Аннотация.
Хеди Ламарр – не только одна из величественных актрис «Золотого века» Голливуда 30-50-х годов, но также и одна из самых красивых женщин былого XX столетия! Вся Её жизнь – одно сплошное невероятное приключение, достойное для сюжетов изысканной литературной классики! И о Ней действительно в последствии писалось многое, большинство из которого откровенная выдумка самих авторов. Хеди все равно осталась тайной – Она остается тайной даже для нас… Здесь я публикую одно из первых откровений Хеди, данных Ею в то время, когда Она оказалась в Голливуде. И это публикуется впервые на русском языке!
(Фото-коллаж и перевод с английского В. Биттибальди)
Откровенный рассказ самой Хеди в нашем цикле правдивых мартовских историй.
Реджинальд Гардинер нарисовал мой портрет. Он нарисовал его ради забавы. Но в нем есть и правда. Это правда обо мне.
Он изобразил меня стоящей у небольшого забавного бара в детской моего дома, здесь, в Беверли Хиллз. Я одета в слаксы. Мое лицо развернуто. Передо мной нарисованы вещи, которых я люблю: дорогие автомобили, большие груды мягких мехов, великолепных духов, коробок для шляп из дорогих магазинов; также он "внес" специальный бренд моих сигарет. Он изобразил драгоценные алмазы как большие светлые глаза холодных ангелов; рубины, как пылающие сердца влюбленных; изумруды, с зеленым цветом легендарных морей; жемчужины, будто слезы умерших женщин, которые были столь красивы, что их слезы обессмертились в них... Таким образом, я представляю драгоценности. Также он нарисовал тысячу долларовых банкнот, спадающих с меня вниз столь же небрежно как осенние листья. Также он "добавил" кружки наполненные джемом. Я люблю коробки с американским мороженым, различные иные эскизы и всякую небольшую ерунду в том же духе...
Таким образом, на этой картине передо мной те вещи, которые я люблю...
Но на заднем фоне, позади меня, он изобразил то, что я ненавижу - бутылки из-под шампанского и пива. Почему? Потому что я ненавижу алкогольные напитки. Я никогда не пью больше одного коктейля, одной кружки пива или одного бокала вина. Я не пью много, потому что считаю, что, когда женщина пьет, ее лицо выглядит как у падшей девки, которая при этом говорит много лишнего. Это не хорошо, когда женщины говорят слишком много. Я никогда не буду выходить в свет с тем человеком, если он выпьет больше чем достаточно. Это сделает боль моему желудку, если я увижу такое. Но вернемся к картине... Реджинальд также нарисовал для меня иллюстрации по самообладанию, потому что у меня не всегда есть самообладание, но я терпеть не могу читать лекции на тему того, как получить его. Он также "вставил" в картину и бутылки оливкового масла (тьфу, того оливкового масла!), и платья, выглядящие как "прошлогодние" и барабаны, шум которых я не переношу...
Таким образом, он нарисовал меня спиной к вещам, которых я ненавижу.
Из этой картины следует, что я очень испорчена, так как выявляет во всех красках то, что я люблю и не люблю. Это выявляет, что я обожаю роскошь. Ну я люблю её. Разве все Вы, читатели, не любите роскошь? Женщины, утверждающие это, говорят правду. Разве Вы так не думаете? Я думаю, что даже все кухарки согласятся с тем, что у них должна быть прекрасная одежда и шикарные здания с их собственными вещами и украшениями.
Главное дело женщины в жизни - быть всегда изящной и вызывать возбуждение. Это то, для чего она родилась.
Таким образом, я испорчена. Да, испорчена, испорчена, испорчена. Я знаю об этом. Я честна в этом. Почему нет? Зачем бояться сказать что-либо, если вы честны и говорите правду? Я не стыжусь ничего. Поскольку я не просто так сижу и чего-то жду. Я все время работаю и этим получаю это.
Я стала испорченной с того дня, когда появилась на свет. Я была испорченной в течении всех моих двадцати трех лет этой жизни. Мои родители испортили меня с самого начала. И затем, немного позже, я сама стала портить себя...
Когда я говорю, что мои родители испортили меня, думаю, я должна объяснить получше, что я имею в виду. Они испортили меня всей той огромной любовью, которую только способен был получить единственный ребенок в семье. Они ни в чем не отказывали мне.
После того как я родилась, моя мать больше не могла иметь детей. Так что для родителей, я стала всем целым. Но они не портили меня в манерах. Я всегда имела высоко нравственность. Всегда они настаивали на этом. И я до сих пор благодарна им за то, что она у меня есть. В те редкие времена, когда я не выговаривала правильно слова на французском, моя мать стимулировала это легкими оплеухами. Это "стимулирование" всегда касалось меня, если я делала что-то небрежно. "Стимулирование" помогало мне избежать неряшливости как в одеждах, так в уме, так и в дальнейшей учебе.
Я родилась в Вене, 9-го ноября, двадцать три года назад (1915 г). Шел самый разгар Мировой войны. Повсюду были израненные мужчины, и везде витал запах смерти. Везде слышался плачь женщин. Было полно голодных детей, совсем худощавых младенцев, которым нечего было есть. Но я как появилась пухлым маленьким ребенком, так и была им. Но я знаю, что и остальные дети припухли, когда мои родители оказали им помощь. Меня лично та война никак не затронула. Словно некий таинственный волшебный круг был прочерчен вокруг меня, и я была защищена им от всех тех бедствий, от которых страдала большая часть Европы. Я думаю, наверно какой-то очень хороший ангел следил за мной и оберегал от всего внешнего.
Моего отца зовут Эмиль Кислер. Имя моей матери - Гертруда Кислер (Лихтвиц). Как и я, они оба родились в Вене. Моей матери было двадцать три года, когда она родила меня. Она была очень красива, очень очаровательна. И мой отец очень любил её. Так что я появилась не только посреди роскоши, но и огромной любовью вокруг. Из-за этого я вначале думала о жизни, что она вся такая легкая, непринужденная, мягкая, теплая нежная - хотя я даже ещё не знала всех этих слов, я тогда только инстинктивно чувствовала это. Перед моими глазами была лишь красивая женщина, и человек,
который искренне любил её - лишь в этом, тогда для меня заключался весь мир.
Как я уже сказала, моя мать была красива. Будучи крохой, я любила наблюдать за её платьями и волосами, использовать её духи и пудру, тайно примерять даже те наряды, которые она планировала надеть по-настроению на вечер. У неё не было глупого тщеславия. Но у неё была гордость от ощущения того, что она прекрасна на столько, на сколько могла быть. Таким образом, я думаю, что узнала с пеленок, какой должна быть женщина, чтобы быть очаровательной для мужчин. Разве Вы, читатели, не согласитесь со мной, что очарование более важно, чем красота? Ведь обладая им, женщина дает повод мужчине гордиться ею - она должна быть украшением в жизни, ибо это является её главной работой всей жизни.
Когда Вы хорошо подумайте над этим, то поймете, что любому человеку в жизни отпущены те несколько лет, в которых он может заявить о себе на весь мир, вполне удачно надеясь на то, что он произведет наибольшее впечатление. Женщины могут носить меха, драгоценности, изящные платья и всякие иные блестящие "обертки". Но ведь человек не только может носить хороший костюм, но и при этом умело вести прекрасный автомобиль. Таким образом, одежда женщины, это лишь только один из нескольких путей, которыми она может прийти к успеху. Если женщина делает украшение из себя, то она цветок, который мужчина носит на своей гордости. И это есть подарок, который женщины должны делать мужчинам, если те дозволяют сделать так.
Да, я очень рано изучила ценность прекрасных вещей. Но я не думаю, что должна была изучать их. Я думаю, что была рождена среди настоящего "лесоповала" их. Но я родилась с чувством красоты в своем сердце.
Очень рано я научилась любить ощущение мягких тканей, обильно окружавших меня: гладких шнурков, пышность бархата, тонкую плоть белья. Я очень любила видеть вокруг себя изящные комнаты с приятно пахнущими милыми цветами. Люди называли меня "скрупулезной маленькой вещью" - за то, что я приводила в порядок себя как маленький черный дрозд свое оперение. Мне жаль, что все Вы, читатели, не можете столь подробно вспомнить столько различных счастливых моментов из Вашего детства, сколь помню я.
Мой отец был директором банка в Вене. Все в городе любили и уважали его. Все были его друзьями. Наша семья жила в просторной девяти комнатной квартире, заполненной прекрасными вещами. Мы имели повара, горничную и личную медсестру для меня.
Будучи маленькой, моими любимыми вещами естественно были куклы. Куклы, куклы, куклы - их было так много, и я любила их. Я любила их как людей. Они были похожи на меня в том, что они не говорили. Но они понимали те вещи, о которых я не говорила им вслух, также как и я молча понимала то, что они мне "говорили". Поскольку я не была болтливым ребенком, я говорила очень мало. Я только говорила о тех вещах, которые казались мне важны, чтобы о них говорить. В этом я ничуть не изменилась и сегодня. Я не была шумным ребенком. Я ненавидела грохот и шум, и поэтому этого не было. Я ненавижу всякий шум и теперь. Я не могу выносить его. Я сплю с ватой в ушах чтобы не слышать даже звуки движения автомобилей.
Поэтому мои куклы были тогда особенно близкими друзьями, ибо мы вместе делили тишину.
У меня имелись небольшие кровати для кукол, наряды и небольшие коляски для них. Я любила все вещи, которые были приятны даже на ощупь.
Я устраивала вечеринки для своих кукол. Я угощала их чаем, осторожно наливая его в их приоткрытые рты. Я очень серьезно следила за их застольным этикетом, также как и моя мать следила за мною в такой ситуации.
Таким образом, я устраивала свои вечеринки каждый день. И вдруг - трагедия! После таких множественных пати их бледные лица стали вытягиваться и крошиться по частям. Когда они начали таять от моего горячего чая, я убегала от них и, зарываясь с головой в подушки, рыдала, рыдала, рыдала - больше от испуга, чем от горя. Вот так я боялась уродств.
Первое что я помню в своей жизни это сны. Нет, не те сны, которые несут в себе прекрасное, а кошмары. Я начала запоминать их с четырех лет. Это были самые ужасные настоящие кошмары. Кошмары столь необычны и бесформенны, что я не могу объяснить из чего они состояли, кроме того, что они были действительно ужасающими. Я по сей день не знаю того, почему меня преследовали те кошмарные сны. Но я очень хорошо помню ночи, когда моих родителей не было дома, а я лежала в своей постели, в комфорте безопасной комнаты. Но было темно. И лишь стоило мне задремать, я сразу же видела перед собою какие-то огромные уродливые лица и длинные темно-фиолетовые руки, отовсюду тянущиеся ко мне. Я срывалась в плачь и тут же прибегала медсестра. Она успокаивала меня словно домашнее животное: без конца гладила меня и в утешение говорила, мол, видимо я на сию ночь просто объелась печений. Но я знала, что это было абсолютно не так.
Всю мою жизнь у меня было самое потрясающее воображение. Я не боюсь ничего из того, о чем говорю. Я умею охотиться на крупную дичь. Я могу быстро плавать в воде и забираться на высокие скалы. Мне также хватило храбрости покончить со своей прошлой жизнью и прибыть в Голливуд. Я даже могу рискнуть безопасностью своей жизни, словно играя на деньги. Я обожаю роскошь, но не боюсь того, что останусь без неё. Я без этих страхов. Но вот если подступает темнота...
Даже теперь, живя рядом со своим напарником в небольшом доме в Беверли Хиллз, я боюсь выключать свет. Я все время откладываю время ко сну. Я буду лучше гулять вокруг стен, сидеть или беседовать до полуночи, лишь бы отложить те минуты, когда окажусь наедине с темнотой.
У меня не было того детства, которое, я предполагаю, имеют дети тут в Америке. Американские дети думали бы, что моё детство было очень унылым. У меня ведь не было подружек и конечно никаких друзей из мальчишек. Мне больше всего нравилось быть лишь с моей медсестрой и моими куклами. Девочки же были всегда завистливы. Это не обвинение - зависть всегда находится где-то рядом с гордостью. Любовь же всегда находится где-то рядом с жалостью. Я не обвиняю никого в зависти; но это отнюдь не забавное чувство. Я могу пойти хоть в огонь ради человека, которому я действительно нравлюсь. Но если человек причиняет мне боль, я покидаю его.
Думаю, мне надо лучше объяснить то, что я имею ввиду, когда говорю, что если люди причиняют мне боль, я оставляю их. Я выбросила своего дядю куда подальше! Это было так: мне было около пяти лет. Однажды я шла по улицам Вены вместе с моей медсестрой и катила детскую коляску с куклой. Я представляла себе, что перед людьми качу живого ребенка, а не игрушку. Я не могу сказать Вам, насколько это было для меня важно. Но я специально развернула куклу в коляске таким образом, чтобы людям она казалась наиболее живой - ведь она даже имела реальные волосы. Внезапно мы встретили моего дядю. Он был тогда здоровенным молодым человеком, очень веселым и сердечным. И я его тоже как и мир, вначале считала очень забавным. И тут он отбросил покрывало с моей куклы, он стал дергать её за конечности и посадил в сидячее положение. При этом он все время громко смеялся то "Ха, ха, ха", то "Хо, хо, хо". Этим он задел мое самолюбие. Он испортил ту иллюзию, которая продолжалась в течении долгого, очень долгого времени. И я никогда не прощу ему этого. Я и сейчас не хочу его знать.
Я думаю, что возможно это отец дал мне эту неприязнь ко всему тому, что причиняет вред, или делает ущербным. Я должна сказать, что мой отец был очень высоким. Он был таким красивым, таким загорелым, таким хорошим! Он говорил мне: "Хеди, мы должны быть спортивны и знать языки". Для него это было важно. Спорт - для силы характера и тела, языки - для понимания различных людей. Он обладал большим добродушием, мой отец. Все мои воспоминания о нем - воспоминания о том, что он был добрым и терпеливым. Он был приятен для сердец многих людей. Я могу вспомнить его высказывание: "Что я буду делать, когда моя собака умрет?". Даже смерть маленькой собачки, вызывала в нем не меньшее горе, чем у другого человека страшная смерть супруги или всей семьи. Но собака, наша такса, до сих пор ещё жива - она с моей матерью в Вене. А отца нет уже три года. Я расскажу о нем чуть позже. Это важно, так как лишь горе может быть в жизни важным. Это произошло тогда, хотя я знаю, что мне нельзя терзать себя этой болью снова. Я выросла. Но это было такою же смертью и для меня. Это необъяснимо - когда Вы узнаете о том, что погибли, но при этом осознаете, что не можете вот так больше умирать.
Я глубоко, глубоко любила своего отца. Он влиял на меня уже только одним своим видом. Разве Вы не считаете, что мне повезло иметь такого отца? Он был моим идеалом. Именно он заставил меня осознать то, что я должна всегда принимать свои собственные решения, иметь свой характер, думать своей головой. Никто больше так никогда не влиял на меня. Никто никогда не заставлял меня быть или что-либо делать, покуда я сама не решу это. Я никогда не терпела какую-либо дисциплину. Я никогда не использовала те советы, если он не настаивал на их правильности. Когда люди говорят мне "нет", я отвечаю "Почему 'нет'?"
Я всегда подчиняюсь велению своего сердца. Всё, что когда-либо шло не так как для меня надо, шло не так из-за того, что я следовала командам своего сердца. Теперь я следую за своим сердцем тогда, когда оно делает большую часть хорошего. Например, я не могу теперь влюбиться в человека, если я не уверена, что с ним будет мне хорошо - т.е. и хорошо для меня и для него. Если это принесло бы одни проблемы и разочарование, я не смогла бы полюбить такого человека. Сердце должно быть сдержано, чтобы оно не привело в те опасные пути, от которых нет никакого возвращения без большой боли.
Как только я смогла мыслить и говорить, я сразу стала действовать. С самого начала я знала, что буду актрисой. И я все время действовала - я копировала свою мать. Я копировала её походку и речь. Я копировала её достоинства, её выражения лица. Я также копировала всех тех, кто бывал в нашем доме. Я также копировала людей, которых видела на венских улицах. Я копировала даже слуг. Я жила как записная книжка - я в себе записывала окружающих людей. Это была та единственная драматическая школа, в которой я изучала людей, когда они просто были самими собой.
Когда я пошла в школу, мне она не понравилась. Я любила изучать вещи, но лишь своим собственным способом. Сначала меня отправили в небольшую частную школу. Там было пять уроков в день - с восьми утра до часа дня. У нас было немного книг, и мы лишь записывали то, что говорили учителя. Даже теперь меня пробирает зевота, когда думаю о той мелкой унылой книге - ибо все там было также серо и уныло. Мне было жалко тратить впустую столько времени, когда на улицах льется дневной свет, играют в воздухе летящие листья, весело журчит вода и пестрят витрины магазинов - мне казалось что по ним я бы обучилась гораздо лучше, чем сидя в классной комнате. У нас была одна учительница, которая преподавала географию. В моих мыслях она представляется большой блекло-коричневой книгой, у которой правда есть руки и ноги, небольшие свинские глазки, тяжелый подбородок и словно сшитая моей матерью, грубая вышивка. Когда та учительница перечисляла нам названия рек и городов, я просто засыпала. В её монотонной речи всё казалось унылым - и Самарканд, и Дамаск, и названия иных городов, которые звучали в моей крови некой серой музыкой. Я им не нравилась - тем тем учителям. Ибо единственным моим развлеченьем в той школе было то, когда я пыталась там в чем-нибудь
пошалить.
После той частной школы, я поступила в венскую Гимназию. Тогда в ней обучились большинство девочек из хороших семей. Но мне стало ещё хуже, ибо я начала расти и становиться крупной. Я знала, что должна быть актрисой, но ещё не понимала как ею стать. Мои родители не знали актеров. Они редко брали меня в театры, и то в основном на концерты и оперы. В нашем доме никогда не бывало никаких театральных деятелей. Таким образом я не слышала разговоры о том, каким образом девочки попадали на студии и затем снимались в картинах. У меня была мечта о Голливуде. Я не боялась, что не пробьюсь здесь. Я была нетерпелива как автобус, и никогда не боялась этого, ибо точно знала что доберусь туда, куда хочу добраться. Я была готова биться за это.
В Гимназии я была очень плохой. Я все время думала не об уроках, а о том, что я бы могла сделать после того как покину свой красивый дом; о том, как бы сыграла хотя бы в эпизодах различных фильмов; о прекрасных нарядах, в которых бы все восхищались только мной!
Да, я была плохой. И я боюсь, что тогда наговорила много неправды. Я забрала из дома разрешение от матери, благодаря которой я могла бы отсутствовать в течении нескольких часов если это было бы необходимо. Я говорила матери, что страдаю от головной боли, и из-за этого буду отсутствовать. И моя мать разрешала мне отсутствовать на 1 час. Но я сама приписывала к этому разрешению не 1, а 9 часов. А то и все 10. И затем, вместо Гимназии просиживала дни в городском парке, праздно думая свои думы, и грезя о своих мечтах...
Но это всё было перед тем, когда я встретила своего первого возлюбленного...
Но прежде, чем я расскажу о нем, я хочу упомянуть иного мальчика, которую сыграл важную роль в моей жизни. Этот мальчик был из очень хорошей семьи. Его родители были друзьями моих родителей. Они часто навещали нас. Впервые они посетили наш дом, когда мне было около десяти лет, а их мальчику около девятнадцати. Его волосы были очень светлыми и золотыми, а глаза темно-синими.
Теперь я знаю, что он всегда любил меня; да, даже когда мне было 10 лет, а ему 19. Теперь я знаю, что он будет всегда любить лишь меня. Теперь я знаю, что из-за меня он никогда ни на ком не
женится. Но тогда я ещё не знала этого, или не придавала этому большого значения. Сейчас я думаю, что женщина всегда должна допускать мысль о том, что молодой человек действительно может любить её независимо от её возраста. Таким образом, я предполагаю, что возможно тоже любила его. Но он бывал в нашем доме столь часто, что из-за этого мне отнюдь не казался каким-то таинственным или достаточно романтичным. Я находилась в том возрасте, когда мечтала о принцах, отважных воинах и великих героях - обо всех тех, о которых я читала в книгах. И поэтому я считала его чем-то обыденным, будничным, само собою разумеющимся. Я думаю, что возможно потеряла что-то драгоценное и очень важное. Но как Вы поняли, он мне нравился лишь как брат. Он был слишком ясен и открыт для меня. Мы все были как одна большая семья, и я никак не представляла обнаружить любовь на пороге своего дома с учебниками в его руках.
Но этот мальчик знает меня лучше, чем кто-либо иной. Он наблюдал как я росла. Он следил за мной когда я начала выходить из дома. И его сердце было абсолютно разбито в тот момент, когда я вышла замуж. После моего брака, я встречала его в доме совей матери, и он старался вести себя так словно ничего не произошло, однако и я, и он на самом деле знали, что произошло, но мы говорили, говорили и говорили о чем-то ином, как прежде испытывая удовольствие от нашего общения. И это было так - с ним я всегда расслаблялась, ибо наша дружба была действительно искренней.
Ничто, что может случится с каждым из нас, не будет иметь значения. Ничто. И теперь я знаю, что с любой точки зрения, он подходил для меня. Сейчас я не могу так сказать ни о каком-либо другом человеке. Иные, либо слишком простоваты (или это я знаю столь много вещей, что они мне кажутся простачками) или у них есть другие интересы, которые не совпадают с моими. Я не считаю, что любовь способна долго длиться. Я считаю, что часто, даже самую яркую, окрыляющую, трепетную, открытую любовь, способен убить обычный брак. Я хорошо знаю, где сейчас тот мальчик. Я всегда буду заинтересована в нем, ибо ни годы, ни расстояния не могут изменить ту дружбу, которая и ныне остается между нами. Это будет прибывать в нас.
Я думаю мне было пятнадцать лет, да мне было пятнадцать лет когда я впервые влюбилась. И "приклеилась" к тому мальчику. Это произошло немного грустно - в Италии летом, у моей подруги Хэнси - одной из самых близких подруг которых я когда-либо имела. Я с родителями находилась в Зальцбурге где у нас был наш летний дом. Хэнси написала мне, что она полюбила. Она писала "Я действительно влюбилась... Он сказал, что позвонит мне домой по телефону когда мы вернемся в Вену".
Когда она вернулась, мы почти каждый день после школы стали проводить вместе время. И однажды, после долгого времени он позвонил, и мы обе были взволнованны этим. Она вышла, чтобы встретить его и попросила меня, чтобы я присоединилась к ним позже. Но я вместо этого пошла домой.
Вскоре Хэнси дала пати в своем доме. На него был приглашен и он и я. Нас представили, и мы обменялись рукопожатием. И тут я внезапно почувствовала что-то, чего никогда не чувствовала прежде. Это не было похоже на смех; это скорее всего было похоже на слезы. Я стала стараться держаться в стороне от всех во время того пати. Я стала лишь считать время. Но он присоединился к моему углу, в котором, я держась от всех, считала время. Он присоединился, и остался со мной. После вечеринки он попросил у меня телефон.
Итак, естественно, после этого у меня состоялся разговор с Хэнси. Я не могла быть нечестной к ней. Мы иногда не можем противостоять некоторым вещам, которые происходят с нами, но мы можем хорошо проанализировать то, что думаем о них. Разве Вы так не думаете? Хэнси выслушала то, что я должна была сказать, и затем сказала: "Или Ты или я - он должен сделать выбор".
В следующий раз, когда он позвал меня, мы пошли на прогулку. Я конечно не сказала об этом родителям (ибо мне было всего пятнадцать с половиной лет), так как знала что бы они сказали мне об этой встрече с мальчиком! Таким образом, когда мы гуляли, я рассказала ему о Хэнси и её ультиматуме. Я призналась ему что ощущаю нечто необычно сильное, и что из-за этого не могу в чем-то обманывать ни её, ни его. Но я опять напомнила ему о ультиматуме Хэнси - он должен был выбрать, кого из нас он любит гораздо больше. Он сказал, что больше ему понравилась я. Боюсь, я была рада. Затем он сказал: "Я хочу встречаться с Вами". Я же сказала ему, что не встречусь с ним, пока он не поговорит обо всем с Хэнси.
Ну он и поговорил с Хэнси. И она затем расспрашивала меня. Она сказала, что если я ему действительно нравлюсь, то с ней будет всё в порядке - больше он не имел для неё значения, т.к. он сам не придавал ей значения. Мы так и остались друзьями и я рада и благодарна ей за этот жест.
Позже, я с этим мальчиком встречалась много раз. Мы разговаривали по телефону. Мы даже считали друг другу время по телефону. О, я была тогда безумно влюбленной!
Однажды ночью моих родителей не было дома, и я захотела встретиться с ним. Я сказала ему чтобы он приехал за мной на своем небольшом автомобиле. Так как мы никогда не бродили по вечерам, это его ввело в некий ступор. Он не знал моих родителей, но тем не менее приехал за мной. Уже во время нашей вечерней поездки он сказал: "Послушайте, у меня есть забавное чувство, что Ваши родители дома, и думаю и Вы должны быть уже с ними". Он был так неспокоен и возбужден из-за этой мысли, что я сказала: "Хорошо, тогда отвезите меня домой. Мне пора". Я даже и не предполагала, что уже прошло почти десять часов, с тех пор как покинула дом. Ну, я и вернулась - в доме был отец, все это время ждавший меня. Он был просто разъярен - мой нежный отец. Он был консервативным и напуганным одновременно. Его дочери, говорил он, его дочери только пятнадцать с половинной лет, а она уже отсутствует ночами! О, это было ужасно!
На следующий день мой отец вообще не обмолвился со мною ни единым словом. Из-за этого я чувствовала себя как больная. Я знала, что с этим надо было что-то делать. Таким образом, в тот же день я направилась прямо в офис того молодого человека и рассказала ему о ситуации, которая сложилась у меня дома. Я сказала ему, что мол поведала родителям о том, что прошлой ночью мы якобы посещали концерт. Позже, это действительно произошло, только на сей раз будучи в концертном холле я как бы "случайно" познакомила его с моей матерью и отцом.
Таким образом, я представила его своему отцу. И после того как они поговорили, я заметила, что лицо моего отца значительно смягчилось, а напряженность его взгляда сошла на нет. Я поняла, что мне всё было прощено. После того ужина, отец полюбил этого человека и больше не боялся наших встреч с ним.
Но после той встречи с моими родителями, этот мальчик внезапно осознал что делал нечто не то, тайно встречаясь со мною по вечерам. Он понял из какой семьи я происходила. И, так или иначе что-то начало отдалять нас, испаряться словно туманы. Так или иначе, но мы разошлись. Наше положение (где мне было только пятнадцать с половиной лет) оказалось для нас слишком серьезным, ведь мы не могли допустить и мысли о браке. И так, постепенно, всё было кончено.
Этот мой первый возлюбленный никогда не женится в жизни. И для меня это память - это то, преследующее меня сладкое ощущение, которое никогда не покинет меня.
Я прочитала многое о том, о чем было написано про мою юную жизнь в Вене. Типа, что даже какие-то австрийские офицеры совершали массовые самоубийства из-за великой любви ко мне. В большинстве своем эти истории категорически не верны. Лишь только то, о чем я сейчас пишу, верно. И я считаю это скромным, так как со многими юными девушками происходят подобные истории. А происходят они из-за того, что молодые люди чаще всего импульсивны.
Таким образом, я могу сказать, что да, у меня было пара молодых людей, которые пытались совершить из-за меня суицид, но и то, только потому, что представляли себе некоторые вещи не так, какими они были в действительности. Один такой человек был на лыжном пати в Тирольских Альпах. Мы все тогда были очень молоды, были несерьезны и могли только лишь проводить дни во всяких развлечениях. Только этот человек был серьезен. Он доставал меня тем, что мол, почему я не могу его полюбить. Ну не любила я его. Как я могла любить лишь только его? Он все время ревновал меня, если я даже с кем-то танцевала. По большей части его ревность была абсолютно ничем не обоснованной. Я не любила его; но и не любила кого-то больше.
Однажды ночью, когда мы все собрались за ужином, он не пришел. Мы кинулись на поиски и словно охотники, выслеживающие дичь, всюду искали его. Наконец мы подошли к двери его комнаты и стали барабанить в неё - ответа не было. Вот тут на всех нас накатило тревожное предчувствие, ибо мы знали, что в последнее время он вел себя более чем странно. Таким образом мы быстро сколотили целую искательную команду - ну ту, что Вы в Америке называете группами поисковиков. И с этой командой мы прочесали целую милю вокруг нашей гостиницы и, наконец, наши его идущим по железнодорожным путям. В этот самый момент на него во весь опор несся поезд. Мы закричали ему и, в критический момент, с ощущением подступившей боли, даже закрыли руками собственные глаза, но, когда вновь взглянули на полотно, он шел уже около поезда. Т.е. он только пугал нас. Однако, почувствовав лишь настоящее отвращение к этой его "мелодраме", мы решительно двинулись назад в гостиницу. И мы вернулись назад больше не думая о нем. Но позже, когда вернулся и он, я сказала ему, что он был просто смешон.
На следующее утро, он снова не присоединился к нашему пати за завтраком. Но на сей раз мы не собирались искать его. У нас итак было достаточно других дел. Пролетело утро, прошел ланч, но тем не менее его так и не было с нами. Мы стали расспрашивать о нем, но никто его не видел. Только одна из служанок сказала нам, что не могла прибраться в его комнате, ибо дверь той была заперта.
И о чем же мы подумали? Мальчишки из нашей партии сразу вышибли дверь и вошли в комнату - там он свисал с потолка повесившись на ремне. Его лицо было синим, глаза вылазивали из орбит, а дыхание казалось конченым. При виде этого нас охватило страшное смятение. Мы тут же вызвали доктора и он приехал очень даже в нужный момент. Позже, мы заставили этого мальчика вернутся домой, и я никогда не соглашалась видеть его снова.
Было ужасно думать о том, какое он видимо испытывал потрясающее отчаянье, раз решился на то, что попытался сделать с собою такое. Но я не виню себя в этом, ибо с самого начала я всегда была честна с ним, и всегда говорила ему то, что не люблю его.
Был и иной мальчик, и я не могу немного не посмеяться при мыслях о нем. Я также не любила этого мальчика. Но он думал что силой заставит меня себя полюбить, и даже применял все виды угроз, пытаясь заставить меня поклясться ему в том, что однажды я выйду за него замуж. Но я была непоколебима. Вдруг наступило время, когда и он исчез на длительное время. И тут мне позвонила его мать. Будучи в сильном возбуждении, она поведала мне, что её сын устроил настоящую голодовку и что он отказывается есть до тех пор, пока я не скажу что люблю его. Она просто рыдала в телефонную трубку. Она сказала мне: "Посмотрите, что Вы сделали с моим сыном. Ведь если он не будет есть, он умрет!" Я посоветовала ей не обращать на это внимание и что настанет то время, когда он все же не выдержит, и захочет поесть. Я думаю, что он все же наверно принялся за еду, потому что так и не услышала того, чтобы он умер от голодовки.
Всё это происходило в то время, когда я всё ещё училась в венской Гимназии - да, в то самое время, когда я отмазывалась от учебы разрешениями типа из-за "головной боли", но во всю штурмовала студию, дабы получить в ней работу. Зимой, когда мне было пятнадцать с половиной лет, на одном вечере я встретила Макса Рейнхардта, и он казалось заинтересовался мной. Он поощрил меня, говоря что мне надо двигаться быстрее к своей мечте, ибо только так я могу осуществить её.
Я должна была добраться до Голливуда. Но как? В этом был мой вопрос. Это было моей печалью. Я не знала что делать, куда идти или даже говорить на сей счет. Единственное что я знала, это был адрес студии, где делались кинофильмы. В Вене это была Саша Студио. Я знала, что в студии нанимали девочек для массовки. Я была там, но не имела представления о том, чего делают девочки из массовки. Но они все время были на пробах и при этом могли наблюдать как работают актеры. Уже и этого для меня было достаточно. Таким образом, я пошла на Саша Студио и попросилась чтобы меня взяли ещё одной девочкой для массовки. Когда я обратилась к ним с этим, меня спросили: "Вы знаете какой должна быть девочка для массовки?", я ответила: "Нет. Но могу ли я попробовать?"
Я работала на той работе только пару дней. Я уже почти не помню об этом. Я только думала об одном: я нахожусь в студии! Это был мой первый маленький шаг на пути к Голливуду!
Таким образом это произошло. Но я должна была пройти ещё через многое, прежде чем сделать свой последний шаг в Голливуд. Я достигла его тогда, когда иные достигают этого через множество лет, излив при этом целые моря слез.
Таким образом, я была девчонкой из массовки в течении двух дней. Именно тогда до меня дошли слухи, что ищут девочку для роли секретарши в картине, которая называлась "Буря в стакане". Я вдруг подумала, что мои родители видимо устроят мне эту бурю, если вдруг узнают, что возможно мне достанется эта роль! Но я всё же попросилась на пробы и сразу получила её - за пять долларов в день. Но меня не интересовали деньги, меня интересовало само действо. Таким образом я не изменилась - меня ни что не способно заинтересовать, если нет действия.
Но тогда я находилась словно в некой потрясающей стране счастья. Даже когда я не находилась в студии, я ощущала себя актрисой на съемках. Теперь я думаю, что тогда сделала свой второй шаг на пути к Голливуду.
Я ничего не сказала родителям о тех двух днях, когда была девочкой из массовки. Они думали, что я всё ещё хожу в Гимназию, а после неё посещаю школу кройки и шитья; да, этой второй школой я немного подстраховывала себя - т.е. если мне всё же не было суждено стать актрисой, я хотела быть в крайнем случае дизайнером. Но теперь когда было всё решено, я поняла что должна им всё рассказать.
Ну, мою новость, домашние восприняли не слишком уж плохо. Это их конечно немного изумило, не очень. Кроме того, я в деталях рассказывала им об этом фильме. Я была столь подготовлена к сему разговору, что с легкостью убедила их в правильности моего решения. Мой дорогой отец даже засмеялся, сказав: "Ты стала актрисой с той самой минуты, когда появилась на свет!" Таким образом, мои родители не стали запрещать мне сниматься. Они видели, что для моего сердца это было очень желанной мечтой.
И я сыграла роль секретарши и, видимо это понравилось официальному руководству студии, раз после этого они дали мне сняться в большей части картины "Им не нужны деньги", а затем и в одной роли в "Стволах господина О.Ф."
Но хоть я и сыграла в этих картинах, я не получила удовлетворения. Я никогда не бываю удовлетворенной. Едва я сделаю одну работу, как всё начинает во мне кипеть, пока не примусь за иную. И если я была в студии, то хотела играть в студии. И если я играла в студии, то уже хотела играть только главные роли. Я желала стать знаменитой.
Ну, вскоре и всплыло в международных новостях то, что произошло. Мне всегда будет жаль говорить об этом...
Я поехала в Чехословакию на съемки картины, которая будет позже названа как "Экстаз".
Почему я говорю, что будет позже названа, так это потому, что когда мне давали сценарий, она называлась как "Симфония Любви". В сценарии я читала о той купающейся сцене, которая позже для меня обернется сплошными проблемами, вызывающими лишь огорчение и скуку. Но там (в сценарии)
все же было совсем не то, что произошло в тех сценах на съемках.
Я очень устала от всех тех пересудов и всего что было написано о той картине семилетней давности. Я могу сказать лишь одно, что если та сцена была бы прописана в том сценарии также, как она произошла на съемках, то я бы никогда не поехала в Чехословакию. Мои родители это увидели бы.
Меня очень осуждают из-за "Экстаза". Но я сама никогда не обсуждала его, и никогда лично не хотела касается сей темы. Но я конечно допускаю, что не могу писать историю своей жизни без некоторых ссылок на то, что некоторые вещи я делала словно глупая девочка.
Когда мне выпал шанс сыграть главную роль в "Симфонии Любви", это был самый большой шанс, который я только имела. От такого шанса я просто впала в безумие. Я это сделала сначала ради своей матери, которая не хотела со мною разлучаться. (Если только она могла!) Как наставлял отец, я не могла никуда идти без сопровождения матери. Но я не хотела, чтобы мать была со мною. С одной стороны она не совсем себя хорошо чувствовала для разъездов. С другой, я была уже достаточно молода, чтобы быть самостоятельной. Какому ребенку бы понравилось то, чтобы с ним везде заботливо шаталась его мать! Кроме того, я ощущала смущение, когда моя мать наблюдала за мной в студии. В такие минуты я чувствовала себя жутко застенчивой. Я не могла не стесняться взрослых. Но я все же убедила отца в том, чтобы уехать одной с членами кинокомпании. В этом я не видела никакого вреда для себя.
Так было и тогда, когда я пошла голой на озеро и просто сыграла сцену плавания. И только это было там, и ничего больше. Я даже не была смущена. Проблемы начались позже, когда этой сцене вдруг стали придавать большое значение, ибо она отнюдь не стоила того чтобы ей столько его придавали.
Но так, или иначе, это произошло. Это было глупым девчонским поступком ради получения линии наименьшего сопротивления. Теперь это кажется уже забавным, но это было то действо, которое в своей жизни я сделала против собственного желания. Оно послужило мне уроком...
Но тогда, семь лет назад, мои родители сильно пострадали от этого. Я думаю, что мой отец перенес даже больше чем мать. Только по одному лишь его взгляду я сразу поняла какой глупой и плохой я оказалась. После произошедшего нам все стали говорить мол, со всем этим надо что-то делать; я была ещё совсем юной, и кинокомпания не имела права спрашивать моего мнения, если это конечно не касалось простой работы в массовке. Но мой отец справедливо почувствовал то, что если поднять больший шум, это ещё больше привлечет к нам внимания. Он сказал, что чем меньше будет об этом слов, тем всё быстрее устаканится. И этим он проявил большую любезность ко мне. Я заставила его осознать, что каждый, в свои шестнадцать лет, должен делать глупости, чтобы лично приобретать жизненный опыт. И из-за того, что мои родители очень любили меня, они больше не говорили об этой картине.
Но на какое-то время, мне все же пришлось оставить съемки. Я находилась дома вместе с родителями, ибо, после произошедшего, чувствовала себя абсолютно больною ещё долгое время.
Однако, у меня появилась возможность сыграть роль Сиси в "Королеве Елизавете". Сначала я внутренне отказывалась от неё. Я говорила себе: "Ну какая я австрийская королева после "Экстаза"?". Но тяга к студии, в конце концов, возобладала, и я, конечно, действительно захотела сниматься.
Именно в тот момент, когда я играла в "Королеве Елизавете", я впервые встретилась с тем человеком, который в последствии станет моим первым мужем - т.е. с Фритцем Мандлом.
С самой первой ночи, когда Фритц увидел меня на студии, он пытался всякими способами вступить со мною в контакт. Он все время посылал мне огромное количество цветов. Я же назад отсылала их к нему. Я конечно слышала он нем, ибо кто же о нем не слышал в Австрии? Я знала о его высоком положении, богатстве и связях с иными государствами. Цветы, которых он мне присылал, шли не столь от его сердца, а от его "королевского указа". Мне не нравилось это.
Позже он признавался мне, что именно так пытался произвести на меня наиболее "эффектное впечатление". Он был так могущественен, так могущественен, очень богат, и поэтому мог устраивать в жизни то, чего только желал. Но так или иначе, его "эффектное впечатление" видимо оказалось той единственной вещью, которую он так и не смог устроить, как хотел.
Наконец он позвонил в наш дом и позвал мою мать к телефону. Он представился ей, и попросил того, не смогла ли она встретить его как почетного гостя. Моя мать не смогла сказать "нет", ибо это шло вразрез с элементарными законами этики. Таким образом она разрешила ему приехать к нам на несколько дней, чтобы он мог со мною спокойно пообщаться.
В тот день, когда он приехал, я боюсь, была с ним слишком груба. Возможно во мне сработал инстинкт того, что той внутренней силе, которая словно сталь прибывала во мне, впервые угрожает не меньшая сила. И кроме того мне всегда не нравились люди, которые вели себя так, что будто бы я рада видеть их. И у меня была мысль, что будто он думал, что я хочу видеть его; я знала о том, что все люди всегда напрягались и во всем ему потакали, надеясь в ответ получить его протекцию в финансовых и политических вопросах. Мы с ним были на равных - Фритц и я - в желании править людьми. Он не хотел просто встретить обычную актрису за её туалетом. Я же не желала быть одной из тех женщин, которым нужны покровительства могущественных людей. Это было нашим первым противостоянием. Их будет ещё много.
В тот день, когда он приехал, я заставила его себя долго ждать. А он был не из тех, кто любил долго ждать. Но я отнюдь не наряжалась как-то специально для него. Я знала, что при нем женщины всегда старались выглядеть очаровательно. Но ведь я не была таковой. Я помню, что тогда на себя накинула лишь голубой свитер и самую простенькую коричневую юбку с очень широким кожаным поясом. Но и после того, как я надело это, я не спешила в холл, чтобы выйти к нему.
Когда же я наконец спустилась к нему, он, выждав минуту, спросил: "Вы слышали обо мне?". Я ответила: "Да. Но не особенно хорошие вещи".
Это развеселило его, ибо не было тем, чего он обычно привык ожидать. Он попросил у меня согласия на то, чтобы поужинать вместе. Но я не согласилась. Тогда он стал звонить мне каждый день помногу раз, прося пойти с ним то на обед, то на танцы, то в театр. Сначала я отказывалась. Но он вновь и вновь заезжал в мой дом, зная, что в нем я не могу отказать гостям из-за этикета. И все же каждую ночь разъезжал по театрам. И все время, хоть днем, хоть ночью он оттуда присылал мне огромные корзины и коробки с цветами.
Когда он бывал в моем доме, мы часто беседовали об охоте - ибо и он, и я любили охотиться. Он рассказал мне и про свою оружейную фабрику. Он рассказал о том, как его отец создал эту фабрику, и о том, что когда ему, Фритцу, было девятнадцать лет, фабрика сгорела дотла, и ему пришлось создавать её снова. Так что он действительно сам создал своё состояние. Это изменило мои взгляды о нем, ведь он не совсем унаследовал свою власть. Он сам сделал себя могущественным. А такое мне нравится.
И так, постепенно, я сама того не замечая, начала чувствовать себя завлеченной его умом, огромной властью, и очарованием - очарованием, которым он, когда желал, могло быть столь мощным, как и его ум. А я обожаю силу - я люблю её! Я думаю, что все женщины обожают силу в мужчине. Но я не люблю ту силу, которая пытается разрушить мою личную власть.
Вот так внезапно, он стал для меня самым красивым - нет не в во внешнем плане, а в самом привлекательном - в том, что этот человек стал для меня всем миром.
И я почувствовала, что люблю его, безумно люблю его.
Мы оба были в работе, и я была ужасно счастлива этим. Я любила. Я была счастлива. Я была горда. Я гордилась собой, гордилась им, гордилась его блестящей силой и властью. То, что та власть вскоре будет подавлять и меня, я тогда об этом ещё не знала.
У моего мужа был самый удивительный ум. Не было ничего такого, о чем бы он не знал. Не было такого вопроса, на который он бы не смог найти ответ. Спросите его о любой химической формуле, и он бы дал её Вам. Спросите его о повадках диких животных, из чего сделано стекло, всего того, что касается законов тяготения, политике и - он всё Вам об этом подробно расскажет. "Я не знаю" - это было не для него. Он знал обо всем.
У него фактически неестественный ум, ум внушающий страх - и именно он являлся одной из тех причин, из-за которых я его полюбила, и из-за которого я и теперь всё прощаю ему. Он не был похож на обычных мужчин. Поэтому его нельзя оценивать как остальных мужчин.
При этом у него были изящные манеры. А я прежде всего от мужчин ожидаю хорошего воспитания. Я не могу быть счастливой с тем человеком, который не благовоспитан. В мужчинах мне одинаково нравятся как храбрость, так и милосердие. У меня такое чувство, что если человек имеет хорошее воспитание, то у него уже есть с собою всё необходимое.
Таким образом, мне казалось, что Фритц Мандл обладал всеми этими качествами. И вскоре мы поженились. Наша свадьба была скромной и тихой. Я пожелала, чтобы она была скромной. А ведь он был довольно известным человеком. И я уже была довольно известной. Но я не хотела устраивать карнавала - я хотела чтобы вечер принадлежал только нам.
Но практически сразу я обнаружила, что больше не являлась Хеди Кислер. Я стала лишь супругой Фритца Мандла. После нашей свадьбы, первое, за что он принялся, так разыскивать и скупать все ленты с "Экстазом". Он потратил целое состояние, лишь бы эта картина вновь не появилась на экранах. У него это стало просто навязчивой идеей. Это было первым из проявившихся пятен нашей семейной жизни. Каждый раз, когда у нас возникал какой-либо спор, он все время пытался меня попрекать той картиной. Он никогда мне не позволял забыть про неё.
Я очень скоро узнала о том, что пока являюсь его женой, мне запрещена актерская деятельность. Когда я вышла замуж, я не думала, что в чем-то буду озабоченной. Безумно любя его, я думала, что буду всем довольна как официальная супруга. Однако, вскоре я узнала, что не могу быть довольной если не нахожусь в студии или на экране. Возможно всё было бы иначе, если бы у меня появились дети или что-нибудь другое, чем я бы могла заниматься - но я походила лишь на куклу, украшенную драгоценностями. Я находилась под наблюдением, днем и ночью за мною шествовала охрана. Без неё я
не могла выйти даже на обед с какой-либо подругой, и не говоря уж о том чтобы быть с незнакомым мужчиной.
Мой муж купил таунхаус, который смахивал на настоящий дворец. Каждая деталь в нем являлась из бесценной старины. Помимо него у нас также было три охотничьих домика. У нас были автомобили, планеры и яхта. У нас было много, много прислуги. Я имела такие роскошные меха, платья и драгоценности, о которых, даже в самых диких мечтах не могла представить себе любая обычная девочка. Едва я садилась за завтрак, как на столе лежала очередная заколка для волос - красивая дорогостоящая заколка из рубина или алмаза. При этом Фритц всегда говорил: "Вот это твой настоящий "завтрак"". Мы два раза в год совершали путешествие в Париж, где я, вместе с ним проходилась по известным бутикам. Он ничего не покупал для себя, даже галстуки и носки - если я была с ним, всё это приходилось для него покупать мне. Он никогда специально не одевался для каких-то либо поводов, и никогда не спрашивал меня чего хотел бы надеть. Однако, когда после бутиков, мы шли в ювелирные магазины, он участливо спрашивал меня о том, нравится ли мне тот или иной браслет или кольцо. Он дразнил меня, говоря: "Ну что Вы любите больше - кольца или браслеты?" Я же часто оказывалась в замешательстве, говоря, что не могу выбрать, так как всё было красиво. И он конечно покупал мне сразу и то, и то.
Я могу предположить, что сейчас многие из Вас готовы воскликнуть: "Какая счастливая девушка! Насколько же одна должна быть счастливой, живя посреди такой роскоши и богатства!" Но будьте уверены, мои дорогие читатели, Вы, сейчас находясь в своих удобных домах, наверняка испытываете гораздо больше благословленной радости, чем тогда я, сидя в своей золотой клетке! Я бы с удовольствием поменялась с каждым из Вас местами, лишь бы только не сидеть среди высоченных стен в том кошмарном одиночестве, когда тебе даже не с кем обмолвиться словом. Хотя бы каким-нибудь словом. Например, когда по утрам приходил повар, и я пыталась с ним о чем-либо поговорить, он, как-то испуганно отстраняясь от меня, отвечал: "Я попозже посещу Вас". И затем куда-то исчезал. Когда же я его пытала вновь, (мол, в чем дело, почему ты все время убегаешь, и не хочешь говорить со мной) он, краснея, лепетал что-то вроде: "Вам было бы не интересно со мною разговаривать...". Я удивлялась: "Почему это мне не было бы интересно?".
Фритцу принадлежал этот дом и всё, что было в нем. Он повелевал слугами. Он планировал меню. Он заказывал цветы для столов. Даже наше совместное развлеченье состояло лишь в том, что мы выписывали пригласительные для раутов и затем сортировали их. Когда мы выходили, он уже знал куда мы пойдем и с кем. Он был абсолютным монархом в своем собственном мире. Он был абсолютным монархом в нашем браке. Он не мог быть кем-то иным. Его сильный ум в жизни поглощал любую деталь, даже каждую мелочь. Верно то, что он знал обо всем, и поэтому для него и было естественным то, что он хотел всем управлять. Я же казалась себе лишь гостьей, вроде бы живущей в собственном доме. Я была лишь куклой. Я была словно некий объект дорогого искусства, которое все время должно было быть под охраной. Я была словно заключена в тюрьму, в которой ты имел лишь свой ум, но никакой личной жизни.
И вскоре я осознала, что отнюдь не стремилась ко всему этому. Ведь сама то я ничего не делала, ничем не занималась. Я поняла, что в такой жизни у меня не было ничего своего. И так как я тоже по-сути (только по-сути!) являюсь диктатором, катастрофа была неизбежна.
У нас были самые изысканные вещи. У нас был превосходный сервиз для 24-х столов из чистого золота. Как-то Фритц сказал мне: "Я сделаю Вам превосходный рождественский подарок". "Превосходным рождественским подарком" оказался золотой сервиз. Но я думаю, что способность превращать всё в золото, к чему только прикоснешься, не сильно повлияла на меня к нему. Пока я считаю, что могу получать удовольствие даже от поедания обычных пластин, которых можно купить и за небольшие деньги.
Столовая в нашем доме была столь огромна, что главный длинный стол прорезал её прямо по центру. Все стены имели прекрасную парчу; многие из них были покрыты гобеленами. Окна походили на старинные церковные витражи.
Помню, однажды ночью Фритц сервировал стол: вся его длинна была охвачена толстой фиолетово-синей скатертью - и весь этот фиолетово-синий фон был усеян множеством орхидей, да так, что они просто фантастически красиво смотрелись с ярко золотыми блюдами. Да, не было ничего, чего он бы не придумывал. Не было ничего, чего он не делал с королевским изыском. Но все решения были должны быть его и только его.
На раутах мы развлекали всяких высокопоставленных дипломатов, различных предпринимателей, сливок элитных династий, всяких финансистов и управляющих мировыми биржевыми фондами. Но копящиеся противоречивые чувства были просто написаны на моем лице - ведь мне приходилось улыбаться только тогда, когда я была должна улыбнуться, и выглядеть серьезной, когда я была должна выглядеть серьезной. Я не интересовалась всеми этими вещами, что для всех этих людей играли важную роль. Развлекаться в таком странном стиле мне было не по-вкусу. Мои интересы были далеки от блеска светских раутов.
В нашем таунхаусе у меня было только одно место, где я могла быть одна без всякого надзора - в моих личных покоях. В них у меня был очень большой будуар, спальня и ванна. Эти покои были единственными в доме, которых я могла украшать по-своему вкусу. Я обеспечила стены цветом яичной скорлупы, окрашенной оттенками синего ситца в духе китайского дизайна. У меня был небольшой бар в будуаре, благодаря которому я хоть как-то могла развлечь собственных друзей. У меня был игровой стол. Я имела также и граммофон, который мог играть по десять актов без остановки.
Однако, я больше уже не была ребенком...
Даже в собственных покоях, я все же не совсем находилась без надзора. Я знала, что мои телефонные разговоры прослушиваются. Например, у меня был один самый безобидный разговор с одной знакомой женщиной ждущей ребенка, после которого меня стали допрашивать по поводу любого сказанного ей слова. Помню однажды, когда иная подруга сказала мне, что, поговорив с одним представителем искусства, он согласился предоставить мне возможные картины - мой муж пришел в настоящее бешенство. Той же ночью он сказал что "поймал меня с поличным". Он услышал словно "картины". Он всегда боялся того, что я опять попытаюсь вернуться в студию к съемкам в картинах. В такие моменты он снова начинал жестоко упрекать меня из-за съемок в "Экстазе", и обвинял меня в сильных порывах моей жестокости. Он был ужасно ревнив. Одно время мы ходили в оперу - на мне было надето новое платье в золотых и черных блесках - так вот, он не мог отвести своей взгляд от него. Но он также не умел общаться со мной.
В других местах, где мы обедали, например, в ресторанах, он также никого не видел вокруг кроме меня. Он мог долгое время сидеть и, прикуривая, только наблюдать за мною, время от времени нарушая свое молчание лишь такими фразами как: "На кого это Вы там смотрите? Кто там за тем столиком, на который Вы смотрите"? Ну типа такого. Сначала я смеялась над этим, пытаясь объяснить ему, что не надо быть столь подозрительно глупым. Но по прошествии некоторого времени, такие вопросы меня начали всё же доставать, и я уже больше не пыталась что-либо объяснить. Это было уже бесполезно.
Со стороны Фритца это было не слишком красиво, ведь у него на меня не было ничего такого, из-за чего он бы мог впадать в ревность. Я не из тех женщин, которые все время в сомнениях размышляют о том, чего они любят, рассуждая: "Возможно это любовь, а возможно лишь её иллюзия, в которой она воплощена лишь его светлых волосах и блеске его монокля..." Но ведь это не любовь, это всего лишь приключение, которое ищут такие женщины. А ведь любовь и приключение (т.е. интрижка) - две совершенно различные вещи.
Да, были времена, когда мы с Фритцем вместе весело проводили дни. Да, были времена, когда мы были хорошими друзьями. Мне нравится думать о том, что в глубине души мы не только были хорошими друзьями, но и остаемся ими. Я и сейчас хочу быть его другом. Были времена, когда мы вместе охотились: скрываясь в засаде, мы, облаченные в камуфляжные куртки (которые сливались с цветом карьера), в ожидании добычи на много часов придавались наслаждению тишины и покоя, которые счастливо разделяли между собою в нашем одиночестве. Тогда он ещё спрашивал у меня о различных советах, и не потому, что хотел следовать им, а потому что знал, что я никогда не скажу ему не правду. Ведь человек его положения, не может всегда быть уверен в том, что люди говорят ему правду. Иногда он вспыхивал на меня из-за того, что я говорила ему правду. Например, одно из самых ужасных наших противостояний случилось тогда, когда я честно призналась ему, что не могу переносить его власть, которой он всех вокруг покупает. Я ему сказала о том, что есть вещи, которых он не сможет купить ни за какие деньги, а именно: преданность, понимание и любовь. Да, сказала, я, и любовь. И я честно предупредила его о том, что в его будущем абсолютно точно настанет тот день, когда его покинут все друзья и он останется совершенно один. Услышав сие предсказание, он просто кипел гневом ко мне. Но, не смотря ни на что, он все же прислушивался к моим советам.
Уже тогда я знала, что больше не могу вести такую жизнь дальше. Я не могла выносить власть, которая довлела над всем. Я знала, что должна убежать, должна убежать. Да, у меня было всё, но в тоже время у меня не было "себя". Пару раз я пыталась бежать, но была схвачена и возвращена назад. После этого ко мне представили ещё более усиленную охрану.
И тут скончался мой отец. Однажды ночью мы все ужинали в одном из наших охотничьих домиков, в которых отдыхали. Посреди ужина, мой отец вдруг встал из-за стола, и с извинениями попросил откланяться. Его лицо было бледным как ствол дерева, а взгляд столь странным, что я тут же почувствовала сердцем о том, что он болен. Я почувствовала, что с ним что-то не так, далеко не так.
Однако, после той ночи, ему вроде стало лучше. Он настаивал на том, что с ним не было ничего серьезного. Мы все подумали, что возможно он мучался от стрессов на работе; деловой стресс, как это часто бывает. Ведь Фритц назначил его ещё и директором своей фабрики, а это было довольно очень ответственное повышение, но, все же мой отец и ранее справлялся с ничуть не менее ответственной работой. Тем не менее, после той ночи он уже не был сам похож на себя. Он выглядел худым. Он давно забросил всякие спортивные состязания, на которых в былые времена всегда выступал довольно успешно. Я стала волноваться за него, и почти каждый день навещала его в нашем старом доме.
Одним днем (спустя несколько месяцев после того как моему отцу было плохо на том ужине) я разъезжала со своей подругой. Мы наконец подъехали и к дому моих родителей. Я знала, что моя мать в это время отсутствовала. Обычно и мой отец всегда отсутствовал в два часа дня, и я стала дожидаться его прихода. Ожидая его, я с подругой так и сидели в автомобиле и разговаривали между собою. Так прошло около получаса - но никто из нашего дома не выходил, и не входил. Наконец я подняла свой взор на окна родительского дома и, тут, словно некая ледяная рука сжала моё сердце. В тот миг я всё уже почти поняла.
"Взгляни," обратилась я подруге, "все окна зашторены! Почему они зашторены сейчас - в два часа дня?"
Я выскочила из своего автомобиля, и, словно находясь в какой-то горячке, взметнулась вверх по лестнице. Я сама открыла дверь, хоть и где-то осознавала, что странно врываться вот так пусть и в свой дом без звонка и стука. Какой-то странный человек встретил меня. Я также увидела ещё нескольких незнакомых людей, а также двух-трех соседей. Я слышала, что плачет женщина. Но это не была моя мать, её действительно не было. Чуть позже я поняла, что это была не женщина, а девушка. Странный человек обратился ко мне: "Вы действительно его дочь?". Я подтвердила это. Тогда он мне ответил, что мой отец скончался двадцать минут тому назад.
Таким образом, что в то самое время, когда я болтала с подругой в своем автомобиле, (т.е. находясь так близко от своего дома), мой отец умирал в одиночестве.
Позже я узнала о том, что он, почувствовав себя очень плохо, рано вернулся с работы домой. Только девица была с ним, только девица. Увидев его в таком состоянии, она в панике хотела вызвать врача, но он не позволил ей сделать это. Он также отказался о того, чтобы она позвала меня. Он сказал ей, что уже сталкивался с этими приступами раньше и сам знает, что с ними делать. Она не знала где искать мою мать, которая в это время совершала покупки. Итак, он скончался в мучительном приступе стенокардии. Теперь в моем сознании часто всплывает та мысль, что я была так близко к нему, а он умер в одиночестве.
Даже сейчас, спустя три года, мне сложно писать об этом без слез, катящихся по моему лицу. Для меня так и немыслимо то, что моя мать, которая так любила отца (и всегда была рядом) не была с ним в последние минуты его жизни. Я не могу перенести этого, я не смогу забыть этого, тем более, что я нашла небольшую папиросную коробку, на который он, находясь в мучительной предсмертной агонии, написал мне: "Пожалуйста, Хеди, прояви хорошую заботу о Матери".
С того дня смерти я полностью изменилась. Это было моей первой встречей с нею и с горем. Я уже никогда не стану такой как прежде. Я сама словно умерла на весь последующий год. Я носила только черное, только черное. Я не могла видеть никаких цветов. Я не смотрелась в зеркала. Я не встречалась ни с какими людьми. Всюду, куда бы я не пошла, я видела образ своего отца, я видела, что он так и оставался со мною рядом. И всё то время, я должна признать, Фритц был любезен со мною, и действительно старался всех нас поддерживать.
После того как прошел год, или больше, я начала осозновать, что мой затянувшийся траур был несправедлив как матери, так тем более не справедлив к моему отцу. Ему бы не понравилось такое горе. Он всегда сильно чувствовал жизнь и говорил, что люди должны сдерживать свою боль и горе, чтобы не делать остальных такими же грустными.
Теперь я знала, что должна убежать, должна убежать, должна произвести свои планы в жизнь - достигнуть Голливуда. Так как, впервые столкнувшись лицом со смертью, я почувствовала то, что как коротка наша жизнь. У меня должна была быть своя жизнь, единственная жизнь, такая жизнь, прожить которую хотела лишь я, прежде чем она от меня сгинет во тьму. Таким образом, я в третий раз стала планировать свой побег. Но на этот раз я не должна была терпеть неудачу.
Не легко запланировать такое спасение. Как я уже говорила, я днем и ночью находилась под наблюдением. Меня сопровождали повсюду, куда бы я не пошла. Даже мои телефонные разговоры и то прослушивались. Я даже не могла подумать о ком-то, кто мог бы помочь мне. Да я и не смела просить кого-либо, ибо знала, что у того после этого обязательно появятся проблемы. Даже моя мать, которая знала, что я недовольна, и имела некие подозрения, как-то сказала мне: "Хеди, делай то, что Ты хочешь сделать, но ни в коем случае никому не говори о своих планах. Даже мне. Для Тебя самой будет легче, если нас будут расспрашивать, а мы сможем честно сказать, что не знаем где Ты".
Я лишь говорила: "Это невозможно". Но я не допускала это слово в свои мысли. С каждым часом, с каждым новым днем во мне лишь нарастало желание убежать или оказаться задушенной всей этой окружающей роскошью, в своих бессмысленных попытках обрести своё счастье.
Основная проблема была в том, что мы с Фритцем, являлись двумя силами - мы оба были одинаково могущественными, и при том оба ужасно отличались друг от друга. А ведь если встречаются две силы, они непременно столкнутся друг с другом.
Но всё же истинной причиной моего побега является то, что я очень хотела заниматься карьерой, которая и являлась смыслом моей жизни. Я убежала, чтобы быть в Голливуде. И теперь я не только работаю лишь на роскошь и за деньги. Если бы для меня богатство действительно являлось важной частью жизни, я бы так и осталась с моим мужем и имела бы его, пусть и не имея свободы и права делать собственные дела.
Даже сейчас я не посмею подробно рассказать о том, как мне удалось убежать. Я не могу сказать имена тех двух людей, которые помогли мне в этом. Если я расскажу о них, у них могут появиться проблемы. Но я уверена - такой сцены спасения Вы ещё не видели ни в одном кинофильме. Это произошло ночью, когда я начала паковаться. У нас с Фритцем тогда произошла ужасная ссора, и он отбыл в один из охотничьих домиков. Я же уже знала, что это было нашей последней ссорой. Как любят говорить в литературных романах, я уже знала о том, что пробил тот самый час, когда нужно было действовать.
О тех способах и путях, которых я избрала, чтобы организовать свое спасение, я уже сказала, что они должны оставаться моей тайной. Я храню эту тайну не ради себя, а ради моих сторонников, которые подали мне руку помощи. Я упаковала все свои драгоценности, меха, и любую одежду, которую только смогла забрать с собою. У меня также имелось два больших и небольших "ствола", пара маленьких и три больших чемоданов. Я должна была взять столько своих драгоценностей, сколько было возможно, ибо за границей не могла рассчитывать на обычные деньги. Самих денег у меня было действительно мало. Я знала, что сжигаю все мосты за собою. Я уезжала из своего дома. Я покидала мать и друзей. Я уверена, что Вы не обвиняете меня в этом. Я оставила свою безопасность. Но во мне настолько сильно было желание быть в Голливуде, что я не боялась ничего, чтобы добраться до него.
Инкогнито, со всеми атрибутами шпионской мелодрамы, мне той же ночью удалось покинуть Вену. Я направилась сразу в Лондон.
В Лондоне у меня было несколько друзей, которым я могла доверять. Я не хотела чтобы мое присутствие там сильно рекламировалось, опасаясь, что Фритц вычислит меня, и так или иначе вновь договориться о моей сдаче. Поэтому я держалась инкогнито как можно дольше. Но на одном из вечерних раутов я действительно встретила господина Майера. Мы немного пообщались тем вечером, и всё. Он не говорил со мною о картинах, также и я не говорила, что делаю и куда направляюсь. Но я очень хорошо осознавала то, что господин Майер был тем самым человеком, благодаря которому я могла сделать последний шаг в своем долгом путешествии в Голливуд.
Я также знала о том, что должна была что-то с ним сделать, чтобы его интерес невольно бы переключился лишь на меня. Я знала, что должна была его заманить в определенное место, где мы бы смогли бы поговорить более подробно наедине. Вскоре, я узнала о том, что он с госпожой Майер должен был отплыть в свой дом в Голливуде. Я тут же стала проверять все списки судов, и узнала, что господин и госпожа Майер отплывали туда на "Нормандии". Когда господин Майер поплыл на "Нормандии", я естественно уже была там.
Как я и надеялась, на борту того судна мы и подружились - т.е. я и господин с госпожой Майер. Именно на "Нормандии" я из Хеди Кислер превратилась в Хеди Ламарр. Именно госпожа Майер дала мне это новое имя. Вы наверно согласились, что Хеди Кислер звучит не очень хорошо для театральных шатров. Это было не то имя, которое бы красиво звучало в анонсах. И таким образом, однажды за вечерним ужином госпожа Майер обратилась ко мне: "Я думала о Вашем имени, Хеди. Как Вы относитесь к Хеди Ламарр?". И учитывая то, что мы находились в море, Хеди Ламарр была утверждена.
Таким образом я оказалась в Голливуде. Первое время, будучи здесь, я ничем особенно не занималась, но я смотрела на всё и этим училась. Признаюсь, я очень ленива в способах, которыми обучаюсь. Для себя, я специально не нанимала никаких учителей по английскому. Потому что я не могу терпеть того, когда просто сидишь на одном месте и учишься, учишься, учишься. Я обучалась языку просматривая картины. Смотря в картинах как люди играют и ведут диалоги на английском языке, я обучалась этому. Т.е. этим я объединила сразу две вещи. Именно так, когда я объединяю сразу несколько вещей в единое, мне доставляет удовольствие их изучать. Даже здесь, в Голливуде, мне нравится делать те вещи, которые я делаю только для себя. Я обрела свой собственный дом. Я нашла личную компаньонку Эрику. Я купила себе автомобиль и училась на нем ездить, когда гоняла по американским дорогам. Я никогда не просила студию о какой-либо помощи.
Сама же я ничуть не изменилась. Голливуд никак не изменил меня. Если я желаю носить слаксы, я ношу слаксы. Если я не испытываю желанья наряжаться, я не наряжаюсь. Если же им не нравятся мои способы, который нравятся мне, то я действую. Я не доверяю действие студии.
Именно так я поступила на съемках "Алжира". И я была счастлива что сделала это. Я была счастлива работой с господином Бойером. Он, также как и я являюсь Континентальным актером и это заставляло меня чувствовать себя как дома. Я счастлива из-за этого. Я счастлива, но снова неудовлетворенна. Я желаю сняться в другой картине, во многих картинах сразу. Когда "Алжир" вышел на экраны, господин Майер сказал мне: "Я не был удивлен успехом. Но я был счастлив". Это был хороший жест, что он признался мне в этом. Это также меня сделало счастливой.
Но всё же есть одна вещь, которую я не желаю. Я не желаю быть простой "Гламурной Девушкой". Это плохо. Я хочу быть известна как хорошая актриса, а хорошая актриса должна нести с собою образы любых женщин в их естественных капризах.
Таким образом, я нахожусь здесь в Голливуде, в котором всю свою жизнь я и хотела быть. И я счастлива от этого. Я пытаюсь принять меры, чтобы и моя мать переехала ко мне. Я стала дружелюбней. Я наслаждаюсь жизнью. Я наслаждаюсь её свободой. Я свободна.
Теперь мои мысли связаны лишь только с работой. Всё, что касается личной жизни, я должна на время оставить. Я не знаю, захочу ли снова выйти замуж или нет. Я думаю, что нет. Я стала боятся брака. Даже если Вы скажете, что любимы в своем браке, я не поверю Вам. Ведь это зависит о того, чего Вы подразумеваете под любовью и от неё ждете. Если Вы хотите собственный дом и семью, то Вы, конечно, обязаны вступить в брак. Поскольку лишь он может свидетельствовать о том, что мужчина и женщина уважают друг друга раз решились скрепить им свои отношения на длительное время. И всё это конечно хорошо: дом, дети, взаимоуважение. Но лично я теперь думаю только о своей работе и собственной свободе.
Я думаю, что в Америке женщины больше независимы от мужчин чем в Европе. Теперь я хочу быть всегда независимой от мужчин. И я считаю, что любой мужчина должен гордиться тем, если получает любовь от независимой сильной женщины. Ведь весь вопрос не только во внешности женщины, а то, что она с нею делает; это есть та самая духовная сила, которая её и отличает от всех остальных. Я хочу эту независимость, но в то же время я никогда не выйду замуж за того человека, если он не в силах позаботиться обо мне. Я считаю, что в семье должны оба одинаково заботиться друг о друге.
Но пока я не думаю о любви. Я думаю только о работе. Я думаю как привезти свою мать, чтобы она была здесь со мною. Я думаю о том, как и когда приобрету свой большой дом, где у меня могут быть свои собственные вещи, поскольку я действительно желаю их. Но конечно не слишком. Поскольку моей любимой "вещью" является то, чтобы быть в своем доме или проводить беседы в домах моих друзей. Мне не нравятся люди, которые все время разыгрывают из себя что-то, чем они не являются. Мой идеальный вечер - это стимулирующая беседа с друзьями, после которой все они мотивированны на новые подвиги.
Да, я нахожусь в Голливуде. И это подводит итог всей моей борьбе - моей борьбе за то, чтобы быть здесь, работать и при этом ощущать любовь свободы. Я так и напишу в конце этой моей истории - моя мечта всей жизни наконец осуществилась.
(1938 г.)
Оригинал: http://www.hedy-lamarr.org/articles/?p=70