     Но он не был сатрапом, руки, которого по локоть  в крови. Не всегда мягкотелость идет на пользу подданным, а жестокость порой помогает выжить в этом не самом лучшем из миров. Тут надо думать, что делать дальше. Оставлять все как есть – тоже не дело. У бедуинов свои адат1,  свой кодекс чести, и никому не пристало его нарушать. Священная месть – вот путь воина, даже если он и поэт, и таглибиты здесь очень даже могут помочь. У них есть могущественный союзник – ромейский император Юстиниан. Надо только привести нужные доводы, посулить саму возможность поживиться за счет персов и их вассалов. Ромеи – народ хитрый, коварный, воевать   не любят, а загрести жар чужими руками – это всегда, пожалуйста, здесь их интересы совпадают. Пусть дадут денег, а войско он соберет, и какое войско! И тогда держись  лахмиды и их прихвостни  Бени Асад! 
 
      Тем временем вдали показались две женские фигуры, закутанные в абаи, В одной из девушек по походке он узнал Унейзу.

     -  Коза, не идет, а скачет. Откуда такая прыть? Ни дать, ни взять горная козочка. Неплохо бы с ней разобраться и поскорей.

     Он спрятался за скалой и стал ждать, Девушки сбросили с себя абаи, сняли цветные платья до пят, и начали носиться по затоке,  оставляя после себя  тучи брызг. Их обнаженные бронзовые тела переливались на солнце  в радуге водяных струй.

     Абаи отдавали мускусом, а от платьев шел резкий запах гвоздики. Он спрятал одежды девушек под ближайшим камнем и стал ждать. С ними случилось то, что не могло не случиться с молодыми людьми под жарким аравийским солнцем. Потом они сидели у костра, ели мясо верблюдицы, которую он заколол по этому счастливому  случаю, а  верблюжий жир вился по подбородку Унейзы, подобно шелковой  бахроме.  Девушки помогли ему донести  седло верблюда до ближайшего шатра. Он был счастлив.

     Спустя год он появился здесь во главе большого отряда воинов. В основном это были всадники из племени Таглиб и Бакр, потомки его дяди по матери, знаменитого вождя Кулейба. Он подъехал к обрыву, и тут его с головой накрыла жаркая волна воспоминаний. Слезы оросили холку коня и рукоять кинжала. Рука потянулась к каламу, который быстро красивым куфийским почерком набросал первый бейт шедевра – муаллаки, знакомой теперь  каждому школьнику:

"Кыфа набки  мин зикра хабибин ва манзили
Бимаскаты - л -Лава бейна- д- Дахули фа Хавмали"…
(Постойте, поплачем. Вспомним любимую и дом
Над крутым обрывом между Дахули и Хавмали…).

      Где ты, Унейза? Впрочем, сейчас не до неё.  Впереди маячила нешуточная война. На нем была шикарная кольчуга, выполненная лучшими армянскими мастерами. Сам император прислал в подарок.

    Он не знал, что жить ему осталось считанные дни и что император Юстиниан, получивший донос от асадита, где говорилось, что Кайс обесчестил его любимую дочь, этот  коварный и злобный базилевс прислал не простую, а отравленную кольчугу, и ему предстоит умереть в страшных муках. Но это будет потом, а сегодня он  удручен и счастлив одновременно: он вспомнил свою козочку Унейзу и посвятил ей самую прекрасную в мире касыду. 

Он шел по пескам. Здесь пустыня как блюдо.
По этой дороге он ездил не раз.
Трясло паланкин, и копыто верблюда
Ему набивало привычный раджаз.

Поэт он и воин. Терпенья хватило.
Казалось,  не будет дороге конца.
Кровь мщения жгла, кровь мщенья бурлила,
Молила тотчас отомстить за отца.

Здесь племя родное стояло шатрами.
Вождя убивают, рождается месть.
Когда у тебя твою кровь отнимают,
Отмстить за отца твое право и честь.

А вот и стоянка, следы от кострища,
Вот колья палатки, газели помет.
На сердце осталось любви пепелище.
То время уже никогда не придет.

Унейза в затоке  с подругой купалась.
То было вчера иль, быть может, во сне.
Но платье осталось, небрежно валялось.
Рукою подать, и он спрятал в скале.

Торгуйтесь картинно, волнуйтесь игриво,
Но он не спешит возвратить поясок.
Там ноги – протоки, стан  гибкий как ива,
А ниже такой недоступный мысок.

У них получилось и складно, и гладко.
Он мясом верблюда подруг угостил.
Верблюжье седло до ближайшей палатки
Они помогают ему донести.

Оставив стоянку, пошел на Табалу1.
Там идол. Он вправе отдать свой приказ.
Он стрелы бросал, здесь три раза гадал он,
Но стрелы три раза казали отказ.

Тогда сгреб все стрелы, сломал их всех разом.
- Когда б у тебя погубили отца –
Он идолу бросил – Что б было с отказом?
Войной нужно жить и идти до конца.

И вот он стоит, вновь и вновь выбирает:
Куда б это двинуть, тропою какой?
- Налево поедет, лицо потеряет,
Направо – стяжает небесный покой.

Исполнил свой долг. Был в чести у ромеев.
Влюбилась в него базилевсова дочь.
Газаль про любовь сочинил, как умел он,
В покои к ней хаживал каждую ночь.

Он войско возглавил. Держись Бени Асад
Вдогонку донос поступил на него.
Отравленным платьем он связан, обязан.
Так мстят византийцы. Всего ничего.

Есть месть, есть достоинство. Стыдно - обидно.
Героем ты слыл или слыл подлецом.
Твой стих не умрет. Про Унейзу касыда
В веках будет жить и служить образцом.
(Е. Дьяконов)


К сведению:

     Стихотворение посвящено одному из самых замечательных поэтов доисламской эпохи (род. около 500 г. н.э., умер в середине VI века). Имруулькайс принадлежал к аристократическому роду. Его отец был вождем племени Бени Асад, жестоким и бескомпромиссным, за что впоследствии и был убит соплеменниками.

     Сын ездил по пустыне в поисках приключений и любовных похождений, которые затем описывал в своих стихах – касыдах. Наиболее известная из его касыд получила название муаллака (жемчужная нитка) за свое благозвучие.  Как раз там и фигурирует одна из его возлюбленных Унейза. Узнав о гибели отца, поэт поклялся отомстить соплеменникам.

     В стихотворении приводится былинный эпизод из жизни Имруулькайса, когда он три раза гадал на стрелах у идола и всякий раз стрелы не советовали ему мстить за отца. Стремясь выиграть войну с племенем Бени Асад,  Имруулькайс попросил покровительства византийского императора Юстиниана, некоторое время жил при дворе и ухаживал за принцессой, что впоследствии   описал в стихах. Император поставил поэта во главе своего войска, но вскоре на Имруулькайса поступил донос от одного из соплеменников. Он обвинял поэта в том, что тот опорочил честь византийской принцессы. Император послал в дар поэту отравленную богатую одежду полководца (по другим сведениям кольчугу), облачившись в которую Имруулькайс умер. Некоторые стихи поэта считались непревзойденными и служили  образцом стихосложения.




                Тайные письмена

Во имя бога и пророка.
Прочти, слуга небес и рока,
Свой бранный клич: скажи каким
Девизом твой клинок украшен?
И он сказал: «Девиз мой страшен.
Он тайна тайн: Элиф, Лам. Мим».
(Иван Бунин)

     Сегодня Пророк молился особенно неистово. Он сам говорил про себя, что больше всего на свете любил сражения с неверными, женщин и ароматы, но полное наслаждение находил всегда только в молитве.

     Что-то подсказывало ему, что Аллах вот-вот призовет его, и настанет время, когда его ансары сами будут решать, как жить дальше и к каким новым  высотам направлять толпы новообращенных мусульман, как использовать их праведное стремление послужить Аллаху.  Он не хотел, чтобы неясности затуманивали светлый взор тех, кто придет после него. Его верный раб Зейд бен Сабит исправно записывает все его проповеди. Но ведь пишут и другие. Что они там нацарапали, один Аллах знает. На чем только не записывали: на обрывках пергамента, папирусе и даже на верблюжьих лопатках.

     Вот недавно,  в очередной раз пришла делегация от людей Книги. В последнее время они зачастили к нему с визитами. Благо, здесь, в Ясрибе у них достаточно колен. Да, он благодарен евреям. Именно они поведали ему о Фирауне и Моисее, хотя многое из  того, о чем они говорили, он знал из рассказов ханифов4. Да и сказание об Ибрахиме и Исмаиле в их устах звучит довольно странно. Получается, что  Ибрахим и Исмаил совсем не отстраивали Мекку. По их словам  выходит, что Ибрахим  и вовсе здесь не был. А как же быть тогда со скалой, откуда он беседовал с Богом. Нет, здесь что-то явно не то. Исказили, если не переврали люди Книги слово божье. Вот и на этот раз пришли с претензиями. Мол, мы прочли твои суры. Так  что же это  там за странные, непонятные буквы типа: Алиф – Лям  -  Мим? Он им сразу сказал:

     - " У Него ключи от тайн: Он только один знает их. Он знает все, что есть на суше и на море; ни один лист древесный не падает без Его ведома; нет зерна во мраке земли, нет былинки, ни свежей, ни сухой, которые не были бы означены в ясном писании. Бог держит в руках Своих ключи сокровенного. Он один его знает. Он знает все, что на земле и в глубине моря. Лист с дерева не падает без Его ведения. Нет зернышка на земле, которое не было бы записано в книге очевидности".
   
     Но они опять за свое: мол, в древних  иудейских и арамейских книгах есть цифровые соответствия каждой из приведенных букв и, если сложить, то получается цифра 71. Выходит, что срок учения Пророка всего то на всего 71 год (1 +30 + 40). Он  тогда ответил на это:

     - Сказано:  – «..Для каждого народа есть определенный срок: когда наступает для них этот срок, тогда и на один час они не замедлят, его, не ускорят1», а «…На каждое срочное время было свое Писание ".
 
      И еще он сказал им тогда:

       - У Аллаха есть к тому же «Алиф, Лям, Ра» -  «Алиф, Лям, Мим, Сод» - «Алиф, Лям, Мим, Ра. Ступайте, вам этого не осилить, да и в Пятикнижии такого не найдете.

      Они долго не хотели уходить, топтались на месте, что-то мямлили, чесали затылки. Тогда он демонстративно смежил веки.

      Ему приснился странный сон, будто он опять летит по воле Аллаха на своем небесном коне Бураке. Но, на этот раз совершает путешествие не в пространстве, как это было ранее, когда он перенесся к Дальней мечети, а во времени, туда, в год слона, в тот благословенный день, когда все священные сосуды в дворцовом храме персидского царя  опрокинулись, а птица Абабиль обрушила свой гнев на незадачливых воинов Хабаша, осадивших Мекку.

     Именно в этот день  в семье Абделлы, сына Абдель-Муталиба внука Кусая из колена горячего в любви племени Бени Узра родился мальчик, которому суждено было объединить арабов, персов и много других больших и малых народов под зеленым знаменем новой веры. Потом Бурак понес его все выше и выше, откуда с необычайной высоты времен на горизонте совершенно отчетливо загорелись 14 букв : Алиф, Лям, Мим, Ра, Сод, Кяф, Ха, Йа, Айн Та, Син, Ха, Каф, Нун, которые стали выстраивать комбинации:  "Алиф, Лям, Мим, Сод" - "Алиф, Лям, Мим, Ра" - " Алиф, Лям, Ра "- "Алиф, Лям, Мим" - " Та, Син", "Та, Син, Мим" -  "Та, Ха" - "Ха, Мим". Особняком горел сегмент «Кяф,  Ха , Йа , Айн , Сад», а также   « Йа , Син» и  «Айн , Син , Каф», и два отдельных   харфа   Каф  и Нун. А поверх всего этого необычайных размеров сияли четыре цифры:
 
                1 7 0 9


       «Жизнь человеческая, - подумал он сквозь сон, -  есть обманчивое наслаждение"…" Жизнь мира – легкая игра. Истинная жизнь только в вечных обителях. Если б они это знали!».

      Назавтра его верный секретарь  Зейд Бен Сабит запишет эти вещие аяты в свою тетрадку.

Окончен пост, конец недели,
Бои утихли, мира нет.
Идут к Пророку иудеи
Не на позор, а на совет.
Пришли к Мухаммаду с поклоном.
Шалом ему, салям - в ответ.
- Ну что за вера, у которой
Всего то возраст под сто лет?
Пророк тасбих4 перебирает,
Ведет беседу не спеша.
Голубка в облаках витает
Внизу  красавица Айша5.
- Да, есть у нас Алам и что же?
Скажу вам честно без прикрас
Алар не хуже, но дороже
Из всех письмен для нас Кахья`c.
Каф, Сод, Алам … Давайте сложим.
А коль так жаждите совета,
Ну что ж: Алейкум ас-Салям6.
Итог известен – конец света.
Все то же Солнце над Мединой
И пальма, и верблюд вдали.
Все то же, но Аллах единый,
И Мекка стала пуп Земли.
(Е. Дьяконов)

К сведению:

   Тайные коранические письмена  они же  «открывающие суры»,  они же «светозарные буквы»  или  «сегменты» присутствуют в 29 сурах Корана и содержат в себе 14 букв Алиф, Лям, Мим, Ра, Сод, Кяф, Ха, Йа, Айн, Та, Син, Ха, Каф, Нун. Сочетания букв, открывающих 29 сур Корана, до сих пор не расшифрованы ни учеными – коранистами, исламоведами, ни арабскими теологами. Большинство заслуживающих доверия толкований Корана, как правило, объясняют данные сочетания следующим образом: «Аллах самый сведущий в том, что он хочет этим сказать». Между тем существует несколько гипотез, в том числе и спекулятивных, которые пытаются объяснить происхождение этих букв. Одна из таких гипотез – цифровая.
 
    В своей книге «Чудо Корана»  арабский автор Рашад Халифа приводит  толкование Аль-Байдави зачина суры «Корова», где тот, ссылаясь на хадис Абу-ль-Алия, рассказывает следующее: « К Пророку пришли евреи и сказали: - "Как мы можем принять твою религию, когда срок ее 71 (год)".
 На что Пророк улыбнулся и сказал: - У меня еще   «Алиф, Лям, Ра» -  «Алиф, Лям, Мим, Сод» - «Алиф, Лям, Мим, Ра.
Евреи подумали и ответили, что тот их окончательно запутал.
Смысл данного толкования состоит в цифровых значениях соответствующих сочетаний букв. Так, цифровое значение сочетания букв «Алиф – Лам – Мим», которым открывается сура  «Корова» составляет  71. Ухватившись за данный хадис, который, кстати, не всеми богословами признается как заслуживающий доверия, Рашид Халифа складывает цифровые значения всех 14-и сочетаний букв и получает цифру 1709 (71+231+271+161+195+14+109+69+70+90+48+230+100+50), которая, по его мнению, и дает нам дату конца света – 1709 год по Хиджре.



                Ханса курносая

Сафия, проснувшись, заплетает ловкой
Голубой рукою пряди черных кос:
«Все меня ругают,  Магомет жидовкой»,
Говорит сквозь слезы, не стирая слез.
Магомет с усмешкой и любовью глядя,
Отвечает кротко: «Ты скажи им, друг:
Авраам – отец мой, Моисей мой дядя,
Магомет – супруг»
( Иван Бунин)

       Она пришла к Пророку. Мухаммад был хмур и суров. Он вообще не жаловал поэтов. Может быть, потому, что в молодости его самого величали «шаир» и «кахин». Пророк говорил: - «Пусть один из вас набьет утробу гноем. Это лучше, чем набивать ее стихами».  В любом случае сказано: «Они блуждают  в каждом вади,  говорят то, чего не делают» и точка. Правда там есть еще айат, где божественное откровение  находит продолжение: «Кроме тех, которые уверовали». А ведь  она уверовала. И на этот раз Пророк сделал исключение.

       Перед ним  предстала несчастная  женщина-поэт, из-за  которой погиб ее любимый брат. Всю свою долгую жизнь она оплакивала его  в стихах. Его умоляла простить раскаявшаяся язычница. Перед ним стояла женщина-мать, на содержание у которой четверо отроков, из которых она обещала воспитать образцовых муджахедов. Звали ее Ханса.
       Пророк спросил: - почему Ханса?

     - Посмотрите на мое лицо – сказала она.

     Пророк посмотрел на вздернутый носик, крылья которого так и звали в полет, и все понял. Женщина действительно была курносой, курносей не бывает. Сердце Мухаммада дрогнуло, и он благословил поэтессу. С этого момента она стала считать себя настоящей мусульманкой.
 
«Глаза мои плачьте, - еще пролилось
О Сахре родном недостаточно слез.
Весеннего был он щедрее дождя...
Но разве такого оплачешь вождя?
Был меч его острым, а перевязь длинной,
И в юности род он возглавил старинный...»
(Перевод Н. Стефановича).

  Все это и много-много подобных бейтов - строф о любимом брате, которого она благословила на месть за смерть старшего брата Муавия, она называла «букяият» или заплачки, реже – риса или элегии.

Ты Уззу боготворила,
Любимой была и Манат.
Каабу когда обходила,
Ты пела букяият.
Языческий плач по любимому брату
Тебя с самой юности не покидал.
Он Сахр, он убит, он в могиле, но завтра
Ты снова его будешь славить в стихах.
 
Пророк, что поэтов не жаловал боле,
Приветил тебя и ишрак твой простил.
К груди прижимал, посочувствовал боли
И взоры к Аллаху твои обратил.
Была поэтессой, душа наизнанку,
И горе как чаша, до дна не испить.
Теперь же ты стала навек мусульманкой.
Детей мусульманами будешь растить.
Пришла Кадисия. Аллаху во славу
Сразиться сынам на чужой стороне.
А коль и придется, то это по праву
Сложить свои головы здесь, на войне.
И как Исмаил, Аврааму покорный,
Сыны на Пророка не стали роптать.
Ведь войны за веру тогда только войны,
Когда их прославит великая мать.
(Е. Дьяконов)

К сведению:

     Бинт Амру Бен аль-Харас ас-Сальмиййа (575-664 г.г. н.э.) -самобытная поэтесса эпохи Джахилия, известная больше под именем Ханса (курносая) за свой вздернутый кверху нос. В 612 году был злодейски убит ее брат Муавия. Ханса взяла слово со своего младшего брата Сахра отомстить. Брат исполнил обещаное. Однако вскоре был убит сам. Два раза была замужем, родила четверых сыновей, которых уже в эпоху Ислама благословила на Джихад. Все они погибли в сражении при Кадисии. Самым любимым братом для Хансы был Сахр, смерть которого она всю жизнь оплакивала в своих стихах. Ее плачи на смерть брата имели широкое хождение среди арабов. Когда Ханса узнала о миссии Мухаммада, она со всем своим племенем Бени Салим явилась к Пророку и приняла Ислам.




                Поэт из племени Тамим


За Мертвым морем, в солнечном тумане,
Течет мираж. В долине - зной и свет.
Воркует дикий голубь. На герани,
На олеандрах – вешний алый цвет.

И он дремотно ноет, воспевая
Зной, олеандр, герань и тамариск.
Сидит как ястреб. Пегая Абая

Сползает с плеч… Поэт, разбойник, гикс.
Вон закурил – и рад, что с тонким дымом
Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.
(Иван Бунин)


       Великая эпоха порождает великих людей. Великие люди  совершают великие деяния. Великие свершения нуждаются в тех, кто бы их воспел и  оповестил потомков. И тут на историческую сцену выходят великие поэты.

      Прошло сорок лет после того, как Пророк утвердился в Медине, отвоевал Мекку и направил своих муджахедов на завоевание Вселенной. Халед Бен Валид открыл для арабов Ирак и страну Аш-Шам, а Амру Бен Аль-Ас завоевал Египет и сел наместником в стране фараонов. Были убиты халифы Омар, Осман и Али. Муавия Бен Суфьян  из рода Умейя сумел вырвать права на халифат из рук сторонников халифа Али, провозгласивших того Имамом, а сменивший его на троне в Дамаске Язид убил сына Али Хусейна в сражении при Кербелле, чем вызвал невиданную ранее смуту в Халифате. Недовольных из числа мавали и ансар возглавил Ибн Аз-Зубейр. Но столицей Халифата уже со времен Муавии была не Медина, а Дамаск.

     И этот Димашк аль-фейха  или   Дамм аш-шакик, город, на месте которого по преданию сын Евы Кабиль злодейски убил своего брата Хабиля; город, при виде которого апостол Павел впал в транс и поверил в Иисуса; город с его многочисленными садами и соборами, этот великий город нуждался в поэтах, которые бы воспели его и новых хозяев омеядов. И они явились, чтобы воспеть и прославить. Это были поэты-бедуины. Их было много, но самыми великими из них были Джарир, Аль-Фараздак и Аль-Ахталь.

     Когда мать бедного пастуха из непокорного племени бени Тамим  носила ребенка на седьмом месяце, она почувствовала в утробе сильные толчки. Ей приснился страшный сон: будто какой-то мужчина стоит на площади, размахивает руками, что-то гневно говорит, а люди внимают ему с ужасом в глазах. Бедуинка забеспокоилась, и соседи посоветовали ей обратиться к известному на всю округу кахину и шаиру. Она тотчас же засобиралась в путь  и на следующий день была уже  в соседнем с Асисией становище. Знахарь  выслушал ее внимательно, ничего не сказал, вышел из палатки, приказав подождать. Через час он вернулся,  вручил ей кусок  пергамента и велел ехать обратно. Приехав в Асисию, бедуинка попросила местного грамотея из рода Кулейб прочесть ей написанное. На пергаменте было два стихотворных бейта:

«Сказал, а лучше б ничего и не сказал:
Родишь ты парня не бандита, не повесу.
Слова – заточенный кинжал.
Промолвил, как зарезал»
(перевод Е. Дьяконова)

       Стихи его научил писать дед, сам поэт и большой любитель древней бедуинской  поэзии.  Когда парню стукнуло двадцать, он поехал с отцом в новую столицу Халифата. Там и остался, несмотря на все уговоры отца. Зарабатывал чтением стихов на базарах и в скверах. Но больше всего любил передразнивать бродячих поэтов прямо на публике. Он ловил на лету какой-нибудь бейт  с неясным маана, тут же переиначивал его и выдавал с новым смыслом, в котором бедняга-поэт выглядел в неприглядном свете. Бродяга конфузился, публика хохотала, а Джарир (так стал называть себя пародист из Нежда) собирал щедрое подаяние. Скоро его заметили люди халифа Язида, и он был приглашен ко двору. Халифу нужны были люди, умеющие высмеять его врагов и прежде всего алидов и их предводителя Ибн Аз-Зубейра. Его не смущало даже, что племя Тамим больше тяготеет к мединцам, чем мекканцам. У него при дворе числится панегиристом некто Аль-Ахталь. Так тот вообще христианин, и не собирается принимать Ислам. Даром, что таглибит. Пьет вино, жрет свинину и до прочих безобразий весьма охочий. Не раз вытаскивали его пьяным из Барады. Зато, как он превозносит халифа! Да и врагам омеядов от него тоже достается.

       Юноша оказался очень прытким. При дворе прижился, но яд от него так и брызгал в разные стороны. Не было поэта в Дамаске, Куфе и Басре, кому бы он не посвятил  хиджа.
 
       Особых успехов добился Джарир при дворе халифа Абд-аль-Малика, который собрал вокруг себя целую плеяду панегиристов. На их фоне особо выделялся некто Аль-Фараздак, неказистый урод с лицом, похожим на подгоревшую на углях лепешку (за что и получил такое прозвище),  иракец из Басры, родичи которого тоже из племени  Тамим. Фараздак часто пропадал из Дамаска, долго отсутствовал. Говаривали, что он наведывался в родное племя и там занимался тем, что писал панегирики алидам и самому Ибн Аз-Зубейру. Слухи дошли до ушей халифа. Тот вызвал Фараздака во дворец. О чем они там говорили – один Аллах знает. Только вот после этого разговора Фараздак принял Ислам и перестал ездить к  сородичам. Зато, с каким диким остервенением он стал   атаковать Джарира. А ведь раньше они были друзьями. Такого Джарир стерпеть не мог. Уж  кто-кто, а он умеет ответить. Фараздак всегда кичился своим происхождением и в своих касыдах не преминул лишний раз напомнить о родословной, чтобы побольней уколоть  безродного Джарира:

« Предводителей многих прикончили наши мечи,-
Не ублюдков убогих, что лишь на словах горячи.

Не подобных Джариру с дырявой его родословной,
А бойцов, что могли бы опасностью стать безусловной.

Так чего же ты хочешь, грозя мне поджатым хвостом?
Честь свою не упрочишь бахвальством на месте пустом»
( перевод Ю. Александрова)

     Ответ Джарира не заставил себя долго ждать:

«Зубейр и родичи его теперь узнали наконец,
Что доверять нельзя тому, что говорит Фараздак – лжец,

Что не за племя, не за род, а за себя он встал горой,
Что в битве он ничтожный трус и только на словах герой.

Не сразу поняли они, что их надежда только в нас:
Лишь мы сумеем защитить и поддержать в тяжелый час.

Лишь мы удержим рубежи и защитим гнездо свое,
А не Фараздак – жалкий трус, одетый в женское тряпье.

Беги, Фараздак, все равно нигде приюта не найдешь,
Из рода Малик день назад ты тоже изгнан был за ложь».
( Перевод Н. Воронель)

      Как-то раз некий поэт по прозвищу пастух Нимейри, названный так за то, что в детстве пас верблюдов, позволил себе прилюдно прочитать бездарный  бейт:
«Дружок, день отошел и вечер скоро.
Фараздак победил Джарира в споре».
( Перевод Е. Дьяконова)

      На этот бейт Джарир ответил девяноста семью бейтами. Приехал на следующий день на базар Мирбад, привязал верблюдицу у харчевни, где обедали Фараздак с Нимейри, подождал, пока соберется побольше  народу и выплюнул все девяносто семь на одном дыхании при всем честном народе. Долго будут помнить:

«Твоим обманам нет конца, твоим порокам нет числа,
Отец твой – грязный водоем, в котором жаль купать осла.

Ты хуже всех, кого за жизнь я встретил на пути своем.
Ты думаешь ты человек? Нет, ты – ослиный водоем»…
( Перевод Н. Воронель)

      И так далее. Пастуха Нимейри после этого и след простыл, а Фараздак на время прикусил язык.

       Как-то пытался таглибит Ахталь вмешатся в спор на стороне Фараздака. Тут же Джарир адресовал  ему язвительную сатиру- хиджа:

«… Не так уж этот род высок, чтоб к небу лезть ветвями,
Не так силен, чтоб из ручья он первым пить посмел,-
И если Ахталь не сумел прославиться стихами,
Напрасно встал он под удар моих каленых стрел»…
( Перевод Н. Воронель).

      Однажды Джарир спросил одного из своих друзей: - Кто лучший поэт? -  Я или Фараздак. Ему ответили: - "Фараздак лучший для людей ученых, а ты - для простого народа". Он  возрадовался и долго после этого повторял: - «На сто человек не найдешь и одного ученого. Значит, я лучше».

     И все же культовую свою риса написал Джарир на смерть именно Фараздака. Там были такие строки:

«Скорбит Тамим, Фараздака в могилу опуская.
Она как пропасть скользкая, крутая.
А между тем себя считать мог только ты
Соперником любой сияющей звезды…»
( Перевод Е. Дьяконова)

К сведению:

     Поэтический спор между Джариром, представлявшим род Кулейб племени Тамим из Нежда и Аль-Фараздака, уроженца Басры, продолжался сорок лет. В этот спор иногда вмешивался и христианин Аль-Ахталь, представлявший известное племя Таглиб. В своих касыдах он защищал Аль-Фараздака и нападал на Джарира. В результате чего в арабской поэзии появился новый жанр – накаид или полемическая поэзия.

   Кроме политических стихов все три поэта писали также в жанре васф, фахр, хамрият, хиджа и риса. Стихи Джарира и Аль-Фараздака были изданы при жизни поэтов, а касыды Аль-Ахталя существовали лишь в устной форме, пока их не собрал Абу Тамам и не поместил в свой знаменитый сборник "Книга доблести".





                Виночерпий из Басры

В Багдаде нет приятней часа,
Когда жара уже спадет,

Своей особой жизнью заживет.
На изумруде нежной зелени давно
Сидишь: не влажно и не сухо.
Пьешь терпкое вино
И заедаешь спинкою мазгуфа2.
А небо, волны Тигра, маленькие дети,
Что бегают, смеются и галдят,
Ничто нам не напомнит о поэте,
Что жил здесь много, очень много лет назад.
Сын персиянки, воина-араба,
Он жизнь любил и то, что ей дано,
Красавицу предпочитал михрабу3,
Но больше всех любил искристое вино.
Он мадхи4 здесь читал халифам,
Но так придворным и не стал,
Зато он кубки вспенивал так лихо,
Как лихо тардият писал,
И нежно полногрудых дев ласкал,
Словно картины хамрият изображал.
Когда ж на склоне лет плоть потянуло к праху,
Он взоры обратил к Аллаху.
(Е. Дьяконов)


      Как-то зашел халиф Харун ар-Рашид  в покои Абу Нуваса и застал того за бокалом вина. Халиф спросил:

    - Что это у тебя в руке, Абу Нувас?

    - Стакан с молоком, мой повелитель.

    - Отчего же молоко красное, Абу Нувас?

    - Оно покраснело от стыда в твоем присутствии.

     Абу Нувас загрустил. Что-то зачастил халиф в его покои. Благо, тут недалеко, рукой подать. Раньше, когда они были с Ар-Рашидом на равных и вместе устраивали попойки, визит в такой ранний час никого бы не удивил. Это вполне естественно, когда утром собутыльник приходит к тебе поделиться впечатлениями, вспомнить вчерашнюю вечеринку, девочек, отхлебнуть лишний глоток вина. А какие стихи приходили на ум в это время! Вот, например:

"Когда идешь на водопой,
                Вину пропой
Все лучшие слова, что ты сказал однажды.
Не разбавляй усиленно водой,
Однако не давай страдать от жажды."
(перевод Е. Дьяконова)

      Другое дело теперь, когда эти придворные ханжи, которые сами не прочь были с ним выпить, настраивают Ар-Рашида против него, нашептывают, будто народ недоволен тем, что халиф приблизил к себе этого перса, пьяницу и распутника, пьет и гуляет с ним. Как будто он пьет и гуляет больше, чем везир или тот же постельничий! Можно подумать, что у него других дел нет, кроме как гулять  и бражничать с халифом. А когда, скажите, он пишет свои стихи? Все это не легко дается, а на пьяную голову ничего путного не сочинишь. В общем, нужно что-то решать. На этот раз  халиф простил ему дерзость. Что будет в следующий раз – один Аллах знает. Ведь он уже разок посидел в тюрьме с подачи везира, который обвинил его в связи с бармакидами, пожелавшими возвести на трон сына халифа Мамуна, рожденного от матери-персиянки.
 
      А последний раз Харун Ар-Рашид устроил настоящую провокацию. Раздал по куриному яйцу своим приближенным, и приказал кудахтать, когда войдет Абу Нувас. Лишь только  поэт появился во дворце, как  халиф закричал на своих министров:

   - Что раскудахтались, как куры? Если кто не подтвердит тотчас же свою базарную куриную сущность, не сносить тому головы.
Министры, как по команде, достали из-под задниц по заранее приготовленному яйцу и стали мерзко кудахтать: – Ко – ко – ко - ко…

     Халиф взглянул на Абу Нуваса: мол, ну, а ты что? Тот не растерялся, забил предплечьями, как крыльями, подбежал к Ар-Рашиду и принялся кукарекать по-петушиному: - Ку ка ре ку. Халиф аж отпрянул от удивления.
  - Что с тобой, Абу Нувас, здоров ли?

   - Вполне, мой повелитель. Вот только как твои министры смогут нести яйца без петуха. А я тут как тут. Ку- ка -  ре - ку.

     Халиф чуть не повалился на пол  со смеху:

  - Ну, пройдоха, если бы не рассмешил меня, быть  тебе сегодня на плахе. Впрочем, она от тебя не убежит.

     На следующий день он был уже в пути. Его ждали Дамаск,  потом двор эмира Аль-Хасиба в Фустате. Там он постоянно вспоминал, родную Басру, где родился, мать персиянку, Куфу - город грамматистов и гуляк, где он пристрастился к вину и научился писать стихи, свою первую любовь Джанан, которой он посвятил самую трогательнее строки:

«Джанан мое сердце разбила.
Так что ж от него осталась?
- Осталась самая малость:
Две трети ей, луноокой
Плюс треть от того, что осталось.
А треть от той трети  пивохе.
Шесть толик, пусть малые крохи,
Раздам я под ахи и охи
Влюбленным  на взгляды  и вздохи».
( Е. Дьяконов)

       Потом он вновь вернется в Багдад, будет петь оды новому халифу Амину, бражничать с ним, за что опять угодит в тюрьму.

      Когда сын персиянки халиф аль-Мамун входил со своим войском в Багдад, Абу Нувас был уже при смерти. Под занавес он написал две касыды, в которых горько каялся за прошлые грехи. Однако жизнь была уже прожита.

      Его похоронят на еврейском кладбище в Багдаде. Потомки  будут помнить о нем по таким стихам:

«Какой там ифтар и какие посты!
В вине растворятся любые преграды.
Есть рай винограда, беседы услада,
Что длится до самой последней звезды.

Нет жизни. Есть только живое вино.
Кто выпил сегодня, о том не жалеет.
Один соловеет, другой тяжелеет.
Мы пили и пьем то, что богом дано.

За красный и терпкий прозрачный напиток
Меня порицаешь у всех на виду.
Ты в рай отправляйся, а мне лишь убыток.
Я грешник, я жариться буду в аду.

Не скоро, не скоро мы в рай попадем,
Но нет в этой жизни бессмертья ни в чем,
Ни рая, ни ада,
Лишь хмель винограда.

Ты мой порицатель, хулитель ты мой,
Наполни же чашу искристым вином.
Мы братьями станем навеки с тобой
Тотчас, как оттуда с тобой отхлебнем,
Тотчас, как вдвоем мы с тобою запоем.

Когда я умру, ты глаза мне закрой,
Зарой меня рядом
                с моим виноградом,
Уста мне покрой
                виноградной лозой.
Уже после смерти, уже после смерти,
Уже истлевая в могиле своей,
Я буду пьянеть от плодов ее терпких
И кости кропить свежим соком корней».
(Вольный перевод Е. Дьяконова)


К сведению:

   Один из самых замечательных поэтов арабского средневековья Абу Нувас (настоящее имя – Аль-Хасан Бен Хани …бен Абделла Бен аль-Джаррах) родился в 762 году в городе Басра, что на юге Ирака, в семье араба-шиита и персиянки. Он утверждал, что род его отца ведет свое происхождение от сынов Кахтана из Йемена, и очень гордился этим. Матерью-персиянкой он гордился не меньше.  Первое свое образование получил в Басре, затем переехал в Куфу, где изучал медицину, астрономию, иностранные языки, а также основы арабского стихосложения. Там же Абу Нувас познакомился с поэтами гедонистического направления, которые приучили его к вольной жизни, где вполне допустимым считалось пьянство и распутство. Впрочем, это не помешало ему стать одним из образованнейших людей своего времени. Именно в это время поэт начинает писать стихи, которые впоследствии будут отнесены к жанру так называемых «хамрият» (от арабского слова хамр-вино, то есть винные или застольные стихи). Благодаря таким стихам Абу Нувас стяжал себе славу поэта-пьяницы и распутника. Однако, благодаря новаторству, самобытному, нетрадиционному,  неподражаемому  стилю своих стихов, обратил на себя внимание и  был принят при дворе халифа Харуна ар-Рашида, а в конце жизни даже стал придворным поэтом халифа аль-Амина.

  Кроме «хамрият» Абу Нувас писал также сатиры,  риса и мадихи. К его заслугам относят изобретение нового жанра в арабской поэзии «тардият» - охотничьи стихи. В своем творчестве поэт отошел от формы и содержания традиционного арабского стиха, воспевавшего романтику бедуинской жизни. Приверженность к жанру винных стихов, более характерных для персидской поэзии, явилась своего рода вызовом арабскому классицизму и заявкой на более высокое положение для представителей неарабских слоев общества. Вместе с тем она отражала гедонистическое мироощущение, присущее раннеаббасидским поэтам. В последние годы жизни Абу Нувас переменил тематику стихов, написав несколько касыд в благочестивом стиле, где раскаивался за прошлую беспутную жизнь и просил прощения у Аллаха. Умер Абу Нувас в 813 году и был похоронен в Багдаде.





                Дважды казненный

Мекам – восторг, священное раденье,
Стремление желанное постичь.
Мекам – тоска, блаженное томленье
И творчества беззвучный, жадный клич.
К мечте безумец руки простирает
И алчет бога видеть наяву.
Завет гласит: « узревший – умирает».
Но смерть есть приближенье к божеству.
Благословенна сладостная мука
Трудов моих! Я творчеству отдам
Всю жизнь мою: на расстоянье лука
Ведет меня к желанному мекам».
(Иван Бунин)



    
     Он висел на кресте, и мог бы провисеть еще долго, когда бы не солдаты везиря, которым было приказано снять богоотступника с креста и заново поместить в зиндан, пока халиф не придумает для него новую, более изощренную казнь. По обычаю муртадд (человек, решивший перейти из Ислама в другую религию), теряет поддержку уммы. Мало того, каждый посчитает за честь убить отступника и ему за это ничего не будет, кроме благословения Аллаха.

      Эти невежды вообразили себе, что он Аль-Хусейн бен Мансур, прозванный Халладж аль-Асрар, то есть «вычесыватель тайн» своим учением о хулуль  уподобляет себя насара, которые говорят о воплощении Бога в Исе, мир ему. Глупцы они никогда не знали, что такое ваджд и что такое ишк, любовь Аллаха к суфию и суфия к Аллаха, когда уже непонятно: то ли ты в Боге, то ли Бог в тебе. Они думают, что когда Халладж вещает на площадях перед народом: – Я есть Аллах, - он впадает в ересь и такфир8. Наоборот, именно тогда то он и познает Аллаха, как Мухаммад  даже ближе, чем на расстоянии «двух луков».


«Хвала тому, чья сущность человека
Часть тайны Бога приоткрыла,
Раскрыв врата святого Храма.
Ведь Бог все знает наперед.
Он предстает перед детьми Адама
В обличии того, кто ест и пьет».
(перевод Е. Дьяконова)

      Хотите думать, что это об Исе, мир ему, – пожалуйста. Бог все равно един, а он Халладж из  числа Абна ат - Тавхид.

     Везир Хамид вместе с кади  Абу Умаром Бен Юсуфом приговорили его к смерти только за то, что однажды на площади  в состоянии крайнего духовного опьянения и исступления воскликнул: - Я есть истина, я есть иблис. Невежды. Почитали бы лучше его книгу « Китаб ат-Тавасин»3 где черным по белому написано:

    « Среди обитателей небес не было второго такого единобожника, как Иблис. Когда человеческая сущность была явлена ему во всем своем потрясающем великолепии, он отказался даже взглянуть на нее и продолжал поклоняться Богу в аскетическом уединении…Бог сказал ему – Преклонись. Он ответил – никому другому! Бог сказал ему – даже если Мое проклятье падет на тебя? Он прокричал – Никому другому!»

    Таков и Халладж:  - ни на кого другого он не поменяет своего Бога. Где здесь такфир?

    Он не держит зла на халифа, которого в свое время спас от смерти, вылечив от лихорадки, не говоря уже о попугае наследника, которому он также вернул жизнь. Халиф не слушает свою праведную мать Шагаб, а слушает этого лукавого царедворца Хамида. Пойдут века, и люди вспомнят о нем, только потому, что он распял кутб аз-заман4 на кресте. Великая честь для него казнить Аашик Алла.

     В зиндане стало темно. Ночь накинула свою  темную  шиитскую абаю  на  уставшие телеса Багдада. Вчера,  когда его вешали на крест, солнце, словно женщина в черном, прикрывала свое лицо неким подобием света. Это Багдад. Здесь печаль – сестра радости. У него нет ни врагов, ни друзей. Кто уподобляется, теряет лицо. Вот он входит в кровь, выскакивает из утрамбованного времени, разбрасывает угли, и воздух поглощается его пламенем. Горизонт  становится рыжим от пыли из-под его подошв.

     На следующий день, во вторник 24 числа месяца зи  аль-каада 309 года от Хиджры  или 7 марта 922 года от Рождества Христова Аль-Хусейн Бен Мансур, прозванный  Халладжем - вычесывальщиком тайн, за свое великое знание,  был тайно обезглавлен по приказу везира Хамида с молчаливого согласия халифа Аль-Муктадира. Его тело облили нефтью и сожгли, а пепел развеяли над Тигром с одного из городских минаретов.


В Багдаде, конечно, всегда все спокойно.
Там казни любили во все времена.
Не так, чтоб жестоко, не то, чтобы больно.
Чтоб ахнула, чтоб ужаснулась страна.

Вот  сняли с креста, чтоб воздвигнуть на плаху.
Он был еще жив, он творил чудеса.
Лишить головы - так угодно  Аллаху -
И пепел развеять. Так легче парить в небесах.

А он был не против. Везира наветы
И праведный суд шариата
Его выводили из тьмы, ближе к свету.
Страданье для мистика свято.
 
Как птица взлететь и, Завесу отринув,
Прорваться  на миг в Бесконечность.
Чтоб  был тот полет из пустыни в пустыню,
А крылья у птицы той вечность.

Аллах всемогущ, твари – немощны, слабы.
Бредут кто куда, наобум.
Семь раз обойдешь вокруг сердца Каабы
И ближе к Аллаху на дюйм.

Великое чудо создал, человека.
- Смирись, ангел мой, преклонись.
- Я твой, только твой. Я раб божий от века.
Я  - Истина, суфий Халладж, я -  иблис.
(Е. Дьяконов)

К сведению:

     Стихотворение посвящено легенде арабского суфизма, представителю «опьяненного» (крайнего) мистицизма в Исламе Аль-Хусейну Бен Мансуру ал -Халладжу (875 -  922 г г.. н.э.). Аль-Халладж родился около 875 года в городе Тур иранской провинции Фарс. Впоследствии его семья переехала в город Васит в Ираке, большая часть населения которого были сунниты ханбалитского толка. В 12 лет Халладж знал наизусть весь Коран. В 20 лет переехал в Басру, где был посвящен в суфии и женился на дочери известного шиитского шейха. Вел отшельнический образ жизни, проповедовал идеи бесконечной любви к Богу и единение с ним (аль-хулуль) через страдание. В отличие от большинства суфиев, которые считали свое учение уделом избранных, Халладж открыто выступал с проповедями божественной любви и тем самым оттолкнул от себя большинство собратьев.

    Зато среди простого народа прослыл «божьим человеком». Халладж считал, что Бог в душе человека, а каждому мусульманину «надлежит семь раз совершить обход вокруг Каабы своего сердца». В одной из своих работ «Китаб ат-Тавасин» он рассуждал о трагической судьбе иблиса (сатаны), отказавшегося поклоняться кому-либо, кроме Аллаха. За свои проповеди, подобные высказывания, вызывавшие брожение в народе, а  также по обвинению в магии, колдовстве и связи с джинами Халладж был приговорен шариатским судом Багдада к смертной казни. Сначала его живым распяли на кресте, а затем сняли с креста, обезглавили, облили нефтью и сожгли, а пепел развеяли над Тигром.

   


                Невеста Аллаха, Аргумент Бога и другие


С горошину звезды, и месяц как булка.
Правитель - гарему, мир тварный - греху.
Сегодня ты выйдешь одна на прогулку,
Одна на свидание к Нему-Жениху.
Весна. И земля набухает как тесто.
Цветы мирроточат и травы с аршин.
А ты посредине - Аллаха невеста.
Вот  факел горящий, с водою кувшин.
- Все  похоть и страх. И раствора нет гуще.
А я так бесстрашно, бесстрастно люблю.
Сожгу, уничтожу все райские кущи
И адское пламя водою залью.
А где-то далекое детство рабыни.
Там плоть продавалась всю ночь напролет.
Теперь ты свободна как месяц в пустыне:
Прибудет, убудет, имеет свой счет.
Суфийское солнце восходит над Басрой.

Когда ты молилась, светилась. Прекрасно.
Ему, лишь Ему оставалась верна.
(Е. Дьяконов)

     Почти на столетие раньше Кутб аз-заман - знаменитого Аль-Халладжа жила на этом свете Ар-Раби‘а аль‘Адавиййа. С гибелью Аль-Халладжа закрылась целая эпоха в духовном развитии Халифата. Она же стояла у истоков.

      Нет никаких сведений о ней, как поэте. С другой стороны нет сведений о том, что она не писала стихи. Стихи тогда писали все: и грешники, и святые. Другое дело, что до нас не дошло ничего из ее творчества. Однако вся ее жизнь – сплошная метафора. Женщина-суфий, женщина-аскет из Басры Ар-Рабиа аль‘Адавиййа (ум. 801 г. н.э.) согласно преданию была родом из бедной семьи. В детстве ее продали в рабство, и она зарабатывала на жизнь тем, что пела и танцевала в увеселительных заведениях. Однако впоследствии раскаялась и встала на путь благочестия и аскетизма.
 Долгое время жила в пустыне, а затем в Басре. Имела множество учеников и почитателей. Рассказывали, что она была настолько неистовой в молитве, что светилась ночью и парила в воздухе на молитвенном коврике. Наиболее красивая из всех легенд про Ар-Раби‘а аль‘Адавиййа утверждает, что ее очень часто видели с факелом в одной руке и кувшином воды в другой. Это символизировало ее желание сжечь райские кущи и залить огонь ада, которые мешали ей чисто и бескорыстно любить Аллаха.

     До таких высот, куда вознесся знаменитый вычесывальщик тайн Аль-Халладж, уже никто из смертных подняться не мог. Но это не значит, что не пытались. Пытались больше в Персии, чем в Халифате. Но и среди арабов были свои подвижники. Одну из таких попыток предпринял андалусец  Мохьи д - Дин, известный как Ибн аль-Араби. В детстве ему явилось знамение.
    Как-то он серьезно заболел, бредил,  и приснилось ему, будто окружили его злые духи, и было их несметные полчища. И тут явился светлый юноша с мечом в руке и поверг полчища духов в бегство. Тогда Мохьи-д-Дин спросил его:

   - Кто ты.
 
Тот ответил:
 
   - Сура Я Син.
 
   Мохьи-д-Дин проснулся и увидел, что отец сидит у его изголовья и читает ему суру Я Син. Больше он не болел, но после увиденого дал обет посвятить всю оставшуюся жизнь  бескорыстному служению Аллаху. Вскоре он засобирался в Мекку. Отец перечить не стал. Всю оставшуюся жизнь он провел вдали от своей родной Андалусии. Хадж в Мекку оставил в его душе неизгладимый след. Позже он напишет главный труд своей жизни, который так и назовет «Футухат меккия», то есть «Мекканские откровения». Еще он напишет самые знаменитые свои  «Геммы мудрости», быть может, потому и знаменитые, что непонятные. Можно ли быть святым и не быть пророком и наоборот? – Вот какие вопросы будоражили его падкий на парадоксы ум. И еще он утверждал, что Вселенная - это Бог, который разглядывает себя в зеркале человеческой души. Ни больше и не меньше:

«Круженье звезд и  судеб окруженье.
Смятенье духа и смеженье век.
Вселенная есть Бога отраженье
В бездонном зеркале. Зовется человек.
Был знак от Бога: лишь Ему служенье.
Отметина явилась Я и Син.
Он знал, что будет продолженье.
В прыжке удар наносит ассасин".
(Е. Дьяконов)

     Аллах упокоил его  недалеко от Дамаска 28 числа месяца раби ас-сани 638 года от Хиджры (1245 н. э.). До сих пор усыпальницу Мохьи д-Дина венчает  купол, под сенью которого собираются почитатели со всех концов этой безумной, но свободной  Вселенной.


    
   За благочестие его прозвали Великим шейхом. Таким же, как шейх Аль-Газали, которого иначе и не звали, как Аргумент Аллаха за то, что он  вывел бурный поток суфизма на тихую и спокойную воду.

   Многие ему доверяли, многие просто поклонялись за его благочестие. Среди них был и багдадский везир Низам аль-Мульк. В Багдаде Газали был непререкаемым авторитетом. Медресе Аль-Низамия, где он учил, просто ломилась от наплыва учеников и почитателей.
 Но вот от руки ассасина погибает его самый способный ученик везир Аль-Мульк. И что-то в нем сломалось. Он метался из Дамаска в Мекку, из Мекки в Иерусалим и обратно и не находил себе места. И только тогда, когда понял, что самое важное для мусульманина – это личный контакт с Богом, буря в его сердце улеглась. Это спокойствие перекочевало в его книги. Он написал трактат "Воскрешение наук о вере», написал "Тахафут аль-Фалясифа" и успокился . Вместе с ним на долгие века замерла арабская наука. "Тахафут аль -Тахафут" Ибн Рушда стал редким исключением, которое только подтверждало правило. После Газали Багдад как духовная столица Халифата, умер окончательно. Монголы пришли как бич божий то ли в наказание за грехи, то ли для того, чтобы поставить жирную точку..

     Он собирался в свой Тус, чтобы обрести душевный покой. Многие  правители предлагали ему украсить своим присутствием двор. Но все получили отказ:

Он ехал в свой Тус, где когда-то родился.
Не в пышных одеждах, в посконной рубахе.
Он ехал в свой город. Он не торопился.
Палач не спешит, собираясь на плаху.
Везир ему слал из Багдада записки.
И званья сулил, и почет, и награды,
А он отвечал: путь такой же неблизкий
К Аллаху из Туса, Дамаска, Багдада.

Ему было просто. Дорога назад
Исчезла как злая пустая химера.
Пред ним теперь только один тарикат.
Он суфий, вали, доказательство веры.

Есть люди, ясна им всей жизни дорога,
И в каждом вопросе – ответ.
Есть свет – он для избранных, прямо от Бога.
А есть просто солнечный свет.
Вот глаз. Он на вещи взирает с тревогой.
Себя же не в силах узреть.
Душа, она малая толика Бога.
Стремится весь мир рассмотреть.
Язык, но без сердца – напасть и не боле.
А сердце есть благо и без языка.
От дерева - плод. Глазу -  зренье на воле.
От разума – знанье и дух на века.
Живи сколько можешь, но смерть будет рядом.
Люби кого хочешь -  разлука случится.
Греши как захочешь – воздастся. Услада
Из меда в горчайший имбирь превратится.
(Е. Дьяконов)



     Существует красивая легенда, которая в последствии не нашла своего подтверждения. Она гласит, что когда-то три прекрасных юноши учились в медресе города Нишапур. Их звали Омар Хаям, Низам аль - Мульк и Хассан ас- Саббах. Один из них Хаям стал великим персидским поэтом. А двое других были сначала друзьями, а потом стали заклятыми врагами. Низам аль-Мульк смог достичь больших высот, и, благодаря своим талантам, сделался могущественным везиром в державе сельджукидов. Он пригласил ко двору и приютил своего однокашника Ас-Саббаха.

     Но что-то не сложилось в звездах, и дружба дала трещину. Ас-Саббах уехал в Каир к фатимидам, где создал в секту исмаилитов-низаратов. А после перебрался в горную страну Аламут, что на севере Ирана, где собрал вокруг себя плеяду фанатиков-сторонников, которые боготворили его и даже ставили выше Мухаммада и Али. Секта строилась на жесткой иерархии и беспрекословном подчинении адептов своему лидеру.

     Сам Ас- Саббах подавал своим приближенным личный пример, до конца своих дней ведя чрезвычайно аскетичный образ жизни. В своих решениях он был последователен и, если того требовало, бессердечно жесток. Он даже приказал казнить одного из своих сыновей лишь по подозрению в нарушении им установленных законов.
 
     Багдадские халифы не жаловали тогда исмаилитов, и Низам аль-Мульк начал кампанию по пресечению их деятельности и даже распорядился убить некоторых из них, что вызвало бурю возмущения в стране Аламут. Ас-Саббах решил убить бывшего друга, заявив, что «убийство этого шайтана предвосхитит райское блаженство». Это было не только фетвой, но  сигналом на многие, многие годы вперед..

     За Мульком на тот свет последовали сотни и сотни князей, мулл, султанов, везирей, шейхов и королей. Ас-Саббах, а после его смерти другие горные старцы стали бичем всего Благодатного Полумесяца. Их одинако боялись халифы, султаны с одной стороны и короли и бароны – крестоносцы с другой. Говорят, даже великий Салах эд-Дин, сместивший с трона фатимидов и отвоевавший у неверных Аль-Кудс (Иерусалим) трепетал при одном  упоминании Старцев Горы, которые к тому времени уже стали употреблять алкоголь, нарушать исламские законы, ставить под сомнение святость пророка Мухаммеда и воспринимать его жизнь всего-лишь как красивую поучительную легенду-сказку.
    
     Так продолжалось почти два столетия.  Только приход монгольских всадников Хулагу избавил мир от этой чумы.

    Ирония истории состоит в том, что салафиты-такфириты, позаимствовшые методы борьбы, организационную структуру, а отчасти и идеологию у исмаилитов-назаритов противостаят сейчас в Сирии правителю- алавиту, для которого исмаилиты-низариты и Старец горы почти двоюродные братья.

Горный старец


                Был каждый птенец и соратник и сын,
                И преданный, и отважный.
                В Европе прозвали его ассасин,
                И он погибал вместе с каждым.


Он сидел в своей горной стране.
                Его звали Саббах.
Жизнь была еще не прожита;.
И птенцы вылетали из злого гнезда.
                Вера в мутных глазах,
И ухмылка кривила уста.
Он птенцов обучал.
                И убийства наука
Уж усвоена прочно. Он действовал лихо
Тот коварный кинжал,
                что всегда поражал
И вождя благоверных сельджуков
                и багдадских халифов.

Когда вдруг замечал
Этот взгляд, затуманенный духом гашиша,

Когда кто-то кричал,
Что Али;2 он Мухаммада выше.
Горный старец в гнезде он их всех презирал,
Словно аист, стоящий на крыше.
Яд и острый кинжал
                он всегда направлял
На вождя, что Аллаха не слышит.
Лишь один только вождь перед ним устоял.
Он сказал,
Что не верит в Аллаха,
И его величали Хулагу.
(Е. Дьяконов)

   Пройдет много лет, и в XX веке поэт из Сирии Низар Каббани сочинит касыду о любви. Она станет очень популярной. На слова касыды напишут песню, которую будут исполнять во многих аудиториях, в том числе и перед теми, кто обрек себя на мученическую смерть шахида,  неся боль и страдания другим, порой невинным людям. На самом деле эта касыда совсем о другом:

Читающая чашку

Она сидела за столом, гадала на кофейной гуще,
Судьбу пыталась предсказать.
Мой мальчик, не грусти, послушай,
Что я хочу тебе сказать:
Написано тебе – любить всю жизнь.
Кто умер, безрассудно полюбив, шахид.
Твоя судьба предрешена:
                дорога и война.

Мой мальчик!
Ты будешь умирать так часто,
Как часто будешь ты любить.
Все женщины Земли тебе подвластны.
Ты будешь жить,
Но возвратишься, как король, несчастным.

Мой мальчик!
В твоей судьбе пребудет женщина одна.
Ее глаза! О, милосердный Боже!
Ее уста на виноградины похожи.
Ее улыбка музыка любви.
Но хмуры небеса твои,
Удел предсказан,
И путь туда заказан.
Мой мальчик!
В волшебном замке спит
                принцесса сердца твоего.
Туда попасть – великий труд.
Прекрасен сей чертог,
                нет недоступнее его.
Там стража у ворот,
Цепные псы свой замок стерегут.
Мой мальчик!
Крепко спит любимая твоя.
Ей очень долго спать.
В покои не войти, косу не расплести,
Ограду сада не сломать.
А кто посмел – пропал;
Кто попросил ее руки – пропал,
Пропал, пропал.

Гадала я всегда, как много я гадала!
Но не читала никогда
Такой судьбы, как твоя чашка, не читала.
Гадала я всю жизнь, гадала,
Но не видала никогда
Такой тоски в глазах я не видала.
Написано: ходить тебе всегда
В любви по лезвию кинжала,
Быть одиноким, как улитка,
Плакучей ивой, грустью быть,
И в море страсти выходить
Без парусов: с душой-открыткой.
Написано тебе: любить мильоны раз,
                и все напрасно,
И возвратиться, как король несчастным.
(Перевод Е. Дьяконова)


К сведению:

  Аль-Газали (1058 – 1113 г.г. н. э.) – выдающийся представитель средневековой арабской философии, богословия, суфизма. Родился в городе Тус (недалеко от нынешнего Мешхеда в Иране), где получил первоначальное богословское образование. За свою недолгую жизнь прошел путь от сунитского богослова, факиха до отшельника и суфия. Считается представителем умеренного суфизма. Газали  стремился примирить суфийское учение с ортодоксальным Исламом сунитского толка. В своих философских и богословских трактатах резко выступал против экстремизма в Исламе, в частности, против исмаилитов и их методов политической борьбы. Наиболее известные работы – "Непоследовательность философов", "Цели философов", где он критически анализирует состояние современной ему философской науки и "Воскрешение наук о вере", где подводит научную базу под суфийское учение. К концу жизни Аль-Газали полностью разочаровывается в традиционном богословии, уезжает в свой родной город Тус, где основывает суфийскую обитель. Газали считается последним из великих арабских ученых-богословов, после которого арабская наука постепенно стала сдавать  свои позиции.

   Хассан ибн ас-Саббах (ум. 1124) (Старец горы) – исмаилит-низарит  и его последователи почти 150 лет держали в страхе весь Ближний и Средний Восток. Находясь в труднодоступной  местности южнее Каспийского моря, горных странах Ливана и запада Сирии  и будучи практически недоступными, шейхи посылали в различные части света своих питомцев-смертников с целью осуществления политических убийств  в основном в отношении отступников, то есть  отошедших, по их мнению, от истинной веры правителей, а также пришельцев – христиан. Утверждалось, что Старец, кроме абсолютной преданности требовал от своих учеников употреблять гашиш, объясняя наркотические галлюцинации небесными видениями. Отсюда арабское название смертников – "хашшашин" (дословно гашишники), которое перешло во французский и английский как "assasin" (убийца). Впрочем, версия употребления гашиша перед смертью впоследствии не нашла подтверждения.




                Пучеглазый

      Жизнь человеческая – это кузнечик, осел, собака и обезьяна.
Сначала он кузнечик: прыгает, резвится, но никто не обращает на него внимания. Потом он осел. Им понукают, но он упорно тащит в гору свою ношу. Затем он собака. Лает на всех, все его боятся: он охраняет свое добро.И, наконец, он обезьяна, лысая, вся в морщинах. Всех учит, но никто ее не слушает.
(Восточная  мудрость)

      Старик  лежал в библиотеке своего дома в Басре, заваленный книгами, своими и чужими. Эти утром рабы принесли его сюда на носилках, и  он собирался  завершить еще один трактат о животных. В свое время он написал целую «Книгу о животных», но она не очень нравилась ему: уж больно много там всего намешано:  и стихи, и проза, и цитаты из древних, просто описания.  Ему хотелось большей точности. Ведь он не только писатель, но и ученый.  Парализованный на обе ноги, он потянулся за книгой своего любимого Аль-Мукаффа, и, о несчастье, вся полка обрушилась на него, а за ней другая. Было что-то символическое в том, что он умирал в окружении столь любимых им книг, от которых исходил характерный запах, замешанный на истлевающей бумаге, домашней пыли и еще чем-то неуловимом, но притягательном. Этот запах запомнился ему с самого детства, когда он, мальчишка - сирота, торговал на перекрестках родного города лепешками и рыбой, а ночи напролет проводил за небольшую плату в лавках у переписчиков книг, где жадно читал все, что попадалось под руку. В Басре его знали многие и прозвали кривым за изъян в глазу. Но люди других времен будут называть его Джахиз (пучеглазый). Это имя станет нарицательным. Будут говорить:  велоречивый,  как Джахиз, пишет ясно, как Джахиз.

     Этот невзрачный на вид, курчавый, смуглый мальчишка оказался очень падким до знаний. Он связался с масджидидами (мечетниками). Впитывал в себя каждое слово, каждую реплику или тафсир1, исходивший от ученых-богословов. Потом подался в Багдад, где посещал собрания ученых мужей, изучал арабский язык и грамматику у Убейда , Аль-Асаамии и Абу Зейда Аль-Ансари, а логику и богословие - у самого Ан-Низзама.
    Бедный арабский  юноша из полуперсидской шиитской Басры, что он мог? Как выбиться в люди в этом беспощадном, многоликом и богатом Багдаде? Но у него было главное – жизнерадостность, легкая кровь и стремление добиться успеха во что бы то ни стало. И он его добился. Сначала он   пристрастился к написанию стихов и басен,  продавая их в бедных кварталах Города мира и выдавая за произведения любимого им Аль-Мукаффа - переводчика известной на весь мир книги басен и нравоучений «Калила и Димна». Их с удовольствием покупали. Осмелев, он начал подписывать эти вещицы своим именем Абу Осман бен Бахр.

   Слух о молодом, подающем надежды литераторе дошел до самого халифа Маамуна. Халиф, уважавший и даже почитавший таланты, пригласил юношу во дворец, где поставил во главе дивана  своей личной переписки. Но вскоре юноша понял, что служба при дворе – это не его призвание. Он отшучивался, говорил, что по ошибке или просто ради красного словца напишет что-нибудь такое, отчего халифат долго не протянет. Ему все прощали, но вскоре отпустили с миром. Благо, халиф Маамун так же, как и Абу Осман был муатазилитом и даже возвел этот мазхаб в ранг государственного. Джахиз тоже им очень проникся. Он считал, что давно пора отказаться от отживших свой век догм, сделать Ислам доступным,  привлекательным для всех мусульман, не твердить  тупо о несотворенности Корана, а полагаться больше на доводы разума.

   «Человек – вот венец  усилий Творца, и только человек волен решать, как поступать и что ему дороже всего в этой жизни», - говаривал  Джахиз, и в этом они с халифом Мамуном были едины. На эту тему он написал трактат «Послание о квадратичности и округлости», где камня на камне не оставил от доводов ортодокса Ахмада ибн Абу-ль-Ваххаба, да еще и потешался над его невежеством.  Вообще то  за свою долгую жизнь он пережил 12 халифов. Родился в  255 году от хиджры (775 р. Х.) при халифе Махди. Знал  Маамуна, Муатасима, Васика, Мутавакиля, Муатазза и других. И только, когда при халифе Мухтада Би Алла, начались гонения на муатазилитов, он удалился на покой в свою родную Басру. Но все халифы и их везиры, такие как его друг- везир Аль-Муатасима Ибн Аз-Заят, относились к нему с почтением, уважали за ученость и веселый нрав, хотя язык у него был еще тот острый. Достаточно вспомнить его знаменитую «Книгу о скупых». Любой  житель Хорасана или Мерва, прочтя  то, что там написано о персах, тут же выбрасывал ее на помойку, поминая автора недобрыми словами. Однако, жив остался и при арабах, и при персах. А все потому, что писал правду и только правду, а если и приврал, то совсем немного и то для красного словца. Разве неправда, когда он писал о неком Ас-Саури, который внушал  членам своей семьи:

    - Не выбрасывайте косточек от свежих и сухих фиников, привыкайте проглатывать их, ибо от косточек заводится в животе жир, который согревает почки; учтите это на примере животов дойных верблюдиц и всех животных, которые поедают косточки… Ешьте египетские бобы с кожурой, ибо сами египетские бобы говорят: - кто ест нас с кожурой, тот действительно съедает нас. А кто ест нас без кожуры, того поедаем мы».

    Разве есть предел человеческой скупости? Вот, например, перс Абу Кутба, "который « извлекал доход с трех тысяч динаров, однако был так скуп, что откладывал очистку своей выгребной ямы до того дня, когда выпадал сильный дождь, и вода лилась потоками. Тогда он мог обойтись наймом одного рабочего, который и выгребал нечистоты из ямы и выбрасывал их на улицу, где их подхватывал поток и сносил в канал…».


    Сколько трактатов написал он за свою долгую жизнь – не счесть: по богословию, естественным наукам, риторике, филологии! Одна книга «Китаб аль-баян ва-т-табиин» чего стоит. У него было много учеников и даже последователей, но постепенно все разбежались. А если кто и навестит, то для того, чтобы справиться о здоровье.
    Все это звучит так фальшиво: - выздоравливайте побыстрей, учитель.
 
   А ведь ему есть что сказать ученикам, да и всем людям на этой грешной земле. Тщетно! Кому нужны увещевания девяностолетнего старика!

   Он повернулся на другой бок, и его взгляд уперся в книгу в кожаном переплете, на котором переписчик начертал красивым куфическим почерком: «Китабу ль-бухаля» - « Книга о скупых», которая станет бестселлером для многих поколений читателей, владеющих арабским языком, самым ясным и самым прекрасным из тех, что создал Аллах. Но этого он не узнает уже никогда. Старик испустил последний вздох, книжная пыль забила ему ноздри.


К сведению:

    Абу Осман Амру Бен Бахр аль-Басри по прозвищу Джахиз (776 – 868) родился в бедной семье в Басре. Его предки были привезены туда из Восточной Африки. Является одним из крупнейших арабских прозаиков и филологов эпохи аббасидов. Автор капитального труда по филологии и стилистике "Книга о ясности изложения", сатирического произведения "Книга о скупых" и художественно-просветительского трактата " Книга о животных", а также десятков других произведений.
   Прожил долгую жизнь, пережил 12 аббаситских халифов, несмотря на то, что всю жизнь придерживался сначала официального, а потом запрещенного мазхаба муатазилитов, не признававшего идею несотворенности Корана, зато признававшего свободу человеческой воли. Отличился острым умом, великолепным литературным слогом, который до сих пор считается эталоном для арабских литераторов. Умер в 868 году всеми забытый в родной Басре. 




                Сабля и стих

«Передо мной забавная вещица,
Ее прислали мне издалека.
Изящна и остра. На солнце сталь искрится,
И выбит стих на лезвии клинка.
Его мне подарил араб.
Сказал поэт: - «пожалуй, книга сабли не правдивей»2.
Поэт был прав.
Не стих, клинок надежней и счастливей.
Поэт всю жизнь с клинком не расставался.
Но бой утих, он сочиняет и горит свеча.
Века прошли, забылся бой, но бейт остался
И  отпечатался на лезвии меча».
(Е. Дьяконов)

    Однажды, на одном из поэтических вечеров сирийцы подарили мне сувенир - саблю, привезенную из Дамаска. Вещь была куплена на центральном рынке сирийской столицы Аль-Хамидия. Ножны были украшены стразами, а сама сабля, хотя и не заточенная, ослепительно блестела на солнце. На клинке неизвестным мастером было выбито красивым куфическим почерком.

«Ас-сайфу асдаку анбаан миналь-кутуби
Фи хаддихи ль-хадду бейна ль-джидди ва-л-лааби».
 
    Сирийцы радовались, как дети, когда дарили клинок. Арабы вообще любят дарить подарки, а поэты тем более. Просили меня прочесть надпись, намекая на то, что в ней заложен какой-то скрытый смысл. Я пришел домой, нашел в интернете стихотворение поэта Абу Тамама, еще раз прочел этот бейт, посмотрел перевод Я. Козловского в томе Библиотеки всемирной литературы:

«Весть, которую, принес
Победитель на мече,
Достовернее, чем весть,
Что начертана пером.
Лезвие меча бело
И быстрее черных букв
Может, истине служа,
Все сомнения отсечь».
и переделал его на свой манер:

«Пожалуй, книга не правдивее меча.
Пророчеством клинок искрится.
Вот сабли острая. Руби с плеча.
                Не с горяча:
Здесь и игры, и   искушения граница »

    Беда многих переводов, сделанных в советское время, в том, что они составлялись по подстрочнику профессиональными поэтами, порой не знавшими арабского языка. Великолепный русский поэт Арсений Тарковский, отец известного режиссера авторского кино Андрея Тарковского, которому в нагрузку поручили переводить Абу ль-Аля аль-Маарри, писал в свое время:

« Для чего я лучшие годы
Продал за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова».

     Тарковский, которому в послевоенные годы запрещали печататься, ушел по его же меткому выражению, в духовную ссылку, зарабатывая на хлеб насущный  переводами стихов Абу  ль - Аля , поэта, стихи  которого сами арабы  понимают с большим трудом из-за большого пласта архаичной и редкой лексики, а также многочисленных иносказаний и подтекстов, к которым был вынужден прибегать Аль-Маарри, чтобы избежать гонений за свой агностицизм. Можете представить, какой перевод получился у Тарковского еще и по не очень удачно выполненному подстрочнику. К тому же в то время почему-то считалось, что лучше всего переводить стихи арабских средневековых поэтов двустишиям. Это был литературный, неведомо кем установленный канон, и ему почти все следовали неукоснительно. Арсений Тарковский писал по этому поводу:
«Зазубрил ли ты, переводчик,
Арифметику парных строчек?
Каково тебе по песку
Волочить старуху-тоску?"

     Далее у Абу Тамама шли такие строки:

«Смотри как сабля ослепительно бела.
Не то что темных книг страницы.
Один удар – и враз сомненье разрешится,
А страхи расползутся по углам.

Вот метеоры копий полетят.
И здесь наука: грозным армиям сразится.
О чем там звезды нам твердят?
Случится? А, быть может, не случится!...»

  У Я. Козловского можно найти следующий перевод этих двух  бейтов:

«Об искусстве побеждать
Смелых копий острия
Могут людям рассказать
Больше, нежели слова.
Что предания? Они
Вымысел досужих уст,
Кто начнет их проверять,
В этом убедится сам».

     Теперь эта сабля висит у меня на стене  одной из комнат загородного дома и напоминает мне о годах, когда я был несколько моложе и о поэте Абу Тамаме, который очень гордился своим панегириком, написанным в честь халифа Аль-Муатасима, отвоевавшему у византийцев важную крепость Амория, несмотря на то, что звездочеты всячески отговаривали его от этого похода, ссылаясь на плохой знак хвостатой кометы.

    Вот что написал наш современник сирийский поэт  Адонис о своем земляке Абу Тамаме:

«Из всего, что ты написал,
Ты оставил для нас лишь самые последние признаки ночи.
Не потому ли
В твоем теле не осталось ничего, кроме света?
Ты хотел через язык узнать себя и узнать мир.
Для этого ты отделил вещи от их имен.
Ты настроил  вещь против имени
И имя против вещи.
Вот они  и продолжают сражаться, и каждый ищет и не находит.
Почему же после всего этого
Оказалось, что ты знаешь
Только вещи, у которых нет имен?
Между твоими шагами и космосом
Есть буквы, написанные другими.
Но букву, которую они назвали «мим»,
Ты назвал «ха»,
А букву, которую они назвали «алеф»,
Ты назвал «я».
Откуда у тебя, видимого,
Эта невидимая история?
Я долго ступенями спускаюсь к твоим решениям.
Иногда мне кажется, что уже пришел.
Однако вскоре  я обнаруживаю,
Что есть еще ступени, по которым мне нужно идти.
Где же ты живешь, такой близкий?
Твои стихи были пророчеством, идущим впереди твоих шагов.
Не потому ли, неприступная гора,
Сейчас ты касаешься нас как крылом.
Ты едва не превратил слова в дела.
Сидишь на их краях,
Куда абсолютно невозможно приземлиться,
Где ты ждешь, чтобы неизведанное повернулось к тебе лицом.
Не оно ли, поворачивающиеся к тебе лицом,
Плетет своими ресницами твои тропы?

К сведению:

     Абу Тамам (805 – 846) родился в пригороде Дамаска в христианской семье. Впоследствии, приняв ислам, стал ревностным неофитом и всегда, в том числе и в своих стихах, всегда подчеркивал свою приверженность исламу. Получил широкую известность как составитель антологий арабской поэзии, известных как «Диван аль-Хамаса»1. Пробовал себя в различных жанрах: панегирики, элегии, сатиры, короткие стихи философского содержания.  Но лучше всего у него получались стихи в жанре васф, где он обращался к героическому прошлому арабского народа, воспевал доблести и мужество бедуинов, арабских воинов, описывал их походы. На фоне других современных ему поэтов его выделяла склонность к философским размышлениям и обобщениям. В стихах Абу Тамама можно найти множество кратких изречений поучительного и философского характера. Часть из них в последствии стала широко использоваться в литературе и повседневной жизни в качестве пословиц и афоризмов.  Приведенный выше отрывок - начало известного панегирика Абу Тамама, посвященного халифу Аль-Мутасиму в связи с захватом им византийской крепости Амория в 838 году.





                Халиф на день

Его казнили на заре.
Знакомая тропа, дворцовый сад.
На небе лодка- месяц в серебре,
Плеяд холодный взгляд.

Племянник был неумолим,
И гвардия исполнила приказ.
Он был низложен и гоним
Халиф на час.
(Е. Дьяконов)

     Его заточили в темницу. И кто заточил? – Родной племянник. Теперь он называет себя Аль-Муктадир би Алла – получивший мощь от Аллаха. Пусть так, но кто бы мог подумать, что его принца крови, поэта, филолога Бог сподобит  на такую авантюру. Аллах то, может, и не сподобил бы,  кабы ни эти придворные лизоблюды… Чтоб им жариться в аду! Как они велеречивы, как  умеют заманить в ловушку слов. И он поддался. А как не поддаться, когда говорят о злодейски убитом деде Аль-Мутаваккиле, замученном в застенках отце Аль-Муатаззе и, наконец, о двоюродном брате халифе Аль-Муатадиде, который смог наконец набросить узду на этих диких и необузданных, жадных до денег и женщин  тюрок.

   - Тебя будут величать Аль-Муртада би Алла. Ты пойдешь по стопам своего великого брата, будешь править, как правили первые аббасиды с достоинством и непреклонностью перед происками врагов трона, - внушали ему, а он благодушно внимал и верил или же хотел верить, хотя знал каждого из них как облупленного. Еще они говорили, что гвардия после провозглашения его халифом безропотно подчинится и выполнит любой его приказ. Не подчинилась и не выполнила, а пошла за племянником.

    И вот теперь его наверняка казнят. Халифа на такой короткий срок еще не было в арабской истории, да и в персидской, и римской тоже не было такого неудачного правителя, как он. Этот день 17 декабря 908 года был его звездным часом, но он так и не смог насладиться всеми прелестями халифской власти: племянник и его стража  не позволили. Поделом. Что сказать, поделом. Сколько ему осталось? – день, два, три? И что будет с его стихами, которые он так и не смог издать отдельным сборником? Хорошо, если друзья после его смерти догадаются собрать стихи в диван. А то ведь потомки так и будут считать его халифом-неудачником, правившим всего один день и одну ночь. Правда, кое-что в этой жизни он успел написать. Китаб аль-бади1 – пожалуй, лучшее из созданного им в арабской филологии. Ведь никто до него так подробно не живописал все фигуры поэтической речи у арабов. А сколько свежих метафор и сравнений понапридумывал он в своих стихах.

    Вот хотя бы:

"Плеяды на крупе ночи блестят как посеребренная сбруя».

    Так до него не писал никто. Он не уподоблялся тем поэтам, которые только и занимаются тем, что воруют алфаз и маани у древних, выдавая за свои. Он даже написал трактат, который так и назвал «Ас-сарикат» (заимствования, плагиат или воровство). Он искал и находил свежие образы и сравнения. Особенно любил ночное небо, Плеяды, не чурался писать хамрият. Некоторые говорили, что он подражает Абу Нувасу. Глупцы. Пусть найдут хотя бы подобие плагиата. Он пил свое вино, а не вино Абу Нуваса:
«Плесни мне вина, и локоны утра тотчас в косу ночи  вплетутся.
Плеяды, как света побеги, по сонной  земле разбредутся».
(Перевод Е. Дьяконова)

Или вот:

«Тоска. Вином излечится она.
Ты свет воды смешай с огнем вина.

Вино старо? Но новых сил полно!
В земле хранилось много лет оно.

Его лишь чище делали года,
В нем тонок вкус, в нем сила молода…

Об утреннем питье не говори,
Дай кубок мне под вечер, в час зари!»
(Перевод Е. Винокурова)


    Интересно, что думает человек, когда его ведут на казнь? Наверно, думает о том, что станет с его душой:

«О душа, ужаснись и живи, вечный ужас неся.
Опасайся людей, сторонись, о душа, всех и вся!

Разве люди они? В мире  хищников нету лютей.
Это звери, надевшие платья людей».
(Перевод Е. Винокурова)

     Сквозь решетку в темницу заглянула луна. Сколько чудесных бейтов посвятил он ей, с чем только не сравнивал!
 «Посмотри на Луну, словно лодка, груженая амброй,  по небу плывет
И серебряным серпом нарцисс предрассветный срезает».

«Молодая луна разрезает темноту блестящим серебряным диском».

«Месяц на небе сияет, словно  дирхем на темно-синей парче».
(Перевод Е. Дьяконова)

    Но сейчас месяц совсем не тот. А каким он был в счастливые дни его детства в Самаре, в резиденции его отца халифа Аль-Муатазза! Или  в Мекке, куда его выслали вместе с бабушкой  Кабихой эти злые люди в шароварах с кривыми саблями, замучившие его отца. Рассказывали, будто отца поместили в горячие хамамы и держали там, пока тот  не отдал Богу душу. После смерти отца в эпоху халифа Аль-Муатамида, слабого и похотливого,  он стал сторониться людей, отдавая все свободное время занятию филологией и поэзией. Именно тогда он написал свои «Полевые цветы» и «Царские стихи», «Братскую переписка в стихах», «Хищников и охоту» и другие трактаты. Аль-Муатамида сменил решительный  и сильный Аль-Муатадид. Он прогнал тюрок, лишил их власти. Ко всему прочему всячески благоволил  своему двоюродному брату и разделял с ним трапезу и возлияния. Даже тогда поэта не покидала смутная тревога. Ему все время казалось, что в один прекрасный день за ним придут, и он разделит печальную участь своего отца.  Тогда за ним не пришли. Зато теперь он сделал все, чтобы это наконец случилось. Такова, видно, воля Аллаха.


     Его казнили несколько дней спустя, на рассвете, когда еще нельзя было отличить черную нитку от белой, и его любимые Плеяды бесстрастно взирали на то, как погибает поэт, который написал:

«Так нежно ночь своей звезде внимает,
Ведь не уйдет, пока заря ее ласкает.
Но вот рассвет, как пегий жеребенок, в поле забелеет,
Взбрыкнет, примчится. Пусть Плеяды млеют».
(Перевод Е. Дьяконова)
 

К сведению:

     Абу аль-Аббас Абделла бен аль-Муатазз, выдающийся арабский поэт и филолог  9-го века, родился в 868 году в Самаре, резиденции аббасидских халифов. Он автор известного трактата по филологии «Книга  о стилях в арабской поэзии», а также многих других трудов, не считая дивана собственных стихов. Будучи  принцем крови, птенцом гнезда Аббаса, дяди Пророка, он получил прекрасное по тем временам образование. После гибели отца-халифа аль-Муатазза (866 – 869) в результате дворцового переворота, попал в опалу и был отправлен в ссылку в Мекку вместе со своей опальной бабкой.  Некоторое время провёл при дворе своего двоюродного брата, халифа Аль-Муатадида (870 – 892), которого в стихах превозносил как мудрого правителя, прекратившего царившие в стране смуты и мятежи и укрепившего власть Аббасидов. С воцарением следующего халифа, Аль-Муктафи (902 – 908), Ибн аль-Мутазз покидает двор, но в смутное время, наступившее после смерти халифа, оказывается втянутым в династическую борьбу и на один день (17 декабря 908 года), захватывает халифский престол. Однако уже на следующий день он был свергнут придворной гвардией во главе с собственным племянником аль-Муктадиром  и через несколько дней казнён.
     Считается непревзойденным мастером жанра васф1. Его сравнения и метафоры служили эталоном для многих поколений поэтов. Кроме того, писал касыды в жанре газаль2, хиджа, хамрият, тардият, элегии, реже панегирики. После смерти друзья собрали его стихи и издали отдельным сборником – диваном.



                Лжепророк

Вещает так, как я, лишь подлинный араб.
Всяк убедится в том, услышав стих единый.
Слова соперников отличны от моих,
Как лепет женщины – от языка мужчины.
Я – жемчуг, дар морей. Меня далек изъян.
А ты державный меч. На грани ни щербины.
Ужели зрячего нам нужно уверять,
Что тьма кромешная черней небесной сини.
( Перевод В. Волосатова)

    Он возвращался. Ему надоело скитаться по задворкам Халифата. Очень хотелось домой, в родную Куфу или страну Аш-Шам, где его когда-то так привечали, правда, и обижали тоже. Он тосковал. В своих последних «Адудият» он писал о сирийской весне, бедуинской щедрости и арабском гостеприимстве, которого ему так недоставало в стране персов. В конце концов, он большой поэт, его знают в Багдаде и Алеппо. Да и деньжат кое-каких он накопил и не только деньжат.  При дворе у Адуда ему щедро платили за каждый мадих. Сколько он их написал за свою жизнь! Искренних, не совсем искренних, и совсем не искренних с двойным дном, как это бывало при дворе у Кафура из Фустата, жалкого правителя - плебея, губошлепа, так и не узнавшего что такое настоящий бедуинский кодекс чести, обещавшего сделать его, Абу т-Таййиба, наместником в египетской провинции. Зато, какую едкую хиджа он написал тому напоследок. Долго будет помнить:

«Чем гоняться за славой, ты лучше побрился бы.
Поищи-ка прибор свой. Где тазик и кисточки?
Знать немало грехов накопилось за подданным,
Что призвал тебя князем, собака нечистая…

Всяк народ выбирает вождем соплеменника.
Мусульманин же выбрал раба неказистого…»
(Перевод В. Волосатова)

      
    И вот теперь он едет домой. Впереди маячил дом с внутренним двориком, садом и фонтаном, где можно будет забыть о мадихах и писать исключительно васфы, размышляя о превратностях судьбы и бренности жизни. «Судьба настигнет тебя, как старый  слепой верблюд», - говаривал еще несравненный Зухейр. И лучше его еще никто под Солнцем про судьбу не сказал.

    Верблюд ступает не спеша, как будто опасается чего-то. Та  та та та та та. – Что это раджаз, тавиль или какой-то другой размер из числа тех, что когда-то придумал гениальный Халиль? Паланкин немного трясло, но от этого только клонило ко сну. Ему который раз приснился  роскошный Алеппо, дворец Сейф ад-Давля и эта ужасная сцена с персом  Халявейхом, этим выскочкой, позволившим себе сделать замечание ему, великому Аль-Мутанабби, которого при жизни едва не возвели в пророки. Зря что ли у него родинка на животе? Он, конечно, ответил - знай наших. Этих персов нужно всегда ставить на место, иначе они наломают дров.

      Сколько их развелось по всему Халифату, а арабы в страшном загоне. Сибавайхи, Халавейхи... Понастроили разных грамматических схем, украденных у греков, изобрели искусственный язык, на котором вместе с арамеями и  евреями пишут свои жалкие трактаты. Это уже не тот божественный язык, на котором сочиняли свои муаллака Имруулькейс и Зухейр. Он то знает, что говорит. Он, который прожил столько времени в Сирийской пустыне с родными по крови бедуинами, которые только и сохранили аль-луга аль-мубина.  Но каков Сейф ! Друг называется! А ведь с ним  столько связано, и какие надежды он на него возлагал! Тот даже пальцем не пошевелил, когда этот паршивый грамотей из персидской глубинки запустил в его друга связкой ключей. Конечно, он не мог стерпеть такого. Он уехал к губошлепу Кафуру  в Египет. Еще тот фрукт.

     Впереди послышался непонятный шум, какая-то возня. Прибежал раб, еле дышит: Мавляй, там Фатик, он грозится тебя убить, говорит что-то о своей сестре.
     - Фатик, Фатик, Фатик аль-Асади…Ах, да, его худосочная сестра, ключицы которой он сравнил с подгнившими шипами увядшей розы. Как давно это было! Что ему нужно? Не уж то помнит до сих пор. Впрочем, неудивительно. Бедуинские законы, это почище вендетты будет. Честь сестры дорого стоит. Может, ее и в живых то нет. А все туда же.
Впрочем, вспомни себя в бедуинской молодости:

- «Я неуживчив, зол, но не судите строго.
Зато все рифмы мне подвластны,
И у народа, так обласканного Богом,
Как Салех у Самуда я несчастный.»

      В голове каравана завязался настоящий бой, и, похоже, не в его пользу. Сил у Фатика было намного больше. Да и его воины- бедуины были явно посноровистей, чем эти полувялые персы из караванной стражи. Он снова вспомнил о домике с фонтаном в родной Куфе. Где-то рядом Багдад, а сбоку так соблазнительно темнел овраг: нырнешь и поминай как звали. Он уже слез с верблюда, но его трусливый демарш упредил сын:

  - Отец, не ты ли написал:

«И стремя, и ночь, и пустыня – моя друзья…»
«А сабля, перо и гордыня – судьба моя»  –

  - закончил он свой же, на весь Восток прогремевший бейт, вставил ногу в стремя любимого коня и окунулся в самую гущу битвы. Первой же стрелой  его сразило наповал.

*  *  *


«Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!»

     Эти строки написаны другим поэтом из далекой России в начале 19 века. Но, посмотрите, как похожи они  на « Аль-хайлю ва ал-лейлю ва ал-бейдау тарифуни» Абу т-Таййиба аль-Мутанабби. У того и другого был свой собственный кодекс чести. И тот, и другой мечтали о подвигах и славе. Денис Давыдов написал много стихов. Но эти строки стали его визитной карточкой. Стихи Аль-Мутанабби знают многие, но «Аль-хайлю ва ал-лейлю ва ал-бейдау…» знает каждый школьник от Магриба до Машрика.


Из Куфы родом я.
Какие могут быть намеки?
Ирак – вот родина моя,
А Куфа - вотчина пророков.

Хотел пророком стать,
Боготворил пустыню, бедуинов.
Мухаммаду подстать,
Я рвался ввысь, подальше от Земли.
Моя судьба быть блудным сыном.
К тому же лжепророком нарекли.

«Я неуживчив, зол, но не судите строго.
Зато все рифмы мне подвластны,
И у народа, так обласканного богом,

Любил я саблю и коня,
На поединок вызывал однажды летом.
Но рыцаря не вышло из меня.
Зато каким я стал поэтом!

Я написал десятки мадхов для эмиров,
И лишь один из них поэзию ценил.
Я Сейф эд-Дауля почитал за властелина,
А он меня почти - что по миру пустил.
Аллах Адама вылепил из глины.
Зачем ту глину замесил?

Я мир объездил от Шираза до Фустата.
Беднел и богател.
 Для Неба ничего не заготовишь впрок.
Я много хотел,
За все грядет расплата.
Стихи мои потомки не читайте между строк.
(Е. Дьяконов)

К сведению:

      Абу-т-Таййиб или Ахмад Бен аль Хусен аль-Джаафи аль - Кинди родился в местечке Кинда близ Куфы, В молодости поэт  увлекался романтикой жизни и быта бедуинов, долго жил   и странствовал по Сирийской пустыне и даже по некоторым данным провозглашал себя пророком в их среде, за что в последствии получил прозвище Аль-Мутанабби, которое буквально означает лжепророк. Его имя часто связывают с правителем Алеппо и северной Сирии Сейф ад-Дауля (945-967) из династии Хамданидов, при дворе которого поэт состоял на службе более девяти лет и долгое время пользовался его покровительством. Там же написал свои лучшие стихи, которые впоследствии вошли в диван под названием «Сейфият».

    Известен как сочинитель большого количества мадихов (панегириков), реже риса (элегий), где превозносил достоинства арабских правителей. Но даже в рамках этих довольно консервативных жанров классической арабской поэзии аль-Мутанабби находил возможность для отражения своего неповторимого внутреннего мира, высоких поэтических образов, философских размышлений о смысле жизни. За свою жизнь поэт много странствовал, переезжая от одного арабского правителя к другому. Рассорившись с Сейф ад-Дауля, он переехал ко двору египетского   правителя Кафура (966 – 968) из династии Ихшидитов, который обещал сделать его вали1 одной из провинций. Тому приписывают ироническое замечание о Аль-Мутанабби: «В молодости он хотел быть пророком, наравне с Мухаммадом, а теперь жаждет стать соправителем Кафура». Разгневанный Мутанабби пишет на него хиджа, где называет Кафура жалким евнухом, губы которого занимают половину тела. В дальнейшем его жизнь полна скитаний. Последние полгода жизни он состоял при дворе буидского правителя из Шираза Адуд ад-Довля (949 -983). Поэтому цикл стихов, написанный в то время получил название «Адудият». В 965 году, возвращаясь в Багдад, он погиб от рук бедуинов, которых в молодости боготворил.



                Рыцарь-поэт

Эмира дочь, ромейская княжна…
Не счесть погубленных сердец.
Родная мать тебе война,
А меч – отец.

Ты - рыцарь пограничья,
Где кодекс чести свят.
Не занимать тебе величья:
По крови бедуин, а по призванию солдат.
Тебя арабы и ромеи чтят,
Поэт и автор «Румият».

 (Е. Дьяконов)

   
      В который раз он обходил стены крепости, куда его Хариса бен Саида бен Хамдана, двоюродного брата эмира Сейф ад-Давля аль-Хамдани привезли после пленения. Крепость как крепость. Восемь сотен шагов по периметру, казарма, трапезная, конюшня, четыре сторожевых башни, три из которых выходили в степь, а четвертая нависала прямо над Евфратом и совсем не охранялась. К ней ко всему прочему была выложена кладка, по которой можно было взобраться  наверх даже верхом. Крепость со странным названием  Морская ласточка охранял гарнизон человек пятьдесят, всадников и пеших. Ромеи знали, что за птица залетела к ним. Как никак сам комендант Манбиджа, больше известный под именем Абу Фирас. Еще они знали, что он, наверняка здесь долго не задержится, поскольку у эмира  Сайф ад-Давля  уже два года томится в плену племянник их знаменитого полководца Никифора. А Никофор своих не бросает и, конечно же, обменяет его на этого вельможу. Наверное, поэтому к Абу Фирасу не приставили никакой охраны: - пусть гуляет себе, дышит степным воздухом.

      Они плохо знали своего  пленника. Он, ведущий свою родословную от воинственного бедуинского племени Таглиб, не будет ждать, пока двоюродный брат сподобится выкупить или обменять его на смазливого племянника. Он сам будет решать свою судьбу и уже знает, как это сделать. Абу Фирас давно присмотрел резвую кобылку, томящуюся на привязи возле конюшни. Как только стемнело, он вскочил в седло и в мгновение ока оказался на сторожевой башне. Внизу шумел Евфрат. Кажется, стража заметила его маневр, и кто-то даже выпустил стрелу в его сторону. Ему ничего не оставалось, как пришпорить коня и сигануть вниз: будь что будет. Ему повезло: кобылка действительно оказалась на редкость резвой. Она не утонула, а спасла себя и седока. Теченье подхватило их и понесло вниз по Евфрату. Наутро он добрался до ближайшей пограничной арабской  крепости.

     В Алеппо его встретили как героя. Сейф ад-Давля по-братски обнял и расцеловал. Заметил, однако, что не стоило рисковать жизнью: он и так собирался обменять его на племянника Никифора. Впрочем, то, что он сделал, заслуживает всяческой похвалы. Герой, одним словом. Абу Фирас даже написал касыду в жанре фахр, адресовав ее Никифору:

«Так ты утверждаешь, отмеченный лихом,
Что мы о войне не слыхали и слыхом?

Побойся Аллаха! И денно и нощно
Готовы мы биться отважно и мощно…

Не нами ль племянник твой схвачен? Не мы ли
Мечами отца твоего заклеймили?

Разбитого войска покинув остатки,
Не ты ли от нас удирал без оглядки…

Грозить нам войною - смешного смешнее:
Мы связаны крепкими узами с нею.

Мы вскормлены ею, как матерью львята.
Презренный,  тебя ожидает расплата».
(Перевод А. Ибрагимова)

     Хорошо, что  при дворе не оказалась этого самовлюбленного Абу-т- Таййиба, а то он наверняка бы отпустил пару-тройку язвительных замечаний по поводу его касыды, как это он не раз делал в прошлом. Говорят, он сбежал к бывшему невольнику Кафуру и пишет тому мадихи. Добром все это не кончится. Вернется как миленький. Зато, касыду похвалил его учитель и друг Ибн Халавейх.

     Триумф продлился недолго. Сейф ад-Давля  приказал срочно отбыть на границу с Византией. Ромеи опять собирают войска. Того и гляди, двинут на  Манбидж. А во главе войска опять Никифор. Ничего хорошего от этого вояки ждать не приходится.

    Судьба человека в руках Всевышнего. Только у Него сила и могущество. Едва Абу Фирас прибыл в расположение своих войск, как началась война. Никифор с войском в двадцать тысяч всадников осадил Манбидж. Его гарнизон держался до последнего солдата, и если бы  не рана в живот, он никогда бы не сдался в плен. А так его отвезли на этот раз уже в Константинополь. Оттуда он писал слезные письма своему двоюродному брату с просьбой о выкупе, сочинял стихи, которые его друг Ибн  Халявейх потом издаст  диваном под названием «Румият»:

«…Время грабит меня, оставляя без сил,
Но терпенья бурнус я пока не сносил.

А гонителей не убавляется рвенье,
И смятенные мысли мои – в раздвоенье.

То надеюсь, что гибель минует меня,
То в отчаянье жду я последнего дня.

И, с тоскою взирая на всеми забытых
Сотоварищей-пленников, в цепи забитых,

Я взываю к тебе: полный братской любви,
Безграничное великодушье яви!...»
(Перевод А. Ибрагимова)

     Он не знал и не мог знать, что Никифор  с войском захватил не только Манджиб, но и разграбил Алеппо. Сейфу ад-Давля  было явно не до него: нужно было собирать силы для реванша. В конце концов, он вернул Алеппо, прогнал византийцев. Но чего ему это стоило, один Аллах ведает!

     Долгих четыре года в заточении сделали свое дело. Умерла, не дождавшись сына, мать Абу Фираса. Да и сам он ожесточился. Когда Сейф ад-Давля прислал, наконец, за него выкуп, благодарности от брата тот не получил. Он припомнил  правителю гибель своего отца и проволочки с освобождением из плена. Но силы уже покидали эмира. Через год он помер.
Трон перешел к сыну Сейф ад-Давля и сестры Абу Фираса  Абу-ль-Маали, получившему титул Саад ад-Давля. Однако реальная власть оказалась в руках у мавля Каргавейха, который постоянно настраивал малолетнего эмира против Абу Фираса. Поэт такого долго терпеть не мог. В конце концов, он вошел со своими всадниками в Хомс и заявил о своих правах на эмират. Ответ не заставил себя долго ждать. Каргавейх во главе войска осадил Хомс. Они сошлись в очном поединке. Когда Абу Фирас изловчился и выбил саблю из рук регента, он не стал рубить его на куски, а как истинный рыцарь, изящно кончиком сабли перебросил упавший клинок сопернику. Тот не оценил благородства, а по-варварски, воспользовавшись замешательством, сыпанул горсть песку прямо в глаза. Голову  убитого Абу Фираса Каргавейх привез и бросил к ногам своего повелителя, а обезглавленное тело поэта еще долго пеклось  на солнце за городскими воротами.

    «У него были белокурые вьющиеся волосы, большие глаза, лицо белое и румяное, очень черные брови, грудь широкая и белая, как хрусталь. Он носил красную тунику с золотыми завязками и тесьмой, выложенной жемчугом; на вороте, украшенном янтарем, было несколько крупных жемчужин; пуговицы из чистого золота так и сверкали; полусапожки были отделаны позолотой, а шпоры драгоценными камнями. Он ездил верхом на высокой кобыле, белой, как голубица, и в гриву ее была вплетена бирюза, и еще золотые бубенчики с драгоценными камнями, издававшие прелестный, чудесный звон. Круп кобылы был покрыт попоной из розового и зеленого шелка, прикрывавшей седло и предохранявшей его от пыли; седло и уздечка — вышиты золотом и украшены эмалью и жемчугом. Искусный наездник, Акрит заставлял гарцевать свою лошадь. Правой рукой он потрясал свое зеленое копье арабского изделия, покрытое золотыми буквами. Прелестно было его лицо, обращение приветливо, фигура изящна и вполне пропорциональна. И среди своих наездников молодой человек сиял подобно солнцу».

      Так живописует  византийская эпическая поэма «О Дигенисе Акрите» своего героя. Дигенис по-гречески значит двоерожденный, а Акрит – пограничник. Двоерожденный – это потому, что отец у него арабский эмир, а мать – гречанка. Пограничник – потому, что свои подвиги он совершал на границе христианского и мусульманского миров. Поэма относится к 10 – 11 векам  и являет собой сколок византийского средневекового общества через его контакты с миром Ислама. Дигенис Акрит был не только воином, но и сердцеедом. Он разбил не одно девичье сердце. Среди его жертв дочь богатого византийского стратига Евдокия, которую он выкрал, а затем женился на ней, получив богатое приданое. Соблазнял он также и арабок, среди которых были весьма знатные и благородные дамы.
 
    Не напоминает ли Дигенис Акрит нашего героя, поэта – рыцаря Абу Фираса? Очень может быть, что его полная приключений жизнь, в том числе и византийский плен,  легли в основу этого эпоса. Очень популярная в Московии  русская версия поэмы «Девгениево деяние» сгорела во время пожара в Москве в 1812 году вместе со «Словом о полку Игореве» коллекции Мусина-Пушкина. Однако упоминание о ней мы можем найти в «Истории государства российского» Карамзина.

 
К сведению:

   Харис бен Саида бен Хамдан (литературный псевдоним Абу Фирас)   известный арабский поэт и полководец эпохи  правления эмира Сейф ад-Давля аль-Хамдани (945 – 967) родился в 932 году в Мосуле. Он принадлежал к известному арабскому роду хамданидов, возводившем свою родословную к бедуинскому племени Таглиб. После смерти отца будущего поэта взял на воспитание его двоюродный брат Сейф ад-Давля аль-Хамдани, который вскоре  возглавил независимый от центральной халифской власти эмират в Алеппо на границе с Византией. Абу Фирас получил блестящее по тому времени  филологическое образование, благодаря тому, его двоюродный  брат собрал при своем дворе целую плеяду крупных литераторов и филологов, таких как поэт Аль-Мутанабби и грамматист Ибн  Халявейг. Юноша участвовал в поэтических турнирах, где его стихи получили оценку и признание.

   Кроме поэтического таланта Абу Фирас зарекомендовал себя, как способный военноначальник. Сейф ад-Давля даже назначил его комендантом пограничной крепости Манбидж. Однако фортуна не всегда улыбалось ему. В 959 году в одном из сражений с византийцами он был пленен. Однако вскоре вернулся на родину. По одной из версий Сейф ад-Давля выкупил его из плена. По другой - он бежал, спрыгнув на коне с крепостной стены в воды Евфрата. В 962 году Абу Фирас попал в плен во второй раз. На этот раз на долгих четыре года. Попытки разжалобить брата и заставить заплатить за него большой выкуп не имели успеха. К тому же Сейф ад-Давля  сам нуждался в деньгах на вооружение войска, способного вернуть захваченный византийцами Алеппо. Не было счастья, да несчастье помогло. За четыре года, проведенных в плену, Абу Фирас написал лучший свой цикл стихов, которые в дальнейшем  вошли в диван под названием «Румият». После возвращения в Алеппо в 966 г. Сейф ад-Давля наконец-таки заплатил выкуп за своего брата, и тот вернулся на родину. Спустя год Сейф ад-Давля умер. Власть перешла к его малолетнему сыну Саад ад-Давля, при котором регентом стал бывший гулям1 эмира  мавля2 Каргавейх. Абу Фирас не скрывал своих  эмирских амбиций и даже захватил город Хомс, откуда собирался идти на Алеппо. Однако вскоре был разбит Каргавейхом и казнен. Это случилось 4 апреля 968 года от Рождества Христова.

      Абу Фирас писал стихи в классическом стиле. Основным содержанием его поэзии была героика, батальные сцены и фахр (самовосхваление). Его даже сравнивали с Имруулькайсом. Он писал также газали (любовные стихи), хаджа (сатиры) и риса (элегии). Много стихов посвятил Абу Фирас своим друзьям. Позже они вошли в отдельный цикл под названием «Ихваният».




                Узник двух темниц

«Можно честь и талант по одежке судить,
А надежность клинка по узорам на ножнах.
Видно, быть мудрецом на Земле очень сложно,
А глупцом, подлецом невозможно не быть».
(Перевод Е. Дьяконова)


     Солнце еще не упокоилось в зените, а старец уже засыпал. Последнее время его часто стало клонить ко сну посреди белого дня.

    Видно, совсем старый стал, – подумал про себя Абу ль-Аля,  -  пора на покой и отложил в сторону незаконченный трактат.

      Это был худой старообразный человек небольшого роста, невзрачный и беззубый. Под ним был постеленный прямо  на полу войлочный молитвенный коврик. По бокам - две подушки. Один глаз был затянут бельмом, а другая глазница была пустая – след от перенесенной в детстве оспы. На лице его были шрамы, а тело крайне исхудало. После смерти любимой матери он дал себе обет поста, и вот уже сорок пять  лет, как он съедает в день пол-лепешки из ячменной муки и не выходит из дому, разве что на молитву.

     - Счастлив человек, которого Аллах забирает к себе во сне. Верил ли он в Аллаха? -  Скорее да, чем нет. Впрочем, этим россказням о пророках и праведниках, которыми украшен Священный Коран, он точно не верил. Кусок мяса барана  Ибрахима, фираун, рубашка Юсуфа, птица Абабиль, белая верблюдица Салеха, Гог и Магог, престол Балкис и прочее - все это  ни что иное, как страшилки для простаков, придуманные богатыми для того, чтобы запугивать людей. Не верил он и в извечность, несотворенность Корана. Вот сейчас он напишет трактат, который назовет «Главы  и времена», где покажет, что Коран можно было написать слогом  и получше. Когда-то в молодости он побывал в христианском монастыре в Латакии и беседовал с тамошними монахами. Монахи не убедили юношу, как не убедили его евреи и огнепоклонники. И уже в зрелости он напишет:


«Коран Священный, Книга Моисея,
Заветы Иисуса и псалмы
От зла народы отвращали,
Но те грешить не перестали.
Пусть говорят, что этот мир непрост,
И в нем заложена идея.
Он – мост
Во тьму из тьмы,
И по нему идем все мы.
И пусть меня корят,
Пусть обвиняют и хулят.
Я все же обнаружил,
Христианин не тем путем ведет людей,
На злом распутье иудей,
Огнепоклонник с истиной не дружен.
И опустеет дом.
Жильцу тот дом уже не мил,
Могила ждет его,
А скоро не останется ни дома, ни могил.
Все разрушение и прах,
Не вечно ничего.
Лишь перед Богом страх –
Огромный сад, что вечно зеленеет,
Базар, который не пустеет.
И да простит меня Аллах,
Но, может быть,  и он химера,
Химера, что реальна лишь вдали.
Есть двое среди жителей Земли,
Какой из них безумный?
- Разумный, но без веры
Иль верующий, но неразумный.
(Перевод Е. Дьяконова)


      Как-то от  эмира Салеха бен Мардаса прибыл гонец и долго упрашивал старца прибыть к его  двору и занять должность первого одописца. Отказать было почти невозможно. Вот он Алеппо в нескольких десятках верст от Маарры. Старец долго думал, потом сказал:

      – "Это  большая честь для меня, передайте Салеху – я польщен, но посмотрите на меня: я узник, узник двух темниц. Темницы слепоты, темницы дома".

       И, о чудо, гонец отстал. Потом Салех прислал других гонцов. Пришлось юлить, унижаться, отвечать хвалебными одами. Но тот не успокоился, подступил с войском к Маарре, грозился сжечь ее дотла. Старец вышел за городские ворота, впервые за долгие годы и прочел Салеху касыду, которая заканчивалась таким бейтом:

" Ты слышишь от меня голубки воркованье.
В ответ я слышу льва рычанье".

    На что разъяренный Салех ответил: – Это ты рычишь как лев, а мы воркуем как голубки". Но войска все же отвел.

«Все овцы мира, будь глаза их трижды зорки,
Не могут знать, о чем договорились волки.

Вот мы живем, спокойны и довольны,
А завтра вдруг грядут  и мятежи, и войны.

Пчела б цветы не облетала,
Нектар не собирала,
Оставила б свои заботы,
Когда б не знала,
Что человек придет и выпотрошит соты.

Аллах, когда б желал добра
Невинной куропатке,
Не заострил бы клюв орла,
Не сделал ястреба до крови падким.

И пусть мудрец о совершенстве мира дольнего твердит.
Я промолчу, молчанье - благо. Тот, кто молчит,
Что пользы от него? - Зато не навредит».
(Перевод Е. Дьяконова)

        Пришла делегация от отцов города. Конечно же, просят денег. Зачем же  еще ходить. И, конечно, на сиротский дом или еще что-нибудь. Разворуют, поди.  Денег он, конечно, даст, хотя они у него не лишние. Как-никак почетный эмир аль-Маарры. Опостыли эти подобострастные взгляды, заискивания, неприкрытая лесть. При жизни из него начинают делать идола, сочиняют всякие небылицы, от которых уши вянут. Если бы не Абу-ль- Касим, его бы давно уже отправили бы к праотцам за ересь и богохульство. И эти первыми же бросили бы в него камень. Аллах им судия. Дети Адама, как и все.. Они завалили его письмами с благочестивыми намерениями и пожеланиями. Пройдет еще много веков прежде, чем самые умные из них не без помощи иностранцев догадаются, что его послания "Об ангелах" и "О прощении" совсем не трактаты на тему грамматики и благочестия, а умело закамуфлированное издевательство над их глупыми предрассудками. Как же все они не любят ученость и ученых, хотя и всячески заискивают перед ними.

"Наука – что замок.
И если для тебя он слишком сложен.
Оставь его, потом придешь обратно.
Но вот урок:
Когда откроешь и увидишь: путь был ложен,
Узнаешь, что открытие приятно.

Наука – что ведро. Она легка,
Когда  идешь к колодцу,
И ты готов с безмолвием сразиться.
Но как же тяжела твоя рука,
Когда ты тянешь то ведро, чтобы воды напиться!"
(Перевод Е. Дьяконова)

     Прав был Ибн Сина, когда сравнивал души человеческие с птицами. Птица, получившая свободу, никогда уже не возвратится в  клетку. Так и души человеческие, обретя долгожданную волю, никогда уже больше вернутся в бренные тела. Таков неумолимый  закон Вселенной:
.
"В темницу тела узник, дух безликий,
На время заперт, принужден кнутом.
Так повелел Аллах Великий:
Входи насильно, выходи – с трудом…"

"Душа, что птица. Она рвется из тенет.
Ей неуютно в клетке тела,
А разум – беспристрастный свет.
Он ни жесток, ни милосерд.
На клетку с высока взирает
И светом мысли освещает."
(Перевод Е. Дьяконова)


     Он откинулся на подушки. К телу подступила сладкая истома. Во сне ему приснилось, ну  прямо как в «Послании о прощении», будто они с Абу  т -Таййибом,  сидят в раю, пьют вино, смешанное с медом, а на коленях у них устроились симпатичные  сладкогрудые девицы. Ведь в земной  жизни  их мало кто мог упрекнуть за пристрастие к спиртному и женским прелестям. Он спросил у Мутанабби:

   - Скажи, Абу т-Таййиб, правда ли что ты перед смертью схватился за саблю по наущению сына.

   - Врут, сукины дети. Ради красного словца… Я по глупости высунулся из паланкина и поймал копье.

     Внезапно мрак начал сгущаться, и лучший из миров опрокинулся в небытие.


"Я узник двух темниц, Абу-ль-Аля.
Темницы слепоты, темницы дома.
Вселенная – вот вся моя семья.
Мне и не нужно жребия иного.

Не сотню и не две, а много сотен лет
Из-за меня все склоки, свары.
Я не философ, я – поэт,


Что я хотел, давно сказал.
Вот говорят, стихи мои  преступны.
Их суть давно Тибризи2 записал,
А эта ересь недоступна.

Я написал Лузумийат3.
Да у меня и нет других пороков.
Сто раз был проклят и сто раз распят,
Не поносил эмиров, я почти что свят,
А если и хулил кого, так только лишь Пророков.

Что серебро? – Оно лишь серый прах.
Что золото? – Зола. А вера –
Коронка на гнилых зубах
И катехизис лицемера.

Доить судьбы-верблюдицы сосцы,
Пить козье молоко удачи,
Купить лишь удовольствий леденцы
И требовать с торговки-жизни сдачи?

Дни жрут нас походя, минуты,
Те разрывают словно львы,
А души – те пустынные верблюды
С кольцом в ноздре. Лишь только на дыбы,
Так сразу
 затащит их в загон судьбы
Погонщик разум.

Тоска и только. Умирай, не умирай …
Вот ангел смерти прилетел. Окно, дверной проем ...
Какая ересь!  - Ад и рай?
- Да это просто риторический прием".

(Е. Дьяконов)



К сведению:

       Стихотворение посвящено великому арабскому поэту-мыслителю Абу ль-Аля аль-Маарри (973-1057). Слепой с детства, он отличался очень острым умом и мышлением, порой переходившим грани дозволенного в исламской этике. Неоднократно обвинялся представителями многих поколений арабских богословов и литераторов в ереси и богохульстве. Абу ль-Аля аль-Маарри не без оснований считал, что несправедливость – это неотъемлемое свойство бытия, так как она  присуща и Божеству. Поэтому, человеку бесполезно бороться со злом, ибо зло составляет суть Вселенной. Особое внимание в своем творчестве поэт уделял такой философской категории, как время. Время по Аль-Маарри неизбывно и вечно, « как арабское стихотворение,  где поэт бесконечно повторяет одну и ту же рифму».

      Аль-Маарри не выработал стройной философской парадигмы, да он и не стремился к этому. До нас дошли сборник его юношеских стихов "Искры огнива" и два полемических трактата  " Послание об ангелах" и " Послание о прощении". Наибольшей известностью пользуется сборник  стихов поэта философского содержания «Лузумият», который и по форме, и по содержанию представляет собой жемчужину арабской поэзии. Стихотворения сборника прорифмованы на все буквы арабского алфавита в обратном порядке. Здесь кроме обязательной рифмы в конце бейта поэт рифмует  также и полубейты, применяя так называемую двойную рифму.
     Вместе с тем этот сборник знаменит также своими совсем необязательными богоборческими стихотворениями. Вокруг его имени и по сей день не утихают споры.





                Валлада – дочь Халифа

 Валлада, ты любовь свою взрастила
                в салоне модном.
 Принцесса из Кордовы, ты любила,
                как  хотела,
 Не требуя ни платы ни наград.
Но Ибн Зейдуна не простила,
Поэта, променявшего поэзии сладчайший виноград
                на плод незрелый
Блудливого рабыни тела.
(Е. Дьяконов)

     Арабская литература знает немало примеров  роковой неразделенной любви, страстных романтических  историй. Здесь и Маджнун и Лейла, и Кейс и Лубна, Антара и Абла и многие другие. Всех не перечесть.  Но, пожалуй, совершенно особняком в этом ряду стоит история любви двух андалузских поэтов Валлады бинт Аль-Мустакфи и Ибн Зейдуна. Отношение арабов к андалузской литературе и Андалузии, как историческому и культурному феномену, вообще совершенно особое. Аль-Фирдаус  аль-мафкуд (потерянный рай) – так воспринимали арабские писатели 19 – 20 века Андалусию или Кордовский Халифат, который основали потомки омеядских халифов на территории современной Испании. Так ассоциировалась она у эмира поэтов Ахмада Шоуки, авторов исторических романов первой половины 20 века и продолжает ассоциироваться так же до сих пор у всех, кто знает и ценит арабскую историю и культуру. Отсюда такое трепетное отношение арабов ко всем явлениям андалусской культуры, литературы и поэзии, хотя не все фигуранты той романтической эпохи по праву заслуживают такого отношения.

     Будучи дочерью халифа Аль -Мускакфи, Валлада не испытывала нужды в средствах. Ничто не вынуждало ее писать мадихи – оды, прославляя сильных мира сего, как это делали за деньги и прочие блага большинство арабских поэтов, начиная с Набига аз-Зубьяни. Мало того, она сама содержала поэтический литературный салон в Кордове, куда приезжали лучшие поэты той эпохи, чтобы блеснуть своим мастерством, продемонстрировать отточенность своего стиха и знание алфаз и маани поэтов Машрика, начиная с  Имуулькайса и Зухайра.

    Она любила сравнивать себя с другой аристократкой Сукейной бинт Хусейн, дочерью имама Хусейна, внучкой последнего праведного халифа и имама Али и племянницей Хасана. Да, к Сукейне приезжали из Дамаска читать свои стихи Аль-Фараздак и Джарир. А сиккиру1 Ахталю она вообще отказала в приеме. Говорят, что даже сам  Омар Ибн Абу Рабиа покинул как-то раз свою любимую Мекку, чтобы засвидетельствовать свое почтение матроне Сукейне. Рабиа, касыды которого смогли соблазнить не одну вдовушку из тех, что  приезжали совершить обряд хаджа в Мекку, ограничился написанием всего одной газаль в ее честь. Ведь Сукейна была набожной мусульманкой, замужней женщиной, а потом  вдовой. Она видела всех, но ее не видел никто, так как обычай не позволял ей открывать лицо перед чужими мужчинами, тем более этими распутниками  поэтами и, упаси Аллах, красоваться перед ними. И если она и написала что-то из стихов, то только риса на смерть своего отца Хусейна.

    Совсем другое дело Валлада. Она устраивала поэтическая турниры, в которых
участвовала лично и нередко побеждала. Статус хозяйки салона позволял ей  не стесняться в выражениях. К тому же нравы в салоне, как и в тогдашней Кордове, были довольно свободными, даже по нашим меркам.  Валлада писала про себя в стихотворении  «Я достойна халифа»:

«Халиф – вот мой удел. Иных я презираю.
Да, у меня свой путь, и венценосно я блуждаю.
Любовники вино с ланит моих вкушают.
Я поцелуи раздаю лишь тем, кто страстно их желает».
(Перевод Е. Дьяконова).

     Ее отец халиф Аль-Мускакфи не отличался особыми добродетелями, любил вино и женщин, но как правитель был слабым, хотя и злопамятным. Многие из своих «достоинств» он передал своей дочери. Салон всегда был полон поэтов и поклонников, которые соревновались в написании лучших панегириков, где превозносились достоинства и прелести Валлады. Но самым искусным из них был поэт по имени Ибн Зейдун, слава которого уже тогда гремела по всей Андалусии. И страсть не заставила себя ждать. Они стали самыми пылкими любовниками. Вот что писал Ибн Зейдун об этом времени:
«Всю ночь мы любили и пили вино,
Покуда заря не ступила в окно.
И звезды, покорны лучам заревым,
Не начали таять как утренний дым.
Всю ночь напролет были счастливы мы,
Презрев все тревоги под пологом тьмы...
Но радость недолго дарил небосклон –
Ведь ночи любви быстротечны, как сон.»
(Перевод  Ю. Хазанова)

     Идиллия любви не могла длиться вечно. Была у Валлады рабыня-певичка для ублажения гостей. Однажды хозяйка салона заметила, что ее возлюбленный очень уж неравнодушно внимает песнопениям рабыни. Проследила за ними  повнимательней и выяснила, что их связывают отнюдь не платонические узы. Не смог Ибн Зейдун устоять перед чарами рыжеволосой рабыни.  Разрыв последовал мгновенно. Вот что написала Валлада про свою соперницу в одном из ярчайших и беспощаднейших своих стихотворений:

« Его кобылка млеет лишь только в шароварах забугрится.
-Таков он Ибн Зейдун. Таков он мой жених-
На пальму тайных уд залезть не постыдится.
Как птица Абабиль набросится на них».
 (Перевод Е. Дьяконова).

     Дальнейшая судьба рыжей рабыни покрыта мраком. Зато доподлинно известно, что стало с ее любовником. Разгневанная Валлада не смогла простить измены. Ей, утонченной и обласканной всеобщим вниманием, было невдомек, как мог Ибн Зейдун променять ее, принцессу, поэтессу на грубую рабыню, в подметки ей не годившуюся ни по внешности ни по интеллекту. Расплата последовала незамедлительно: назло своему бывшему любовнику принцесса вышла замуж за нелюбимого министра Абу Амира бен Абдуса при дворе эмира Абу аль-Хазма Джухура, который не преминул обвинить поэта в заговоре с целью свержения законной власти эмира. Так, Ибн Зейдун вместо того, чтобы стать мужем дочери халифа, оказался за решеткой. Не помогли ни касыды, написанные в самом изящном стиле, где он пытался разжалобить эмира, ни просьбы о посредничестве, обращенные к наследнику престола Абу аль-Валиду, ни «Аль-касыда аль-хазалиййа»1, в которой он от имени Валлады набросился с упреками на ее законного мужа.  В конце концов Ибн Зейдун бежал из тюрьмы, укрылся в пригороде Кордовы Аз-Захра, откуда слал Валладе горячие любовные послания, в том числе знаменитую касыду «аль – кафиййю»  с рифмой на каф, где писал:


«Моя драгоценность, бесценная ты,
Недавно еще, влюблены и чисты,
Друг с другом мы спорили в силе любви...
Ужель ты обеты забыла свои ...».
(Перевод  Ю. Хазанова)

     Но принцесса была неумолима. И пусть ее бывший возлюбленный уже прощен новым эмиром Аль-Валидом, пусть он уже посол и вельможа и министр при дворе севильского эмира Аль-Муатадида. Все напрасно! Валлада поставила жирную точку в их отношениях:

«Когда б ценил любовь и был бы честен,
Не волочился б за рабыней, не слушал б ее песен.
Ты променял сладчайший виноград на гроздь лозы неспелой.
Ты говорил: не в этом дело.
Ты говорил: принцесса, потерпите.
Сиял на небе ясный месяц.
Теперь там яростный Юпитер».
(Перевод Е. Дьяконова).

К сведению:

    Валлада бинт аль-Мустакфи (994 – 1091) – дочь одного из последних андалузских халифов, принцесса, поэтесса и светская львица по нашим европейским понятиям занимает особое место в андалусской литературе  именно потому, что была возлюбленной замечательного поэта эпохи распада андалузского халифата Ибн Зейдуна (1003 -1071), посвятившего ей немало стихов, в том числе и знаменитые касыды – кафиййа и нуниййа по рифме на арабские харфы каф и нун. Между тем, Валлада сама достойна того, чтобы быть в ряду поэтов самого высокого ранга, хотя и не писала длинных классических  касыд в стиле монорима (со сплошной рифмой), как это делал ее возлюбленный Ибн Зейдун. Она больше тяготела к коротким стихотворениям, состоящим, как правило, из нескольких, а иногда из одного бейта, но от этого нисколько не терявших в своей выразительности. И, конечно, почти  все эти стихи были посвящены любви, а затем и ненависти к своему бывшему возлюбленному Ибн Зейдуну. Порой, эти маленькие касыды приобретали откровенно эротическую окраску





                Пленник Агамата


…В Испании – рев варварского стана.
Там с грязью мозг копытами толкли…
Кровоточит зияющая рана
В боку Христа. – Ей, господи, внемли!

Я плакал в злобе; плакал от позора,
От скорби – и надежды: я года
Молчал в тоске бессилья и стыда.
Но я так жадно верил: скоро, скоро!

Теперь лишь стоны слышны. В эти дни
Звучит лишь стон…Лима савахфани?

(Иван Бунин)

       Он сидел  в зловонном  зиндане одной из самых мрачных тюрем Маракеша. Хорошо, что ему, как потомку древнего арабского рода, выходцу из Аль-Ариша, был положен калам и клочок серого пергамента, которые ему исправно доставлял его бывший панегирист и ученик Ибн Хамдис. Ас-Сакали1, изгнанный  из Сицилии этими варварами - норманами, остался верен своему повелителю и учителю. Остальные, все те, кто клялись в верности своему эмиру, разбежались, как крысы. Аллах им судия.

      Он, Мухаммад Ибн Аббад, которого величали Аль-Муатамид би Алла (Опора Аллаха), жил в те годы, когда страна Андалус переживала не лучшие времена. Последний халиф-омейяд, наследник великого Абд ар-Рахмана победоносного  Хишам аль-Муатадд полностью утратил власть, разделил державу на уделы, которыми управляли бывшие его вассалы. Аль-Муатамид, хотя и из их числа, но самый влиятельный.  Этим, конечно, не преминул воспользоваться неугомонный Альфонсо шестой, которому не сиделось в своей Кастилии и Лионе. Подавай ему Севилью, а того и гляди Гранаду. Как бы не так! Он прислал к нему гонца во главе отряда из пятидесяти  всадников. Угрожали, брызгали слюной, требовали приграничных крепостей, клялись  Исой, мир ему, что сотрут в порошок, камня на камне не оставят.

      Ибн Аббад не выдержал,  плюнул в лицо парламентеру и приказал отрубить головы всем неверным.  Ох, не следовало бы этого делать. Некоторые, правда, успели унести ноги. Теперь жди беды. Назавтра собрал улемов на совет. Надо было что-то решать. Улемы посоветовали обратиться за помощью к марабутам. У тех под ногтями грязно, но все же единоверцы, хотя и бандиты, будь они неладны. Что делать, приходиться мириться. Уже полста лет, как Севилья и Кордова живут между христианским молотом и наковальней Ислама. С одной стороны наседают эти вестготы,  варвары-назаретяне, с их наглыми притязаниями: мол, уйдите, наша земля, а у самих еще молоко на губах не просохло.

     Где вы были, когда доблестный  Тарик бен Зияд приказал сжечь все корабли после  переправы своих храбрых воинов через пролив, который до сих, кстати, называют Джабаль ат-Тарик и будут и дальше так называть по воле Аллаха. Ведь вы бежали аж до самой  Астурии, где укрылись в своей горной стране. Жалко, что доблестный Тарик тогда пожалел их, а то бы до сих пор пасли овец у франков. Да, когда Абдурахман-пришелец прибыл в Кордову, еще можно было требовать какие-то земли. Хватило б только смелости. Этот потомок омеядских халифов, единственный, кто остался в живых, после резни, устроенной аббасидом Саффахом в Дамаске, этот романтик сам сочинил бейт: мол, я здесь чужой, "как эта пальма-чужестранка". Тогда все запричитали: Ах, какой маджаз, лучше, чем "Постойте, поплачем"1. До Имруулькайса ему, конечно, было далеко. Но в одном он был прав: здесь он был чужим.

     Теперь непонятно, кто свой, а кто чужой. Столько времени прошло, три с лишним века. Пусть попробуют палестинские евреи заявить, что арабы – чужие в Палестине. Им тотчас же вспомнят и Мусу, и Фирауна, и Ибрахима, а больше того Исмаила, мир им всем. Люди Книги давно потеряли права на эту землю, собственно, как и последователи Исы, мир ему. Не зря же Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, приказал возвести на Священной горе самую далекую Мечеть.

     Они здесь свои, и эта земля  принадлежит им и всем тем, кто на ней родился по праву, будь то люди Книги или назаретяне. С другой стороны, эти новообращенные язычники, мавры, как их называют христиане, эти марабуты под предводительством выскочки бербера Юсуфа  Бен Ташифина, которому раньше в приличном обществе никто бы руки не подал, а теперь вот приходится  унижаться, помощи просить. Но куда денешься, голов неверных не вернешь. Те, кто спасся, уже дали клятву своему Исе, мир ему.

   Бен Ташифин, конечно объявил священный Джихад. Что он знает о Джихаде этот новообращенный мусульманин, который из всех  столпов Ислама знает одну Шахаду, да и ту произносит  с ошибками. Он и Джихад то путает с газаватом. А ведь Джихад для глаза, а газават для утробы ненасытной. Джихад запрещает убивать беззащитных женщин, детей и стариков. А, приди он сюда, тотчас же без разбора начнет резать всех тех, кого считает неверным. А неверные здесь все. В стране, где нет маликитов1.  Делать было нечего. Варвары-назаретяне ничем не лучше варваров мусульман - маликитов. И те и другие будут резать. Так пусть же режут хоть единоверцы.

    Альфонсо собрал войско в 40 тысяч рыцарей, снарядил поход и послал гонца к Ибн Ташифину: сдавайся, мол. Юсуф написал на конверте:  - "Ответа не будет, увидишь сам" и отослал гонца обратно. И тот увидел. Две армии сошлись в долине Аз-Залака, на границе с Португалией. Ибн Ташифин еще не прибыл с войском, а Ибн Аббад уже сражался с неверными. Но вскоре Юсуф подтянул к берегам Португалии армаду кораблей, что и предрешило исход сражения. Альфонсо был разбит наголову. После сражения у него осталось всего триста воинов, которые позорно бежали с поля боя. Марабуты в своих синих чалмах и куфиях, из-под которых алчно блестели глаза дикарей, буквально заполонили страну. Победители позволяли себе все, что хотели. Они осадили Кордову, куда Ибн Аббад посадил своего сына Маамуна и Рынду, где правил его второй сын  Язид ар-Рады. Оба сына погибли, а города сдались на милость победителей. Продолжала сопротивляться одна лишь Севилья.

    Тогда  Ибн Аббад обратился за помощью к своему заклятому врагу, христианину Альфонсо. Послал тому письмо с гонцом. В письме  он унизительно извинялся за прошлое, говорил, что они оба  - сыны Адама и Авраама, просил прислать войска. Альфонсо принял гонца. Сидел, ухмылялся в усы, потягивал молодое кастильское вино прошлогоднего урожая. Он понимал, что дела у Ибн Аббада хуже некуда. Ему бы самому защитить недавно отбитые у агарян крепости на побережье. Но голову гонцу рубить не стал. Даже  пообещал прислать небольшой отряд (враг твоего врага – мой друг), но не более того. Аль-Муатамид сражался до последнего. Марабуты окружили эмира на пороге дворца, связали и отвезли на корабль, который отправлялся в страну Маракеш. Весь город со слезами на глазах вышел провожать своего повелителя.

    Сначала его привезли в Танжер, затем переправили в Макнасу. Поначалу были, вроде, кое-какие послабления и даже привилегии, как они считали.  Но что это за привилегии? Из одежды - посконная рубаха до пят, из еды – бобы, чечевица и финики. Это ему, при дворе у которого служили лучшие повара из Кордовы, Гранады Сицилии и Константинополя. Шелковые одежды из Китая не были редкостью для эмира и его женщин. Его двор был местом, где собирались лучшие поэты Андалусии и не только Андалусии, но Сицилии и Машрика тоже. Здесь читал свои стихи блистательный Ибн Зейдун, отвергнутой своей принцессой Валладой бинт аль-Мустакфи. Здесь же блистал Ибн Хамдис, его придворный одописец и замечательный поэт. Что они понимают в утонченной арабской поэзии эти неучи берберы. Белый свет ему казался немил. А когда он предъявил свои претензии Юсуфу, тот искренне возмутился: неблагодарный. И, в конце концов, его привезли в местечко Агамат, неподалеку от столицы марабутов города Маракеш. Утешало лишь то, что еще раньше его здесь оказался гранадский эмир Абделла бен Балкин. За поэтом и воином эмиром Аль-Муатамидом захлопнулись тюремные решетки.

"Надо мною пролетает стая горных куропаток,
Пролетает и не знает о темницах и цепях.
И заплакал я невольно – я хотел умчаться с ними,
Не от зависти заплакал, мне свидетелем Аллах…"
(Перевод М. Петровых)

     Солнце проглянуло сквозь тюремную решетку и сразу стало теплей, повеяло весной. Но он все вспоминал и вспоминал ту, самую лучшую весну своей жизни. Как давно  это было! И совсем в другой стране! Вместе с другом и поэтом Ибн Хамдисом они выбрались наконец на прогулку за город, чтобы погулять по берегу Гвадалквивира. Мухаммад решил проверить своего друга на знание поэзии Машрика и прочел бейт:

"Сана ар-риху миналь-маи занад…"
("Ветрено..Рябью-кольчугой воды речные покрыло…")
- Ну-ка, дружок, продолжи стих.

    Мухаммад намеренно подправил алфаз известного бейта Мутанабби, оставив маана неизменным. Так делали многие поэты его круга, стремясь превзойти метров. Не у всех, правда, получалось. Ибн Хамдис смутился, начал бормотать что-то про себя. Произошла заминка: видно было, что тот не знает или забыл известный бейт Абу-т-Таййиба. Вдруг откуда-то из-за кустов раздалось:
"Айю дир‘ ин лиль-кытали лоу джамад."
("Холодно..Нету для брани проку в броне, если остыла").

    Из-за кустов показалась молодая симпатичная девушка, на ходу расплетая завязанный в узел подол длинного платья. В руках у нее был таз бельем. Она улыбнулась и продолжила:

"Насаджа -р -риху аляль-маи сарад"
("Соткана ветром кольчуга воды")
- А вот Ибн Хани так завершил этот бейт Мутанабби:
" Йа лейтуху дир‘ ун маниун лоу барад".
("Холод брони доведет до беды").
Перевод Е. Дьяконова

    Ибн Аббад не верил своим ушам. Рабыня-прачка  цитирует стихи, которые он украл у великого Мутанабби, да к тому же приводит новую версию второго полу-бейта, которую он, Мухаммад бен Аббад, даже не знает:

"Соткана ветром кольчуга воды,
Холод брони доведет до беды".

    Это просто не укладывалось в его голове, где царил сплошной хаос.

   - Как зовут тебя, красавица?

   - Иатимад, служанка жены Рамика Ибн аль-Хаджаджа.

   - Пойдешь ко мне служить? Знаешь кто я?

   - Кто не знает принца Мухаммада Бен Аббада!

    Назавтра он прислал к Ар-Рамику сватов, а вскоре женился и с тех пор называл ее Умм ар-Раби (Веснянка) в честь первенца дочери Ар-Раби и той незабываемой весны. Зато, когда после смерти отца Аль-Муатадида он стал эмиром Севильи и Кордовы, то приказал величать себя Опорой Аллаха. И это в честь нее, Иатимад.

   Он боготворил свою Веснянку, носил ее на руках в прямом и переносном смысле, исполнял все ее прихоти, советовался с ней в малом и великом. Она родила ему трех сыновей и двух дочерей, помогала писать стихи, а иногда писала сама. Он гордился ею, читал ее стихи в салонах. Все хвалили и говорили, что у нее здорово получается. Он был на седьмом небе от счастья.   Как-то, выглянув в окно, она увидела как во дворе  продавщицы лябана, задрав подолы своих пестрых платьев, месили ногами глину. Тут же вспомнила молодость, службу у Рамика, грязное белье и попросила мужа позволить ей с дочерьми  немного помесить глину. Он не мог согласится, но и отказать тоже не мог. Решение пришло само собой: распорядился истолочь в розовой воде  мускус, амбру и камфару. Веснянка с детьми месила раствор, а он с наслаждением вдыхал аромат, исходивший от их ног.


    Она не бросила его, последовала за ним в изгнание. Сколько всего перетерпела!

    Вскоре  Аллах забрал Веснянку, не вынесшую позора и унижения. А за ней пятого  числа месяца шавваля 488 года  от Хиджры ушел и он.


Для сведения:

      Мухаммад Бен Аббад  Аль-Муатамид (1040 – 1095) правитель Севильи в эпоху удельных княжеств, поэт, автор известного на весь арабский мир дивана "Агамият". Считался одним из самых влиятельных правителей в Андалусии. Его власть простиралась также на Кордову и ряд других областей юга-запада Испании. Прослыл меценатом, считался известным поэтом своего времени. При своем дворе собрал плеяду  самых известных литераторов Андалусии, среди которых Ибн Зейдун и сицилиец Ибн Хамдис. Поэтессой была и его жена Иатимад Ар-Рамикия. В 1085 году христианский правитель Лиона и Кастилии Альфонсо-VI, возглавивший реконкисту, объявил ему войну. Аль-Муатамид вынужден был обратиться за помощью к марабутскому правителю Маракеша Юсуфу Бен Ташифину, который объявил Джихад и наголову разбил армию Альфонса в Португалии.

   Победа Ташифина дорого обошлась    Аль-Муатамиду, который вынужден был уступить власть новому мусульманскому владыке, а сам отправился в почетную ссылку, которая со временем стала заточением в тюрьме Агамат (местечко, недалеко от столицы марабутов Маракеша). В тюрьме    Аль-Муатамид написал лучшие свои стихи, в которых жаловался на судьбу и тосковал по Родине. Позже они вошли в сборник "Агаматият". В изгнании Аль-Му‘ атамида сопровождала жена и его верный ученик поэт Ибн Хамдис.





                Ибн Казман и другие

В тот загадочный век андалусских халифов
Жил поэт, панегирики петь презирал.
Свои заджли-куплеты закручивал лихо.
Так беспечно никто до него не писал.

На базарах Севильи, Гренады Кордовы
Пел в толпе менестрель про любовь и вино,
И арабская вязь андалусское слово
В кружева одевало, чтоб было тепло.

Ибн Казман озорной с гривой рыжих волос,
 Голубые глаза выдают своего.
Стих классический он навсегда перерос.
Трубадуры придут много позже его.

Проскользнули века, как фаланги на четках.
Вот склонился сириец над желтым листом.

Не сулят переписчику жизни простой.

И приехал Руссо2. Он посланник в Леванте.
Эту рукопись он приобрел за долги.
Внук стихи прокутил, проиграл с шумом в карты,
И в Европу вернулись, ушли на торги.

Уцелеть на войне, не сгореть при пожарах.
Все равно бы, пожалуй, забыли о них.
Для музея купил царедворец Уваров3
Андалусский изящно закрученный стих.

Стать звездою коллекции. Розен4
Всю ее описал. Был нелегким тот труд.
Про Кузмана узнав, даже кафедру бросил,
Френ5, как юноша вмиг прискакал в Петербург.

Да, веселый поэт и шальные куплеты.
Где арабский, романский? – Попробуй пойми.
Да, его записали, но коллекция эта
Через время прошла и осталась с людьми.
(Е. Дьяконов)
   
      Данное стихотворение вкратце пересказывает историю одной арабской, рукописи, приведенную И. Ю. Крачковским в  книге «Над арабскими рукописями». История поистине удивительная и нравоучительная. На самом деле, "нам не дано предугадать, как наше слово отзовется". Мог ли предположить этот озорной поэт-сквернослов, уличный музыкант, любитель вина и женщин, что его  куплеты спустя столетия будут изучать десятки серьезных мужей, называющих себя востоковедами. – Конечно, не мог. Но в этом и состоит обаяние страны Андалус, когда десятки людей не по принуждению, и исключительно из-за любви к этой навсегда потерянной для арабов стране занимались таким неблагодарным трудом, как переписывание во многом непонятных для них поэтических текстов, наполовину арабских, наполовину романских.

     Удивительное чувство не покидает каждого европейца, который более менее тесно общается с арабами. У него возникает ощущение, что арабы все поголовно пишут стихи. И это ощущение не так далеко от истины. Когда мне в свое время пришлось разбирать переписку принца Дубая Мухаммада аль-Мактума со своим коллегой министром Саудовской Аравии, я с удивлением обнаружил, что она велась в стихах. И это в 20-ом то веке. Что же говорить о средних веках, когда все делопроизводство у арабов осуществлялась в стихотворной форме. О науке и литературе я уже не говорю. Прозой по-арабски, пожалуй, писали лишь евреи, да турки. До сих пор в средней школе в арабских странах преподают такую дисциплину, как метрика, которая по- арабски называется теорией аруда, и разработана еще в 8-ом веке филологом Халилем.

    Не был исключением и андалусец Ибн Рушд или Аверроэс, как его  назвали позже европейцы, благодарные за то, что он вернул им многие труды греческих философов, сожженные в свое время новообращенными христианами – римлянами. Завершил процесс забвения греков, как известно из истории,  византийский император Юстиниан, закрывший  в 6-ом веке последнюю философскую академию в Афинах и прогнавшего академиков в персидскую ссылку. Так вот, Ибн Рушд писал свой капитальный философский труд "Тахафут ат-Тахафут" (Опровержение опровержения) в стихах,  стилем садж, или по-другому рифмованной прозой. Он не мог иначе. Таковы были правила игры.

    Однажды, переводя на арабский с арамейского "Поэтику" Аристотеля, он натолкнулся на два странных с его точки зрения слова "трагеди" и "комеди", которые умные переводчики-ассирийцы перевели с греческого на свой язык при помощи транскрипции. Ибн Рушд потратил уйму времени, перелопачивая труды предшественников – филологов, но так и не нашел чего-либо близкого этим понятиям. Тогда он обратился к арабской теории поэтики. Откуда вывел, что трагедия – это риса, а комедия – это мадих. Не зная общего, невозможно понять части его. Таков непреложный закон логики. Ибн Рушд не знал и знать не мог, что такое театр. В обиходе тогдашней арабской культуры такое понятие отсутствовало напрочь. Театр, как теория и практика арабы узнали лишь в начале 19-го века и то, благодаря Наполеону.


Аверроэс и театр

Он мог толковать стих и суру Корана.
Людей так лечил, что не стыдно очам.

Ему не давала заснуть по ночам.

Поэтику тот перевел от Аристо.3
Там стиль совершенен, и стоит страницу открыть,
Как образы-бусы баяна -монисто4
Нанижутся туго на смыслов упругую нить.

Он знал ассирийский,
И вот перевод уж почти что готовый.
Ликует мыслитель, но пот не стирает с лица.
Впились две занозы в сознанье, два слова.
Их смысл он не смог уяснить до конца.

Трагедия ? – Что это в греческом и ассирийском ?
Комедия ? – Друг или враг для стиха ?
Он все перерыл: в арамейском, сирийском.
Река недоступна, доступны одни берега.

Вся мудрость Вселенной стекалась в Севилью, Кордову.
В Гренаде совет он собрал, и вещать там был вправе любой.
Он выслушал всех, но последнее слово
Оставил Ибн Рушд как всегда за собой.


Другой: - быть не может, то – мадх и риса,
А третий твердил: - вы спросите эмира.
Аллаха слуга, он владыка земли,
                и ему не чужды небеса.

Мы знаем слова. Есть пространство, есть время.
И смерть, и рожденье у нас никому не отнять.
Но есть что-то третье – тяжелое бремя
Наш немощный разум не может снести и понять.

Вселенная – сцена. Прекрасное действо
Поставил себе демиург- режиссер.
Там звезды – статисты. Любовь и злодейство.
Играет великий Актер.
(Е. Дьяконов)


 К сведению:

    Великий арабский философ, врач, переводчик Ибн Рушд, более известному в Европе под именем Аверроэс (1126-1198) родился в Кордове. В различные периоды своей жизни проживал в Кордове, Севилье, Марокко. Ибн Рушд перевел с ассирийского произведения Аристотеля, снабдив их собственными комментариями. Не выходя за рамки Ислама, в своих трактатах доказывал вечность материи и движения, отрицая при этом вечность души и загробную жизнь. Наиболее известный из его трактатов – "Опровержение опровержения" явился ответом на "Опровержение философов" известного арабского теософа Аль-Газали. В трактате проводится параллель между религией и философией, утверждается, что обе они заняты поисками Бога. Только первая посредством образов, а вторая – логики. В стихотворении обыгрывается один из эпизодов из творческой жизни Аверроэса, когда он, занятый переводом "Поэтики" Аристотеля, так и не смог подыскать определение для таких сценических понятий, как "трагедия" и комедия". Известно, что в культурной традиции арабов того времени отсутствовала такая реалия, как театр.


                О г л а в л е н и е

Предисловие
Перекличка двух поэзий
Менестрели пустыни
Поэт-воин
Тайные письмена
Ханса курносая
Поэт из племени Тамим
Виночерпий из Басры
Дважды казненный
Невеста Аллаха, Аргумент Бога и другие
Пучеглазый
Сабля и стих
Халиф на день
Лжепророк
Рыцарь-поэт
Узник двух темниц
Валлада дочь халифа
Пленник Агамата
Ибн Казман и другие