Есть одно чувство, которое можно было бы назвать тоской, но это определение слишком неточно. Эта тоска бесконечно глубокая, и одновременно едва уловимая. Это чувство может истерзать душу, а может дать ей успокоение. Оно отчаянно, как жажда, заставляющая крохотное зерно пробиваться на огромные расстояния корнями к воде. И оно же неутолимо, как желание дотронуться до капли на оконном стекле с другой его стороны. Наверное, можно назвать это чувство пустотой. А можно - жаждой совершенства. А, может быть, пустота и есть совершенство?
* * *
Я медленно шёл по мощёной старой улице. Создаваемый немногочисленными прохожими тягучий поток цеплялся за стены окружающих домов и растекался по отходящим извитым улочкам. И я плыл по нему. Редкие снежинки появлялись в очерченных фонарями размытых конусах света, и ложились на холодные камни, на плечи и волосы.
Бездонное морозное небо распростёрлось над огнями, над улицей, над всем городом. Оно было словно отражением бездонной пропасти, заполнявшей меня. Эта пропасть не была ни горем, ни отчаянием, ни чувством утраты, потому что она была ничем, и никогда не была чем-то другим. Глухая пустота окутывала всё моё существо, как космическое пространство окутывает песчинку, называемую Землёй.
Вдали я увидел то место, куда направлялся. Перед входом несколько человек стояли и курили, предпочитая дымом заглушать морозную свежесть вечера, заполняя белыми клубами свои бездонные души, а затем выпуская дым наружу, к звёздам.
Я прошёл сквозь стеклянные двери, оказавшись в небольшом помещении с мрамором, блеском, гардеробом, колоннами и людьми. Пожилой мужчина в пиджаке, подходившем к рубашке разве что лишь одинаковой потёртостью, отстранённо поздоровался со мной, забирая моё пальто. Выдавая номерок, он так же безучастно что-то произнёс. Казалось, что он дремал, закрывшись толстыми стёклами своих очков. Дремал, наверное, уже не первый год. А, может быть, никогда и не просыпался?
В зале было много народу. По центру сцены, подобно огромной скале, отшлифованной морем, разлёгся в полумраке старый кит. Его влажная чёрная кожа слегка блестела. Его сухожилия под кожей были натянуты, словно струны. Кит ждал, чтобы ожить. Вот-вот его бока раздует вдох!
На сцене зажёгся свет, и кит превратился в чёрный лакированный рояль. Стало тихо.
Когда в зале приглушили лампы, на сцену вышел мужчина, небольшого роста, коренастый, одетый в чёрную рубашку и брюки. На его лице уютно разместились старые очки, а под носом – ровная с проседью щёточка усов.
Ни говоря ни слова, он уверенными и мягкими шагами пересек сцену, тихо открыл крышку
рояля и сел полубоком к зрителям. Музыкант какое-то время не двигаясь смотрел в чёрно-белое полотно перед ним.
Тишина становилась густой, как остывающее желе, и осязаемой. Даже посторонние звуки с улицы увязли в ней, и молчаливое ожидание заполнило зал до самых хрустальных ламп.
Музыкант медленно занёс руки над роялем и плавно прикоснулся к клавишам.
Зал вздрогнул.
Руки музыканта вместо звуков рождали воду.
Вода стала собираться в крупные капли, и блестящими искрами падать с клавиш прямо на брюки музыканта и паркетный пол под роялем. Но пианисту, казалось, было всё равно. Он играл. Клавиши, не издавая звуков, опускались под пальцами, и только покрывались новыми каплями воды. Зал внимательно смотрел, затаив дыхание.
Когда капли слились в лужу на полу, в тишине стали слышны ритмичные шлепки чёрного каблука музыканта по воде. Лужа постепенно росла, и уже подобралась к ножкам рояля.
Капель становилось всё больше. Они собирались в небольшие струйки, которые лились на пол и тихо расплёскивались по паркету. Рукава музыканта намокли и потяжелели. Но он не замечал ничего вокруг.
Вода стала подбираться к краю сцены. Тоненькая струйка полилась вниз, и звонко ударилась о подножие сцены. Струйка превращалась в ручей, и лужа под сценой стала быстро увеличиваться.
Музыкант был охвачен беззвучной игрой. Из клавиш теперь били потоки воды, с шумом падая и разбиваясь о пол. Одежда пианиста уже была насквозь мокрой.
Ручей, льющийся со сцены, становился небольшим водопадом. В зале стало холоднее, и я поёжился. Над водой поднимался лёгкий туман. Вода была ледяной.
Когда вода подобралась к первым рядам, некоторые зрители стали приподнимать ноги, спасая одежду и обувь, а другие зачарованно смотрели на сцену. Какой-то мужчина встал, и шлёпая ногами по образовавшемуся ручью, недовольно вышел из зала.
Туман клубился на сцене, как в овраге холодным дождливым утром. Мелкие капельки оседали на одежде слушателей, на волосах, усах, богатых воротниках и простых свитерах. Вода лилась со всей сцены вниз шумным водопадом.
Вдруг у меня под ногами захлюпало. Вода быстро заливала ботинки и мочила мои брюки. Я попытался убрать ноги.
Звук появился резко. Музыка сбила меня, словно была несущемся поездом. Испуг, удивление и радость рассекли моё тело одновременно, одним ударом. Я был оглушён. Я был очарован! Я услышал.
Пустота во мне, бесконечная, немая пустота вдруг заполнилась доверху! Она вся дрожала, вся звенела миллионами нот. Она была музыкой. Нет, она была чистым вдохновением! Оглушительным, ярким, совершенным.
Музыка прижала меня к креслу, я не мог пошевелиться. Она звучала внутри, и, казалось, заполняла всё вокруг. Всё, до самых далёких холодных звёзд. Музыка, которую творил человек на сцене. Я слышал её всей своей бесконечной пустотой.
Пианист закончил играть. Музыка стихла.
Зал зааплодировал, некоторые люди встали со своих мест. Для меня зал оставался немым.
Музыкант поклонился, люди стали беззвучно выходить из зала.
Я не заметил, как следом вышел на улицу, и морозный воздух схватил мою влажную от пота голову. Люди вокруг разговаривали и смеялись, но я их не понимал.
Всё вокруг было немым.
Ведь с самого рождения я не услышал ни единого звука.
14 ноября 2012.