Утро для Антоныча началось с сумерек огорчения. Обычно джек-рассел-терьер Витёк присваивал только один тапок. Больше всего ему нравился левый. Теперь пропали оба. Зная особенность Витька уносить в неизвестность вещи при запертой квартире, Антоныч вздохнул безнадежно и сдавленно. Всё, что не удавалось выхватить из пасти алчного Витька до мгновения полного смыкания его челюстей, исчезало навсегда. Так дематериализовались пульт от люстры, кусок принесенной для ужина и предусмотрительно уложенной на холодильник буженины, подаренный влюбчивой проституткой Дашей галстук и ещё много предметов, воспоминания о которых вызывали чувства противоречивые. За галстук Антоныч Витьку не предъявил, галстук был так себе, но кража с двухметрового холодильника растрогала голодного кардиолога до слёз. Увидев в руке лоха штопор, Витёк гулко пробарабанил лапами по паркету и, тревожно шелестя в желудке целлофановой упаковкой, скрылся в том самом ином пространственно-временном континууме, куда обычно уносил навар. Гармонично сочетая в себе клептоманию, систему антизаноса, взгляд академика Капицы и стремительность Астерикса, Витёк отравлял жизнь Антоныча с последовательностью, свойственной проктологам и судебным приставам.
После развода и ухода бывшей к гениальному, а потому имеющему виллу на Каймановых островах американскому хирургу Гундерсону, Антоныч три дня праздновал текилой и диском Стаса Пьехи. Чисто по-человечески позволив ему оттянуться, через три дня Витёк вернул ему прошлую жизнь. Ночью в постели как и прежде недоставало женщины, но было много собаки, днём на кухне слышался грохот разбиваемой посуды, а по вечерам, находя в каждом проходящем под окнами угрозу своему жилищу, Витёк остервенело лаял. Изменилось только одно. Крал он и раньше, но не в таких потрясающих воображение масштабах.
Антоныч ненавидел Николсона, потому что он был Джеком; Курта, потому что фамилия его была Рассел; белых коров с карими мордами, потому что в масштабе 1:43 и с отпиленными рогами они были ну вылитый Витёк. Достали и прогулки. Перис Хилтон с чихуахуа Тинкербеллом и кардиолог Антоныч с терьером Витьком представляли собой разные направления. Поменяйся они багажом, скольких друзей потеряли бы в одночасье. Антоныч с Тинкербеллом показался бы всем кардиологом, использующим нетрадиционные методы лечения, а жизнь Пэрис мгновенно скатилась бы в ад. Невыносимо трудно поражать окружающую действительность гламурным обаянием, когда у тебя из-под мышки торчит дециметровый, хотя и розовый, член.
Гулять с Витьком как-то иначе было невозможно. Ощутив под подвеской твердь, он включал турбину и с видом выпущенного из психушки под честное слово дебила набрасывался на всё, что подавало даже обманчивые признаки жизни. В такие редкие минуты долгожданной, но сомнительной свободы он вёл себя как впервые оказавшийся в Куршевеле директор российского металлургического комбината. Его экзистанс требовал широкого ассортимента переживаний и не поддавался гносеологическим объяснениям даже на уровне своего вида. Крепкая рука Антоныча легко резала чужие грудные клетки и вырывала приросшие к тазовым костям больных ненужные аорты, но ещё ни разу не смогла удержать веревку, к другому концу которой был прикреплен его сожитель. Витёк тут же становился суверенным как Туркмения и в первую же минуту успевал оттрахать на автостоянке взятую на цепь из соображений общественной безопасности собаку по кличке Бугор, наказать за несоблюдение техники безопасности кота на подоконнике первого этажа, вступить в противоречия с автобусом и за мгновение до ареста поднять ногу над соцветием краеглазки придорожной. Задержанный, он на весу дергался всем существом и полным энергии видом показывал – вон там, у соседнего дома, есть ещё кто-то живое. А в это время пулей уходил за черту мегаполиса обезумевший кот и мамы, уводя несовершеннолетних сыновей подальше от автостоянки и заглядывая в будущее, предсказывали Антонычу письма из казенного дома и пустые хлопоты. И предсказания самым волшебным образом сбывались.
Дважды: за ожоги на ступнях кота и утрату Бугром неукротимой злобы Антоныча штрафовал участковый уполномоченный полицейский. После административных расправ Антоныч до полуночи пил в одиночку и хрустел квашеной капустой брутально и вызывающе.
Изредка в аномальной квартире появлялись женщины. Они тоже куда-то исчезали. Их уносил в свой потайной пространственно-временной континуум хозяин. И без того издёрганного и не самореализованного Витька бесило, почему утром, позавтракав, уходит на работу одна, а вечером она возвращается домой другою. Их появление предвещало скорое превращение хозяина в садиста и извращенца: на ночь он запирался в спальной и там гостьи кричали дико и беспомощно. Апологет фэйр плэй, Витёк в отместку бил посуду, делал начёс на венике и с разгона выбивал дверь в спальную всеми четырьмя стойками подвески.
Заканчивалось тем, что извращенец выбегал из спальной в одежде возбужденного скифского кота. Простодушным восторгом полагая, что для игры, Витёк гавкал, падал локтями на пол, косил глазом и шлифовал помазком пол. Правила игры были просты: хозяин должен был во что бы то ни стало коснуться палочкой Витька, а Витёк должен был предпринять всё необходимое, чтобы этого не случилось. Через пять минут уморительной забавы садист признавал поражение, давясь и кашляя пил воду на кухне, после чего снова тонул во мраке страшной спальни.
Антоныч не раз пытался поговорить с Витьком, но никак не мог найти с ним общего языка. Снова: носок и - до смерти перепуганный пудель в подъезде.
Но однажды появилась Она. Белая как снег, пахнущая вкусно и зовуще. Извращенец внёс её на руках и поставил на пол в прихожей. Вне себя от восторга и предчувствия чего-то более приятного, чем нечастые и короткие встречи с Бугром, Витёк подошел и лизнул её ногу. Она лизнула его.
Наутро Антоныч не нашёл два тапка.