- Что здесь?
- Истории болезни. Тяни билет.
- Э, нет! Так мы не договаривались. Коты в мешке — не мой профиль.
- Если не возьмёшь хотя бы одного из них, придётся закрыть гнотобиологию.
- Это шантаж. У тебя методы Кадди, но у той хоть груди были третьего размера.
- Это грубая реальность софинансирования. Как вариант, вместо гнотобиологии можешь закрыть буфет.
- Дай я хоть посмотрю, что здесь.
- Не дам. Ты так же поступил вчера — просмотрел все семь и отверг один за другим все семь. Тяни вслепую.
- Не указывай хозяину, раб! - Хаус воровато протягивает руку, чтобы откинуть корочку папки, но Уилсон шлёпает его по руке.
- Про восстания рабов в Древнем Риме слыхал? Им, кажется, не заплатили за дежурство в амбулаторном отделении, потому что рабовладелец черезмерно велик для того, чтобы зарабатывать на собственное хозяйство.
-У тебя неверные данные. Их пообещали скормить львам за нерадивость, потому что они не могли заработать рабовладельцу на содержание гнотобиологической палаты. И, кстати, восстание жестоко подавили.
- Тяни билет, экселенц! А то двойку поставлю.
Хаус, сдаваясь «тянет», то есть, протягивает левую руку, на счастье поплевав в ладонь и делает над разложенными веером тонкими папками сложные пассы, насмешливо поглядывая на Уилсона. Уилсон невозмутимо ожидает. Наконец, он ухватывает за уголок одну из папок и отдаёт Уилсону:
- Вот это я точно не возьму.
- Плохая аура? - сочувственно спрашивает Уилсон, безропотно принимая папку и откладывая в сторону.
Хаус берётся за следующую:
- И вот эту я, определённо...
- Стоп-стоп-стоп! - Уилсон вскидывает открытую ладонь. - Повторяется вчерашняя история. Тяни билет, на который будешь отвечать, а не тот, который хочешь отдать соседу. Давай. У тебя последняя попытка. Гнотобиология висит на волоске. Ну! И-и...Да! Он сделал это!!!
Фыркнув, Хаус раскрывает папку:
- Ребёнок пяти лет, кашель, боль в горле, температура... Боже, какая скукотища! Наши доктора разучились лечить простуду?
- Да нет, в общем. Но они уже проделали это пять раз в пяти больницах, и родителям мальчика, знаешь ли, немного надоело... Так я их кладу?
Хаус делает томный жест пресыщенной жизнью примы. Но, поднимаясь со стула, цепляется за крышку стола до побеления суставов.
- Тебе хуже? - обеспокоенно спрашивает Уилсон, чуть подаваясь к нему.
- Моей ноге хуже — мне нормально.
- Странно...
- Что тебе странно?
- Сейчас благоприятный тёплый сезон, ты уравновешен, никаких мерзостей от жизни, как будто бы, в последнее время не получал, а нога болит сильнее...
- И какие выводы ты из этого делаешь? - Хаус иронично приподнимает бровь. - Боже, Уилсон! А вдруг боль в моей ноге вообще не носит того психосоматического характера, который ты приписывал ей все эти годы?
- Скорее, ты что-то от меня скрываешь.
Хаус качает головой:
- Ты — консерватор, Уилсон. Ты не готов расставаться со своими заблуждениями, даже если тебя потыкают носом в их полное несоответствие практике. Но знаешь... Тут ты реально прокололся. Потому что у меня, действительно, всё хорошо. А нога болит...
Хаус перемещается в свой кабинет, опираясь на новую полированную трость и при этом кривится от боли. Трость неудобная. Вернее сказать, она никакая. Она не хочет «приигрываться» ни к его руке, ни к фигуре — парадоксально кажется то слишком короткой, то слишком длинной. А ведь он сам выбрал её в магазине, передержав в руках, наверное, с десяток. Разучился он, что ли, подбирать себе трости? В магазине казалось, будет удобно, да и продавец уже посматривал нетерпеливо и насмешливо.
- Гарри Поттер выбирает волшебную палочку, - съязвил присутствовавший при покупке Уилсон. - Попробуй для начала что-нибудь простенькое - «Expelliarmus» или...
Хаус в ответ уставил конец трости ему в грудь:
- Stupefy!
Не работает, бери другую, - усмехнулся отнюдь не оглушённый Уилсон. Зря он не послушал — советы Уилсона при всей их очевидной наивности, а то и идиотизме, где-то в глубине очень дельные. Например, совет открыть гнотобиологию, чья судьба теперь висит на волоске из-за скромности страховых выплат по счетам. Лечить только интересных пациентов не прибыльно, приходится идти на компромисс. Но гнотобиология позволила не только надёжно устранять симптомы аллергии, но и выдерживать спровоцированный иммунодефицит весь дооперационный срок, а значит, вести гематологию и онкологию весь диагностический период, не передавая ни в Принстон-Плейнсборо, ни в клинику Мерси.
В приёмной главврача секретарь - лаково-коричневая, как скрипка, и белозубая, как вскрытая пачка «Орбит» Венди Бликс - с готовностью поднимается навстречу. Венди незаменимая помощница — ведает телефоном и календарём, никогда ничего не забывает и никогда ни на чём не настаивает, оказывает за день тысячи незаметных мелких услуг, при этом не демонстрируя услужливости. Вот и сейчас она спрашивает, не хочет ли он кофе и каков его «сетевой статус»?
- «Работаю, но готов поболтать». Пригласи Чейза, Кэмерон и... - чуть не сказал «и Формана», но вовремя одёрнул себя, только рука дрогнула на рукоятке трости. - ...и Трэвиса, - и, уже входя в кабинет, услышал за спиной щелчок селекторной связи: «Доктор Чейз, доктор Кэмерон, доктор Трэвис, пройдите в кабинет главного врача. Повторяю: доктор Чейз, доктор Кэмерон, доктор Трэвис, вас ожидает доктор Хаус».
«Главный врач»... Греет самолюбие. А что? Своя больница — это, по крайней мере, развязанные руки и независимость — ладно, пусть всего лишь относительная независимость. Но вот уже который раз он ловит себя на том, что тоскует по Принстон-Плейнсборо десятилетней давности. Никому не признался бы в этом — даже Уилсону. Тем более Уилсону. Но всё чаще хочется закрыть глаза и услышать сердитый стук каблучков Кадди, спешащей по коридору, чтобы выругать его за очередную выходку, услышать подчёркнуто равнодушный негромкий голос Формана, увидеть Чейза не таким, каким он стал — широкоплечим мужчиной с русой щетиной и светлым упрямым чубчиком, а немного заносчивым улыбчивым и капризным длинноволосым парнем, не всегда знающим, куда деть свои руки, если, конечно, на этих руках нет хирургических перчаток. В последнем случае с их применением у него проблем не возникает. Что это? Ностальгия? Первый звоночек старости? И почему всё чаще и пронзительнее ноет бедро? Рука привычно ныряет в карман за викодином.
Он и в самом деле слышит торопливый стук каблучков по коридору. Это Кэмерон - ещё одна дань ностальгии. Как всегда, безупречна: блузка, воротничок, бейджик. Ровна и спокойно, словно спала всю ночь, а не вскакивала каждые два часа к грудному ребёнку, ещё неизвестно, как перенёсшему переезд. Держит себя официально.
- Здравствуйте, доктор Хаус.
- Привет. У тебя фора, - он кидает папку. - Используй на все сто.
- Добрый день, - хмуро здоровается Бреннан Трэвис.
- У тебя тоже бывают добрые дни, Ворчун?
Трэвис садится на стул верхом — это его неистребимая привычка — он, наверное, и обед свой ест, дотягиваясь до тарелки через спинку стула.
- Привет. У нас, наконец, новое дело? - последний из вызванных, Юпитер в окружении быков, в кроссовках «найк» и голубом пуловере. И уже стаканчик кофе в руке. Всё это вместе - вызов, который требует реакции, и Хаус нажимает кнопку связи с секретарём на столе:
- Венди, кофе мне и Трэвису, доктору Кэмерон — чай, а Чейзу не надо - Чейз ходит со своим, очевидно, боится, что его отравят завистники — он ведь на особом положении... или ему хотелось бы так думать... Иди к доске, Красавчик, будем писать диктант. И ещё раз увижу без халата — уволю.
Чейз от неожиданности чуть не попёрхивается кофе, и на голубом пуловере расплываются коричневые пятна брызг. Хаус насмешливо поднимает брови, глядя на него в упор. Кэмерон, напротив, упорно смотрит в свою папку, на руки, на доску — куда угодно, лишь бы не на Чейза. Взаимоотношения между этими двоими вообще обещают много захватывающих драм, которые Хаус заранее предвкушает, но пока они второй день старательно изображают шапочных знакомых, и он не спешит форсировать события.
- Дорси Карр. Пять лет. Кашель. Боль в горле. Температура сто. Увеличение лимфоузлов шейной группы, - говорит Кэмерон, по-прежнему, не поднимая глаз - Получал антибактериальную терапию с временным эффектом.
- Пять раз, - говорит Хаус, забросив ноги на стол и откидываясь на стуле так, что стул полуопрокидывается, удерживаясь на задних ножках. - Чем его пичкали? Перечисли в столбик.
Чейз на левой половине доски записывает названия лекарств.
- Какие будут соображения, господа Сенат?
- Полипрагмазия, — ворчит себе под нос Трэвис.
- Ты идиот. Это не полипрагмазия — почитай на досуге словарь медицинских терминов. Обрати особое внимание на слово: «одновременно». Но ты прав — список внушительный. И знаете, что в нём самое захватывающее? Ну? Кто? Ау-у! Эй, ребята и девочки, кто у нас тут специалист — зоолог?
- Вы, вообще-то... - замечает Чейз.
- Я — вне конкуренции. Слово низшим приматам.
- Они практически перекрывают весь спектр вероятных возбудителей, - задумчиво говорит Трэвис, приглядываясь к доске.
- Вот теперь в точку, сердитый. Значит, ищем невероятных. Или, как вариант, СПИД.
- Ему пять лет! - возмущённо возражает Кэмерон.
- Точно. Я и забыл, что болеть иммунодефицитом можно, как и избираться в Белый дом, только с двадцати пяти... Трэвис, посев с миндалин и вообще отовсюду, куда дотянешься. Чейз, иди с ним, возьмёшь ларингоскоп — посмотришь, как глубоко он дотянется. Кэмерон, анамнез с родителей, - он с грохотом приземляет стул на все четыре ножки и протягивает руку к принесённой Венди чашке с кофе. Снова отдёрнуть руку, чуть не опрокинув чашку, его заставляет щелчок селектора — он ещё не привык к нему и каждый раз вздрагивает. Селектор — тоже идея Уилсона, для которого пейджеры и телефоны не достаточно «ретро» и не удовлетворяют тонкому художественному вкусу господина Главного Больничного Администратора.
На этот раз зелёная лампочка горит не под словом «waiting room», а под словом «CEO Hospital», и это не Венди, а сам Мистер Старомодность.
- Хаус, ты сейчас свободен?
- Как сказать... Я на работе вообще-то — руковожу крупным медицинским учреждением, - осторожно откликается Хаус, отпивая глоток эспрессо макиато.
- Можешь зайти ко мне?
- Теоретически могу... Но нужен железный обоснуй, чтобы мне проделать столько изматывающих физических упражнений: встать, взять трость, пройти с ней по коридору... Ты что, сделался на новой должности настолько велик, что сам зайти уже не можешь?
- Да тут... просто у меня один... человек. Он хочет с тобой поговорить. Вернее... у него к тебе деловое предложение. Не знаю только, как ты на это посмотришь... Если что, имей в виду: сервер не несёт ответственности за размещаемую информацию, - в голосе Уилсона неуверенность.
Хаус снова раскачивается на поставленном на две ножки стуле, опасно балансируя чашкой с кофе.
- Ты меня почти заинтриговал. Надеюсь, это не очередной дестрибьютер очередной фарм-компании?
- Доктор Хаус, это Леон Харт — вы меня помните? - раздаётся из динамика селектора слабоузнаваемый голос. - Я лечился у вас в больнице зимой. Мы могли бы поговорить?
Некоторое время Хаус молчит. И когда снова заговаривает, что-то в его тоне неуловимо меняется.
- Ну, если вам не хватает для разговора селектора, и вы лучше общаетесь на амслене, можете пройти в мой кабинет. Уилсон, думаю, вас с радостью проводит. Только поторопитесь, могу вам уделить пару минут — не больше.
Они появляются ровно через минуту, и Уилсон выглядит на фоне шикарного Харта потёртым и обтрёпанным, чуть ли ни ветхим, хотя на нём хороший костюм и шёлковый галстук в мелкую лесенку. Но они не могут конкурировать ни с дымчатым блейзером и бирюзовой шёлковой сорочкой Харта, ни с галстуком в стиле «хмурое небо», ни с тонкой золотой оправой очков.
- Очень рад вас видеть, - Харт покровительственно протягивает руку ладонью вниз, но Хаус руки не подаёт — вместо этого снова берёт свою чашку и подносит к губам, и рука Харта нелепо зависает в воздухе, а потом прячется в карман.
- Доктор Хаус избегает физических контактов, - поспешно говорит Уилсон. - Ничего личного.
- Точно! Я же инфекционист, - с жизнерадостным воодушевлением заявляет Хаус, снова приводя свой стул в состояние неустойчивого равновесия. - Знаете, в какой грязной среде мы порой обитаем? Всякие паразиты так и кишат. Ничего личного, он прав, - Хаус, дотянувшись, похлопывает Уилсона по руке, а потом демонстративно протягивает ему ополовиненную чашку с кофе. - Хочешь глоточек?
Уилсон только укоризненно вздыхает.
Несколько мгновений слегка порозовевший Харт молчит, глядя в пол и покусывая губы, после чего, усмехнувшись, снова вскидывает дерзкие глаза, кажущиеся сквозь стёкла очков чуть больше и темнее, чем на самом деле:
- Всё верно, я сам виноват, доктор Хаус. Взял не тот тон... Прошу вас, простите великодушно.
- Бог подаст, Леон. Что у вас за дело ко мне? Говорите скорее, пока мои охотники не вернулись с добычей.
- Я присяду? - он выдвигает стул, на котором обыкновенно во время дифдиагноза восседает Чейз, но усаживается на него верхом, как Трэвис. - Ну-с, поскольку ваше время ценно, возьму сразу быка за рога. Речь идёт о новом проекте, о телешоу. Вам ведь, наверное, известно, что я не только актёр, но и кинопродюссер?
- Да, я об этом совершенно случайно слышал.
– Один из моих добрых знакомых — некто Дэви Бич, хотя его имя сейчас, в общем, не важно — узнав, что я провёл отпуск в вашем ОРИТе, подбил меня попробовать снять о больнице сериал. Мы оба нашли эту идею свежей и перспективной, но поскольку и нам, и зрителю не хочется сделать совсем уж лажу... В общем, вот, посмотрите: здесь всё написано...
- Свежей? - Хаус берёт протянутую бумагу, но смотрит не в неё, а на Харта. - Только на этой неделе в эфире три подобных. «Скорая помощь», «Клиника»... Уилсон, как там ещё называется третья, где они всё время трахаются между операциями?
- Это проект дополнительного контракта телестудии с вашей больницей, - Харт не даёт втянуть себя в дискуссию о достоинствах чужих сериалов.
- Хотите превратить «Двадцать девятое февраля» в съёмочную площадку? Что вам мешало сразу вложиться в павильон? Слишком окольный путь, не находите?
- Речь идёт не об этом, - румянец Харта становится гуще. - Наша площадка в Лос-Анджелесе, и там есть все условия для съёмок. Но нам бы, вот именно, не хотелось создать очередную «Скорую помощь», поэтому Дэви сделал основную ставку на нестандартную центральную роль. Все остальные будут при этом только отыгрывать главного героя. А поскольку благородные, самоотверженные доктора-подвижники набили оскомину, на этот раз наш врач - человек, не признающий правил, в том числе правил приличия, но при этом гений, самоотверженно спасающий жизни. Его уважают все, не любит никто. Он циник, грубиян, местами шут, но человеческая жизнь — его главный приоритет, понимаете? Даже его единственный друг с трудом мирится с его своеобразной манерой. Кстати, я, видимо, буду играть этого друга...
- Манная каша с перцем — оригинально, но не съешь. Ваш зритель сблюёт ещё на пилоте, - мрачно предрекает Хаус. Разговор нравится ему всё меньше.
- И ещё этот врач — хромой, - добавляет Харт, теперь не просто розовый, но почти свекольный.
- Не краснейте, Харт - я уже догадался, что мне предоставляется сомнительная честь быть прототипом вашего доктора-монстра. Но если вы не назовёте его Грегори Хаус, запретить я вам не могу. Чего ради вы сюда заявились-то? - он, наконец, опускает взгляд на документ, забытый в руке, и пробегает его глазами.
- Оказывать консультативную помощь? - в изумлении переспрашивает он. - Внештатные консультанты телестудии? Да вы с ума сошли! Чем вы, интересно, думали, когда составляли это? А ты что молчишь, Привратник? - он поворачивается к Уилсону. - Ты зачем его привёл? Ты, похоже, рассчитывал на то, что я это подмахну, не глядя? Потому что не мог же ты думать, что я в здравом уме и твёрдой памяти... В общем так, Харт, - хлопнув ладонью по столу, заключает он. - Я готов видеть вас в этих стенах при смерти с неясным диагнозом - и никак иначе. Равно, как и любого члена вашей творческой банды.
- Доктор Хаус, - повышает голос Харт и даже вскакивает со стула в возбуждении. - Как хотите, но это отдаёт дешёвым снобизмом. Телевидение — не глупость и не шутовство. Это — наша работа - так же, как медицина — ваша. Телевидение формирует коллективное сознание, национальную идею. Его роль в воспитании подрастающего поколения трудно переоценить. Я понимаю, что всё, что я говорю сейчас — общие слова, они могут казаться штампами, но они не становятся ложью от частых повторов. Человек впитывает девяносто процентов информации через глаза, а если к этому добавить ещё и звук, которому в телеиндустрии тоже уделяется не последнее внимание, то получается, что телепродукция овладевает вниманием полностью. И помножьте это на эфирное время — тогда вы поймёте, как важно создавать, действительно, качественную телепродукцию. Она формирует вкус. Причём, в отличие от литературы и театра, формирует навязчиво, а значит, является определяющим фактором. И харизматичность актёра — обоюдоострое оружие. Поэтому актёру на главную роль необходимо вжиться в образ. От точности и достоверности его игры зависит успех проекта. Зависит рейтинг, приверженность зрителя. Зависит искусство в целом. Позвольте хотя бы ему одному просто присутствовать на дифдиагнозе, и мы проплатим контракт полностью — всё, как здесь написано. Он будет молчаливее стула.
- Вот именно. И при нём молчаливее стула сделается каждый из моих подмастерьев, опасаясь попасть в очередные прототипы... Ну, или надеясь на это, что, в принципе, одно и то же. Я уже всё это проходил. Я видел, как влияют на работу телевизионные съёмки. Не говоря уже о получившемся шедевре...И если вы, действительно, формируете коллективное сознание, мне грустно за коллектив. Одно утешение: вы сами не слишком верите своей пламенной речи. Цели у вас куда конкретнее воспитания подрастающего поколения и, скорее всего, исчисляются в примитивных дензнаках. Идите к чёрту, Харт — это моя больница, и время, которое вы у меня сейчас бесцеремонно воруете, между прочим, тоже моё — я мог бы его потратить на более приятные вещи. Вот, на кофе, например...
Харт открывает рот, чтобы продолжить спор, но Уилсон, оценив обстановку, ухватывает его за рукав и поспешно вытаскивает в коридор.
Кофе ещё не остыл, - виновато улыбаясь, говорит он. - не хотелось бы получить ожоги. К тому же, он не передумает...
- М-да... - оглядываясь на только что захлопнувшуюся за ними дверь, Харт смущённо ерошит волосы. - Как-то неудачно вышло... Я, честно говоря, не подумал, что калеке и мизантропу публичность может претить. Обычно люди рвутся на телевидение...
- Он не только мизантроп, он ещё и диспрезантроп, и при этом сальваравитантроп, - говорит Уилсон, слегка поморщившись от «калеки», — презирающий человека, но спасающий ему жизнь. Лозунг: «Все врут и все идиоты», а потом оговорка: «Но все имеют на это полное право». Ему достаточно чувства собственной значимости. А зачем ещё может быть нужна публичность?
- Значит, чувство собственной значимости — явление крайне редкое. Потому что публичности хотят если не все, то многие.
- Не так многие. Впрочем, мы оба не можем быть достаточно объективными — вращаемся в слишком разных кругах. Просто удивительно, что наши сомножества хоть где-то пересеклись.
- Ты говоришь это так, словно жалеешь о пересечении, - провокационно замечает Харт.
- Ни в коем случае.
- Послушай, Джим, дружище, - Харт кладёт руку Уилсону на плечо и, забрав это плечо в пальцы, чуть заметно дружески встряхивает. - Я ведь ненадолго, а с тобой даже словом переброситься не успел — может, посидим где-нибудь - в кафе там... Расскажешь мне...
- О чём?
- Ну... - он задумывается на миг и, ничего не придумав, смущённо смеётся, - не знаю... Я так быстро сошёлся с тобой ровно ни на чём, что не успел нащупать реальных точек соприкосновения. Вообще... Как ты? Как твоё здоровье, например?
- Ты выбрал самую идиотскую тему из всех возможных, - улыбается Уилсон. - Моё здоровье — мыльный пузырь на конце соломинки. Лучше его не трогать. Давай-ка мы поговорим о твоём проекте. Что бы там ни сказал тебе Хаус, по-моему, это может оказаться интересным. Манная каша с перцем — блюдо оригинальное. Вкусно-невкусно, а попробовать потянет многих, я уверен. Вот что. Жди меня внизу, в кафетерии, ладно? Я скоро...
Хочешь вернуться к нему туда? - с сомнением спрашивает Харт, - Думаешь, теперь его кофе уже остыл?
- Он — мой босс. Если я ухожу куда-то во время рабочего дня, должен поставить его в известность, - беззастенчиво врёт Уилсон. - Иди-иди, я сейчас.
В кабинете Хаус сидит и смотрит на дверь с таким выражением, будто никогда не сомневался в том, что Уилсон вернётся.
- Ты становишься настоящим администратором, - говорит он, не давая Уилсону рта раскрыть. - Интригуешь за спиной хозяина, протекционируешь. Может, ещё и взятки берёшь?
-А ты знаешь, сколько Харт вложил в эту больницу? - немедленно переходит в наступление Уилсон, хотя собирался заговорить совсем о другом. - У меня был реестр в порядке убывания сумм. И его фамилия стояла в нём первой.
- Ну, это потому, что он не еврей, не то выше второго места ему бы никак не подняться... Ты разучился со мной обращаться, Уилсон, если пытаешься сразить меня таким дешёвым аргументом. Твой протеже в пролёте. Прими это, как факт.
Уилсон вспыхивает и привычно вскидывает руки в возбуждённой жестикуляции:
- Дело не в тебе и не во мне. И даже уже не в нём, а в тех общечеловеческих нормах общения, которые ты опять попираешь. Человек, делая добро, вправе рассчитывать на благодарность. И его вклад, поверь мне, даёт полное право, обращаясь с просьбой, надеяться, что её исполнят или хотя бы попытаются. Или, на крайний случай, откажут вежливо, если, конечно, ты в состоянии понять значение такого иностранного слова. Это нормально, это по-человечески.
- Ну-у... «Даёт право», - обиженно выпятив губы, передразнивает Хаус. - Это нечестно, отбирать подарки... Ладно. Возьми нож, отрежь ему крышу, пару лестниц и весь первый этаж, заверни и отдай. Или — ещё вариант — отправляйся в Эл-Эй в порядке служебной командировки, отработай у них бутафорским доктором... Сдаётся мне, мой вклад в тебя тоже даёт мне косвенное право на просьбу... Могу со своей стороны твёрдо обещать только одно: Голливуда здесь не будет. А теперь проваливай — мои доблестные воины вон уже несут убитого мамонта.
«Доблестные воины» движутся по коридору, возбуждённо что-то обсуждая на ходу.
И когда Уилсон поворачивается, чтобы уйти, Хаус вдруг говорит ему в спину:
- И , что особенно странно, так это то, что ты считаешь, что «нормально» и «по-человечески», когда этот голубой олимпийский божок до тебя снисходит, а ты почитаешь его снисхождение за счастье, - и не давая возможности Уилсону ответить, довольно чувствительно подталкивает его к двери. - Иди, не мешай.
- В зеве яркая гиперемия, петехии, в основном, по задней стенке и вниз, в гортань Над голосовой связкой слизистая отёчна и слегка нависает, - с ходу говорит Трэвис.
- Нависание слизистой может быть признаком опухолевого процесса. Биопсию взяли?
- У детей может нависать слизистая из-за отёка, - подаёт голос Кэмерон. - У него уже был ложный круп два года назад на фоне вирусной инфекции.
- Одностороннее нависание?
- Ассиметричное, - смягчает Кэмерон.
- Я спрашиваю, вы биопсию взяли? - в голосе Хауса уже улавливаются угрожающие нотки.
- Биопсия со слизистой чистая, - подаёт голос Чейз. - Сразу и посмотрели.
- А из лимфоузлов?
- Зачем? Увеличена регионарная группа. Если биопсия первичного источника чистая, значит, узлы просто реагируют на воспаление, - пытается спорить Трэвис.
- Они тебе об этом на ухо шепнули? Трэвис, ты лапшу из упаковки ел когда-нибудь?
- Ну, ел...
- Упаковку вскрывал? Или кусал прямо через пластиковый стаканчик?
- В смысле...?
- В том смысле, что если начнёшь жевать стаканчик, вкуса лапши, скорее всего, не почувствуешь... Если конечно, твои клыки не сравнимы с Ромасантой. Марш за лимфоузлами. Эй-эй! А вы двое куда? Они не такие тяжёлые — Трэвис сам донесёт. Останьтесь, скрасьте моё одиночество.
Чейз и Кэмерон, остановленные в дверях, медленно возвращаются на свои места.
- Всё забываю проявить участие, - говорит Хаус. - Какой я всё-таки сухарь! Как там Мастерс? Какой у неё срок-то? Всё нормально, надеюсь... Как же это здорово, Чейз! Только представь: сын... Ты, кстати, кого больше хочешь, сына или дочку?
Чейз смотрит исподлобья с таким выражением лица, словно хочет не столько сына или дочь, сколько того, чтобы Хаус докачался, наконец, на своём стуле и, потеряв равновесие, приложился бы хорошенько об пол затылком. Он бы посмеялся, узнав о том, что само известие о беременности Мастерс в своё время уже повергло босса на пол при сходных обстоятельствах. Но он об этом не знает, а Хаус сегодня прекрасно чувствует равновесие и, не теряя его, уверенно продолжает раскачиваться.
- Мужья чаще мальчиков хотят. Но любят больше девочек. Кэмерон, у тебя ведь девочка — я ничего не путаю? Как только у твоего мужа хватило чёрствости бросить такую крошку! Или это снова была твоя инициатива? Квест: «Две семьи за три года»? Кто выиграл?
- Зачем вы это делаете, доктор Хаус? - наконец, тихо спрашивает Кэмерон, не поднимая глаз.
- Зачем делаю... что?
- Пытаетесь столкнуть нас лбами...
- Ну, если ты так прямо ставишь вопрос, деваться некуда — отвечу, - Хаус вдруг становится серьёзным, словно не он только что ёрничал и кривлялся, и стул снова со стуком становится на все четыре ножки. - Во-первых, при столкновении возможны искры, и это — единственная надежда разжечь костёр, когда под рукой нет ничего лучшего, чем ваши лбы. Во-вторых, когда я, действительно, хочу кого-то чем-то столкнуть, мне, как правило, удаётся. В-третьих, я наблюдал за вами — вы сидели, думая о том, как бы лишний раз не взглянуть друг на друга. А не о пациенте и не о дифдиагнозе. Вы сами прислали резюме. И ты, и ты. И если Чейз ещё мог не знать о том, что ты возникнешь в поле его зрения, то ты, уж точно, знала, что вам придётся работать вместе. Не найдёшь в себе силы — уходи. Не найдёшь в себе силы уйти — уволю сам.
- Хаус, - у Кэмерон дрожат губы. - Я переехала из Хоувэла...
- Автобусы ходят в обе стороны. А теперь беритесь за руки и — кыш на квартиру к пациенту. Ищите источник инфекции, ищите стенозирующие яды и облигатные аллергены, ищите основу нормального взаимодействия между собой. Не возражаю даже, если для этого вам придётся подраться или перепихнуться...
- Давно вы вместе? - спрашивает Леон Харт, чертя кофейной ложечкой по салфетке, и вопрос кажется Уилсону каким-то двусмысленным. Так можно спрашивать о женщине — «давно ли вы вместе?»
- Столько не живут, - тем не менее, выдавливает он улыбку. - С Хаусом год за три.
- Нелегко приходится, да?
- Кому?
Харт смеётся, нервно потирая пальцами лоб — от этого смех кажется нарочитым.
- А тебе палец в рот не клади, Джеймс.
И снова что-то беспокоит Уилсона — так же, как звучание слова «калека».
- Не надо, не клади, - усмехается он. - Зачем мне твои пальцы во рту? И, знаешь, давай уговор на берегу, Леон... Если ты планируешь составить со мной противохаустический комплот, то я — пас.
- Да что ты, боже меня упаси! Послушай, - Харт протягивает руку через стол и кладёт ладонь на его запястье как-то очень по-дружески. - Не обижайся. Ничего такого — правда. Просто он меня отшил, а я не привык, чтобы меня отшивали — в этом всё дело. Серьёзно, Джим, не обижайся!
- Я не обижаюсь. Но если ты ждёшь от Хауса любезности, будешь разочаровываться снова и снова. Он не из «приятных парней».
- Зато идеально попадает в наш типаж, - Харт вдруг снова смеётся. - Если бы не его предубеждение против «телевизионщиков», ей-богу, предложил бы ему самому сыграть эту роль.
- Так ты правду сказал про ваш проект? Вы, действительно, хотите снимать шоу фактически о нём? О Хаусе?
- Ну, как сказать... Медицинский проект мы задумали довольно давно, а вот насчёт главного героя... Это, вообще-то, Орли идея и, я так понимаю, возникла она при непосредственном общении с прототипом. Но идея хорошая, мы ухватились...
- Подожди... так Орли тоже задействован в проекте?
- Ну да. Он, по всей видимости, как раз и будет играть главную роль.
- Так ты... о нём говорил? Насчёт актёра, которому надо вжиться в образ. Ты имел в виду Орли?
Харт сцепив руки, опирается на них подбородком. Его лицо становится серьёзным, даже чуточку хмурым.
- Понимаешь, Джеймс, этот вопрос ещё не решён, но я сделаю всё для того, чтобы его утвердили. Для него эта роль — подарок. Он выпал из творческой жизни после болезни, и ему это даётся тяжело. Это я могу шалберничать месяцами, потом сняться, потом опять шалберничать. Уж такой у меня характер. Я — записной лентяй и больше всего на свете ненавижу вставать раньше семи часов утра. И я всё-таки работаю за гонорары, хотя нигде не бедный... Орли — другой. Он бы за харчи работал, хотя он круче меня актёр. Но он почти никогда не чувствует полной удовлетворённости. Всегда остаётся с тем, что мог бы лучше, даже если блестяще сыграл. И он умеет работать. Он умеет так работать, что мне при нём стыдно лениться. А вот простой вгоняет его в депрессию, он перестаёт чувствовать кураж. Ему нужно сниматься, нужно играть на клавишных, нужно быть задействованным, понимаешь? А хромота осталась, и его провалили с ролью, о которой он мечтал. Ты себе не представляешь, как он пластался на физиотерапии, чтобы справиться с этой хромотой, но...
- Представляю, - неожиданно перебивает Уилсон. - Я видел, как можно пластаться на физиотерапии. Уж ты мне поверь.
- Ты это о Хаусе говоришь? - догадывается Леон. - Может быть, я напрасно не начал с ним... вот с этого?
- Не знаю. Его реакции порой непредсказуемы, особенно если задеть больное место.
- Больное место? Ты о его ущербности ?
- Брось, он не ущербен. Это не то слово, которое следует употребить. И давить ему на жалость бесполезно тоже. Но то, что ты не назвал Орли... Я думаю, это большая твоя ошибка. Орли он, мне кажется, мог бы позволить присутствовать в больнице столько, сколько тому будет нужно. Вообще, думаю, он куда больше заинтересовался бы проектом, если бы знал, что Орли будет играть... как его зовут, вашего героя?
- Доктор Билдинг.
Уилсон смеётся.
- Не Хаус, так Билдинг? А твой герой? Его как будут звать?
- Джонсон. Да какая разница, при чём тут имя? Мой будет морализатор-размазня, хотя не без отдельных фишек - манная каша с перцем, как выразился Хаус. Такой... Вполне способный и на предательство, и на подвиг. Тёмная лошадка...
- Тогда на кой чёрт он вообще сдался этому вашему... Билдингу?
- Эй-эй! - Харт тоже смеётся и снова хлопает его по руке. - Не претендуй на роль сценариста — на тебя бюджет не предусмотрен.
Некоторое время они молчат, потом Уилсон бросает взгляд на часы и с разочарованным видом поднимается:
- Я должен идти. Ты ведь ещё не сейчас уезжаешь? Нет?
- Нет, я пробуду дня три. Но не больше. И график «визита» довольно плотный.
- Где остановился?
- В «Хэмптоне».
- Вот что: я попробую ещё раз поговорить с ним и тогда позвоню. Тебе это, действительно, важно?
- Мне это достаточно важно, Джеймс. Возможно, это идея-фикс, но Орли и Бич хотят, чтобы сериал был жизненным. И я знаю одно: работа делает моего друга счастливым. А я хочу, чтобы Орли был счастлив.
«Это звучит так просто и правильно, - думает Уилсон про себя. - Почему я не мог так чётко сформулировать?»
- Зачем ты всё-таки вернулась? - снова спрашивает Чейз, пересматривая коробки и баночки со всякой хозяйственной химией в висячем шкафчике Карров
- Мне хочется работать у Хауса — разве это не очевидно?
- Это не было очевидным, когда ты уезжала.
- О, когда я уезжала... - она смеётся деланным смехом.
- Люди не меняются, - задумчиво говорит Чейз.
- Они только меняют своё поведение в зависимости от изменившихся обстоятельств. Да, я помню...
- И что с твоими обстоятельствами?
- Почему ты решил, что я хочу тебе исповедываться?
- Это твоё дело. Я только хотел сказать, что если тебе нужна моя помощь, ты всегда можешь...
- Ради всего святого, Роберт! Неужели ты хочешь вернуться к этой игре во «вторники напоминаний»?
- Нет, но мне приятно, что ты помнишь о ней.
- Я не забывала. И тебя я не забывала, Роберт, но нельзя вернуть вспять ничего и никогда. И, что самое главное, ничего не нужно возвращать... Посмотри: ведь это аэрозоль для уничтожения крылатых насекомых, и состав не указан? Какой-то пиратский товар. Может спровоцировать отёк дыхательных путей — берём?
- Довольно безответственные ребята эти Карры. Я бы не стал на их месте покупать кота в мешке... То, что ты здесь, не говорит ли уже о твоей попытке что-то вернуть?
- Я бегу «от», а не «к».
- Что-то в это слабо верится. Максимум, на какое допущение я могу согласиться, так это на то, что ты бежишь «от» - «к».
- Ты же ничего не знаешь о моей жизни!
- Думаешь? - Чейз вдруг смеётся, но так, что видно — ему совсем не весело. - Вообще-то, я довольно много знаю о твоей жизни. Ты успела ещё дважды выйти замуж, потерять ребёнка и мужа, а со вторым — с четвёртым, если считать всех - развестись, потому что он начал путать тебя с боксёрской грушей.
Очередная коробка падает из рук Кэмерон на пол, рассыпая стиральный порошок:
- Откуда ты...
- Приглядывал за тобой.
- Зачем?
- Разве это не очевидно? Хаус прав, мы не сможем вместе работать, - помолчав, убеждённо говорит он.
- Почему? - в тоне Кэмерон столько искреннего удивления, что это отдаёт лицемерием.
- Потому что я всё ещё люблю тебя.
- Тебе это только кажется, Роберт. Ты сначала спал со мной, потом добивался меня, потом женился на мне, потом я тебя бросила. Это не любовь — это уязвлённость проигравшего. Поэтому ты и следил за мной — тебе нужно было сохранить видимость контроля, хотя ты давным-давно ничего не контролировал. Да ты, по сути, и никогда ничего не контролировал... Та женщина, которая ждёт от тебя ребёнка...
- Марта Мастерс.
- Да, я запомню. Марта Мастерс... Я думаю, сейчас она для тебя важнее, чем воспоминания о несостоявшемся. Но я так же уверена, что ты и её не контролируешь, и ребёнка тоже не планировал.
- Не надо. Ты этого не знаешь. Может быть, да, а может, и нет. И ты — уже тоже не воспоминание, если ты здесь. И в качестве «не воспоиминания» не можешь оставаться только воспоминанием. Я не могу делать вид, будто вижу тебя впервые или что ты мне безразлична. А если бы и мог, это был бы только вид.
- Ну а мне что делать? - спрашивает она почти беспомощно. - Я не хочу уезжать.
- Потому что и для тебя воспоминания о несостоявшемся важнее настоящей жизни.
- Нет! - она повышает голос, но ловит себя на этом и говорит, наоборот, тише. - Я и приехала для настоящей жизни, бросив воспоминания о несостоявшемся в Хоувэле... Посмотри, это не то, что мы ищем?
- Плесень? Некоторые её виды могут поражать дыхательные пути. Его родители вообще не большие аккуратисты — смотри: сколько всего разбросано по полу. Даже... это что? Какие-то таблетки?
- По-моему, это теравит. Возьми их тоже - он принимал много витаминов, возможно, аллергическая реакция... Роберт...
- Что, Элисон?
Она морщится, потому что по имени он её назвал словно бы с лёгкой - легчайшей - издёвкой.
- Мне всё-таки кажется, что мы смогли бы оставаться просто коллегами, если приложили бы определённые усилия.
- Ты, может, и рецепт знаешь? Как там? Один сантиграмм усилий, два миллиграмма — не больше — эмоций... И на выходе — пилюли от запора?
- Ты стал таким же циником, как Хаус.
- Нет. Я всегда был циником. Только циник мог променять духовную семинарию на кардио- и нейрохирургию — сама видишь: сердце и мозг. Я доказал отсутствие в них души анатомически. Не был бы я циником — стал бы онкологом.
- Ну да! Нашёл признак профпригодности! Онкологи — те ещё циники.
- Ты своего бывшего имеешь в виду? Или Уилсона?
- Обоих... Знаешь, мне кажется, мы вполне бы могли попробовать сработаться. Нам просто нужно не позволять себе ностальгировать. Не избавиться от прошлого — это невозможно, ты прав — но не позволять ему овладевать нами.
- Не позволять овладевать? Да ведь ты затем и приехала, - говорит Чейз с неожиданной убеждённостью. - Ты хочешь попробовать снова завоевать Хауса — на бис. Сначала ты от него ушла, потому что не могла ничего с собой поделать, но он вернул тебя, потом ушла снова, и вернулась уже сама, потом ты решила, что тебя спасёт от него замужество, и вышла за меня, но расстояние между вами оставалось слишком мало, и ты рванула в бега. Ты бросила меня только потому, что я не захотел уезжать — и мёртвый чёрный старик не при чём. А потом ты поняла, что расстояние тоже ничего не меняет, и ты всё равно ничего не можешь с собой поделать. И ты вернулась потому, что лгать себе больше не смогла. А сейчас пытаешься лгать мне... Воспоминания! Если бы не желание расчёсывать старые раны... Америка большая, а весь мир — ещё больше. И даже в Принстоне, как минимум, три больницы. Солги, что это не так или признай, что лгала мне прежде.
Кэмерон качает опущеной головой, но непонятно, что это — знак отрицания или скорби.
- Ты стал так похож на Хауса... - снова говорит она.
- Чепуха! Я моложе, красивее и не хромаю. Поэтому не представляю для тебя никакого интереса.
- Это не так, - говорит она, снова качая головой. - Это совсем не так, Роберт. Я любила тебя...
- Глагол «любить» несовершенный. Его прошедшее время — какой-то поганый нонсенс... Кэмерон, воля твоя. Я не хочу никаких проблем, но я сам тоже не уйду, пока он меня не выгонит. И листочки со «вторниками» из календаря выдёргивай, если хочешь, сама. При всём моём нежелании утопиться в воспоминаниях, я не могу делать вид, будто пережил с тобой период сложносочинённых галлюцинаций, а не просто часть жизни.
-Если бы он не был ребёнком, я сказал бы, что более вероятна нодулярная лимфома, - Трэвис кладёт распечатку биопсии перед Хаусом на стол.
- Ты сказал «он» - не «она»? - насмешливо уточняет Хаус. - Так всё-таки, наш пациент — мужского пола? Тогда ты торопишься отказать ему в праве иметь нодулярную лимфому в пять лет. С другой стороны, если для него даже одна лимфома много... - он наклоняется вперёд и нажимает кнопку селектора — удобная всё-таки штука, когда болит нога - но есть риск заплыть жиром, целыми днями просиживая на заднице и только надавливая кнопочки. Плюс сладкий кофе, который, конечно, с мочегонным эффектом, но далеко не катаболик.
А Уилсон не отвечает. И, возможно, он ещё с Хартом — водит экскурсию по больнице, стараясь хоть чем-то нивелировать его, Хауса, отказ содействовать. А с чего он, спрашивается, должен захотеть содействовать? Идиотская задумка, и идиотская роль ему отводится. Он, в принципе, не против благана — поиграть бывает весело, но по своим правилам. Если сериал увидит свет, как минимум, и «Двадцать девятое февраля», и соседняя «Принстон-Плейнсборо» получат материал для нездорового ржания на десять лет вперёд. По коридору будет не пройти без оглядки. Да уж... Действительно, в своих золотых очках Харт выглядит настоящим иезуитом. Непонятно, что Уилсон в нём нашёл. Ведь прямо светится в его присутствии без всяких: «Я сейчас очень занят». Неужели только то, что Харт не позволяет себе обзывать Уилсона идиотом или разводить — то влёгкую, а то и до жидкого блеска в глазах? Неужели это что-то определяет — ведь это только внешняя сторона, тогда как взглянув глубже... А что там, собственно, глубже? Спасённая жизнь? Кадавральное сердце? И «ты умеешь только по крупному». И Уилсон, в принципе. прав. Он, Хаус — в себе, в своих любимых загадках. Чтобы вырвать его оттуда, чтобы оттянуть на себя всё внимание без остатка, надо качнуться на самом краю. А Харт, возможно, умеет в мелочах, возможно даже, очень хорошо умеет... Тьфу, да ты с ума спятил, «Великий и Ужасный»! Сидишь и ревнуешь Уилсона — Джеймса Эвана Уилсона, Джейми, Джея-Даблью, Панду - к этому заезжему актёру?
А насчёт молчаливого Трэвиса ещё надо подумать, оставить ли его в клинике или попросить «выйти вон». Иногда за молчаливостью скрывается многое, иногда — ничего. Молчание — не всегда признак глубокомыслия, порой это просто знак того, что сказать нечего.
Щелчок селектора:
- Хаус?
Только что вошёл в кабинет — голос одышливо прерывается.
- Где тебя носит в рабочее время? Зайди ко мне.
Ему пока это вроде нравится, разыгрывать начальника. Но всерьёз, положа руку на сердце, едва ли он ощущает себя главой этой небольшой диагностической больницы. Уилсон за него решил, что ему это надо. И, действительно, в первый момент он испытал восторг, дух захватило от грандиозности проекта, но... разве не лучше ему было в качестве достопримечательности на теневых ролях в «Принстон-Плейнсборо»? С другой стороны, а может ли снова быть лучше? В одну реку нельзя войти дважды, и он — уже не он, и «Принстон-Плейнсборо» — не «Принстон-Плейнсборо». И то, что он снова взял Кэмерон, взял Чейза, Трэвиса, в котором пока ещё огромные сомнения, не было ли попыткой гальванизации трупа?
- Сиди и учись, - говорит он Трэвису, - как работают профессионалы.
Уилсон входит, на ходу расправляя, видимо, только что надетый халат. Волосы пахнут какой-то алкогольной дрянью, значит они сидели в невообразимо гнусном баре на углу, где пропитано перегаром всё — и сам воздух, и закуска, которую подают к отвратительному пойлу. А что? Забавная мысль. Может, этого лощёного голливудского хлыща заводят маленькие непристойности?
- Смотри сюда, - он показывает Уилсону снимок гистопрепарата. - Имеем увеличение лимфоузлов шейной группы у пятилетнего существа мужского пола. Скажи мне, пифия, что его ждёт в недалёком будущем?
Уилсон рассматривает снимок, поджав губы. Он, кажется, в замешательстве.
- А где само стекло? Мне кажется, можно найти участок показательнее.
- Ладно, пошли, - Хаус поднимается с места. - Похоже, у меня слабый оператор — плохо пользуется видоискателем... Извини, старик, приходится привыкать к новой терминологии.
А трость всё-таки чертовски неудобная. И тяжёлая, зараза! Неужели, Уилсон и здесь прав, и это — чистая психосоматика. А кто у нас лечит психосоматику?
- Стоп, - говорит он в коридоре, поравнявшись с дверью туалета. - Мне нужно отлить — не станете же вы требовать, чтобы инвалид зря делал лишний прогон. Ждите меня здесь.
Скрывается за дверью и останавливается, прислонившись к стене в тягостном недоумении, что его выбесило на этот раз? А может, всё банально? И боль - просто боль? Нога вгрызается голодной собакой. Вот пойти, заглотить пару викодина, рухнуть на диван в своей квартире — и, может быть, его перестанет раздражать неинтересный больной, угрюмая деловитость Трэвиса, молчаливый нейтралитет Кэмерон и Чейза и радушная услужливость Уилсона. А на последнего он после истории с Мендельсоном и открытия больницы «Двадцать девятое февраля» даже наорать по-настоящему не может. Как просто всё было, пока они не являлись друг другу ни начальниками, ни подчинёнными, ни обязанными...
«Отлить» можно понимать по-разному. Например, вот тоже вариант — он набирает несколько цифр на телефоне.
- Привет. Я тебе звоню прямо из сортира. Почему-то именно в нём меня посещают самые тоскливые мысли. О смысле жизни, например.
- Попробуй с утра выпивать стакан прохладной воды до завтрака. И ешь больше овощей.
- А если речь идёт о смысле моей жизни? - он выделяет голосом «моей».
- Тогда прими слабительное.
- А более профессиональный совет? Я ведь не гастроэнтерологу звоню.
- Запор, Хаус, понятие универсальное. Это нетелефонный разговор. Давай зайду к тебе часиков в семь.
- А твой бойфренд меня не... того?
- Да вряд ли он тебя «того». У него в голове не укладывается, что ты можешь кадрить его женщину. По его представлениям, друзья так не поступают.
- А разве беседовать о смысле жизни — синоним слова «кадрить»?
- Всякое бывает, Хаус. Давай не будем преумножать мировую ложь — её и так предостаточно. Так мне прийти?
- Куплю что-нибудь к ужину.
- До вечера, Хаус.
- До вечера, Блавски.
Он спускает воду, словно смывая этим весь разговор, и выходит.
Уилсон и Трэвис терпеливо ждут с глупым видом. У терпеливо ждущих вид всегда глупый.
- Ну вот, теперь легче, - сообщает Хаус, даже не кривя душой. - Пошли в цитологию.
Цитолог в больнице пока один — совсем молоденький, только с институтской скамьи, с фамилией Куки, которую Хаус называет идиотской, потому что она напоминает ему «не то об итальянском борделе, не то о португальском футболе», но Хаус сам принял его, когда, пролистав вялое резюме из рук Уилсона, привычно закинулся парой таблеток и получил от юного соискателя назидательную лекцию о вреде оксикодоновой зависимости с подробными иллюстрациями того, как выглядят поражённые оксикодоном ткани печени и мозга, выполненными цветными маркерами на доске Хауса. «Он забавный, и рисует сносно, - сказал Уилсону главврач «Особой автономной клиники дифференциальной диагностики, патоморфологии и патофизиологии». - Будет нескучно».
Доктор Куки раскладывает стёкла и скромно отходит в сторону. Его заключение написано — больше говорить не о чем, и если с ним не согласны, он не будет спорить — цитология наука умозрительная, только взгляд и память. Клетки растут, делятся, болеют, умирают — все эти процессы изучены давным-давно, и субъективным остаётся глаз и умение увидеть. Уилсон это умеет, а вот доктор Трэвис — нет, поэтому доктор Трэвис с его, Куки, мнением не согласится, а Уилсон согласится. Но Хаус в качестве третейского судьи, а это уже проходит под знаком «всё возможно», особенно сегодня, когда «главный» явно раздражён и хромает сильнее обычного.
Воспалительная реакция, - говорит Уилсон осторожно. - По-моему, лимфомы нет... Застарелая, ей не один месяц, но... нет, злокачественности нет.
- Почему сразу не сказал? Почему по одному стеклу не сказал? - хмуро допытывается Хаус.
Уилсон, как о само-собой разумеющемся пожимает плечами:
- Сомневался.
- Немного же тебе надо, чтобы перестать сомневаться... - он поворачивается к Трэвису. - Ну а ты?
- Я остаюсь при своём.
Некоторое время Хаус молчит, низко нагнув голову и глядя исподлобья. Наконец, говорит:
- Ладно. Закажи радиологию. Общее облучение всего тела.
- Хаус!
Но он, не слушая, выходит и со всей доступной ему прытью удаляется по коридору. Уилсон быстрым шагом догоняет его. Он пытается игнорировать, но Уилсон хватает его за трость и вырывает её из руки:
- Нет, ты не сбежишь!
Хаус резко поворачивается к нему:
- Где уж мне бегать! Это, - он хлопает ладонью себя по правому бедру так, что в коридоре звонко отдаётся эхо, - не бутафория, не работа гримёра!
- Ах, так... - на лице Уилсона вдруг вспыхивет короткая злая улыбка. - В этом дело? Ты взбесился из-за телевизионщиков и готов убить ребёнка, чтобы поставить меня на место? Ну, Хаус, ты и... - он не договаривает. Вместо этого вдруг прикусывает губу и, отведя взгляд, молча протягивает обратно трость.
- Так я прав? - мягко спрашивает Хаус и, наверное, только им двоим понятно, о чём он спрашивает.
Уилсон не отвечает. Уилсон поднимает глаза кверху и шумно выдыхает воздух. Он почему-то вспоминает сон про сбитого мотоциклиста.
- Человеку, который разменял шестой десяток, говорить «повзрослей» как-то уже странно, да? - спрашивает он «в публику» и переводит взгляд на Хауса. - Может, поужинаем сегодня вместе?
- У меня вечер занят.
- Очередная проститутка?
Хаус насмешливо смотрит на него сверху вниз.
- Вроде того.
Харт возвращается в номер вечером, выжатый, как лимон. Он встретился с десятком людей за несколько часов и больше всего на свете хочет завалиться сейчас в номере на кровать, закинув ноги повыше, и полежать часок в полной прострации. Но на рецепшен нет его ключа, и портье сообщает: «У вас гость, мистер Харт».
- Кой чёрт? Какой гость? Я никого не жду. Кто разрешил его впускать без меня в номер?
- Он сказал, что вы, точно, не будете против. Он сказал, что...
Харт, не дослушав, взлетает по лестнице и резким толчком распахивает дверь. Сидящий на его кровати Орли оборачивается на звук и широко улыбается ему:
- Привет. Ты не против, что я к тебе самовольно вломился?
- Вообще-то против. Чуть не вздрючил сейчас за это парня на рецепшен. Откуда ты свалился, как снег на мою голову? Я думал, ты в Эл-Эй.
- Мне там осточертело, Лео. Они все вокруг составляют сметы, в которых я ничего не понимаю, и бесконечно ссорятся. Я оставил кассету, оставил фотографии и убрался оттуда, чтобы не путаться под ногами со своей палкой. Можно я у тебя переночую? Тут же есть диван.
- Пива хочешь? - Харт засовывает голову в холодильник в поисках купленной ещё с утра упаковки «Будлайт».- У меня есть чипсы и мексиканский соус. Но вообще-то ещё десять минут назад я думал завалиться спать — устал, как собака... Нет, как две собаки.
- Заваливайся — я шуметь не буду.
- Ну уж нет. Совместное распитие пива — это святое. Это, я бы сказал, символика дружбы. К тому же, оставлять тебя наедине с пивом небезопасно. Можно поутру кого-нибудь недосчитаться в добром здравии, - смеётся Харт, заваливаясь на кровать, за спину Орли с пивом и чипсами и щедро рассыпая крошки по одеялу. - Кстати, сегодня я видел твой прототип и предложил ему выгодный контракт.
- А он? - спрашивает Орли с беспокойством, его брови озабоченно сходятся.
- Чуть взашей меня не погнал, представь себе. Этот сумасшедший гений, оказывается, не жалует Голливуд.
- Я же просил тебя действовать через Уилсона, - укоризненно говорит Орли, улыбаясь. - Ты всё испортил, Лео.
- Я и пытался действовать через Уилсона, но Медвежонок остался верен себе и отошёл в сторонку.
- Он тебе не нравится? - спрашивает Орли, и поскольку при этом он продолжает улыбаться, вопрос звучит смягчённо, понимающе.
- Кто? Хаус? Он оригинал, хотя, конечно, белым и пушистым его не назовёшь...
- Не Хаус. Я как раз про белого и пушистого спрашивал.
- Уилсон? - Харт закинул руки за голову и засмеялся потолку и висящей на нём люстре, как зрителям. - Джеймс, он жалок. В хорошем смысле этого слова. Будь я геем, я бы затащил его в постель.
- Какое это для него счастье, что ты не гей, - вставляет Орли с едва заметным напряжением.
- О, да! - Харт снова смеётся. - Ему, уж точно, не стоит жалеть об этом. В БДСМ я был бы «садо-»
- Ты говоришь ужасные вещи.
- Зато я образцово себя веду. Когда я делаю то, что должен, я могу говорить, что хочу. Разве нет? Ты поступаешь наоборот: говоришь только то, что должен, и никогда не прослывёшь циником, но говоря, что должен, можешь делать, что хочешь.
- Если бы это было, действительно, так, - говорит Орли, - наш тандем должен бы был сидеть на Олимпе.
- А где мы есть? Не прибедняйся. Если верить последним рейтингам, ты уже признанный олимпийский небожитель.
- Боги не хромают, - с горечью говорит Орли.
Улыбка Харта гаснет:
- Ну вот чего ты опять начинаешь, Джеймс? - в его голосе прорезается досада. - Твоя хромота не помешает Бичу тебя снимать. Или тебе не нравится этот проект?
- Мне нравится проект, - говорит Орли, опустив голову. - очень нравится. Но то, что он нравится мне, ещё не значит, что он понравится зрителю. И что я в нём понравлюсь зрителю... Когда мы впервые подумали об этом, это казалось находкой, идеей на «ура»... но теперь я сомневаюсь, имеем ли мы право просто спекулируя на нестандартности...
- Ой, заткни-и-ись, - стонет Харт, закатывая глаза. - Ты любого в гроб загонишь своим депрессивным «ковырянием».
- Ладно, всё, заткнулся, - снова невесело смётся Орли. - Ты спать хотел? Вот и спи... Спи, Лео, укладывайся, я... слушай, у тебя есть, на чём писать?
- Будешь сочинять бессмертный опус? - Харт зевает, но, спохватившись, захлопывает рот. - Прости, это не имеет отношения ни к тебе, ни к твоему творчеству. Я просто, действительно, чертовски устал...
Приходится ему поверить, потому что всего через минуту он уже крепко спит, так и не раздевшись и даже не выпустив из рук пакетика с чипсами. Во сне лицо у него беззащитное, и губы капризно выгнуты. Орли, вздохнув, протягивает руку и осторожно снимает с него очки.
Незадолго до наступления вечера Уилсон врывается в кабинет Хауса, задыхаясь с красными пятнами на щеках.
- Ты — идиот! - орёт он с порога, размахивая руками. - Ты разве не отменил своё идиотское распоряжение, данное другому идиоту Трэвису?
Он вне себя. Настолько вне себя, что Хаус — «Великий и Ужасный» - вскакивает почти испуганно, роняя стул.
- Какое распоряжение? Ты о чём?
- Это же ты велел ему облучить мальчика!
- Велел? - Хаус выглядит опешившим. - Я же просто издевался над ним... Неужели, он мог принять за чистую монету ? Из-за одного дурацкого стекла? Что он тебе сказал? Ты ему веришь?
- Сказал? - демонически хохочет Уилсон. - Он сделал это, чёрт тебя дери! Какого там «веришь — не веришь»! Он заказал радиологию и стал делать мальчишке без диагноза полное облучение. С твоего идиотского благословения!
Хаус белеет, как лист мелованной бумаги.
Ему и в голову не пришло проверить, не выполнил ли Трэвис откровенно вопиющее назначение раздражённого босса. По одному сомнительному стеклу, без учёта вероятности, без клиники... Ведь никто и никогда — от нагловатого Чейза до послушной Чи Пак - не сделал бы ничего подобного. Сначала совершенно неудачный сомнительный препарат — настолько сомниетельный, что ни Куки, ни Уилсон не смогли высказать однозначного мнения, а потом ещё вдогонку вопиющий фортель на его неверной основе. А ведь Бреннан Трэвис казался ему до последнего времени вполне удачным приобретением — в их приснопамятной игре он дошёл почти до финиша, и были озарения, были удачные ходы. Что же произошло? Заштампованность? Ленность мысли? Ранний альцгеймер? Что сгубило за несколько лет толкового врача, превратив его в тупую марионетку собственных заблуждений и чужих просчётов? Или это запредельное самомнение, запрещающее даже сомневаться в своём диагнозе, и там, где даже Уилсон начинает оперировать расплывчатыми понятиями: «похоже», «характерно» и своим любимым ярлычком: «нетипичная атипия».
- Ты всегда играешь, Хаус, - выговаривает на высоких тонах Уилсон. - И чаще всего это неплохо, это делает тебя неповторимым. Но на этот раз ты доигрался. Ты же понимаешь, что убил бы этого ребёнка!
- Бы...? - с надеждой хрипло переспрашивает Хаус.
- Бы... - Уилсон, наконец, чуть понижает голос. - Слава богу, что только «бы». Я совершенно случайно оказался там, в радиологии, и помешал ему. И знаешь, что самое скверное? Он аргументировал свои действия не целесообразностью, не какой-нибудь хоть завалящей медицинской причиной — он сослался на тебя. Ты должен от него избавиться. Я говорю серьёзно: соверши над ним ритуальную казнь. Он с тобой работать не сможет. Возможно, он неплохой врач в том смысле, в котором понимают многие — тот же Хурани. Он исполнителен, наверное, что-то знает, особенно в своей области — в инфекционных болезнях, тут тебе виднее, чем мне. Но он всю жизнь прождёт паса у ворот, а для того, чтобы работать с тобой, нужно быть полевым игроком. Тебе нужен даже не врач, а тот, кто может создавать ситуацию у ворот соперника, позволяющую тебе забивать мячи.
- И опять ты лучше меня знаешь, кто мне нужен, - хмыкает Хаус.
- Я — твой админ, и прикрывать твою задницу — моя прямая обязанность. Я — твой друг, и я понимаю, что тебе зачем-то нужен Трэвис. Я - не слепой, и я вижу, как ты сомневаешься, прощупываешь его. Что-то ты надеешься в нём найти такое, какого больше нет ни в ком... Брось, не найдёшь...
- Я ищу камень для своего сада. Мне нужна фигура «Красноречивое молчание», - наконец, говорит Хаус. - Ты видел когда-нибудь сад камней, Уилсон? Он строится по совершенно особым принципам, очень жёстким, даже напрягающим, но это потому, что его назначение — будить ассоциативность, в конечном итоге, обращать человека к его разуму — сродни назначению моей команды. Они — мой сад камней, и у каждого — своя миссия. Роль молчания когда-то исполнял Форман. И теперь мне не хватает камня на его месте. Должно быть, камни из одного сада не могут заполнить пустые пространства другого.
- Если тебе нужно всего лишь красноречивое молчание, посади на его место любого глухонемого с красивыми глазами.
- Глухонемых не бывает. Ты не видел, как громко эти так называемые глухонемые орут на пальцах? Просто уши закладывает... Ладно, Уилсон, иди. Я подумаю, как с ним быть.
Уилсон, однако, не уходит.
- Ты знаешь, кто будет играть тебя в проекте телевизионщиков? - спрашивает он, иронично подняв бровь.
- Меня? - в тоне Хауса нотки настолько угрожающие, что, по идее, они должны бы отбить у Уилсона всякое желание возвращаться к этой теме, однако, Уилсон ничуть не пугается.
- Ну, если я скажу «доктора Билдинга» тебе станет легче?
- Ко-го?
- Они назвали его Билдингом.
- И после этого ты можешь надеяться, что я...
- Его будет играть Джеймс Орли.
- Вот кретин... - растерянно говорит Хаус.
После этого Уилсон как раз и выходит. Он прекрасно знает, когда и где в разговоре с Хаусом нужно ставить точку, а когда и где — запятую.
Хаус же снова прибегает к уже успевшему понравиться селектору:
- Венди, свистать всех наверх! И подготовь ведро — я буду топить котят.
Они собираются в кабинете главврача немного удивлённые — для привычных диагностических посиделок у Хауса поздновато, да и многолюдно. Чейз, Трэвис, Кэмерон, Тауб, Пак, Сё-Мин, Чэнг, Колерник, Куки, Блавски, Ней, Тростли и, наконец, Уилсон.
Я вас собрал сейчас не ради диагностического поиска, - говорит Хаус, не поднимая глаз, а вместо этого упорно разглядывая свои руки. - Я хочу сразу решить один вопрос, который в нерешённом состоянии может помешать нам нормально функционировать в дальнейшем. Итак... Я думаю, ни для кого не секрет, что наша больничка задумана, как оперетка, - быстрый взгляд на тут же потупившегося Уилсона, — в отличие от соседнего с нами «Принстон-Плейнсборо». Больницы не дарят, как воздушные шарики или торты. Мы здорово веселимся тут и играем в докторов, занимая должности, которым никто из нас ни черта не соответствует, и никто нам не указ. Нам пора очнуться, мальчики и девочки. Пока доктор Дулитл не начал делать трепанации черепа, он мог безнаказанно разговаривать с обезьянами — возьмись он за пилу Джильи или большой торакальный нож, его живо упекли бы в психиатрическую клинику. И это было бы правильным решением. Поэтому... - вот теперь он поднимает голову и обводит всех мрачным тяжёлым взглядом. Его слушают внимательно и напряжённо - пожалуй, не без удивления. - Поэтому, пока мы из-за нашей общей расхлябанности никого не убили, я хочу ввести порядок строгой суббординации... Не скаль зубы, Чейз, и ты всё ещё без халата... Да, Чи Пак, ты не ослышалась — это говорю именно я, и говорю именно это. С этого момента каждый чётко отвечает за свою службу. Его слово — последняя инстанция, его ответственность — полная и неделимая. Все юридические вопросы, иски, жалобы, соглашения, информированное согласие, адвокат — наш штатный юрист Дональд Бергсон. Его здесь нет, но он свои обязанности, в отличие от прочих, знает. Связь с ним — через Уилсона. Уилсон, финансовые вопросы, страховые компании, профсоюзы, долгосрочные договоры, наказания, поощрения — в том числе материальные. И консультируешь всю онкологию — бесспорную и подозрительную. Твоё слово решающее. Поэтому воздержись от заключений типа «нетипичной атипии».
- Хорошо, - тихо говорит со своего места Уилсон. Он слегка побледнел, а уши, наоборот, интенсивно-розовые.
- Чейз, все диагностические и экстренные операции, инвазивные исследования, все намёки на хирургическую патологию. Если не делаешь сам, контролируешь от и до. Отвечаешь персонально за каждый разрез и шов. И или надень чёртов халат, или начни хромать и повысь КПД, чтобы я при всём желании не мог тебя уволить.
- Есть, понял, - без напряжения кивает Чейз.
- Сё-Мин, всё, что ниже пояса у мужчин -урологию, венерологию, кожные болезни — безошибочно диагностируете вы. Всё, что у женщин - Тростли. Ваше слово — последнее, ваша подпись — решающая, будь то пузырный занос или камень в уретре.
- Да, хорошо.
- Ней, вся сестринская работа, санитары тоже ваша епархия. Делайте с ними, что хотите — вплоть до телесных наказаний. В этот раздел я вмешиваться буду стараться возможно реже. Все вопросы ко мне по среднему персоналу— через посредство Венди.
Ней молча кивает головой.
- Кэмерон, тебе джек-пот, волчанка — твоя. Васкулиты, все системные, дефициты, диссеминации. Лабораторные тесты, если они высокозатратные, тоже подписываешь ты. И оплачиваешь из своего кармана те, которые можно было бы не делать.
- Хаус, такое разделение... - начинает было она, но он обрывает все возражения резким:
- Помолчи и послушай. Чэнг, педиатрия. Колерник, сердце-лёгкие. И в вашем ведении жизнеобеспечение и гнотобиология. Тауб, друг, извини, тебе остаётся выделительная система: печень-почки-кишечник. За каждый стул — персональная ответственность. Диализ, трансплантация — тоже тебе. Если успешно пересаживал когда-то людям носы и уши, думаю, и с почками справишься. Чи Пак, неврология. Блавски, психиатрия. Нам очень нужен эндокринолог — думаю, что со временем мы его найдём. Пока по всем вопросам внутренней секреции консультирует Куки, он же морфолог. Несогласие с его заключением — только через меня. Инфекциями...
Трэвис подаётся вперёд, но Хаус, словно не замечая его движения, заканчивает:
...буду заниматься сам. Ну и координировать работу в целом, разумеется — на что ещё и нужен главный врач.
- А я? - не выдерживает Трэвис.
- Ах да, чуть я про тебя не забыл. Ты уволен... Нет, стоп! Не уволен. В кабинет первичной диагностики, в амбулаторию...
- Но ведь это фельдшерская работа! - голос Трэвиса дрожит от обиды.
- Чёрт, действительно! Ну ничего. Я думаю, ты справишься, если немного подучишь медицину... С этим всё. Да! Надеюсь, никому не пришло в голову, будто введение персональной ответственности означает автономизацию служб? Диагностический поиск — процесс творческий, и будучи таковым, с трудом поддаётся заключению в какие бы то ни было рамки. А как это будет работать, я вам сейчас покажу на пальцах. Мы только сегодня получили нечитаемые стёкла с биоптатом лимфоузлов мальчика, поступившего с воспалением в горле неясной этиологии. Облажался Трэвис, за что и низведён в фельдшера. Наш цитолог на основании этих стёкол предположил реактивный лимфаденит, онколог также высказался в пользу исключения рака. Тем не менее, доктор Трэвис попытался провести полное облучение всего тела, опираясь на мой устный приказ. Вразумительного заключения у нас при этом не было, инфекцию мы не исключили. Чем бы это закончилось, мне вам не надо говорить. Большинству из вас, - тут же поправляется он, презрительно взглядывая на подавленного Трэвиса. - Так вот, такие вещи подписываются в двухстороннем порядке, как пакт о ненападении. Никакой устный приказ тут не имеет значения. Я был кретином, когда произнёс те, неправильно истолкованные слова, потому что статус главврача позволяет каждому идиоту прикрываться каждой моей ересью, как щитом, от ответственности. Я не должен об этом забывать. И больше я об этом не забуду. Завтра в восемь на моём столе должно лежать заключение доктора Уилсона, подписанное кроме него морфологом, по природе гиперплазии лимфоузлов. И доктор Чейз тоже не уйдёт домой, пока не предоставит для исследования сносный материал. Почётное право объяснять родителям необходимость повторной манипуляции предоставляется доктору Трэвису. К полудню будут готовы новые контракты — Уилсон, позвони Бергсону, пусть подготовит проекты к десяти в чистовом варианте и даст мне на вычитку. На этом у меня всё, и вы можете идти по домам, кроме дежурных в стационарном отделении... Кто-то ещё чего-то ждёт?
Ошеломлённые сотрудники тихо выходят, даже почти не переговариваясь между собой. Хаус неузнаваем, и они ещё не могут понять, нравится им этот новый Хаус или нет.
Сам же Хаус остаётся сидеть за столом, закрыв лицо растопыренной пятернёй. Что сейчас твориться в его душе? Кто угадает?
- Было похоже на тронную речь, - сдержанно говорит оставшийся в кабинете последним Уилсон.
- Было похоже на голливудский сериал, если честно... Можешь считать генеральной репетицией.
- Почему? Мне так не показалось... Знаешь, что ты сделал сейчас?
- Что я сделал сейчас? По-моему, выставил себя полным идиотом перед разинувшими рот подчинёнными...
- Ты заложил основу будущих профильных отделений и назначил их глав. Это... это хорошо. Это взгляд в будущее, это и есть работа главврача. Ты справляешься. И в отношении Трэвиса ты сделал всё, как надо — я даже не ожидал такого взвешенного решения.
- Справляюсь? А на черта мне с этим справляться? Мне не нужна эта больница, Уилсон, - в сердцах, наконец, признаётся он. - Мне не нужно быть главврачом. Я здесь не на своём месте, делаю не своё дело. И у меня всё время болит нога...
Уилсон молчит. Он не знает, что сказать. Он слишком много вложил в эту больницу — и сил, и средств, и своих надежд, наверное, но Хаус, кажется, прав: больница — не игрушка, не очередная загрузка для гейм-боя. Больницы нельзя дарить, их нужно выращивать, как дерево или ребёнка. Это справедливо. Но раз это справедливо, почему же он никак не может справиться со жгучей обидой, разъедающей грудь, как каустик.
- Я пойду, - говорит он. - Мне ещё биоптат смотреть... Опять не высплюсь.
Это реплика «в публику», не к Хаусу. Но Хаус реагирует — может быть, потому, что чувствует, что причинил боль:
- Можешь опоздать на пару часов. Только Бергсону позвони.
- Ты чего тут остановился? - недоумевает Орли, крутя головой. Заброшенная дорога, высокая трава по обочинам, за поворотом неширокий мост через овраг. Слышно, как в траве стрекочут кузнечики, где-то вдали - звук мотора мотоцикла, тоже похожий на кузнечика.
- О, это памятное мне место... - Харт смеётся и потягивается, разминая мышцы. - Зимой я здесь чуть не умер. Вот прямо тут, где мы стоим. И всё из-за того, что забыл в гостинице блистер с таблетками. Смешно, правда? Парни-спасатели сказали, я был мёртв минут десять, на ручной реанимации... Ты мог бы меня потерять, Джим...
- Не вижу в этом ничего смешного, Лео, - Орли хмурится. - Ты часто бываешь чертовски неосторожен.
- Смотри-ка, - вдруг удивлённо поднимает брови Харт. - Что это там, внизу?
- Где?
- Там-там, вон, у спуска... Подожди-ка, - он, осторожно переступая, спускается вниз по склону оврага к заинтересовавшему его предмету. - Чёрт! Да это, кажется, мотоцикл увяз.
- Смотри осторожнее, - вытянув шею, советует Орли. - Рядом может оказаться труп его владельца.
- Тьфу ты! - Харт отшатывается. - Почему сразу труп?
- А как, по-твоему, мотоцикл мог туда попасть? Только если слетел с моста. Не один же он тут по мосту лихачил — по-любому, с мотоциклистом. А раз парень не попытался выручить свою коняшку, значит он и сам где-то неподалёку.
- Нет у меня охоты его искать, - Харт отступает. - Надо сообщить в полицию.
«Харлей-Дэвидсон», - говорит Орли, приглядываясь к куску грязи странной формы. - Тяжеловат на мой вкус, но класс, конечно, не низкий.
- Как ты его узнаёшь в таком виде?
- У меня был такой лет пять назад. Сменил на «Триумф». Я люблю это дело — ты же знаешь. Вот только нога...
- Да ладно! Хаус гоняет на своём, как хочет, и плевать хотел на ногу... Слушай, а давай нашего Билдинга тоже посадим на мотоцикл? Прикольно. Ты сможешь играть это без дублёра. Ты же всегда хотел играть без дублёров.
- Лео, я ещё не утверждён, - напоминает Орли, чуть улыбаясь.
- Бич сделает всё, чтобы утвердили именно тебя. Ты его очаровал... Ну что, поехали?
- Подожди... Хочу взглянуть на него поближе.
- Так в чём проблема? Спускайся.
- Без трости по склону мне слабо. Не поднимусь потом.
- А что трость-то не взял?
- В машине мешает, а скалолазаньем заниматься не планировал. Найди мне какую-нибудь палку напрокат. Вон там, в кустах. Сойдёт и ветка потолще.
- О кей, старик, не проблема... - Харт некоторое время шарит в траве и вдруг длинно удивлённо свистит. - Смотри-ка... Может, это Волшебное Поле из страны Болвании? Сначала мотоцикл, а теперь ещё и это...
- Что «Это»?
Харт выбирается из кустов, держа в руках тоже перемазанную грязью длинную прямую палку:
- Я знаю толк в хороших вещах, Джим, поверь мне. Это — недешёвая штучка. Вот дай-ка мне платок, - он старательно оттирает грязь, и Орли видит из-под неё тусклый блеск тёмной полировки.
- Чёрное дерево и серебро. И оригинальный дизайн. Смотри!
- Ух ты! - Орли протягивает ладони так, словно собирается принять из рук Харта именную шпагу. - Ты знаешь, а я ведь прекрасно помню, в чьих руках видел эту трость... Знаешь что, Лео. Подожди-ка звонить в полицию...
Хаус погружен в музыку. Таким Ядвига видит его впервые, и она открывает для себя нового Хауса — Хауса без раздражения, без сарказма, даже без боли. Хауса с мягкой улыбкой и нежным туманом в глазах. А она и не знала, что он бывает таким. Вот Джеймс, наверное, знал. И, наверное, любил, потому что такого влюблённого в музыку, вдохновенного, по-настоящему красивого Хауса нельзя не любить. Ядвига следит за бегом по клавишам пальцев — длинных, с почти профессиональной межпальцевой растяжкой, за мягкой пластикой опутанных выпуклыми венами кистей, но снова не может удержаться — переводит взгляд на лицо. Глаза полуприкрыты, голова покачивается в такт, губы шевелятся — напевает про себя. Вдруг чуть прижмуривается и улыбка становится шире — удался особенно сложный и красивый пассаж, взлёт кульминации — он вытягивает шею, совсем зажмуривается, даже рот приоткрывает и... - мягкий, стихающий финал... - замирает, уронив руки на колени, и последние отзвуки стихают не только в воздухе, но и в нём.
- Что ты играл, Хаус?
- «Сон в летнюю ночь». Это Вагнер... Не тот. Слушай, Блавски, не выпить ли нам с тобой чего-нибудь покрепче чаю? У меня хороший коньяк есть. Будешь?
- Буду. Надо же мне тебя разговорить — затем и пришла. Пойдём, может, на кухню?
- Ну, вот ещё... Иди на диван — сейчас всё будет.
Он идёт на кухню, возится там, гремя посудой и некоторое время спустя прикатывает столик на колёсах, сервированный на двоих со знанием дела — маленькие буттербродики с красной рыбой, ломтики лимона, присыпанные сахаром и кофе, креветки в сливочном соусе, сыр, шоколад, коньяк в бутылке, два коньячных бокала, орехи, какое-то очень ароматное копчёное мясо, от которого он сразу отрезает здоровый ломоть и плюхнув ей на тарелку, поливает из соусника:
- Ты, наверное, есть хочешь после целого дня? Бери. Это вкусно. Давай, - наливает коньяк в бокалы. - За реквием по мечте.
Ядвига сальвирует бокалом, но, едва прикоснувшись губами, снова ставит его на место.
- Ты ведь не о Вагнере сейчас, Хаус... Ты о больнице, да? То, что ты говорил сегодня...
- Ересь? - перебивает он с неловкой усмешкой. - Корчу из себя чёрт знает, кого... на потеху публике.
- Да нет, почему ересь... Ты всё правильно говорил... Только чувствуешь ты себя в этой роли главврача, как... как в роли, как не по правде. Ну вот, к примеру, как галстук... ты ведь галстуков не носишь, а тут словно пришлось надеть — красиво, и цвет к глазам идёт, и сам себе в зеркале нравишься, но душит с непривычки, мешает, раздражает как-то, и только и мечтаешь, как стащить его поскорее, да бросить. Ну? Похоже?
- Похоже...
- Слушай, кто был твоим психиатром в Мейфилде? Нолан?
- Ты его знаешь?
- Знаю. Он хороший психиатр, когда речь идёт о стационаре, о глубокой дезадаптации. Но у него есть фишка, которая тебе, я уверена, не подошла. Он всегда стремится привести человека к некой общей норме, а ты заложен аномальным... Как скоро ты перестал к нему ходить?
- Через несколько сеансов.
- Ну, правильно. Я так и подумала... Хаус, тебе не нужно стремиться к норме. В том числе и в больнице. Подожди, не перебивай, я тебе сейчас объясню... Налей себе ещё. Мне нужно, чтобы ты не совсем трезвым был, а то ты меня слушать не станешь, и я тоже выпью. Давай!
Она глотает коньяк залпом, задохнувшись, тянется за ломтиком лимона и, зацепив локтем, сваливает на себя соусник. Белый жирный соус проливается на брюки.
- О, чёрт! Дай салфетку. Пятна же остануться! - она огорчена, как любая женщина в такой ситуации. - Мои любимые брюки, чёрт бы их побрал! Может, «Уайт Визард» справится?
- Сними, сразу застирай, пока не въелось,- практично предлагает Хаус.
- Ага «сними»... у меня блузка — топ.
- Футболку дам. Она тебе почти до колен будет. Хотя тебе и то, что выше скрывать особо незачем. Ноги у тебя красивые. И задница тоже ничего, - он проводит рукой по её бедру, но не так, как это делают, приставая, а словно оценивая форму и фактуру произведения искусства — гипсовой или деревянной фигуры.
- Но-но, Хаус! Эта задница не про тебя, между прочим.
- Не претендую. Меня только женщины с сиськами заводят, - насмешливо говорит он. - Могу в щёчку поцеловать, если будешь очень набиваться.
- Ах ты, сволочь! - смеётся она и шутливо стукает его кулаком в грудь. - Давай футболку. Что за дрянь, как поведусь с тобой, так стирку затевать приходится!
- Ну, сегодня ты сама виновата, неуклюжая девчонка!
- А кто меня подпоил?
- Ты свалила соусник до того, как коньяк попал в желудок, врушка! Двавай сюда штаны — сам застираю. С твоими познаниями в бытовой химии тебя к приличным вещам подпускать страшно. «Уайт Визард», - передразнивает он. - Взмахнёт волшебной палочкой — и останешься совсем без штанов. Снимай, не жмись — у тебя зелёные стринги, я и так знаю.
Ядвига замирает, взявшись за молнию:
- Откуда... знаешь? Вы что... обсуждаете...?
- О, господи! - он заводит глаза в знакомом выражении «какие вы все идиоты». - У тебя рыжие волосы, зелёные глаза, макияж в зелёных тонах и приличный вкус. Ну, не красные же на тебе трусики при всех этих условиях, - как о само-собой разумеющемся пожимает он плечами. Давай уже сюда! - и, подхватив её брюки, хромает в ванную. Сегодня он передвигается по квартире без трости, почти не придерживаясь за стены, а вчера даже чтобы сделать два шага в приёмную и обратно, брал трость обязательно. Похоже, обострение с его ногой пошло на убыль.
Ядвига торопливо переодевается в хоть и чистую, но всё равно слабо отдающую его парфюмом футболку «Рок-н-ролл семидесятых» и устраняет салфеткой следы пролитого соуса на столе и диване.
- Я пристроил там на колено горячей трубы, - говорит Хаус, возвращаясь. - За час просохнут. Тебе далеко ехать?
- Ты разве не знаешь, где я живу?
- Я не знаю, собираешься ли ты ехать туда, где живёшь.
- Хаус!
- У нас свободная страна, и на Джеймсе Уилсоне свет клином не сошёлся...
- Хаус, я прошу тебя, перестань! Мы будем говорить о тебе или не будем совсем. У меня с Уилсоном всё прекрасно.
- Гм... Я бы рад был повторить твою последнюю фразу, но не хочу врать...
- Так дело в Уилсоне, а не в больнице?
- Нет, дело в больнице и во мне, а Уилсон просто всё осложняет. У него же ведь уже лордоз от гордости начался из-за этой больницы, а тут вдруг я ему скажу, что видел его подарок в гробу в белых тапочках...
- Боишься выглядеть неблагодарным?
- Плевать мне, как я буду выгляеть. Он с матерью рассорился, вложил огромные деньги, влез в долги и тащит на себе львиную долю работы... Блавски, я не могу... Сказал ему сегодня — так, слегка...
- А он?
- Побледнел и промолчал.
- Но ведь это твоя жизнь! Ты ему ничего не должен.
- Знаю...
- А может быть, ты и торопишься... - вслух задумывается Блавски. - Ты же сам пока не знаешь, что тебе нужно. Ну, неуютно тебе в новом кресле — это можно понять. Ты же, Хаус, почти субклинический Аспергер, по чести говоря, - она улыбается и, прищурив один глаз, наливает ему коньяк. - Только, понимаешь... Ты давай, давай, пей — я одна без тебя не буду... Понимаешь, Хаус, для тебя сейчас любое кресло будет новым и неуютным. Тебя ведь не в нынешний «Принстон-Плейнсборо» тянет, а в тот, каким он был десять лет назад. В тот, которого нет больше на свете, потому что Лета — она течёт. Медленно, но течёт. С нами или мимо нас...
- Откуда ты знаешь... обо мне?
- Я вижу. Эти футболки, пластинки, гитары, диски — всё, что тебя окружает, основательно выкупано в водах Леты... Ну, что ты смотришь на меня так удивлённо — я же всё-таки психиатр. Это мой хлеб — читать в душах. Ну, и в квартирах тоже кое-что замечать. Например, этих бабочек. Визитная карточка Джеймса, да?
- Это я нарисовал. Акварелью и фольгированным металлом - в лучших традициях хай-тек. «Металлические бабочки-подёнки в коротком предсмертном полёте». Круто?
- Художник из тебя...
- Хреновый?
- Ну-у... Хуже, чем музыкант... Боишься за него?
- Чего мне бояться?
- Не ври, боишься. Не бойся, я за ним присмотрю.
- Ладно. За ним ты присмотришь. А мне-то что теперь делать?
- Ты хочешь совета?
- Хочу услышать совет, - поправляет он, выделяя голосом «услышать».
- Но не последовать ему?
- Но, по крайней мере, подумать над ним.
- Хорошо. Слушай. Продолжай играть в главврача и диагностируй. Человеку с Аспергером — даже субклиническим — не стоит принимать необратимых решений.
- То есть, куда кривая вывезет?
- Вроде того...
- Не выйдет. Блавски, я — главврач, я должен принимать решения.
- Тогда выпей ещё бокал и прими.
- Блавски, ты нарезалась. Тебе придётся здесь ночевать, потому что за руль в таком виде ты не полезешь.
- Я не нарезалась. Я пока только расслабилась. Мне нужно куда больше, чтобы нарезаться. На моё счастье. А то бы я спилась давным давно... Хаус, послушай, что я тебе скажу: или не принимай необратимых решений, или не жалей о принятых, не то ты превратишься в Уилсона.
- А разве Уилсон, по-твоему, плох?
- Уилсон по-твоему плох, а не по-моему. Но ты станешь им в его худшем проявлении, потому что приобретя его слабость и нерешительность, его доброту и готовность всегда подставлять плечо ты не приобретёшь. Вот когда он привёл тебя сюда и сказал: «Вот твой дом, и вот твоя больница», - что ты почувствовал, вспомни. Я серьёзно. Закрой глаза и вспомни.
Хаус послушно закрывает глаза.
- Ну? Можешь определить свои чувства одним — двумя словами? Что ты почувствовал? Досаду? Неловкость? Озабоченность?
Не открывая глаз, Хаус качает головой. Потом спрашивает:
- Тебе честно, Блавски?
- Конечно, честно, если можешь честно.
Он молчит ещё несколько мгновений и вдруг улыбается — открыто, не по-Хаусовски:
- Я почувствовал себя пацаном, которому подарили велосипед. Большой и яркий. Мне было одиннадцать, кажется, когда это случилось... - мечтательно говорит Хаус, всё ещё улыбаясь своим воспоминаниям. - Он был красный с голубым, а все никелированные части сверкали на солнце, и звонок звучал в ля-бемоль... Я никогда с тех пор не испытывал подобного восторга. И когда Уилсон привёл меня сюда, я стоял здесь, в дверях, и слышал звонок велосипеда в ля-бемоль... Да ладно, Блавски... Не слушай меня — я тоже нарезался.
- Мне нравится тебя слушать. Ты никогда так не говорил...со мной... Хаус, а у тебя нет детских фотографий?
- Где-то в коробках — я их ещё и не распаковывал. Да ну их! Лень искать... - он по-кошачьи потягивается и, кажется, не прочь вздремнуть. - Хорошо, что ты пришла, Блавски...
- Хаус, я всё-таки решил... - раздаётся от двери, и они оба, вздрогнув, поворачивают головы. Уилсон не продолжает начатую фразу. Он стоит в дверях, застыв, как изваяние, приоткрыв рот и глядя на них широко раскрытыми, как у обиженного ребёнка, глазами.
Хаус представляет себе картину, открывшуюся Уилсону, с его, Уилсона, точки зрения: коньячные бокалы, соседствующие с почти пустой бутылкой, Хаус, развалившийся на диване, Блавски в его растянутой футболке, едва прикрывающей вышеупомянутые зелёные стринги, раскрасневшиеся лица...
Он хотел бы объяснить, что увиденное может иметь не единственное толкование, но не может найти достаточно убедительных слов и уже предвидит, что Уилсон не поверит ему. Поэтому от досады вместо объяснений переходит в нападение:
- Ты чего врываешься без стука, как к себе домой? Мало ли, кто у меня в гостях...
Уилсон молча пятится. Глаза, и без того тёмные, темнеют ещё больше. Блавски в полной растерянности старается оттянуть подол футболки пониже. И тогда Уилсон улыбается. Это страшная в своей безнадёжности, болезненная улыбка. Улыбка разочарования в дружбе, любви, в какой бы то ни было справедливости жизни.
- Извините, - говорит он. - Извините, я не вовремя... Всё-всё, уже ухожу... - и не то сбегает, не то обрушивается по лестнице.
- Уилсон, кретин, стой!
- Джим! Подожди!
- Ты всё не так понял!
- Уилсон!
- Джимми! - летит ему вслед, но эти крики только подгоняют его, как выстрелы в спину.
- Тьфу, идиотизм! - в сердцах говорит Хаус. - Какой-то киношный штамп получился. Куда его чёрт понёс? Топиться? Главное, я ещё с вечера сказал, что у меня будет «что-то вроде проститутки», а тут — ты без штанов. Да ещё и в этой футболке...
- «Рок-н-ролл семидесятых», - вздыхает Ядвига. И оба вдруг начинают давиться смехом.
- Ничего смешного, - с трудом выговаривает Ядвига. - Сделали больно хорошему человеку. Твоему другу, между прочим.
- Твоему любовнику, если что... Вот чего ты за ним не бросилась?
- В зелёных стрингах? На потеху всей больнице, да? Сам-то ты...
- Ага, с моей ногой только в догонялки играть! Но какие у него глаза стали! Ты видела? Во, - он показывает пальцами размер глаз.
- Иди теперь, убеди его, что между нами ничего не было.
- Да ладно. Сам додумается, когда остынет.
- Как додумается? Он что, знает, что тебя заводят только сисястые?
- Ну... вообще-то знает...
Ядвига снова фыркает.
Это, наверное, немного нервный смех, но тем дольше он неотвязно владеет ими. И обрывается, когда Хаус озабоченно замечает:
- Не впилился бы куда-нибудь от нервов. Он за рулём.
- Хаус, а куда он поедет в конце-концов? - вдруг спрашивает Блавски, замирая в задумчивости.
- Как куда? К себе.
- Да нет у него никакого «к себе». Он у меня живёт.
- Подожди... Почему? То есть, это нормально, что у тебя, но...
- Он же продал квартиру. Ты что, забыл? Или не знал?
- Разве... Постой, я думал, он уже давно купил себе что-то...
- Да откуда у него деньги на это «что-то»? Он ещё процент за кредит не выплатил.
Хаус молчит. Медленно до него доходит, что, может быть, это не Уилсон, а он что-то неправильно понял. Не удивление Уилсона резануло ощущением боли — улыбка. Странная диковатая улыбка невыносимого разочарования.
«Это твой дом... и мой... если пустишь».
«Джеймс, мой дом — всегда твой дом. И был, и останется...»
«Ты чего врываешься без стука, как к себе домой?»
«Мне не нужна эта больница, Уилсон».
«Им, кажется, не заплатили за дежурство в амбулаторном отделении, потому что рабовладелец черезмерно велик для того, чтобы зарабатывать на собственное хозяйство».
«Это потому, что он не еврей, не то выше второго места ему бы никак не подняться...»
- Блавски, - спрашивает он, сводя брови так, что складка пересекающая лоб, становится глубокой. - Во что ему обошёлся мой велосипед? Он что, вложил в эту больницу вообще ВСЁ? В больницу и в это? - он обводит неопределённым жестом комнату с огромным диваном, органом, книжными полками, музыкальным центром и «металлическими бабочками-подёнками в коротком предсмертном полёте»
- Да, - просто отвечает Ядвига.
- Какая-то... агональная благотворительность...
- Наверное, да...
- Вот дьявол! - говорит Хаус с досадой. - Вот же дьявол!
- Подожди... ты чего?
- А мне свою продать и в голову не пришло. То есть, пришло бы, наверное, если бы деньги понадобились... Вот дьявол! Неужели, он и правда надеялся...
- Хаус, ты о чём вообще?
- Ни о чём. Я — дурак. Это же Уилсон! Панда! Давай, Блавски, одевайся — я тебя отвезу. Нужно отыскать его.
Он не чувствует боли — почему ему должно быть больно? Его никто не ранил, не надругался над чувствами — ну, в самом деле, не может же он принимать всерьёз слова Хауса о проститутке. Хотя то, что он назвал так Ядвигу, пожалуй, заслуживает всё-таки хорошего удара по носу.
Он не чувствует обиды — на что тут обижаться? Только на себя. Неоправданные надежды, как всегда, пошедшие прахом. Но это говорит только о том, что он по-прежнему не может определиться хотя бы с тем, чего хочет сам — не говоря уж о желаниях Хауса.
Чего он ждал? Благодарных слёз на глазах до скончания дней? От Хауса? Глупо, на грани кретинизма!
Он не чувствует досады — на досаду нужны силы. Да и не на кого досадовать — опять же, разве что, на себя. Облажался. Как всегда, облажался. И с этой больницей, и с этим идиотским сном, где белые шторы и белый рояль, и Хаус играет для него. И с Блавски...
Но тогда что он вообще чувствует? Усталость? Апатию? Опустошённость? Да ничего он не чувствует. Душу кто-то вынимает через горло — вот и всё. И постепенно до него доходит вся беспросветность сложившейся ситуации. Он поставил себя в полную зависимость от этого сумасшедшего проекта «больница для Хауса». Он, который, едва очнувшись от наркоза, пытался вырвать из подключички трубки системы жизнеобеспечения, снова припал к этой системе жизнеобеспечения, сливая в неё всего себя и надеясь получить обратно... что? Любовь? Признание значимости? Вину? Такую же зависимость, только от него? Как там говорит Хаус? «Не всегда получаешь, что хочешь». Джаггер или «Роллинг стоунз»? Он,Уилсон, уже давно ведёт себя, как идиот, ожидая, когда из рога изобилия на него посыплются, наконец, признания и благодарности. Подарки нужно просто делать, а не требовать отдачи, тем более от Хауса, не то сложится порочный круг зависимости, из которого нет выхода — уж он-то должен это знать. И никакая дружба не может строиться на взаимозачётах. Между двумя частями выражения нужен знак равенства, но... «Я не могу каждый раз умирать для тебя», - сказал он Хаусу в минуту досады. И только сейчас он вдруг мысленно услышал невысказаннвый тогда ответ: «Для меня? А зачем мне это нужно, Уилсон? Может, просто поужинаем вместе?» «Когда ты этого, действительно захочешь, Хаус, - мысленно говорит он. - Лучшее, что я могу сделать сейчас, это произвести вычитание себя, как компонента, из этого дурацкого уравнения, и позволить и тебе, и Ядвиге жить без постоянной оглядки на такое досадное недоразумение, как Джеймс Уилсон, который вам не то пожизненный должник, не то кредитор».
Он набирает на телефоне несколько цифр и ждёт долго — уже довольно поздно, возможно, он даже разбудит её сейчас. Наконец в трубке хрипловатое: «Да»
- Венди? Простите, что потревожил. Это Джеймс Уилсон. Могу я вас попросить, Венди...
Ядвига просыпается в половине седьмого, приподняв голову, озирается, и сразу становится понятно: Джим не ночевал. Вообще не появлялся. «Да ладно тебе, - уговаривает она себя, чтобы тут же не начать волноваться. - Он — взрослый человек. Ну мало ли, куда он мог отправиться!» С другой стороны, она прекрасно понимает, что никуда отправиться он не мог. Во всяком случае, не мог отправиться, не позвонив... Господи! Да ведь она сама может позвонить — как вчера не догадалась!
Ядвига поспешно набирает номер. «Абонент временно недоступен, - сообщает ей приятный голос. - Вы можете оставить сообщение после звукового сигнала... Пи-и!»
- Джим, ты где? Я волнуюсь. Джим, отзовись! Мы должны поговорить!
Как крик в пустоту. Она коротко вздыхает, снова набирает цифры:
- Хаус? Хаус, он не объявлялся?
- Нет, - голос ничуть не сонный, хотя обычно раньше семи он не просыпается.
- Ты вообще ложился?
- Нет... Мне только что звонила Венди, - говорит он, и по тому, как говорит, она понимает, что у него что-то есть для неё. Что-то важное.
- Это о Джиме? - осторожно спрашивает она, готовая на что угодно — от аварии на трассе со смертельным исходом до задержания за драку в пьяном виде.
- Да... Он просил об увольнении. Он сказал, что... должен уехать.
- Куда?
- Не знаю.
- Надолго? - она ещё не поняла.
- Я так понимаю, что насовсем...
- Как? - теряется она. - В каком смысле «насовсем»?
- Ядвига, - он чуть ли не впервые называет её по имени. - Он уволился и уехал. Он просил передать, чтобы о нём не волновались. И что он напишет, когда устроится.
- Хаус, но это несерьёзно! Сорваться так, в один миг, без денег, без вещей, без документов... - осекшись, она торопливо подходит к своему книжному шкафу, где, между прочим, небольшое отделение для бумаг, запирающееся на ключ... - Хаус, - изменившимся голосом говорит она. - Он взял документы. Он, видимо, заезжал до того, как мы вернулись. Очень спешил. Даже не запер шкаф — просто бросил ключ в ящик... Хаус...
- Ты плачешь? - помолчав, спрашивает он.
- Где же теперь его искать?
- Зачем?
- Я... люблю его.
- Я тоже, - говорит он, помолчав. - Не надо его искать. Он всё правильно сделал.
- Хаус... Почему он сказал "напишет", а не "позвонит"? Почему "напишет", Хаус?
- Ну, Блавски, - с чуть заметной насмешкой отвечает он. - Ты же психиатр... Ты такая умница. Могла бы и сама догадаться. Он "напишет" потому что совсем не хочет услышать, что ему ответят.
С уходом Уилсона на Хауса обрушивается непривычный — и неприятный — шквал административной работы. Какие-то недоподписанные бумаги, недозаключённые договора, контракты, которые нужно не только вычитать, но и подписать в двухстороннем порядке. Он не пытается отлынивать, но уже к полудню выдыхается. А в полдень является Куки, размахивая листком цитологического анализа:
- И всё-таки, это атипия, Хаус, посмотрите. Я трижды проверил.
- И на это «трижды» тебе потребовалось полдня?
- У нас ещё нет своего архива, - Куки чуть поджимает губы в ответ на несправедливый, по его мнению, упрёк. - Я сравнил с архивом «Принстон-Плейнсборо». Так посоветовал доктор Уилсон. Он сказал, что формирование своего архива микропрепаратов должно стать одной из самых приоритетных задач на первое время. Сказал, что немедленно сообщит об этом вам — очень досадовал, что не сделал этого раньше. Он ничего не говорил?
- Он... не успел ничего сказать, Куки. И сейчас я уже не могу ничего у него спросить. Подожди здесь, - он нажимает кнопку селектора. - Венди, мне нужны Чейз, Тауб, Колерник и Чэнг.
- Хорошо, доктор Хаус, сейчас я их приглашу.
- Венди, - спрашивает он вдруг. - Тебе нужна эта больница?
- Конечно, доктор Хаус. Новая больница — это всегда очень интересно. Как выращивать дерево из семени. Сначала просто прорезается один росток, потом формируются отделения — ветки, потом...
Ну ладно-ладно, не притворяйся философом дзен-буддизма, - насмешливо перебивает он. - Не собираюсь ждать до вечера завершения твоего трактата. Зови моих гвардейцев — у меня для них есть маленькая войнушка.
Венди послушно зовёт, и первым появляется Чейз, причём он по-прежнему без халата, но зато с зелёной пластиковой папкой под мышкой.
- Ты уволен, - резко говорит ему Хаус.
- Нет, я не уволен. Вы меня не уволите, - довольно нахально возражает Чейз, усаживаясь на стул.
- Это почему? - в голубых глазах Хауса зарождается пока едва заметная тень смеха.
- Как вы и говорили, из-за моего КПД. Я убил ночь на то, чтобы проанализировать показатели хирургов штата — хакнул сайты больниц, если вам интересно. Можете ознакомиться и сравнить, - он кладёт перед Хаусом пластиковую папку. - Диаграммы прилагаются. Я — лучший, и вы меня не уволите из-за такой пустой формальности, как ненадетый — не в режимном помещении, заметьте — халат. К тому же, вы сами никогда не носили халата, следовательно, тоже считаете его вне режимных помещений пустой формальностью. Значит, уволить вы меня могли бы только из гольной амбициозности и чтобы показать, кто в доме хозяин. Однако, насколько я вас знаю, вы никогда не принесёте работу в жертву амбициозности. А значит, пока дело только в халате, я в полной безопасности.
- Пока дело только в халате, возможно, - задумчиво говорит Хаус. И вдруг смеётся:
- Молодец. Хотя... и идиот тоже... То, что ты ночь не спал, играя в эти, - он похлопывает ладонью по папке, - игры, может отразиться на твёрдости руки — не боишься?
- Никогда.
- Твой диагноз мальчишке?
- Интерстициальный рак верхнего отдела пищевода.
- Куки, согласен?
- Да. Именно интерстициальный рак при определённых условиях можно принять за выбухание слизистой, он не вызовет непроходимости, и вы не получили атипии в биоптате потому что зашли со стороны гортани и попросту промахнулись.
- Ну? Слыхали? - Хаус круто оборачивается к входящим Чэнг и Колерник. - Лучший хирург штата хочет перерезать пацану шею. Согласны подержать ему крючки?
- У мальчика высокая температура, - говорит Чэнг. - Около ста пяти. Это неоперабельное состояние.
- Ты тоже лучший педиатр штата? - подозрительно спрашивает Хаус. - Назначьте антибиотики.
- Он уже получал все мыслимые антибиотики.
- От рака. Но не от реактивного эзофагита и ларингофарингита. Может быть, вы не в курсе, но рак антибиотиками не вылечить.
- Но тогда...
- Мы не вылечим его, как не вылечили и предыдущие врачи, но мы, по крайней мере, снизим температуру хотя бы до ста трёх, - говорит от двери опоздавший Тауб, - и сможем провести резекцию.
- Золотые слова, Карлик-Нос.
- Расширенную резекцию, - поправляет Чейз. - И мы, кажется, остались без онколога?
- Тогда снижайте до ста двух. Колерник, согласие родителей. Чейз, не забудь надеть свою засаленную спецовку, когда пойдёшь в операционную. Я буду присутствовать — свистните, как начнёте. Пиль!
Подчинённые уходят, но последнего — Чейза — Хаус окликает:
- Задержись.
Чейз останавливается в дверях, вопросительно полуобернувшись.
- Тебе нужна эта больница?
Чейз изображает удивление:
- Хотите мне продать свой контрольный пакет?
- Хочу услышать, что ты вообще обо всём этом думаешь?
- Я здесь работаю, - пожимает он плечами.
- И ты доволен этой работой?
- И я... не знаю, Хаус. Трудно ответить.
- Почему трудно?
- Потому что... Ну а вот вы довольны?
- Э, так нечестно! Лови, а не отбивай.
- Ладно, - и Чейз, словно передумав уходить, возвращается и снова садится на стул. - Я вам так скажу: в «Принстон-Плейнсборо», в диагностическом отделе мне было лучше. Я был молодой, я был влюблён в вас, и каждый день, приходя на работу, вступал в смертельную схватку за эту свою любовь с вами же. Это было... прикольно, - он вдруг широко улыбается. - Я, может быть, много бы дал, чтобы вернуться туда... на денёк-другой... Но вернуться на дольше — это «День Сурка». И этого никому не надо — ни мне, ни даже вам. Поэтому я... да, доволен. Это совсем молодая больница — по сути, ещё не вылупившийся толком цыплёнок. Здесь можно попробовать догнать мечту, хотя, конечно, такие попытки всегда обречены на провал. Но и зная об этом, мы всё равно будем пытаться снова и снова. И вам тоже не отвертеться, так что... Я ответил? Могу уже идти?
- Проваливай, - вздохнув, разрешает Хаус.
Он откидывается на спинку кресла, прикрыв глаза. Усталость и бессонная ночь начинают сказываться — его клонит в сон. Мало-помалу дремота охватывает его, и он видит сон, однажды уже напугавший его до тахикардии — мост через каньон, и он на мотоцикле, только за спиной у него на этот раз сидит почему-то Арон Мендельсон, вцепившись, как клещ, до боли.
Руль в сторону — и лети, - шепчет он на ухо, обдавая запахом табачной жвачки. - Давай, не мандражируй, Доктор. Превратись в бабочку-подёнку, как я.
- Ты тяжеловат для бабочки, Мендельсон!
- В таком деле вес не имеет значения. Кстати, почему ты не взял тогда телефон — я тебе звонил-звонил...целую смерть.
- Не думал, что нам найдётся, о чём потрепаться.
- Я хотел просить о последнем одолжении. Принеси мне панду на могилу, как той девчонке.
Почему его так пугает эта фраза?...
- Простите, доктор Хаус... Мне кажется, ваш сон не из весёлых, - мужской голос, лёгкое прикосновение к плечу, и, вздрогнув, он открывает глаза, готовый наброситься на Венди за плохую оборону кабинета начальства — особенно, поскольку речь идёт о начальстве спящем. Но в следующий миг его досада тает, потому что нарушитель его спокойствия — Джеймс Орли.
- Как вы прошли мимо моей бдительной стражи? - спрашивает он, подавляя зевоту.
- Заверил её, что наследуемая привилегия входить к главврачам без доклада дарована моим предкам ещё Генрихом Наваррским в шестнадцатом веке анно домини. Ну, и дал взятку — фотографию, где я в пиратской шляпе, с автографом... А у меня к вам разговор, доктор Хаус, и вы, наверное, уже догадываетесь, о чём.
- Да. Ваш Харт уже сделал мне предложение руки и сердца.
- И вы ответили ему отказом...
- Ваша телевизионная диаспора слишком ненадёжна для длительных супружеских отношений.
- А если только я?
- Что «только вы»?
- Только я один побуду здесь немного, поварюсь на вашей медицинской кухне. Я — примерный семьянин, уверяю вас. Каждую годовщину розы, сидеть с детьми, гулять с собакой и всё такое... У вас не будет повода подавать на развод...
- Ну, повод вы мне уже подали, выбрав меня в качестве Галатеи своего ваятеля Бича.
- Зря вы так, - Орли улыбается с лёгким оттенком укоризны. - Красавица не должна досадовать из-за того, что с неё кто-нибудь захочет писать портрет. Это — плата за красоту. А неординарному человеку всегда есть шанс вляпаться в чужое творчество в качестве прототипа
- Но позировать вашему портретисту я всё-таки, наверное, не обязан, а?
- Будь вы обязаны, не было бы никакой необходимости в этом разговоре... Доктор Хаус... сейчас я перейду к кульминационной части и начну униженно просить и сулить золотые горы... - он глубоко, как-то обречённо вздыхает и продолжает говорить почти монотонно, глядя прямо перед собой. - Мне очень нужна эта роль. Мне очень нужен этот проект. Возможно, это — мой шанс, из тех, что выпадают только однажды. Ну... во всяком случае, моя чуйка подсказывает мне, что я должен выложиться на этой роли... Я — скетчист, я всегда был скетчистом... То, что мне предлагает Бич, совершенно другое. И я хочу сделать это другое. Хочу изо всех сил. Хочу так, как давно уже ничего не хотел... Я прекрасно знаю, как большинство «серьёзных» людей относится к телеиндустрии. Фиглярство, шутовство, бешеные деньги за пустяковый труд... Это — работа... Мы не спасаем жизни, как вы, но, может быть, где-то спасаем души... Поэтому больше всего на свете я боюсь сфальшивить... Иногда так боюсь, что рука сама тянется к наркотикам, к антидепрессантам, может, и к чему похуже... Но каждый раз я остаюсь в живых, и только потому, что та же самая работа позволяет мне держаться на плаву... Позвольте мне остаться. Это ничего не гарантирует, но мне было бы легче... попасть в тон.
Он замолкает, опустив голову, и Хаус тоже ничего не говорит, хмуря брови и барабаня пальцами по столу.
- Не знаю, как вас убедить, - мотнув головой, снова говорит Орли. - Какие вы находите слова, убеждая больных поступить так, а не иначе?
- Я говорю: иначе вы умрёте. Это обычно действует. Если они верят, конечно.
Мне это не подходит. Вы не умрёте, если вытолкаете меня отсюда взашей. И даже я, наверное, не умру...
- Да торчите вы здесь на здоровье, сколько хочется. Только работать не мешайте. Мы тут, конечно, не актёры Голливуда, но тоже кое-что делаем... Ладно, оставайтесь... Сколько вам там нужно для вживления в образ? Неделю? Две? Только будьте готовы к тому, что и я за ваш счёт поживлюсь.
Благодарный Орли с любопытством оглядывает кабинет, задерживая взгляд на доске с цветными маркерами, на коллекции мячиков, йо-йо и вообще всего, что можно вертеть в руках, на странной металлической конструкции из хирургических инструментов, увенчанной старой кепкой Хауса, стоящей на подоконнике.
У нас тут свой Пигмалион, - хмыкает Хаус, заметив направление его взгляда. - Скульптура в стиле хайтек-утилит «Колюще-режущая личность». Насколько я понимаю, автор этот бездельник Лучший Хирург Штата. Только он не признается. Когда я пришёл утром в понедельник, она уже тут стояла. Из списанного большого набора — вот не знаю теперь, считать это за намёк... Ладно, Орли. Приходите лучше утром — сегодня ничего интересного ни в медицинском, ни в психологическом плане уже не предвидится
- Хорошо, доктор Хаус, - Орли некоторое время мнётся, словно что-то забыл, но, наконец, решается: - Но у меня к вам ещё одно небольшое дело. Вы же, наверное, неплохо знаете овраг — тут, неподалёку? Через него ещё проложен довольно узкий мост, и это опасное место. Сегодня утром мы с Хартом обнаружили в этом овраге мотоцикл...
Хаус чуть вздрагивает, но спрашивает равнодушно:
- И почему решили, что он имеет отношение ко мне?
- Не к вам... не совсем к вам... Доктор Хаус, ваш друг... тот, доктор Джеймс Уилсон — он в порядке?
- Почему ему быть не в порядке, Орли? - ещё больше настораживается Хаус.
- Там, на мотоцикле, зеркало... Оно погнулось — очевидно, при падении. Под ножкой зеркала мы нашли одну зажатую намертво штучку. Вот она, - и Орли, раскрыв ладонь, протягивает Хаусу булавку для галстука с маленькой янтарной бабочкой.
- Это эксклюзивная штучка. Второй такой нет. И, я думаю, что я знаю имя мотоциклиста. Люди не бросают свои мотоциклы в грязном овраге просто так — поэтому я и спросил вас, всё ли в порядке с вашим другом...
«Сон в руку», - думает про себя Хаус.
- Вы так его там и оставили, Орли? Я про мотоцикл...
- Мы собирались звонить в полицию, чтобы сообщить о находке. Но потом я решил, что будет лучше спросить ваше мнение, стоит ли нам куда-то звонить.
Несколько мгновений они смотрят друг другу прямо в глаза. Голубые глаза Хауса. Голубые глаза Орли. Словно отражения друг в друге аркад бесконечных зеркал. «Он всё знает об этой аварии», - решает про себя Хаус. «Ему есть, о чём молчать», - догадывается Орли.
- По-моему, совершенно не стоит, - наконец, говорит Хаус. - Да и Уилсону этот мотоцикл едва ли понадобится. Он уехал из Принстона...
Зачем он сказал это? Ведь не собирался говорить. Само вырвалось, на уровне спинного мозга, и отечески-заботливая кора не успела вмешаться. В глазах Орли мелькает не то удивление, не то сочувствие.
- Уехал? Куда? - осторожно интересуется он.
- Понятия не имею. Бросил всё — и уехал. Неважно... - уже остро досадуя, что сказал, сам себя обрывает он. - Всё, хватит, Орли. У меня сегодня больше нет на вас времени. Да завтра. Встретимся утром.
Он берёт неудобную, нелюбимую трость и идёт проводить Орли, который без трости тоже заметно хромает. Но, проводив его, в кабинет Хаус не возвращается. Он идёт в операционное крыло, потом в лабораторию, в отделение морфологии и цитологии и, наконец, перехватывает Чейза в буфете.
- Коу, Чейз!
- Эффект от лечения антибиотиками уже проявляется, - докладывает Чейз, поспешно откусывая пончик, пока «Великий и Ужасный» не положил на него глаз. - Операцию решили перенести на завтра, и если всё будет в порядке...
- Подожди, - останавливает его скороговорку Хаус. - Мне нужна твоя помощь другого рода. Пацан подождёт.
- Какого рода? - невольно настораживается Чейз, знающий по опыту, что от Хауса можно ожидать всякого.
- Помнишь, зимой, когда мы спасли от глупейшей смерти Леона Харта, мы должны были перевезти на тросе автомобиль... С мотоциклом возни, наверное, будет меньше...
За дело принимаются после полудня, когда дорога практически вымирает, а в воздухе висит душное марево жары. Проблема возникает немедленно: к увязшему «харлею» машину с буксирным тросом никак не подогнать. Чейз спускается по склону вниз и выясняет, что затолкать мотоцикл глубже невозможно — грязь сделалась слишком твёрдой для этого, а вытаскивать его, утяжелённый всё той же грязью, придётся вверх, и довольно круто.
- Чёрт вас побери, Хаус! Здесь техника нужна, а не...
- Забудь. Никакой техники. Ты ещё этих телевизионщиков сюда позови кино снимать. Надо всё сделать тихо.
- Всё равно по склону нам его не вытолкать. У него, наверное, и колёса не провернуть - зацементировало.
- Не надо по склону. Надо подтянуть к съезду и втащить на мост, а там пойдёт. Дотянем до свалки — это в двух километрах отсюда — и добьём, чтобы не мучился. Там такого добра хватает, никто и внимания не обратит.
- Да зачем вам это надо?
- Много будешь знать — скоро состаришься. Ну что, «мотор»?
Чейз чувствует себя несколько неуютно, представив, как это будет — втянуть на тросе не самую лёгкую штуковину на мостик, шириной чуть больше габарита «Форда».
- Хаус, это опасная забава. От колёс до края полметра не будет.
- Опасной забавой было делать реперфузию раковой девчонке. Опасной забавой была двойная доза химии Уилсону. Опасной забавой была вот эта история, о которой тебе знать не стоит. А отбуксировать мотоцикл по мосту, да летом, да в прекрасную видимость — это даже не забава. Это чистая скукота, как зубы с утра почистить. Если хочешь, я сам за руль сяду — твоё дело будет следить за тросом... Ну что? Попробуем его дотолкать до съезда?
Ну, давайте попробуем... - с сомнением говорит Чейз, хотя слабо себе представляет хромого Хауса с его палкой в качестве серьёзной тягловой силы.
Однако, физические данные главврача неожиданно удивляют его — Хаус, оказывается, далеко не слабак. Как-то он умудряется, оставив трость, и вытягивать злосчастный мотоцикл и одновременно на него же опираться, так что дело постепенно движется.
- Качаетесь? - с насмешливым уважением спрашивает Чейз, видя, как ходят под футболкой Хауса вполне серьёзные дельты и трапеции.
- Чаще накачиваюсь. Давай ещё рывок — и порядок... Так. Теперь аккуратнее... Трос?
- Сейчас. Только развернусь. Мне надо будет по мосту задом сдавать. Присмотрите за мной.
- Не бойся, присмотрю. Ты только поторапливайся, и добавляет еле слышно: - Я жду начала представления с минуты на минуту.
- Какого представления?
- Тс-с! Давай-давай, не тормози. Сейчас третий звонок... А вот и он! - в кармане джинсов Хауса пронзительно взрывается мелодия рингтона.
На дисплее тот самый номер, и Хаус невольно вздрагивает от воспоминания, почти готовый услышать вкрадчивое: «Доктор?»
- I need you, I need you! - напевает голос в трубке, не скрывая насмешливой интонации.
- Кто... кто это?
- Не узнал, вечно обдолбанный Мессия?
- Детектив Триттер?
- Ну, наконец-то! А я уж и ждать устал — когда вы вспомните об этом мотоцикле. Наверное, полгода вас вываживал.
- Да зачем же? - спрашивает он, делая Чейзу знак молчать, вообще не подавать голос.
- Ну, нужно же мне было признание вины. Как думаешь?
- Вины? - Хаус, кажется, неподдельно удивлён. - Да в чём?
- В организации аварии на мосту, в ходе которой джип с твоими приятелями рухнул в жидкую грязь. Это четыре трупа, между прочим.
- Я — человек занятой, - говорит Хаус. - Но из уважения к органам охраны закона и порядка готов послушать вербальную продукцию твоей буйной фантазии. Итак: как я спровоцировал падение джипа в воду? Стрелял по колёсам? Пинка ему дал? Личным примером?
- Ты заманил их на мост и, скорее всего, или свалил мотоцикл или, что ещё вероятнее, сам с него спрыгнул. Водитель джипа невольно вильнул рулём и слетел, потому что джип на мосту еле помещается. Тем более на скорости.
- Это же детский лепет, детектив! Как заманил? Чем заманил? «Цып-цып»? «Кис-кис»? Конфетку показывал?
- Скорее уж таблетку, чем конфетку. Хочешь, чтобы я проверил махинацию Уилсона с гидрокодоном?
Я бы с радостью сказал тебе, чего хочу, Триттер, да боюсь загреметь за оскорбление сотрудника полиции при исполнении им служебных обязанностей. Хочешь — проверяй. Уилсон закона не нарушал — так, маленькие административные грешки. Теперь это уже не имеет значения — Уилсон ушёл из «Принстон-Плейнсборо», и даже из «Двадцать девятого февраля». Покинул Принстон, покинул штат. Тебе его не достать — увы, детектив!
- Мне его не достать? - ухмыляется Триттер. - Ты в самом деле так думаешь?
- Спорим? На сотняжку? Если через неделю сообщишь мне его точный адрес без ошибок, сотня твоя. Не сможешь — моя.
У тебя, видно, сотня лишняя, Хаус. Или ты наивен, как дитя. Я же в полиции работаю — забыл?
- Иногда забываю, знаешь. Иногда мне кажется, что ты — деятельный член рыцарского ордена под девизом «Посади Хауса в тюрягу». Хочешь, расскажу тебе, что реально произошло на мосту? Хочешь?
- Заткнись, - обрывает Триттер, которому явно пришло в голову, что телефонный разговор на глазах становится «не телефонным», и тут же мирно предлагает. - Давай увидимся?
- Посидим в баре у больницы, о кей? - тут же соглашается Хаус. - Знаешь, такая отвратительная рыгаловка, пропахшая дешёвым вискарём...
- Только не раньше десяти. До десяти я занят.
- Ладно, пусть будет в десять... Детектив! - вдруг окликает в трубку Хаус, словно только что вспомнил что-то. - Сыпь... не беспокоит?
- Не резвись, - со смешком обрывает Триттер. - Я ещё ничего не решил, между прочим.
Всё ты давно решил, детектив, - совершенно убеждённо говорит ему Хаус. - Будь это не так, хрен бы я стал с тобой за одним столом пить. И уж тем более разговаривать. Пока, до вечера!
Он захлопывает крышку телефона и переводит взгляд на качающего головой Чейза.
- Чего? - спрашивает он подозрительно и даже, пожалуй, недружелюбно.
- Не своей смертью умрёте, босс.
- Своей, Чейз, своей. Чужой смертью умереть нельзя. Ну, чего рот разинул? Давай трос!
- Теперь-то зачем уже? - пожимает плечами недоумевающий Чейз, выказывая и вопросом, и жестом определённый уровень сообразительности — по одной части чужого телефонного разговора он, кажется, успел выстроить целую картину причинно-следственных связей.
- Незачем было бы, служи в полиции штата один детектив Триттер, беспринципный, самоуверенный, не признающий правил мерзавец и манипулятор. Увы, там есть и другие... Давай трос. И следи, чтобы эта штука не свалилась с края и не стащила меня за собой. Я — за руль, как договаривались.
Хаус занимает место за столиком уже в половине десятого. Возня с мотоциклом не прошла для его ноги даром, её то и дело пробивают разряды боли, и он заказывает бурбон, которым запивает свой викодин ради потенцированного эффекта. Пожалуй, за полчаса бурбона в его организме накапливается даже многовато, но с эффектом дело продвигается туго. Впервые он всерьёз задумывается о том, что всегда яростно отрицал — о психосоматике. Не вовремя напомнилась ему история на мосту. Он чувствует тяжесть на сердце — ноющую, надоедливую, похожую на... угрызения совести, может быть. Когда-то давно штатный психолог Принстон-Плейнсборо советовала ему для борьбы с болью сублимировать её в зрительный образ. Было смешно, когда она спросила, на что похожа его боль, и он сказал ей честно: «На собаку, грызущую ногу». «Попробуйте прогнать эту собаку», - посоветовала она, и он, измученный тремя бессонными ночами, заорал: «Пошла вон, дура безмозглая!», а потом утверждал, что именно собаку и имел в виду. Но позже, действительно, несколько раз в самые худшие дни, а особенно ночи, прибегал к зрительной сублимации. И иногда помогало. Но сегодня его боль упорно похожа на тёмные обиженные глаза, следящие за ним, и боль эта в сочетании с опьянением заставляет его искать неприятностей. Не только боль, и не только опьянение — катастрафически не хватает рядом желательно тоже пьяного Уилсона с его многословной заикающейся психо-философской трепотнёй.
За соседним столиком какой-то пьяница клеится к молоденькой девчонке, явно забредшей сюда случайно. Девчонка рыжая и немного похожа на Блавски. То есть, Блавски могла быть такой лет пятнадцать-двадцать назад. Это сходство неприятно задевает его, и он поворачивается к ним лицом и смотрит на пьяницу пристально до дежурного и неизбежного: «Что уставился?»
- Отцепись от неё и иди проветрись, - говорит Хаус.
- Твоё-то какое дело?
- Никакого. Ты просто меня раздражаешь пьяной рожей и плоскими шутками, отпускаемыми несмотря на то, что у тебя цирроз печени, и тебе жить осталось два понедельника.
- Чего-чего у меня?
- Циррозис гепатис, говорю, этилици хроници токсикоз.
- А в зубы не хочешь? - интересуется пьяница.
- Не стоит благодарности.
Забыв о своих планах на девчонку, пьяный парень выбирается из-за стола.
- Сейчас пересчитаю тебе зубы, - обещает он.
- Сделай одолжение, - не возражает Хаус, - У меня их тридцать два. У тебя — двадцать шесть, потому что передние выбиты, а зубы мудрости у таких кретинов не вырастают.
Дело стремительно катится к вульгарной драке, но как раз в это мгновение в дверях очень вовремя появляется Триттер. Он в форме, поэтому боевое настроение сразу покидает подвыпившего ловеласа, но не покидает Хауса. Впрочем, едва ли желание получить по зубам можно по полному праву считать боевым настроением.
- Что же ты передумал? - окликает он, по петушиному дёргая головой. - Забыл, что не учился на стоматолога?
- Ну вот чего ты задираешься? - добродушно спрашивает Триттер, присаживаясь рядом. - Слушай-ка, Хаус, ты вообще трезвым бываешь?
- Бываю. Но тогда нога болит сильнее... - он окидывает Триттера оценивающим взглядом, усмехаясь чему-то своему, но потом всё-таки говорит вслух: - Зря не переоделся — в форме тебе не выпить... А я ошибся. Ты был при исполнении. Но тем лучше...
- Итак, гражданин, собираешься дать признательные показания? - Триттер усаживается вальяжно, закинув ногу на ногу — Хаус рядом с ним кажется щуплым и почему-то очень пожилым, хотя они почти ровесники.
- Это не признательные показания. Я хочу рассказать, что случилось на мосту в тот туманный февральский вечер, чтобы навсегда закрыть эту тему... Ты, конечно, в курсе, что Арон Мендельсон был в криминальном мире фигурой заметной? Я для него оказался лакомым куском: интеллигент-первоходка, да ещё и инвалид, но с назначенными официально наркотиками. А мне было страшно... То есть, мне вообще-то было всё равно, но и страшно тоже... Я боюсь боли — отсюда викодин, к которому ты всегда цепляешься. Хотя терпеть боль я тоже умею... парадокс... Ты не поймёшь — тебе больно не бывало. Но ты всё-таки слушай, Триттер. Слушай, я никому об этом больше не рассказывал, даже Уилсону...
Ну что ж, Триттер внимательный слушатель — он не был бы успешным детективом, если бы не умел слушать. Он только недоумевает, отчего это Хауса вдруг прорвало. Впрочем, недоумевает и сам Хаус. Это похоже на неукротимую рвоту, когда уже неважно, подставили тебе ведро или нет. Он говорит достаточно монотонно, и глаза его пусты, он словно даже не видит Триттера. Кому он рассказывает о себе? Бокалу из-под бурбона? Своим рукам, скрещеным на рукоятке трости? Может быть, Уилсону, которого здесь нет? Он говорит о мучительном чувстве несвободы и зависимости, о постоянной боли, о чувстве вины, которому нельзя поддаваться, потому что оно делает человека тряпкой, о двадцати таблетках викодина, которые он нашёл для Мендельсона, но не смог отдать ему, как не смог когда-то сделать доклад для Воглера. Не из гордости, не из нежелания унижаться — просто не смог. Под смертной казнью бы не смог. Говорит о заливающем душу ужасе, когда у самого живота острая заточка, и двое держат за руки, не давая ни увернуться, ни защищаться. Говорит о беспомощности, когда знаешь, что прав, но никому не можешь ничего доказать, и кончаются силы. Говорит о зависимости — от боли, от викодина, от прихотей Арона Мендельсона. Говорит об ответственности за других, которая тяжкая ноша, непосильная ноша для человека.
- Я теперь, как честный человек, на тебе жениться должен, - наконец, перебивает Триттер, и Хаус, очнувшись, диковато смотрит на него, словно не узнавая. Похоже, он забыл о нём.
- Давай ближе к аварии, - напоминает Триттер. - Итак, Мендельсон, выйдя из тюрьмы, начал тебя шантажировать. Чем он тебя зацепил, интересно.Что пообещал?
- Пообещал, что убьёт мою маму.
- Ну и...?
- Убил... - с ужасающим спокойствием говорит Хаус. - Поэтому когда он потом пообещал, что убьёт ребёнка моей сотрудницы, я ему поверил.
- Почему же ты, кретин, не обратился в полицию? Почему не пришёл ко мне?
Хаус едва заметно пожимает плечами:
- Я думал, ты знаешь... Думал ты «вываживаешь» его, а меня используешь в качестве наживки...
Триттер густо краснеет — до корней своих белокурых волос.
- Вот как ты думал? Ну, ладно... А потом что?
- Я с ними встретился, передал викодин...
- А викодин Уилсон стыбзил?
- Он не тыбзил. Он... знал, что вернёт. Я обещал ему, что верну.
- Соврал? Снова его подставил?
- Ага... И с курьером тоже. Он не знал о том, какого санитара на самом деле я ему подсунул... Я выпью ещё?
- Да пей, пожалуйста, кто тебе не даёт! Только под стол не свались.
- Не свалюсь. Когда я встретился с Мендельсоном, он меня выследил. В смысле, Уилсон. Ну, психанул, конечно, наорал на меня, вскочил на мотоцикл и крикнул, что записал что-то там на телефон и едет в полицию. Он был не в машине — он был на мотоцикле.
Триттер оттопыривает губу:
- И Мендельсон на это повёлся?
- Мендельсон, наверное, решил, что он свалится при первом же повороте — действительно, погода была не для мотоцикла: видимость — ноль, трасса обледенела. Он просто решил не рисковать и сопроводить его до этого падения. Ну, может, добить потом, если получится удачно. Не думаю, что он почувствовал от Уилсона реальную опасность. Но Уилсон поехал по той дороге, через овраг, выжимая из мотоцикла душу. И свернул на мост. А дальше всё так, как ты и подумал. Он упал на мосту — хорошо ещё, что скорость перед этим сбросил, Мохер дёрнул руль и слетел. И мотоцикл слетел тоже. Его и не искали. Вот и вся история подстроенной, как ты выражаешься, аварии. Один кретин на мотоцикле и четверо в автомобиле. Плюс лёд, плюс туман, плюс ветер. Когда он свалился, я думал, он погиб...
- Зачем же потом врал, что за рулём автомобиля был, сзади?
- Тоже, по-моему, понятно... Мотоцикл булькнул «с головкой», его и искать бы не стали. Да и не стали... Уилсон решил меня не впутывать. Всё бы и обошлось, если бы не ты. А теперь... Вряд ли вся эта история потянет на серьёзный срок, но крови ты мне, если захочешь, можешь попортить предостаточно. Хорошо ещё, что Уилсон вовремя смылся.
- Я же тебе сказал, не имеет значения. Мне его найти никакой проблемы нет... Или ты уже передумал насчёт пари?
- Да нет, почему... Сказано — сказано. Заплачу тебе сотню, если докажешь, что нашёл его. Заплатил бы в сто раз больше, если бы ты ещё пообещал его не трогать...
- Взятку мне предлагаешь? - изгибает бровь Триттер.
- Ну нет. Такие, как ты, взяток не берут... Это я так... гипотетически. Злого умысла тут не было, Триттер. Убийства не было. Не было, понимаешь, коп? Не было... - и Хаус, опустив голову, что-то ещё невнятно бормочет. Он уже совершенно пьян.
- Видели бы тебя сейчас твои подчинённые, - с усмешкой говорит Триттер.
Хаус с усилием поднимает плывущий взгляд:
- Думаешь... они меня никогда... таким... - и снова роняет голову.
Оставив его за столом, Триттер покидает бар, успев пропитаться запахами дешёвого пойла и какой-то кислятины. На душе у него смутно и непонятно. Он всё никак не может понять, что на самом деле испытывает к этому Хаусу. Его неожиданная откровенность, даже беспомощность вяжет руки и лишает сил. В закалённое сердце полицейского детектива снова вползает непрошенная жалость. «Чёрт с ним, - бормочет он, шагая прочь от больницы, в свой квартал. - Он, конечно, отморозок и полный козёл, но чёрт с ним. Непохоже, чтобы жизнь его баловала. И его, и этого его друга, Уилсона. Одна пересадка сердца чего стоит! Но вообще-то Хаус полный кретин, если думает, что выяснить новый адрес этого типа — проблема. Надо, пожалуй, содрать с него эту сотню в назидание».
Хаус, выждав определённое время, тоже поднимается из-за стола и, заплатив за бурбон, бредёт к больнице, где открывает ключом дверь своей «зоны С» и, скинув кроссовки, валится на диван — огромный, позволяющий всю ночь вертеться, как угодно, не рискуя свалиться — хоть одному, хоть вдвоём. Он лежит, закинув руки за голову и думает, не облажался ли, подставив Триттеру боковую поверхность шеи. Мало ли, что это срабатывает у собак. А если он всё-таки ошибся? Не навлёк ли он этим неприятности на Уилсона, да и на себя?
Отчаявшись заснуть, он встаёт и садится к органу. И играет почему-то невыносимо плебейского «Сына луны».
- Вам нужен новый администратор, - говорит Венди, когда он утром входит в приёмную. - Я могу дать объявление?
- Подожди. Не сегодня.
- Надеетесь, что он вернётся?
- Нет. Просто... не торопись.
- Вас ожидает доктор Блавски, - в спину ему говорит Венди. - С самого утра. Я позволила ей ожидать в кабинете, потому что она, кажется, по сугубо личному вопросу.
Почему у Венди возникло такое ощущение, Хаус понимает, едва взглянув на Ядвигу. Она зарёвана так, что не видно глаз.
- Что случилось? - пугается он.
- Ничего... Просто второй день хочется реветь — я и реву.
- Правильно, - одобряет Хаус. - ни в чём себе не отказывай. А чего пришла в таком виде? Я что, изверг, не отпустил бы тебя денёк-другой пореветь дома?
- Не могу там... Пусто...
- Котёнка принести?
- У нас уже есть кошка.
- Ах, значит, всё-таки «у вас»? Тогда почему тебе пусто? Стоп-стоп-стоп! - почти кричит он, потому что она снова начинает всхлипывать. - А ну-ка заканчивай, не то я сейчас тебя вообще отсюда выставлю... Блавски, ты же, в сущности, умная женщина... Чего ты ревёшь, как идиотка? Никто же не умер!
- Джим уехал... Хочу к нему, Хаус... С ним тепло, хорошо... Он такой добрый, ласковый, мягкий...
- Ты про Уилсона или кота своего описываешь?
- Перестань! Он лучше всех. И у нас кошка, а не кот. Ну вот куда он уехал?
Через неделю, думаю, буду знать точно.
Слёзы на глазах Ядвиги высыхают:
- Откуда ты...
- Заявил в бюро розыска утерянных вещей. Я дам тебе его адрес, а ты поступай, как знаешь, хотя на твоём месте я бы не стал разыскивать человека, который наплевал на тебя и уехал.
- На своём же стал, - «ловит» она.
- Я — другое. Я же не его женщина, не больной или престарелый родственник — меня он не бросал.
- Он просто подумал, что я его в самом деле не люблю. У него адекватная самооценка, Хаус. Он понимает, что в сравнении с тобой проигрывает. И это, действительно, так...
Хаус удивлённо поднимает брови:
- Ты думаешь, что в сравнении со мной он проигрывает? Серьёзно?
- В глазах любой женщины. И на несколько пунктов сразу. А ты что, не знал? Тогда это у тебя проблемы с самооценкой. Но я его люблю, Хаус. И мне наплевать, проигрывает он в сравнении с тобой или выигрывает.
- Ты третьим заходом плакать собралась? Слушай, кончай, а то тебе вот-вот косметическая операция понадобится, а Чейз и Тауб у меня сегодня заняты мальчишкиным горлом. Иди, умойся холодной водой. И наберись терпения. Или он объявится, или твоя любовь — в одни ворота, и тебе придётся, сжав зубы, забывать... А может, и мне, - вдруг добавляет он и отходит к окну, где громоздится на подоконнике «Колюще-режущая» скульптура.
Щёлкает селектор:
- Доктор Хаус, к вам мистер Орли. Он сказал, что ему назначено.
- Я пойду, - быстро говорит Блавски.
Хаус кивает и возвращается к столу:
- Венди, мистер Орли с сегодняшнего дня — сотрудник больницы. Найдите ему медицинский халат и сделайте бейдж с регистрационным кодом. Надпись такая: « Больница Двадцать Девятое Февраля. Грегори Хаус, доктор медицины».
К чести Венди, она не задаёт ни единого вопроса. Блавски выскальзывает из кабинета, бормотнув на ходу «Здравствуйте», и Орли входит, всё ещё с недоумевающем выражением лица.
В его руках... Хаус вздрагивает и невольно подаётся вперёд.
- Сувенир из Голливуда, - улыбаясь, говорит Орли и протягивает ему чёрную с серебряной змеёй трость. - Кажется, это тоже эксклюзив? Давайте меняться, доктор Хаус?
Он не может ошибиться. Это его трость. Не такая же, не имитация — та самая. Она словно помнит тепло его руки.
- Где вы её нашли?
- Неподалёку от мотоцикла.
- Это не тогда... Значит ещё раньше, вылетела из крепления, когда я... - не договорив он берёт палку в ладони осторожно, как живое существо.
У вещей есть память. Это, кажется, даже уже больше, чем гипотеза. И вещи способны делиться своей памятью с тем, кто касается их. Но если тот, кто касается вещи, сам обладает памятью, попадающей в резонанс с памятью вещи, это болезненная вспышка — почти транс.
Мотоцикл, летящий по трассе...
Жуткие кадры «Новостей» по телевизору...
«Это просто ангина. У нас ещё есть время»
«Люби меня сволочью. Никто не может. Только ты»
«Я найду тебе сердце»
«Я.Решу.Твою. Проблему»
«Влюблён в тебя, как мальчишка»
«Это твой дом... и мой...»
Он невольно прикрывает глаза. Боль в сердце — сильная, но сладкая. Неужели имя этой боли «Джеймс Уилсон»?
- Я... вам благодарен, Орли...
«Прости меня, моя хорошая, девочка моя дорогая, я никак не мог поступить иначе. Видишь ли, на определённом этапе отношений может появиться не слишком весёлое чувство какой-то странной, насильственной зависимости, когда не можешь не только сказать «нет, хватит», но и даже отчёт себе в необходимости это сказать не можешь отдавать. Это страшное чувство полного подчинения себя чужой судьбе, порой очень даже стоящей, нужной и ценной, но не твоей. И тем вечером я вдруг поймал себя на таком ощущении. Я вдруг позволил возникнуть у себя фантазии о том, что бы сталось со мной, оставь меня Хаус, оставь меня ты... И я понял тогда, что меня самого просто не останется. «Может быть, я поэтому и цепляюсь за отношения?» - подумал я тогда, и почувствовал в душе никогда прежде не виданную опустошённость. Это было чувство не только безвыходности, но и полной ненужности, никчёмности. С этим легко покончить с собой, но жить никак невозможно. И я понял, что мой единственный шанс выжить — ампутация этих больных отношений. Поэтому я оставил Принстон, оставил вас, тех, кого я люблю так, что мне без вас не хватает воздуху, и отправился на поиски себя. Если я найду себя, Ядя, я и тебя найду, а если я не найду себя, я вернусь к тебе побитым псом и, наверное, сдохну от тоски у твоего порога, потому что жить мне пока нечем и незачем...»
Джеймс Уилсон перечитал написанное, хохотнул вслух — отрывисто, зло, и стал рвать бумагу, складывая каждый раз порванные листы вместе и разрывая их на ещё более мелкие клочья. Ему удалось дойти до одной шестнадцатой, с более толстой пачкой обрывков пальцы не справились.
- Так ты начинаешь новую жизнь, кретин? - вслух спросил он у самого себя. - С новой порции нытья? Хаус прав, люди не меняются. Он придвинул к себе ноутбук и, решительно нажимая на клавиши, создал новый почтовый ящик.
Орли делается в больнице своим ещё до половины четвёртого, причём совершенно не прилагая усилий. Он никого не задевает, не лезет на глаза, не пытается никому навязать себя. Он смотрит и иногда задаёт вопросы, причём его интересует буквально всё. У Куки он смотрит образцы микропрепаратов раковых тканей, искрене восхищаясь возможностями современной оптики, и записывает в блокнот незнакомые термины, смеясь над собственными попытками выговорить с первого раза «низкодифференцированная олигодендроглиома» и «плеоморфная рабдомиосаркома».
- Мне нужно будет позаниматься скороговорками, - говорит он, - не то у меня язык заплетётся, и я не смогу думать ни о чём больше, пытаясь сказать что-нибудь в этом роде...
Покинув Куки, Орли проникает в биохимическую лабораторию, где Кэмерон почти час с увлечением читает ему лекцию о наследовании групп крови, бомбардируемая картечью его — не самых глупых — вопросов, и он тут же отвечает тем, что объясняет ей, как накладывать макияж так, чтобы скрыть скулы и подчеркнуть цвет глаз, и тут же показывает зашедшей по делу Чэнг три способа плетения «римской косы», а потом, увязавшись за ней по коридору, проходит заодно десятиминутный курс педиатрии и выслушивает яркие воспоминания об инородных телах гортани.
С Сё-Мином он уже через десять минут обсуждает древние способы лечения женской истерии, осваивая методику введения мягкого катетера в мужскую уретру, сетует на некоторые утраченные современной медициной навыки, смешит до слёз только что кряхтящего от боли пациента, и тут же отчаянно заспорив по поводу однополой любви, почти выходит из себя, но когда к спору подключается не слишком церемонная и злая на язык Тростли, ловко переводит его на японскую культуру и сбегает в компанию Чейза и Колерник, с которыми чуть не сочиняет трактат об использовании хирургических узлов в морском и скорняжном деле. Наконец, собрав вокруг себя медсестёр во главе с Ней, учится на муляже технике внутримышечных инъекций, а потом негромко поёт «Go Down Moses», подражая хриплоголосому маэстро, и собственную комическую композицию, построенную на бессмысленной, но точной рифмовке, при этом с самым серьёзным и даже трагичным видом, что вызвает гомерический хохот среднего персонала.
И весь этот дивертисмент не носит хоть сколько-нибудь заметного оттенка нарочитого, а когда врачи собираются в кабинете Хауса ещё раз обсудить и больного, и предстоящую операцию, Орли просто-напросто исчезает в тени, заняв дальний стул, помалкивая и почти не поднимая глаз.
- Кажется, у меня не будет повода пожалеть о том, что уступил и позволил вам присутствовать в больнице, - наконец, говорит Хаус, когда кабинет пустеет. - Вы тот ещё проныра — даже Тростли влезли в душу.
Орли, которого, кажется, слегка задевает это замечание, едва заметно пожимает плечами:
- Мне просто было интересно... - оправдывающимся тоном говорит он. - Здесь работают неординарные люди. «Штучный вариант», - он даже не подозревает, что фактически повторяет мысль Марты Мастерс. - Каждый — такой же эксклюзив, как ваша винтажная трость... Но ту женщину, которая утром вышла от вас заплаканой, - вдруг добавляет он, - я искал напрасно.
- Ядвига Блавски, наш психиатр...
По лицу Орли проскальзывает тень — имя Ядвиги ему явно знакомо. И, по-видимому, не только имя, но и определённые обстоятельства... Ну, конечно — как он мог забыть об этом? Харт! Уилсон ни за что бы не уехал, не выговорившись хорошенько перед каким-нибудь сочувствующим идиотом. Или перед пронырой, прикидывающимся сочувствующим идиотом, как в данном случае. Но обсуждать это с Орли он не собирается. Вот разве что...
- Орли, мой администратор внезапно исчез в небытие, - говорит Хаус. - И вы будете временно исполнять его обязанности в той части, которая касается переговоров с представителями различных компаний. Я ведь обещал вам, что использую ваше пребывание здесь к моей выгоде — таково условие контракта, так что неожиданностью для вас это не будет. К тому же, как я сегодня лишний раз убедился, вы — прирождённый дипломат, а мне это не даётся. Я разорву контракты, разрушу связи, рассорюсь, с кем только можно, и в результате погублю хорошее дело.
- Но я не могу этого делать, - спокойно возражает Орли. - Мой статус ни коим образом не позволяет мне исполнять обязанности доктора Уилсона.
- Зато ваш статус позволяет вам играть роль администратора.
- А образ не позволяет. Никто и никогда не примет меня за доктора Уилсона.
- И не надо. Зато вас легко примут за меня. Высокий, голубоглазый, волосы волнистые с проседью, хромой, в потёртых джинсах. Ей-богу, вы просто точный мой портрет. Копируйте манеру — вы же артист, актёр. С бейджиком, на котором будет написано моё имя, вообще не должны никаких подозрений вызвать. Взаимная выгода. Вам будет полезно попрактиковаться, мне будет полезно избежать всех этих встреч. Только сразу ничего не подписывайте, и всё будет прекрасно.
- Но неужели никто из тех, кто знает вас в лицо...
- А никто не знает меня в лицо, - беззаботно говорит Хаус. - До сих пор все подобные переговоры велись только с Уилсоном... - он некоторое время молчит и говорит совсем другим тоном, низко опустив голову и покусывая губы:
- Выручите меня, Орли. Я не могу... не готов прямо сейчас взять другого администратора, и я не могу сам исполнять его работу... Пока не могу... Может быть, через несколько дней, когда всё это будет не так... не так...- он с усилием переглатывает раз, другой, стараясь справиться с голосом, но ему не удаётся, и он больше не продолжает.
В глазах Орли словно отражается его боль.
- Хорошо, - мягко говорит он. - Я попробую...
- Тогда идите к операционной. Они сейчас начинают. Надеюсь, вы не упадёте в обморок при виде крови? Операции на горле лишены эстетичности, но интересны. Идите, я вас догоню.
Он ждёт, пока за Орли закроется дверь, и только тогда поднимает голову. Его глаза смеются, словно он только что обыграл Уилсона в "Морской бой" или заставил Чейза заплатить за свой завтрак.
- Венди, - говорит он, выглядывая в приёмную, - Сообщи об открытой вакансии администратора, пусть присылают резюме, но с ответами меня не торопи. Временного работника я нашёл, причём не только без труда, но и без всякой оплаты. Правда, и без малейшего опыта. Зато обаятельного. А сэкономленные средства направим пока в гнотобиологию. Действуй.
Он идёт к операционной, и, даже ещё не дойдя, понимает, что что-то пошло не так. Слишком шумно, слишком резко... Через дверь доносится выкрик Чейза... Вдруг побежала куда-то молоденькая, ещё незнакомая ему медсестра. Её форменная куртка залита кровью. И она на ходу повторяет, как заклинание: «Кровь, ещё кровь... Первая положительная. Позвонить — первая положительная...»
Хаус, насколько это возможно, ускоряет шаги, и уже у двери операционной ему навстречу кидаются молодые мужчина и женщина:
Доктор Хаус!
Он видит их впервые, но это, разумеется, родители Дорси. Женщина было хватает его за руку, но он останавливает её окриком:
- Осторожно! Я — стерилен, - и хотя он в джинсах и мятой рубашке — поло, окрик действует, и он проскальзывает мимо рук миссис Карр в предоперационную, где, действительно торопливо натягивает стерильную операционную пижаму, не отрывая глаз от стеклянной двери, за которой нездоровая суета.
- Он крованул, - говорит Чейз, каким-то, не то боковым, не то задним зрением отметив появление в операционной босса. - Хорошо так крованул — мы зажали, но давление поднять не можем.
На развороченном горле пациента, покачиваясь, висят торсионные пинцеты. Кровью залито бельё вокруг операционного поля и хирургические пижамы операторов.
- Льём кровь, - говорит Колерник, - как в лошадь барона Мюнхгаузена.
Монитор тревожно повизгивает, всё чаще, словно страдающий одышкой щенок, и, наконец, захлёбывается зуммером.
- Остановка сердца!
- Хаус, давайте!
- Заряд... Р-руки! Разряд!
- Ещё раз!
- На двести... Заряд! Отойди, Колерник!
- Я не...
- Руки! Разряд!
- Стоп! Синусовый ритм. Давление?
- Семьдесят и сорок.
- Поднимайте нижнее до шестидесяти.
- Сейчас домкрат принесу, - огрызается Чейз, пустивший в дело уже весь доступный арсенал.
- Образец взяли на гистологию?
- Куки уже смотрит.
- Орли! - окликает Хаус белого, как мел, актёра на ведущие роли. - Орли, вы в порядке? Очнитесь! Мы продолжаем телешоу специально для наших гостей.
- Как вы можете этим шутить, - неверным голосом еле выговаривает Орли. - Мальчик же чуть не умер...
- Нет, это вы можете этим шутить, - тут же парирует Хаус. - У меня всё всерьёз. И, кстати, то, что он не умер, ещё не факт. Мы не закончили.
- Не кровит? - подозрительно спрашивает Чейза Колерник.
- Вроде нет. Что там у Куки?
- Сейчас узнаем...
Но уже при помощи всё той же селекторной связи возникает сам Куки:
- Плоскоклеточный рак третьей степени, эндофитный. Прихватите там лимфоузлы.
- Ясно, - говорит Хаус. - Продолжайте. Я вам не нужен.
Он выходит из операционной, и к нему снова бросается мать Дорси. В глазах мучительный и немой вопрос — вслух спрашивать она боится.
Было кровотечение, - останавливаясь и глядя ей на подбородок говорит Хаус. - С этим мы пока справились. Сердце останавливалось на девятнадцать секунд, с этим мы тоже справились... но операция не закончена.
- Скажите, доктор, он будет жить? Он поправится?
- Операция не закончена, - повторяет Хаус, - но я бы на вашем месте не торопился заводить ему долгосрочный вклад в банке... при любом раскладе.
В следующую минуту отец мальчика сгребает его за воротник:
- Что ты несёшь, сволочь? Это мой сын!
- Я несу вам благую весть, - Хаус не повышает голоса и не пытается высвободиться. - Мы нашли и удалили опухоль в пищеводе вашего ребёнка. Он не умрёт от голода и удушья в ближайшие дни. Может быть, у него будет год, а может быть, три. Пять, если повезёт, и больше, если свершится чудо. То, что он твой сын, увы, не делает его бессмертным. Особенно при третьей стадии рака. А теперь отпусти меня — я всё равно ничем не могу тебе помочь, даже если ты меня из кожи вытряхнешь.
Пальцы мистера Карра разжимаются, и Хаус, выведенный рывком из равновесия, чуть не падает. Его удерживает на ногах Джеймс Орли — всё ещё бледный, как извёстка.
- Это было жестоко...
- Жестоко было бы сказать им, что он поправится, - возражает Хаус.
- Я не предлагаю вам лгать. Но вы своей правдой трахнули их по голове.
-Знаю. Но это вызвало гнев, а гнев в такой ситуации — спасительная эмоция. Теперь они разбавят мысли об умирающем сыне мыслями о сволочи-враче, и им будет легче. Я знаю по себе. Когда-то я пережил очень острый приступ гнева, и если бы не он, я бы, наверное, подох от боли и тоски, грызя подушку...
На это Орли долго ничего не отвечает. Наконец, говорит осторожно:
- Вы очень откровенны со мной. Потом вы пожалеете об этом.
- Возможно... Чёрт побери! - он даже в сердцах слегка пристукивает кулаком по столу. - Мне нужен онколог! Как невовремя он смылся, и другого я сейчас не найду.
- В этом я не смогу его заменить, - губы Орли трогает едва заметная лукавая улыбка. - Мы можем с вами выпить пива, сыграть в четыре руки, ограбить газетный киоск и поставить на то, изменит Чейз новой жене со старой или не изменит. Я даже могу, наверное, втереть очки какому-нибудь инспектору пожарной охраны или противоэпидемической службы, изображая больничного администратора. Но онкологом быть я не могу.
- Ни в этом, ни в чём-то другом, Орли, заменить его вы не можете. Но выпить пива и сыграть блюз в четыре руки я могу и с вами. А вот для лечения мальчика мне нужен именно он.
- Есть и другие онкологи.
- Ну, во-первых, этот прикормленный. А во-вторых... Всякий другой онколог, к кому я могу сейчас обратиться, скажет мне то, что я и так знаю: минимальный шанс, пятилетняя выживаемость не выше десяти процентов, бла-бла-бла, пишите письма... Уилсон, конечно, тоже так скажет. Но потом он скажет: «Ладно, я попробую сделать пару звонков», и я получу всё, что может мне дать современная онкология, из первых рук.
- Он, по-видимому, очень хороший врач? - сочувственно спрашивает Орли.
- Он хороший врач. Просто хороший, без «очень». Но дело не в этом. Он не умеет умывать руки и никогда этому не научится. И как раз сейчас, когда я хочу использовать это его качество на всю катушку, он куда-то смылся, - до него не сразу доходит, что именно он сказал, но когда всё-таки доходит, он изумлённо поднимает брови и сам вслед за Орли невесело смеётся неожиданному каламбуру.
- Ну вот, - говорит он. - Выходит, я был неправ, и он всё-таки научился...
- А это хорошо или плохо?
- Не знаю... Хорошо это или плохо зависит от того, в какую он среду попадёт.
- Да вы же волнуетесь за него, - вдруг уличает Орли. - И вовсе дело не в том, что вам нужен онколог. Вы знаете, что будете сильно скучать по нему и боитесь, что он не будет счастлив.
- Знаете что, - говорит Хаус со сдерживаемой досадой. - давайте ограничимся пивом и игрой в четыре руки. Онколог мне ещё нужен, но психоаналитика я не заказывал.
- Простите, доктор Хаус. Я ни в коем случае не имел в виду навязываться вам в психоаналитики. Наверное, всё ещё слишком возбуждён из-за этой операции. Я впервые вижу своими глазами, и для меня всё было немного слишком...
- Вам придётся привыкать, если вы хотите сыграть вашу роль достоверно. Не то это будет дешёвый балаган, и зритель забросает вас гнилыми помидорами.
Орли не отвечает довольно долго — он опустил голову и качает ею отрицательно, словно в такт каким-то своим мыслям.
- А я уже не уверен в том, что хочу это сыграть, - вдруг говорит он. - Я думаю... думаю, мне будет стыдно изображать то, что можно только прожить. Я должен это обдумать...
- Да вы с ума сошли! А как же ваш проект? Вы не можете отказаться.
- Почему не могу? Могу... Это не так сложно, отказаться...
Нет, вы, похоже, не понимаете. Это дьявольски сложно, отказаться, Орли. Это — необратимое решение. А вы... Я, может быть, ошибаюсь, но вы не из тех, кто принимает необратимые решения. Вы даже не из тех, кто вообще способен принимать необратимые решения. Поэтому вам всю жизнь приходится смирять свои порывы, от которых вам покою нет. И вы всё равно никогда ни в чём не уверены. Поэтому соглашаетесь на пробы после мучительных раздумий. И, несмотря на ваш талант, снимают вас мало.А если бы не холодный на голову Харт рядом, то снимали бы ещё меньше.
- Теперь, кажется, вы — мой психоаналитик? - скептически замечает Орли.
- Потому что уже довольно долгое время вижу рядом с собой субъекта, весьма похожего на ваше отражение в кривом зеркале. И могу прогнозировать довольно точно. Сейчас, если вы откажетесь от роли, вы начнёте терзаться тем, что подвели вашу банду телевизионщиков. Если проект будет провальным, вобьёте себе в голову, что из-за вас, если успешным, объявите самого себя никчёмным ничтожеством, от которого ничего не зависит. В общем, тебе — вершки, мне — корешки, но вы всегда выберете несъедобное. Потому что не умеете прислушиваться к самому себе. Я слушал ваш альбом... Хотите два слова на эту тему?
- Ну конечно, хочу.
- Это было ночью. Я лежал на своём широком диване в наушниках, я чувствовал его ворс спиной и задницей, но на самом деле я слышал плеск Миссисипи под лопастями колёсного парохода, и гудок этого парохода, и хрипатый негр в белой кепке сидел на веранде под пальмой в кадке и отдыхал, держа на коленях саксофон. И знаете, почему я всё это видел?
- Почему вы всё это видели? - послушно спрашивает Орли.
- Потому что, когда вы играли и пели «Wonderful World», вам было плевать, подведёте вы кого-то или нет, и что о вас подумают, и что будет дальше... Вы слушали только собственное сердце. И вы умеете его слушать, но не хотите слушаться. Совсем как... Ладно, - вдруг резко обрывает он сам себя. - Я и вправду нарушил одно из своих правил, которое гласит: никому не будь психоаналитиком бесплатно. А что касается стыда... Вам не стыдно — вам страшно, что вы не вытянете сыграть человека, который то держит в руках электроды дефибриллятора, а то теми же самыми руками дрочит себя перед порнокассетой потягивая скотч, и ни разу не притворяется. Вы боитесь, что не сможете достоверно спасать жизнь на экране, а потом так же достоверно... как вы выразились? Трахнуть правдой по голове? И вы боитесь гнилых помидоров, которые полетят в вас, если не из зрительного зала, то из собственной души... Ну что ж. Может быть, так и будет... Никто не застрахован от ошибки. Вам решать, чего вы стоите на своём поприще. Вам решать, во что вы хотите превратить ваше шоу. В конце-концов, определённая часть аудитории съест любую тухлятину... Но всё-таки, когда у вас в руках хоть обрывок судьбы - неважно чего: мальчишки, проекта, больницы, шоу, мира — есть только два пути. Или выбросить поскорее этот кусок, чтобы никто его в ваших руках даже не увидел, или упереться и спасать — мальчишку, мир, шоу... В общем, делать свою работу, и делать по полной. Но каждый решает это для себя сам. И в каждом новом случае снова.
Он отпирает дверь своим ключом и, вздрогнув, роняет его на пол: в сгустившемся мраке на фоне окна он явственно видит женскую фигуру — подперев подбородок и опершись локтем на подоконник, женщина в глубокой задумчивости смотрит на неяркую ещё луну, рассыпав по плечам чуть искрящиеся по терминатору волосы.
- Хаус? - не оборачиваясь, негромко окликает она. - Как ты поздно!
- Блавски... Как ты сюда попала?
- У Джима был ключ. Я взяла и открыла. Ты не сердишься?
- Нет, - он примеривается, как бы с наименьшими потерями поднять с полу ключ. Ему неловко и больно, потому что нога снова достаёт не на шутку.
- Не надо, - говорит Ядвига. - Я подниму. Иди, сядь... Устал? Есть хочешь?Там я нашла фаршированные перчики, приготовила с соусом. Принести?
- Ну, принеси... Только... я что-то не понял — мы теперь что, живём вместе? В каком качестве?
- Мы не живём вместе. Я прогуливала работу сегодня и пряталась от тебя там, где ты не станешь искать. Я сейчас уйду. В смысле, скоро уйду, - тут же поправляется она.
- Да ладно, не торопись, - он плюхается на диван и, морщась, привычно потирает бедро.
- Хуже, чем обычно? - сочувственно спрашивает она — на любого другого он окрысился бы за это сочувствие. Но Блавски отвечает мирно:
- Бывало и похуже... Хотя, бывало и получше... Где там твои фаршированные перчики?
- Сейчас... Постой-ка! Ты нашёл свою трость? - в её руках «жезл асклепия», который Хаус только что пристроил, зацепив за верхнюю часть двери. - Это же она? Она, да? Не копия? Где ты её нашёл?
- Не я. Но это не главное. Как сказал Орли, эту трость можно теперь считать голливудским сувениром.
- И, наверное, хорошим знаком... - задумчиво говорит она. - Я люблю, когда утерянное находится — в этом есть что-то жизнеутверждающее.
- Повесь на место, - говорит Хаус, чуть дрогнув уголком рта в усмешке. - Утерянное находится тогда, когда хочет найтись — сознательно или подсознательно. Вот как ты, например, сегодня, прячась у меня дома, уж наверное, предполагала, что я в конце-концов найду тебя...
На это Блавски не отвечает. Она выходит из комнаты и приносит перчики, которые они съедают перед телевизором, почти не разговаривая, только делая вид, будто заинтересованы передачей. О чём думает Блавски, неизвестно, но Хаус думает о том, что можно самому сделать несколько звонков по поводу выбора терапии для мальчика Карра, а потом как-то так получается, что он набирает телефонный номер Уилсона, и автоответчик отвечает ему, что абонент недоступен, потому что решил бросить карьеру и отправиться на съёмки в Ванкувер. «Да почему именно в Ванкувер?» - допытывается он, но противный механический голос повторяет без остановки: «Абонент недоступен, совсем, никому не доступен, и не пытайся даже. Раньше надо было думать...»
- Хаус, подушку дать?
- Не... я так...
- Ладно, подожди...
Он чувствует, как она расшнуровывает и стаскивает с него кроссовки, она даже делает ему немного больно, но он не может, да и не хочет разлепить веки. «Абонент недоступен, - продолжает твердить противный механический голос. - Недоступен-недоступен-недоступеннедоступен...»
Он открывет глаза от звука «дзынь» в раскрытом ноутбуке — сигнал почтового сообщения. Основательно он поспал — за окном солнечное утро. Блавски по-видимому, отправилась восвояси ещё с вечера. Подушка, о которой она говорила, у него под головой, рубашка расстёгнута, джинсы тоже — Ядвига явно сделала всё, что могла для того, чтобы ему было удобнее. И, действительно, нога ведёт себя смирнее, чем могла бы. Но ноутбук стоит на столе, до которого ещё надо добраться. Выдержав довольно длинный раунд борьбы любопытства с угрожающей выскочить из засады болью, он всё-таки встаёт и, еле ковыляя, цепляясь за спинку дивана, а потом за дверной косяк, добирается до стола. «Сначала две таблетки викодина», - думает он, но заметив на флажке в нижней части экрана ник отправителя, передумывает открывать оранжевую баночку, и открывает вместо этого «почтовый ящик».
Абонент с ником «Panda 0229» прислал ему на е-мейл:
«Во-первых, нет, я не обиделся. Спиши на лёгкое обалдение от открывшейся взору картины... Во-вторых, тоже нет, мы не поссорились. Я буду очень скучать по тебе. Я рад, что решился оставить тебя, но я буду чертовски скучать по тебе. В-третьих, я просто хочу найти свой Дом — помнишь такую мою дурацкую мечту? Если я найду его, я позову тебя на новоселье. В-четвёртых, со мной всё в порядке. Я здоров и спокоен. В-пятых... ну ладно, хватит... Ряд чисел, насколько я помню из школьной программы, бесконечен. Поменьше тебе боли, друг!»
Хаус чувствует, как губы властно растягивает насмешливая улыбка. Он набирает несколько знаков и тоже обзаводится новым ником - «Lungri».
«Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват!»
The end