Четвёртый пост

Глава 1

- Левченко! Левченко!!! Мать его за ногу! Где Левченко?!
- Не ори, Дрогин, а то штаньци рэпнуть вид натуги. На очке вин. З утра вже котрый раз учёрашню кашу вымётывае.
- Рядовой Матюшко! – моложавый, подтянутый сержант государственной безопасности с кованным строгим лицом, вплотную подошёл к рывшим траншею солдатам – Запомните, товарищ рядовой, для вас я сержант Дрогин. Война идёт, а на войне дисциплина – первое дело. Армейская дисциплина для всех нас – это цемент, скрепляющий кирпичи в единой кладке, и мы неприступной стеной должны встать на пути фашистской сволочи. Понятно, товарищ рядовой?
- Понятно.
- А раз понятно, обращаться как положено, по уставу.
Сержант Дрогин обернулся на окрики со стороны караульной палатки, и, увидев разыскиваемого солдата, замахал руками.
–  Левченко, мать твою, быстро на развод!
Тощий как сушеная вобла молодой солдат Пётр Левченко, на ходу оправляя штаны и гимнастёрку, бегом заспешил к караульной палатке, шлёпая отвисающей нижней губой в такт шагам. Тяжёлая на вид винтовка за спиной нещадно била по костлявому тазу, словно подгоняя нерадивого солдата к исполнению своего воинского долга, а скатка шинели казалась непомерно большим хомутом.
Матюшко, скривив губу, проводил недобрым взглядом сержанта Дрогина.
- «Товарищ рядовой»… сука ГБ-эшная! Виртухай долбанный! – толи самому себе, толи соседу Никифору Руднову вполголоса выразил своё нелестное отношение к сержанту-особисту солдат Матюшко, ковыряя сапёрной лопаткой твёрдую как бетон одесскую землю  – на марше ще «кулацкой рожей» величал, а зараз – «товарищ рядовой»! Ишь ты, подивымось, як ты стеной румын з немчурой остановишь. Скильки цемента намесишь в своих синих шароварах.
- Ты не больно-то горлопань. Язык попридержал бы, а то мигом отведут и шлёпнут по законам военного времени.
- Шлёпнут... шлёпнут. Всим бы тильки шлёпать. А яка нахрен разница? Если не они сёгодни, так завтра румыны або нимци. Ну чёму вси на меня окрысились? Шо я им такого зробив? А? За шо мого батька на Беломорканале замучили? За шо сестра померла вид голоду, коли все геть начисто видибралы?
- Ты, Грицко, неправильно понимаешь политику партии. Правда не в индивидах, а в массах. Хто вы с отцом? Индивидуалисты – индивиды стало быть. А колхоз – это массы. Вы против колхоза пошли, значит против коллективизации, против линии партии, против товарища Сталина.
- А шо, издох бы товарищ Сталин без того чугунка борщу, який витяглы из пички псы продотрядовские? Дитэй малих без еды оставили на голод. Так стало б за шо. Чуешь? Борщ-то был – смех один. Две картопли и буряк на воде, даже соли нет. Эти упыри глянули, шо мьясом и не пахнет, и вылили всё в кусты, а чугунок на подводу кинули.
- Заладил! Что ты один такой? Почитай каждого, хоть как-то, а задело. Я слыхал, даже героев гражданской к стенке ставили. Наше дело телячье, запрягли – тяни ярмо. Не то время сейчас, чтобы разборы чинить. Немца побить надо. Да и не вечно же они жилы из народа тянуть будут. Поди одумаются. Ежели всех передушат, хто ж их кормить станет?
- А я не хочу их кормить! Не хочу! 
- А паны лучше были? Хотели, не хотели, а кормили.
- Не видал я панов, не знаю. А цим вы****кам крошки не дам, пусть кончают.
- Дашь. В лагерях не таких героев обламывали. Долби землицу, да помалкивай. Может, и до победы доживёшь. Это как Бог даст.
- Если даст Господь до победы дожиты, поквитаемся с цими ублюдками. Прийде и наш час. Приймут и воны Божью кару.
- Ты, Грицко, я смотрю, готов в бою при случае приласкать сержанта нашего «особого» первой же пулею, а?
- Ни, Никиша,  не стану я губити душу свою бессмертну за цёго паскуду. Шоб я з ними поруч у пекло пишов?
- Пекло уже здесь. Далеко ходить не надо.
- Эй, славяне! – в траншею прыгнул Грибов – санинструкторшу новую видал. Вот только что прислали. Краля я вам скажу неописуемая. Коса длиннющая, под ремень и в штаны заправила, чтоб не болталась. А здеся – Грибов вожделенно погладил свою грудь – пуговки вот-вот отскочат!
- Тебе, кабель шелудивый, всё одно, что война, что мать родна, лишь бы с девками поякшаться.
- Дак ведь у моря мы, в Одессе. Почитай на курорте. А на курорте не ударить за барышней – грех.
- Ударят завтра. Завтра румыны так ударят, что будет тебе и курорт, и барышни, и ванны с примочками.
- Дурак ты, Руднов. Война войной, а жизни надо уметь радоваться каждую минуту. А, Матюшко? Ведь правильно я говорю?
- Радуйся, якщо хочешь. Да тильки до тэбэ очередь не скоро дойдёт. Вона скольки командиров припетушились.
Поправляя на ходу пилотки и выравнивая складки потрепанных гимнастёрок, пятеро молодых лейтенантов направлялись к санитарному обозу.
- Конкуренты серьёзные, спору нет. Да только настоящий ходок не наружным форсом берёт.
- Тебе не светит. Сунешься – заклюют.
- А мне много и не надо. Мне бы поглядеть и то ладно.
- Иди копай, Грибов. Поглазел и довольно. Когда вороны зенки выклюют – нечем на девок пялиться будет.
С дружеским напутствием Грибов умчался на свой участок, а у караульной палатки начался развод смены часовых. Разводящий сержант Захар Чуклин повёл заступающих в караул Левченко и Харитонова в катакомбы, на третий и четвёртый посты. В глубине одесских катакомб командование организовало несколько складов с продовольствием длительного хранения, медикаментами, оружием и боеприпасами, горюче-смазочными материалами и многим другим имуществом, необходимым для ведения продолжительной диверсионной войны в тылу врага, необходимость которой ещё месяц назад уже была очевидна.
Одесса крупный морской порт, который, после захвата города фашистами, может стать основной базой гитлеровского флота на Чёрном море. Уже к середине сентября стало ясно, что удержать Одессу не удастся. Впрочем, и командование фронтом и Генштаб это предвидели уже давно. Несмотря на строгие приказы и подлинный героизм солдат и матросов, отразивших уже несколько штурмов четвёртой румынской армии, силы защитников таяли, положение обострялось, грозя перейти в катастрофу. Тем не менее, город держался, и выстоял бы значительно дольше, но сгустившиеся грозовые тучи в Крыму заставили командование бросить все силы на оборону главной базы Черноморского флота – Севастополя. К концу сентября, несмотря на некоторое улучшение положения в осаждённом городе благодаря обескураживающему удару Григорьевского десанта,  было принято решение об эвакуации войск в Севастополь.  Сегодня бойцы Красной Армии и отряды краснофлотцев с большим трудом удерживали свои позиции, обеспечивая скрытный вывоз из осаждённой Одессы воинских частей, госпиталей, складов вооружения и боеприпасов, а также материальных ценностей и промышленного оборудования на кораблях Черноморского Флота. Непрерывные бомбардировки создавали массу сложностей для эвакуации, внося сумятицу и путаницу. Крайне ограниченное время заставляло всё делать наспех. Главное – эвакуировать как можно больше людей, боеспособные части, всё наиболее ценное. Потом разберутся что куда и как.
К сегодняшнему дню уже закончили формирование партизанских отрядов и диверсионных групп, оставляемых в Одессе. Сколько складов оставлено в катакомбах точно знали только на самом верху.  Их расположение держалось в строжайшем секрете. Даже часовым, охранявшим склады, разводящий надевал повязку на глаза сразу же, после спуска в катакомбы, и довольно долго вёл за собой как щенков на поводке. Только углубившись в путаные ходы катакомб, разводящий мог снять повязку. Эта предосторожность давала какую-то гарантию того, что если кто-нибудь из солдат, стоявших на посту у складов, попадёт в плен, он не сможет выдать местонахождение секретных объектов противнику. Часовой не мог самостоятельно покинуть пост не только согласно уставу, а при всём желании, рискуя заблудиться в хитросплетениях лабиринта катакомб. В районе расположения роты из катакомб подняться на поверхность без помощи извне смог бы разве что только опытный альпинист. Дело в том, что вход в катакомбы, который вёл к секретным складам, представлял собой почти вертикальную шахту, глубиной около пятнадцати метров.   
Путь от караульной палатки к постам занимал что-то около полутора часов или даже чуть больше. Поэтому на посту у склада стояли не два часа, положенные уставом караульной службы, а все шесть, деля сутки на четыре смены, иначе разводящим пришлось бы водить караульных туда – сюда без перерыва.
Чуклин недолго держал часовых с повязками на глазах. Не очень-то удобно было тащить за собой на верёвке двух солдат по неровному полу катакомб. Миновав четыре поворота, в месте, куда уже не проникал ни один дневной лучик, он снял повязки. Чуклин по опыту знал, что, не запомнив точного пути, выйти отсюда почти невозможно. Полторы недели назад он сам чуть не заблудился, несмотря на то, что капитан-особист несколько раз провёл разводящих по маршруту, указывая тайные ориентиры. Тогда Чуклин с часовыми вышел каким-то чудом, опоздав на полчаса и столкнувшись на выходе с поисковым отрядом во главе с капитаном Григорьевым, только что спустившимся на поиски пропавших. Слава Богу, всё обошлось, и его не наказали.
Десять минут назад оставили Харитонова на третьем посту. Там же остался дожидаться разводящего и сменившийся часовой третьего поста Зыков.
- Стой твоя! Кто идот?
- Разводящий со сменой.
- Парол?
- Иволга.
Шедший впереди Чуклин остановился, и поставил керосиновую лампу на блок ракушечника у стены забоя.
- Происшествий нет?
- Нету, никак нету, товарыща сержант!
Чуклин проверил печати на замке двери в железной решётке, перегородившей проход в обширный грот, и печати на петлях. Долил керосин в две большие лампы, освещавшие подходы к складу.
- Меняйтесь.
- Часавай четвортый поста радавай Тимурзиев пост сдал!
- Часовой четвёртого поста рядовой Левченко пост принял! – не очень уверенным голосом откликнулся Левченко. Живот до сих пор крутил.
- На вот тебе, – Чуклин протянул Левченко скомканную газету – далеко не отходи. По той щели метров пять, потом повернёшь направо, там ручей течёт.
- Спасибо, товарищ сержант.
- Тимурзиев, пошли.
Пару минут Левченко слышал затихающие шаги, отражаемые акустикой галерей катакомб, затем наступила полная тишина. Здесь было так тихо, что сама война казалась чьей-то глупой выдумкой, проникая в эти тёмные галереи едва различимым, совсем не страшным, монотонным гулом, и то, только если напрячь и без того обострённый слух. Казалось, что дымящиеся воронки, разрывы снарядов, оторванные руки и ноги, гибель людей, кровь и искажённые ужасом лица – всё это недавно пронеслось кадрами жуткого военного фильма, снятого обезумевшим режиссёром. Экран погас, и стоит только выйти из этого тёмного кинозала, его снова встретит ласковое солнце, девушки в ситцевых платьях, и звонки трамваев на мирных улицах довоенной Одессы.
Не видел цветущей мирной Одессы Петя Левченко. Да и настоящий трамвай попался только один, на изувеченной улице осаждённого города. Развороченный взрывом тяжёлой авиационной бомбы вагон, лежал на боку в пяти метрах от искореженных рельсов. Больше половины трамвая сгорело, но передняя часть сохранила бардово-красную раскраску нижней половины вагона и светло-бежевую верхней. Спереди прямо под окном вожатого, у фары, всё ещё висел белый жестяной круг с крупной чёрной цифрой «21» и буквой «А» поменьше. Не довелось рядовому Левченко прокатиться на трамвае до войны. Доведётся ли после? Кто знает... кто знает.
Впервые трамвай Петя увидел на киноэкране. Как-то на политическую лекцию согнали сельчан в клуб, в который превратили бывшую церковь. Старухи очень неохотно входили в свежевыкрашенное помещение клуба с кумачовыми флагами над входными дверями, крестились на каждом шагу и шептали молитвы. Стены внутри клуба белили несколько раз, но упрямые лики святых всё равно просвечивали сквозь слои побелки.  Суровыми взглядами приводили они в трепет политически отсталых набожных крестьян.
Сельчан рассадили по лавкам. На месте бывшего алтаря возвышалась наскоро собранная сцена. На сцену, сколоченную из свежих, ещё пахнущих смолой сосновых досок поднялся невысокий лысый полноватый мужчина в сапогах, кавалерийских штанах «галифе» и кремовой косоворотке с красным бантом на груди. Лысый оратор о чём-то громко и азартно говорил. Подпрыгивая, выкрикивал коммунистические лозунги и призывы. О чём говорил приезжий оратор, к чему призывал, Петя не помнил совсем. В память врезались только портреты двух суровых бородатых мужиков, укрепленных по бокам сцены, а ещё портреты товарищей Ленина и Сталина над деревянной аркой бывшего иконостаса, обрамлённые красными полотнищами, как иконы рушниками в сельских хатах. После лекции на сцене развернули здоровенную льняную простыню, погасили свет, и тут произошло чудо. 
Кинопередвижка  показала сельчанам Москву, Красную площадь, выступление товарища Сталина, но больше всего впечатлили Петю трамваи. Потом он часто видел их во сне, слышал их перезвон. Преодолевая налитую сном тяжесть в ногах, пытался догнать несущийся по рельсам трамвай, но тщетно. С тех пор его самой большой детской мечтой стала поездка на чудесном трамвае.
Как и большинство красноармейцев, часов рядовой Левченко, не имел, и о времени проведённом на посту в катакомбах мог судить только по ударам сердца и остатку керосина в лампе со стеклянным корпусом. Впрочем, течение времени в тишине подземелья его не особенно волновало. Он уже дважды сбегал к ручью, использовал половину, оставленной Чуклиным газеты, и живот наконец-то успокоился.
Ничего тяжёлого в службе часового в принципе нет. Ну, если не считать тяжесть винтовки. Похаживай себе взад-вперёд, песенки мурлыкай, да думы думай. Петру Левченко даже нравилось стоять на посту. Здесь он получал шесть часов полной духовной свободы. Ни нарядов, ни утомительного рытья траншей, ни нудной политучёбы, ни издёвок ротных «авторитетов», ни страха погибнуть от шальной бомбы или снаряда румынской артиллерии. Уже почти полтора месяца рядовой Левченко на войне, но не видел ни одного солдата противника, только вражеские самолёты в небе и рвущиеся снаряды и бомбы на земле.
Стремился ли молодой пехотинец попасть в бой? Трудно сказать. С одной стороны он с интересом слушал рассказы бывалых солдат понюхавших порох на передовой и готов был стойко защищать свою землю. С другой – первая же бомба ещё на подходе к Одессе разорвавшаяся недалеко от него и превратившая в кровавое месиво Сашку Колыванова, ясно дала понять, что война – это не только геройские подвиги, но и ужасы невыносимой боли, страдания, лишения и сама смерть. Он всё ещё ощущал тошнотворный запах сырого мяса, смешанный с пороховой гарью. Что ж, когда настанет его час, он пойдёт на передовую и будет драться как все. Недалеко этот час, не далеко.… Уже слышно с медленно приближающейся передовой линии не только разрывы снарядов, но и пулемётные трели. Третью роту вчера отправили на передовую, на смену уставшим бойцам. Скоро и их очередь. Скоро, совсем скоро доведётся и рядовому Левченко вдохнуть горечь фронтового пороха. Придёт и его час. Но не сегодня. А пока стоит порадоваться тому ничтожно малому времени, которое отпустила ему судьба, быть может для того, чтобы в последний раз насладиться жизнью.
Единственным развлечением на посту для Пети Левченко, кроме мыслей о доме, маме и Леське – кареглазой, шустрой хуторской девчонке из параллельного класса сельской школы, было разглядывание стен вырубленной кем-то галереи катакомб. Он ближе к стене подносил керосиновую лампу и с удовольствием рассматривал затейливые линии, изломы, норки и замысловатые полости, отличающиеся оттенками слои ракушечника или «ракушняка», как именовали этот камень местные жители. Особенно Петю интересовали окаменевшие завитки древних раковин, следы червей и водорослей. Петя знал, что это остатки давней жизни, возраст которой – миллионы и миллионы лет. Два года в их школе преподавал Прокофьев Нестор Сергеевич – учитель, страстно влюблённый в палеонтологическую науку. Он рассказывал ребятам о чудовищных ящерах, населявших землю в немыслемо-давние времена, о том периоде, когда вся жизнь кишела только в море, а на суше не было даже микробов. Нестор Сергеевич показывал ещё дореволюционные книги в потёртых кожаных переплётах с рисунками кошмарных чудовищ и странных деревьев, похожих на траву, выросшую до неба. В этих книгах было множество рисунков древних ракушек. Нестор Сергеевич говорил, что по отложениям в земле можно как по книге прочитать всю историю планеты. Один раз он водил их в карьер на правом берегу реки, далеко от села. Ходили в научный поход с палатками на три дня. В карьере изучали разные геологические слои, искали окаменелости и древние следы жизни. Хороший был учитель Нестор Сергеевич, ребята не спешили расходиться по домам после занятий, донимая его своим любопытством.
В тридцать четвертом году, сразу после майских праздников, ко двору Нестора Сергеевича подъехала полуторка с военными. Машины редко приезжали в село, а тем более военные. Ребятня со всей округи сбежалась посмотреть на диковину. Крутились вокруг машины, норовя заглянуть в кузов, а строгий военный отгонял их как назойливую мошкару. Через какое-то время из хаты вышли военные вместе с Нестором Сергеевичем. Подходя к машине, он каким-то странным, удивительно грустным взглядом посмотрел на Петю и полез в крытый брезентом кузов полуторки вместе с военными. Машина увезла  Нестора Сергеевича навсегда. Сначала говорили, будто бы учитель в городе, лечится в больнице, а потом оказалось, что он враг народа и готовил контрреволюционный мятеж.
Пете и тогда не верилось, что  Нестор Сергеевич «контра», а сейчас, рассматривая стены галереи, он вспоминал лекции Нестора Сергеевича, и ему так хотелось задать множество вопросов любимому учителю. Вот эта ракушка, похожая на улитку, мылистая, если потереть пальцем смоченным слюной. Как она жила, что ела. Прикрыв глаза, Петя представил, как живая ракушка ползёт по илистому дну древнего моря. А кто оставил вот этот след с отпечатками лап с ресничками? Как много интересного в мире. Ну на кой ляд здалась эта война?

Глава 2

Над головой пронёсся какой-то непонятный шум. Словно треснул перезрелый арбуз. Посыпались струйки пыли с потолка. Левченко поднял голову и прислушался. Вроде ничего. Что это было? Уж не землетрясение ли? Приложил ухо к стене. Ничего. Странно. Снял с плеча винтовку, передёрнул затвор, досылая патрон в патронник. Поднял лампу левой рукой, а правой, неудобно зажав приклад подмышкой, взял винтовку наизготовку. Прошёл по коридору до поворота, посветил лампой и заглянул за угол. Никого. Оглянулся. Прошёл в другую сторону до разветвления коридора. Осмотрелся. Пусто.
- Стой! Кто идёт?!  – как можно более грозно крикнул Левченко в темноту. Нет ответа. Ничьих шагов он не слышал. Крикнул так просто, для порядка, чтобы подбодрить самого себя. Напомнить, что он здесь не простой праздный зевака, а солдат Красной Армии, человек военный, часовой, да ещё и при оружии. Кого ему бояться? «Пальнуть бы – шальная мысль врезалась в голову – а то война может кончиться, а пострелять так и не доведётся». Нет, лучше не стрелять. Может, какое начальство оказаться поблизости.  Начнётся переполох. Кто стрелял? Куда стрелял, зачем? Сейчас, конечно, проще. А в мирное время за бесцельную стрельбу на посту и под трибунал можно было загреметь. Прошин рассказывал. Случай был у них в части в тридцать девятом. Друг его склад охранял в лесу под Смоленском. Зима, холодрыга. Топтался, топтался приятель Прошина, вдруг – ветки как захрустят! Он со страху: «Стой! Кто идёт?!» А хруст ещё сильнее. Он: «Стой, говорю! Стрелять буду!» А тот, кто хрустел, как кинется куда-то вправо. Друг Прошина и лупанул два раза с перепугу в темноту. Нашли потом кабаньи следы. Стрелять-то стрелял, но попал не в кабана, а на «губу», за паникёрство и растрату боеприпасов. Ладно ещё, тремя сутками отсидки на «губе» отделался. Особист долго ещё таскал, всё выспрашивал, да раскручивал. Гору бумаги исписал.
«На посту, да ещё под землёй не постреляешь, а вот как пошлют на передовую, да там, ни разу не стрельнувши, схлопочу первую же фашистскую пулю? Ох, и обидно будет. На войне побывал, называется!»: подумал Левченко. Поставил на место лампу, и присел на большой, когда-то отвалившийся от стены, кусок пласта ракушечника. «Если вдруг в госпиталь ненароком…»
Неожиданно раздавшийся ещё более громкий треск, а за ним сразу два подряд слабых толчка, сопровождаемые низким неровным гулом, не дали Левченко додумать соображение.  На этот раз уже песчаные ручейки потекли из трещин в потолке. Новый удар оказался настолько силён, что поднявшаяся плотная пыль замутила свет лампы. Обе лампы, сильно качнувшись, чуть было не упали. Одна сторона наспех сооруженной решётки, выскочила из своих гнёзд в стене ракушечника. Теперь, если её оттянуть на себя, можно пролезть в склад, но часовой этого не заметил. Впрочем, все печати остались целыми.
Левченко, внезапно накрытый облаком пыли, невольно закашлялся. Вскочил на ноги. Протирая левой рукой глаза, правой шарил в поисках винтовки. Следующий тяжёлый удар опрокинул одну из ламп, а часовой на подкосившихся ногах вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть. Стекло лампы разбилось. Вставная головка с фитилём отлетела далеко, так что пролитый керосин не загорелся. Левченко затоптал фитиль.
- Харитонов, ты живой?! ... А? Харитонов? – продолжая кашлять, заорал что есть мочи Левченко.
Ответа не последовало. Левченко не знал, мог ли услышать его Харитонов. Понимал, что не так уж и далеко находится от третьего поста, но в пределах слышимости, или нет – это оставалось неизвестным. Часовым строго запрещалось переговариваться в катакомбах из тех же соображений секретности. Правда, сейчас, напуганный неожиданным землетрясением, Левченко напрочь забыл о строгом приказе.
Харитонов молчит. Ладно, не такое уж и сильное землетрясение. А может это вовсе и не землетрясение. Может это бомбы упали прямо над головой? Здесь глубоко – никакие бомбы не достанут. Главное – чтобы камнями не привалило.
Левченко отряхнул с формы пыль, поднял над головой уцелевшую лампу, осмотрелся по сторонам. Тряхануло хорошо, но ни один крупный камень не отвалился. Только запылило здорово. Левченко всё ещё чихал и отплёвывался, впрочем, пыль уже начала оседать.
Прошло минут пятнадцать, а может и больше. Стояла прежняя могильная тишина, словно ничего и не случилось. Левченко уже сожалел, что сдуру позвал Харитонова. Вдруг он всё слышал и промолчал? Часовой вспомнил о приказе, запрещавшем выдавать своё положение, и ему стало неловко. Что если Харитонов не ответил неспроста? Этот ревностный комсомольский активист, обязательно доложит о недостойном поведении на посту комсомольца рядового Левченко. «Губы» здесь нет. На «губу» не посадят. Тем не менее, имеется наличие факта нарушения устава караульной службы, приказа о сохранении секретности. За это могут из комсомола попереть, если чего не хуже. Так и до трибунала недалеко. Левченко тяжело вздохнул, но дело сделано – ничего не попишешь. Час ещё… может полтора и смена придёт. Тогда всё и выяснится. Левченко посмотрел на прозрачный корпус лампы, в котором слабо просматривались складки плоского фитиля, погруженные в керосин. Протёр рукой корпус, смахивая пыль. Керосина осталось около трети. Не успел он точно засечь, до какого уровня Чуклин подлил керосин в лампу. Но и так понятно, что смена не за горами. Большой молочный бидон с керосином (литров на тридцать) недалеко. Стоит себе, словно и не было землетрясения, только кружка с лейкой упали. Левченко и сам мог доливать в лампы керосин, но часовые предпочитали оставлять это право разводящему, а по уменьшению уровня топлива лампы, судили о времени проведённом на посту. Вот такая своеобразная клепсидра. 
Левченко снял с пояса флягу и отпил три больших глотка. Но видимо немало наглотался пыли, так как сухость во рту всё ещё ощущалась. Глотнул ещё пару раз. Потряс флягу. Булькало вроде бы меньше половины. Пошёл к ручью набрать свежей воды. В роту, раз в день, на конной повозке воду в бочке привозил местный старик. За эту работу, он на кухне получал довольствие. Воду старик привозил утром, а сейчас дело шло к вечеру. За день вода в ротных бидонах задыхалась, лучше набрать свежей из ручья. 
Жалко – вторая лампа разбилась. Нет теперь маячка. Хорошо хоть ручей недалеко. Освещая себе путь, по узкому коридору Левченко вышел к ручью.
Здесь тоже когда-то пилили камень, но видимо грунтовая вода, промывшая стену выработки, заставила людей прекратить работы на этом участке. Место расположения склада было выбрано грамотно: много мелких ходов, есть большие полости выработок, где можно расположить немалый партизанский отряд, хорошая вентиляция и главное – природный нескончаемый источник свежей воды. При большом запасе продовольствия, боеприпасов и медикаментов, здесь можно пережить сколь угодно длительную осаду. Подземелье предполагалось использовать как базу для диверсионных вылазок и не давать покоя врагу ни днём, ни ночью. Такая возможность активно действовать в оккупированной Одессе дорогого стоит. Не зря склады оборудовали так тщательно и так строго заботятся о секретности. Всё это хорошо понимал Левченко, и который уже раз укорял себя за проявленную слабость.
Заправив флягу свежей прохладной водой, Левченко вернулся на пост. По его приметам совсем скоро он должен услышать шаги разводящего и сменщика. Осталось совсем немного. Надо посидеть, привалившись спиной к стене, впрок запастись тишиной и покоем. Только не дай Бог заснуть!
Хорошо на посту. Он бы стоял и больше шести часов. В два раза больше, в три раза больше! Стоял бы весь день, только бы обед приносили. Стоял бы…. стоял бы… спать… спать… Что? Не спать! Не спать! Эх, нельзя спать на посту, а то стоял бы и ночь. Да, да – стоял бы. Он быстро научился на войне спать стоя, и даже кемарить  прямо на ходу на марше.
Левченко потянулся, размял пальцы ног. Как ни хорошо на посту, а совсем скоро придётся вставать, сдавать пост Кривоносу  и идти в роту. А там с утра до развода опять рыть траншею. Кому нахрен нужна эта траншея? Всё равно ведь оставляют Одессу. Дали бы людям отдохнуть перед эвакуацией.
Встал, проверил печать на замке. Взявшись рукой за решётку, тряхнул её, проверяя прочность преграды. Холодный пот предательски выступил на лбу. Ранее надёжная, прочная решётка вдруг зашаталась. Левченко схватил лампу и осветил всю решётку. Ну, так и есть – землетрясением выдернуло скобы крепления петель к стене! Чёрт бы побрал это землетрясение или бомбу! Теперь доказывай, что ты не верблюд! Вскрыт охраняемый объект! Если чего не досчитаются – расстрел…
Левченко, преодолевая дрожь в руках, приставил решётку на положенное ей место, застопорил камнем. Отошёл, оценивая свою работу: «Со стороны кажись и незаметно. Будет ли Чуклин трясти проклятую решётку, проверяя печати? Вроде бы никогда не тряс. Обычно посмотрит печати и всё. Если что, сделаю вид, что сам вот только заметил. Они там тоже поди знают о бомбёжке или землетрясении». Правда, раньше, сколько бомб ни сыпалось, решётка на четвёртом посту всегда стояла как вкопанная. В каждую свою смену Левченко зачем-то проверял её прочность. «Допроверялся! Охранник хренов!» С этой обидной мыслью приготовился встречать разводящего Чуклина и сменщика Ивана Кривоноса – голосистого запевалу их роты и остряка, каких свет не видывал.
Не мог знать Левченко, что нет уже в живых ни сержанта Чуклина, ни весёлого Вани Кривоноса, ни идейного комсомольца Степана Харитонова. Чуклин с Ваней Кривоносом погибли под бомбами, при тяжелейшем авиационном налёте за полчаса до развода караула. Комсомолец Харитонов навсегда остался под глыбами ракушечника, обвалившегося свода галереи от ударов двухсоткилограммовых бомб. Не слышал Харитонов испуганного крика Левченко и никогда никому не доложит о паникёрской слабости часового с четвёртого поста…
Левченко поставил лампу на место, поднял и разбившуюся, вставил обратно головку с фитилём и установил там, где она и стояла до землетрясения. Собственно, сама лампа с металлическим корпусом не пострадала. Разбилась только стеклянная колба светильника. Налив керосина, лампой можно ещё пользоваться. Он бы даже зажёг её, но у некурящего Левченко не было, ни спичек, ни модной среди солдат бензиновой зажигалки. Одесские умельцы делали зажигалки из гильз и выменивали их у военных на хлеб, сахар, махорку и другие ценности военного времени. Левченко тоже хотел обзавестись зажигалкой, хотя она ему, в общем-то, и не нужна.
Вроде бы навёл маломальский порядок на территории вверенного ему поста. Спохватившись, разрядил винтовку и вернул патрон в магазин. Походив немного взад-вперёд, присел. Левченко хорошо знал, что заранее услышит шаги смены, и успеет подняться и встретить их как положено по уставу.
…Как забавно покачивается пламя на кончике фитиля в лампе. Подолгу стоит почти ровной стеной, и вдруг вздрогнет испуганным мотыльком и качнётся в ту или другую сторону. Что его пугает? Ведь здесь нет никакого дуновения. Долго Левченко наблюдал за игрой пламени, а смена всё не шла. Поначалу это его не особенно волновало, может он ошибся в своих предположениях, подвели внутренние часы. Не удивительно, что после землетрясения и пережитого волнения минута могла показаться вечностью. Но в лампе осталось уже меньше четверти керосина, а это говорило о том, что все мыслимые сроки давно прошли и смена явно задерживается. Ну, задерживается. Ну и что? Война все-таки. Мало ли чего могло там случиться? Придут. Не бросят же склад?
Волнение подкрадывалось осторожно исподволь, словно опасаясь, что недоумение перейдёт в неуправляемую панику. Левченко уже не казалось, что здесь в катакомбах так хорошо и безмятежно. Ему хотелось снова увидеть знакомые лица, послушать сегодняшние новости и байки, подышать чистым ночным воздухом.
Пламя колеблется, время идёт, керосин убывает… «Нет, ну куда же это годится – настолько оставлять часовых без смены?! Жрать-то охота!»: где-то внутри вместе с тревогой поднималось чувство негодования. Керосин опустился вполовину ниже уровня четверти. Ещё немного, и лампа погаснет, а спичек нет. Левченко поднялся. Взял лейку, зачерпнул из бидона почти полную кружку керосина и осторожно наполнил лампу. Фитиль пропитался, и пламя вспыхнуло веселей. «Как хотите теперь засекайте время»: мысленно скрутил кукиш нерадивым сменщикам откровенно негодующий Левченко.
Посидел ещё немного, отковырял кончиком штыка окаменевшую ракушку. Сдул с неё пыль, недолго полюбовался и положил в карман. «Леське подарю, если домой вернусь. Вот обрадуется!» Волнение и всё нарастающее нетерпение не давало спокойно сидеть на месте. Левченко встал, взял лампу, прошёл до ответвления по коридору, откуда должна прийти смена. Ничего, кроме пустоты и темноты в дальней части тоннеля не увидел. Его подмывало двинуться дальше. Дорогу до третьего поста он хорошо знал. Уже не первый десяток раз водил его по этому проходу разводящий Чуклин. Левченко была знакома каждая неровность на полу, о которые он спотыкался только в самые первые караульные вахты. При необходимости он мог бы пройти по этому маршруту и без света. Но идти на третий пост к Харитонову, означало оставить без охраны свой ответственный участок. Покинуть боевой пост – это в военное время короткий трибунал и неизбежный расстрел. Нет, уйти с поста Левченко не мог, тем более что решётка склада сломана. Левченко решил попробовать успокоиться и выждать ещё какое-то время. Он даже прикрутил фитиль лампы. Свет стал немного тусклее, но и расход керосина уменьшился.
Левченко сидел, ходил. Отставив винтовку прислонённой к стене, выполнил все гимнастические упражнения, которым их обучали в техническом училище, куда он поступил по направлению комсомольской организации колхоза, для обучения и пополнения рядов кадровых сельских механизаторов. От физической нагрузки аппетит ещё больше разыгрался. «Зря не пошёл за обедом. Живот животом, а теперь уж точно без ужина останусь. Надо было хотя бы хлеба с сахаром с собой взять»: досадовал Левченко на свою же безалаберность. А время текло. Быстро или медленно – в подземелье, где нет никакого намёка на движение солнца, не понять. Только убывающий в лампе керосин говорил об уходящих в непроницаемую вечность секундах, минутах и часах. Зря может он прикрутил фитиль, керосин убывает медленнее, а значит, медленнее течёт и время.
Левченко сел на камень. Положив винтовку на колени, подпёр голову руками и прикрыл глаза. А вдруг была атака, прорыв фронта, или враги выбросили десант? Вдруг его рота и весь батальон уничтожены, и просто некому сменить его на посту? «Что за хрень в голову лезет»? До передовой далеко. Не могли румыны, которые и так воюют из-под палки, одним ударом дойти до их позиции и уничтожить батальон. Перед ними стоит ещё бригада моряков, а моряков румыны боятся больше своих командиров. Так говорили все, кто побывал на передовой и видел в бою полосатых чертей. Не бывать такому! Придут, обязательно придут. Не одни, так другие. Слишком важный объект под охраной рядового Левченко. За потерю такого объекта головы полетят вплоть до штаба дивизии. Так казалось Левченко, и он неимоверно вырастал в своих собственных глазах. Ведь сейчас в его руках находятся стратегические запасы армии а может и фронта, при мысли о сохранности которых подрагивают руки даже у генералов. Нет, не маленький человек рядовой Левченко. Теперь только от него зависит судьба обороны и наступления целого фронта, а может и итог всей войны. Он стоял на самом главном посту. Стоял с достоинством советского солдата. Не дрогнул перед жутью катакомб, не оставил свой пост. Даже Василий Иванович Чапаев мог бы гордиться таким бойцом. Рядовой Левченко сохранил главные запасы Красной Армии. Сам товарищ Сталин в присутствии товарищей Фрунзе и Ворошилова вручает ему орден красного знамени. Прищурился товарищ Сталин,  улыбается и хлопает по плечу. Потом вдруг ни с того, ни с сего больно щипает за шею.
Левченко вскочил с пола на ноги, запнувшись об винтовку, где он, как оказалось, просто спал без задних ног. Смахнул рукой с шеи какую-то коричневую тварь и, даже не успев рассмотреть,  что это было, раздавил каблуком. Всё-таки заснул! Награду получил от товарища Сталина! Левченко криво улыбнулся при этой мысли. Потёр укушенное место. Кожа горела, как от жала пчелы. Плеснул в ладонь воды из фляги и смочил шею. Стало немного легче. Подошёл ближе к лампе и, напрягая зрение, нашёл уровень керосина. Ого! Заливал ёмкость лампы под самое горло, а уровень опустился уже гораздо ниже половины, да ещё и с прикрученным фитилём! Выходит, прошло не менее пяти, а то и семи часов. Ничего себе покемарил! Левченко подошёл к решётке и внимательно её осмотрел, будто во время его невольного сна кто-то мог проникнуть на склад и похитить материальные ценности. Всё оказалось в полном порядке. Никто не покушался на имущество в складе. Да если бы пришли враги, оставили бы они часового спокойно спать с оружием? От такого вывода Левченко стало стыдно. «Ещё орден приснился! Эх, мать твою…»
Но что же делать? Там на поверхности может уже солнце вовсю светит, может и к обеду повернуло, а проверять склад никто не торопится. Ну, сейчас-то наверняка примчатся особисты. Хорошо не застали его спящим. При мысли об особистах, даже пустой желудок прекратил своё нудное нытьё.
То, что случилось нечто из ряда вон выходящее, для Левченко уже не подлежало сомнению. Понятно было и то, что придёт к нему на пост не только Чуклин со сменщиком, но и особист, может и не один. Будут проверять склад. Левченко думал уже не о награде, а о неизбежном дознании причины нарушения целостности решётки. От этих мыслей становилось не по себе. «Интересно, что делает Харитонов?»: Левченко впервые подумал о часовом соседнего поста не как о солдате, а как об обычном живом человеке. За столько времени с третьего поста не донеслось ни звука. Не могли сменить Харитонова, а о Левченко забыть. Даже если Чуклин погиб, и пришли другие. Харитонов ведь знает о существовании Левченко на четвёртом посту!
Что делает Харитонов? Так же вслушивается в тишину? Ворошиловский стрелок Стёпа Харитонов, если честно, не геройского характера, но убеждённый комсомолец, исполнительный и дисциплинированный боец. Сам с поста не уйдёт. Будет стоять, пока не превратится в скелет или в мумию. Приказа никогда не нарушит. Поэтому, наверное, и молчит. И всё-таки, даже у такого служаки нервы не железные. Обмочил поди портки, когда землетрясение долбануло или бомбы.
Правильный боец Харитонов, ротный его не раз в пример ставил, а политрук вообще считал Харитонова своей правой рукой, обещал ходатайствовать перед командованием о направлении отличника политучёбы Харитонова в военное политическое училище. Но в роте солдаты не очень-то уважали комсомольца Харитонова, а некоторые откровенно считали его «стукачом». Левченко не то чтобы совсем не любил Харитонова, но старался с ним лишний раз не сталкиваться, а при встрече помалкивать, чтобы не сболтнуть лишнего.
Но не может же Харитонов совсем потерять все человеческие чувства? Не набита же его голова одними комсомольскими лозунгами? Должно остаться хоть немного места для маломальского количества здравого смысла? Неужто он даже в такой ситуации не окликнет сослуживца, просто живую душу в этом подземелье, в конце концов? Левченко не хотелось верить в такое крайнее служебное рвение. Кривонос, к примеру, уже давно прибежал бы узнать, что к чему. С оглядкой, но прибежал бы, даже к Харитонову. Кривоносу часто сходили с рук малые провинности. Умел он привести начальство в доброе расположение духа. Ляпнет что-нибудь, приправленное уморительной хохмой, и строгости в голосе командира как не бывало. Да и сам комсорг Харитонов не особенно придирчиво относился к комсомольцу Кривоносу. По опыту знал, что разбирательство его выходок на собрании комсомольской ячейки обязательно выльется в цирковое представление.
Не очень хотелось Левченко идти на третий пост к Харитонову. Но ведь надо убедиться хотя бы в том, что не он один живой в этих унылых пещерах. А что если именно в этот момент пойдёт смена? Ну пойдёт, и что из того? Пойдут ведь ему навстречу. Левченко решил идти как можно тише, с максимально приглушенным светом лампы. Если он услышит встречные шаги, то тут же вернётся на свой пост. Подтянув ремень винтовки, чтобы она не брякала, пригасил лампу, лишь бы только не погасла. На всякий случай, зажёг куском газеты вторую лампу без плафона, и оставил на месте. Прикрыв ладонью свою лампу так, чтобы свет падал только под ноги, осторожно двинулся к третьему посту, стараясь не производить ни малейшего шума.
После второй развилки идти надо особенно осторожно, до третьего поста остаётся не больше  двухсот – двухсот-пятидесяти метров. Харитонов, чего доброго ещё и пальнуть сдуру может.
Глава 3

Зашуршал, подвернувшийся под ногу камень… ещё один. Левченко остановился и, переведя дыхание, осмотрел пол вокруг себя. Рассыпаны мелкие и более крупные куски ракушняка. Раньше ничего подобного не было. Видимо из-за землетрясения произошла осыпь. Приходилось идти ещё осторожней. Всё больше стало попадаться осыпавшихся куч мелких камней и песка, подворачивались под ноги и большие куски и даже две глыбы ракушечника, которые пришлось обходить. Не доходя около сорока метров до второй развилки, наткнулся на сплошной завал, перегородивший коридор.  Левченко высоко поднял лампу и открыл рот от удивления, не веря своим глазам. Путь к третьему посту и выходу из катакомб оказался отрезанным.
- Харитонов – полушёпотом, сильно изменившимся от волнения голосом позвал Левченко – Харитонов, ты живой?
- Это я, Левченко – добавил он уже значительно громче.
Но ответом была всё та же невозмутимая тишина. Серьёзно напуганный часовой четвёртого поста, трясущимися руками вывернул фитиль, и лампа разгорелась, довольно ярко осветив галерею и место обвала. Упавшие с потолка крупные плиты и глыбы, казалось, увеличили высоту галереи, но перекрыли проход. Вверху под свежими сколами пластов ракушечника темнела щель, дававшая надежду преодолеть завал. Левченко поставил фонарь в безопасное место, снял винтовку, и, расчищая путь, стал карабкаться вверх по завалу.
Добрался до щели, пошарил в тёмной пустоте руками и, не наткнувшись на препятствие, рискнул даже до пояса залезть в саму щель. Впереди непроницаемая, глухая темнота, но внутренним, звериным инстинктом Левченко почувствовал, что завал проходим, есть надежда на спасение. Он вылез обратно, отдышался, собираясь с силами, спустился на пол и подобрал лампу. Проверил количество керосина. Хватит ещё надолго. Тем не менее, вернулся к своему посту, и дозаправил лампу. Он совсем не хотел, чтобы драгоценный светильник погас в самый неподходящий момент, лишая его единственного оружия против мрака подземелья – света. Умывшись в ручье и, напившись свежей воды, Левченко, подкрепляя свой дух оптимистическими самоустановками, вновь двинулся к завалу. На этот раз он уже не скрытничал, подозревая, что Харитонова нет на третьем посту, а если и есть, то может и не услышать его шаги, если…, но об этом даже думать не хотелось. Нет, не может он остаться совсем один в этих жутких катакомбах. Не должен. Ненадолго…
Наверное, Харитонов пошёл за помощью, и совсем скоро начнут разбирать завал на пути к четвёртому посту. Проклятый обвал! Вот почему так долго не приходит смена. Ещё бы! Разобрать такую груду камня быстро не получится. Придётся подождать. Вверху есть щель, они её могут просто не видеть с той стороны. Возможно, в роте его уже считают погибшим, а он всех удивит, выбравшись сверху завала. Вот будет здорово! Мертвец вылезший из могилы! Это почище историй Сёмки Дынина о похоронках с «зимней войны» с финнами.
Левченко медленно пробирался по щели, осторожно переставляя лампу. Мешала винтовка, цепляясь за неровности сколов на потолке. Оставить винтовку у завала со стороны четвёртого поста он не решился. Итак самовольно покинул пост, а тут ещё и оружие бросить? Ну уж нет, так и до расстрела недалеко. Он только перевернул винтовку дулом вниз, чтобы в канал ствола не набилось мусора. Примерно минут за пятнадцать он добрался до расширения щели и уклона вниз, преодолев за это время каких-нибудь пару десятков метров. Самая ленивая черепаха легко бы обогнала Левченко, но скорость сегодня не главное, на кону значительно большее – сама жизнь. Вылез в коридор тоннеля, встал, поднял лампу высоко над головой, осматривая открывшуюся его взгляду картину.
В десяти метрах от него огромная глыба ракушечника почти наполовину перекрывала тоннель, дальше темнели провалы ответвлений развилки. Повсюду пол галереи усыпан обломками ракушечника разной величины.
Левченко перебрался через перекрывавшую путь глыбу, и с опаской посматривая на потолки галереи, двинулся дальше. Миновал развилку, а на подходе к третьему посту столкнулся ещё с одним обвалом, правда небольшим, между потолком и завалом оставалось более метра свободного пространства. Он легко преодолел это препятствие и оказался на территории третьего поста. Место трудно было узнать, здесь природная стихия или бомбовые удары проявили всю мощь своей силы. Даже на стенах образовались трещины. Удивительно, как ещё не рухнул весь свод галереи? Переползая через крупные куски ракушечника, Левченко добрался до входа на склад третьего поста и заглянул вовнутрь. Да, он не ошибся. Это третий пост. Но что здесь произошло? Похоже действительно мощное землетрясение или бомбы? Но почему на его участке всё было относительно тихо?
Харитонова на месте не оказалось. Сорванная решётка лежала рядом у входа в склад, придавленная куском ракушечника величиной с письменный стол. Левченко прошёл по направлению к выходу из катакомб, но уже через пятьдесят метров наткнулся на новый завал, на этот раз без щелей и просветов. Словно какой-то великан каменной пробкой заткнул тоннель. Самые пристальные поиски хоть какой-то лазейки оказались тщетны, несмотря на все усилия Левченко, ободравшего руки в попытках расчистить проход между наваленными камнями. Теряя последние силы, в полном отчаянии, Левченко сел на камень и опустил руки, глотая слёзы, обильно текущие по пыльному лицу.
Всё… на этот раз действительно всё. Если его в ближайшее время не откопают, конец рядовому Петру Левченко. Пал смертью храбрых. Храбрых! Тоже мне! Смешно, звучит как издёвка.  Всем так пишут. Мальцев вот – в полуторку влезть не смог, рохля. Толи поскользнулся, толи зацепился за что, а только когда машина рванула вперёд, тут он и брякнулся, растянувшись на дороге. Водила возьми сдуру да и здай назад. Вот и переехал Мальцева. В кузове народу было человек десять. Все как заорут! А толку-то? Нет Мальцева. Написали смертью храбрых. А что напишешь родным? Погиб, дескать, как курёнок под колёсами? Ясное дело не напишут такое. Так что выходит – все кто погиб на войне – все храбрецы. Им (погибшим) от этого, правда, не легче.  А всё-таки, до чего же глупо погибать вот так бестолково. Хотелось выть от отчаяния и безысходности. Но даже сейчас, молодой организм солдата требовал бороться за малейшую возможность спасения собственной жизни. Левченко проглотил комок, раздувавший горло, и сделал пару глубоких вдохов. Что ж, раз уж довелось оказаться в положении крота в норе, стало быть и выбираться придётся как кроту, прорывая себе путь на свободу.
Да, нет! Будут же пробиваться к складам! Не бросят же столько военного имущества? Конечно, не бросят. За потерю военных складов полетят и петлицы и головы! Левченко припал ухом к камням. Наверное, уже копают.
Как ни напрягал слух рядовой Левченко, но ничего, кроме нудного гула в своей собственной голове, так и не услышал. «Ну, может завтра начнут, а может у них перекур сейчас. Да и другие проходы к складам должны быть – тайные. Вон сколько всяких рукавов да развилок проходили, – постепенно успокаивался Левченко – придут, никуда не денутся. Главное – не запаниковать». 
Левченко не относил себя ни к передовикам, ни к героям. Никогда не стремился к лидерству, рекордам, славе. Спокойный и уравновешенный по натуре, старался оставаться в стороне от бурлящего котла страстей современности, отдавая предпочтение чтению книг для удовлетворения жажды познания мира. Он бы и в комсомол не вступал, не любил он эти обязательные собрания с пустой болтовнёй, восторженным восхвалением чужих подвигов и заведомо неисполнимых клятвенных обещаний стать такими как… догнать и перегнать. Будь его воля, не стал бы тратить своё время на комсомольскую крикливую возню, нужную только пустозвонам и карьеристам, но отказаться – означало стать врагом Советской власти со всеми вытекающими отсюда последствиями. Насколько легко стать «врагом народа» он знал не понаслышке. Немало ярких примеров видел сам. Достаточно простого доноса и путёвка в далёкие лагеря обеспечена. И о лагерных трудовых буднях приходилось слышать от людей чудом вернувшихся оттуда. Как и многие его современники, не мог не видеть и не понимать проявления вопиющей несправедливости, очковтирательства, лицемерия и откровенной подлости многих комсомольских и партийных работников их района, но он верил в товарища Сталина и руководство страны. Надеялся, что дойдёт очередь и до их Богом забытого угла. Твёрдой рукой наведёт порядок товарищ Сталин. Не может зло, творимое действительными врагами народа оставаться безнаказанным. Страна большая, а ленинцев с чистой совестью мало. Понятно, что руки у них до всех уголков огромной страны пока не доходят. Поскольку один в поле не воин, приходилось только надеяться и ждать перемен к лучшему.    
Билет комсомольский Левченко носил, на собрания ячейки ходил, но в активистах не значился, и комсомольские поручения редко выпадали на его долю. Обычно, дело до него доходило только в том случае, если рядом не оказывалось более активных, рвущихся к идейным подвигам комсомольцев. Сам того не понимая, он выбрал лучшую из возможных жизненных стратегий для человека своего времени – быть незаметным и неопасным для власть имущих и их приближённых. Оставался только неизбежный риск случайно подвернуться под «горячую руку» и стать «козлом отпущения».
Хотя он не стремился выделиться среди товарищей, тем не менее, трусом, а уж тем более паникёром себя не считал. Однажды, нечто подобное в его адрес позволил себе высказать Хлынов – их ротный каптёр. Левченко не раздумывая двинул ему в зубы. Был потом «разбор полётов» на комсомольском собрании. Харитонов даже ставил вопрос о вынесении Левченко строгого выговора с занесением в личное дело, Но вступился политрук, пояснив, что в этом случае наказывать нужно обоих. Каптёра за разжигание вражды среди комсомольцев роты да ещё в военное время, а Левченко за грубые действия в отношении боевого товарища. По словам политрука – оба достойны сурового наказания. Как старший товарищ, как коммунист, политрук предложил тогда ограничиться предупреждением обоим, а в бою посмотреть, кто из них окажется более храбрым. Хороший у них политрук Зубарев Леонид Осипович, настоящий коммунист – справедливый. Никому не даст в обиду солдата, и стукачества не любит, но терпит. Видать, приходится терпеть. Ротный вот с особистами на «Вась-Вась» дружит, в лепёшку готов распластаться, лишь бы в фаворе быть. Его понять можно. Эти если загребут, ничто не поможет ни звания, ни заслуги. Дрогин рассказывал, как на его глазах арестованного комдива допрашивали. Не спасли боевого командира комдивовские ромбы от гнева кубарей особиста. Сдрейфил отважный герой Халхин-Гола, кальсоны обмочил, воздух в камере испортил. Дрогин лыбился, показывая, как комдив дрожащими руками хватал галифе следователя, умоляя не трогать жену с детьми. Не сломили комдива ни пули, ни снаряды самураев, а перед особистами не устоял. Раз в особистах такая великая сила скрыта, почему бы из них не собрать главный ударный кулак Красной Армии? Не раз замечал Левченко, что многие меньше боятся умереть в бою, чем попасть в оборот к особистам. Их батальонный особист вроде и не такой уж страшный с виду, а как глянет в глаза – так мурашки по коже.
Затаился Левченко, прислушался. Нет... тишина. Тишина проклятая, как в могиле. Ничего не слышно с той стороны завала.
Знать бы насколько большой завал. Как долго его будут разбирать? Неизвестно. А что ему делать? Копать отсюда навстречу? Чем? Левченко посмотрел на плотные крупные глыбы. Да он только одну такую глыбу ракушняка будет колупать своим штыком до второго пришествия. Ни лома, ни заступа, ни даже сапёрной лопатки.
Нагнулся посмотреть, можно ли как-то поддеть снизу ближайший камень и оттащить его в сторону. Только заглянул под камень – сразу отпрыгнул назад. Под глыбой ракушечника смятый носок солдатского сапога. Харитонов – один из немногих бойцов их роты, щеголявших в сапогах. Большинство носили армейские ботинки старого образца и обмотки. Не мог же Харитонов убежать без сапога? Или драпанул так, что и обувку потерял? А это что?
Левченко снова приблизился к камню. Тёмное пятно, как будто отработанное машинное масло разлили. Нет, это не керосин. Керосин не оставляет таких бурых пятен. Господи! Да ведь это кровь! Кровь Харитонова!
Левченко чуть не выронил лампу. К горлу подступила нестерпимая тошнота. Он отвернулся от страшного места, только успел поставить на пол лампу, и его тут же вывернуло.
Закинув за спину винтовку, и стараясь не выронить из трясущейся руки лампу, он, перепрыгивая глыбы ракушечника добежал до завала и кинулся вверх по откосу обратно к щели в сторону своего поста, чтобы как можно быстрее покинуть страшное место. Ему уже приходилось видеть смерть, и не раз за последнее время. И товарищей хоронить тоже приходилось. Но вот так под землёй... Нет, не настолько ещё прокоптился смрадной гарью войны Петя Левченко, чтобы совсем не чувствовать мрачного ужаса перед творениями костлявой старухи.
В обратную сторону он гораздо быстрее преодолел завал, и, не оборачиваясь, чуть ли не бегом, пустился к своему посту, словно мёртвый Харитонов мог увязаться за ним и задержать. Только когда увидел свет оставленной им лампы, немного успокоился. Снял с себя и приставил к стене винтовку, не торопясь долил керосин в обе лампы, стараясь не смотреть в темноту тоннеля, ведущего к третьему посту.
Копать? К чёрту! Сейчас его ничто не заставит вернуться. Лучше здесь умереть с голоду, если его не вызволят. Левченко подумал о предстоящем голоде, но после пережитого ему показалось, что никакая еда ему больше вообще не потребуется. Вряд ли он сможет проглотить кусок хлеба после этого страшного пятна. Даже желудок, ещё недавно требовавший должного уважения к себе, притих совсем, как будто его и не было вовсе.
Левченко сходил к ручью, разделся до пояса и обмылся холодной водой, в надежде смыть с себя не только пыль катакомб, но и страх. Вернулся, и, не одеваясь, уселся на камень обсохнуть. Надо же, даже сон куда-то улетучился. А ведь он, надо полагать, сутки толком не спал, а может и ещё больше. Как сейчас определить время? Хочешь – не хочешь, а ждать смены придётся долго, может даже очень долго, если путь к складу только один. Откопать-то откопают, но когда? Зябко поёжился и раскатав скатку, накинул на плечи шинель. На посты в катакомбы всегда брали шинели. В недрах катакомб, как и во многих пещерах, даже в летнюю жару было довольно прохладно.
Ждать, ждать... Просто так тупо сидеть и ждать спасения? А что ещё? Сделать, разумеется, Левченко ничего не мог, но и бездействие тяготило молодого парня. Просто необходимо чем-то занять себя, хотя бы для того, чтобы отвлечься от мрачных мыслей и не свихнуться. Минут через двадцать он оделся и решил поискать путь в обход завала. Из строгих инструкций разводящего, да и на основе личных наблюдений, Левченко хорошо знал – заблудиться в этом подземном лабиринте раз плюнуть. Стоит потерять надёжные ориентиры, и он может блуждать в катакомбах до скончания века. По словам Захара Чуклина, каменоломни ветвятся под всем городом и даже дальше. Чуть не каждый дом имеет под собой так называемые «мины» – обширные подполья, ямы-хранилища  и прорытые к соседним домам ходы. Ни один человек не знает точного расположения штреков и выработок. Рыть катакомбы начали ещё чуть ли не со дня основания города, а то и раньше. За полтора века, земля под Одессой стала похожа на голландский сыр, но вряд ли кто-нибудь решился бы пройти под землёй из одного конца города в другой.
В распоряжении Левченко не было ничего, кроме штыка от винтовки, чем он мог бы наносить на стенах знаки-ориентиры. Ни мела, ни угля, ни краски. Он попробовал штыком нацарапать на камне стрелку, но на слоистом и пористом как губка ракушняке его усилия оказались почти незаметны. Единственная возможность оставить заметный указатель – выцарапывать на светлом, почти белом слое большой, глубокий знак и заполнять его увлажнённой красно-бурой породой из нижнего слоя. Для увлажнения, Левченко использовал собственную слюну. На создание таким способом одной стрелки ушло не меньше сорока минут. Во рту быстро пересохло, а бурая порода не хотела держаться в углублении стрелки «всухую». Включив рационализаторское мышление, Левченко, плеснув из фляги, разминал в руках бурую кашицу, и заполнял полости стрелки. Такой знак действительно отлично просматривался, даже издалека, насколько позволял свет лампы, но не нужно обладать особой прозорливостью, чтобы догадаться, сколько времени потребуется на продвижение по лабиринту катакомб, отмечая свой путь таким способом. С огорчением понял это и Левченко.
Тем не менее, он потратил не один час на эту кропотливую работу, для того, чтобы оставить надпись: «Здесь, на посту №4 до конца стоял боец Красной Армии рядовой Левченко Пётр Алексеевич. Заступил на пост во вторую смену 13 октября 1941г». Что ж, если ему суждено погибнуть на боевом посту, пусть, хоть потом те, кто придёт к складу, узнают о его подвиге. Да, подвиге! Левченко чувствовал себя настоящим героем, взирая на гордую надпись. Он не покинул пост! Не бежал позорно со страха! И неважно, что бежать ему, собственно говоря, некуда. Он будет искать выход, но не для того чтобы драпануть, а для того, чтобы остающиеся в Одессе красноармейцы и партизаны получили доступ к военному складу, и могли бить фашистскую сволочь. Вот для чего рядовой Левченко обязан найти выход. Конечно, обязан! На то он и солдат, а не какая-нибудь безголовая машина. У солдата есть голова, и он обязан думать этой головой, принимать нужные и правильные решения в любой ситуации. Это только в империалистических армиях шомполами и плетями выбивают из солдат всё человеческое, заставляя тупо исполнять приказы командования. Советский солдат крепок поддержкой боевых товарищей, мудростью командиров и своей смекалкой. Суворов ещё говаривал, что смекалка русскому солдату пушку заменить может. Может и не совсем так говорил, но что-то в этом духе.   
Такой вывод оправдывал любые средства для поиска пути наружу. Ободрённый своими умозаключениями, восприявший духом Левченко решил войти в склад и поискать что-нибудь подходящее, для нанесения знаков на стенах катакомб. Он сможет оправдать свои действия, поскольку мера эта вынужденная. Его не накажут, а за проявленную смекалку и сообразительность объявят благодарность перед строем. Ведь могло при землетрясении случиться так, что обвалы произошли сразу в нескольких тоннелях, и поисковая группа не может определить, в каком направлении двигаться. Ну, конечно же! Именно так и произошло! Вот почему до сих пор не слышно работ по расчистке завалов. В таком случае Левченко просто обязан оказать поисковой группе максимальную помощь, а не сидеть сидмя, вздыхая и охая. Устыдившись своего начального пессимизма, он хотел было уничтожить только что выведенную надпись, но подумав, решил оставить. А что? Правильная надпись.
Глава 4

Стараясь не нарушить печати, Левченко потихоньку отодвинул решетку на столько, чтобы можно было протиснуться. Сначала поставил лампу по другую сторону решетки, затем проник на склад сам. Винтовку тоже втащил сквозь решетку, не желая расставаться с личным оружием ни на минуту.
Склад как склад. Почти ничем, кроме своего места нахождения, не отличается от обычных армейских складов. Высокие, почти до самого потолка, штабели ящиков. Все пронумерованные белой краской. Левченко прошёл вглубь склада. Ничего себе! Какая огромная пещера. Казалось, что её специально вырубили, для крупного военного склада. И не зря. Штабеля различных по величине и окраске ящиков, тюков и брезентовых мешков занимали почти всё пространство, оставляя только проходы, шириной не более полутора метров. Да тут, пожалуй, имущества на целый полк. Наверняка, в оккупированной Одессе должны остаться крупные силы. В стене слева обнаружился ещё один проход, ведущий в соседнее помещение или грот. Второй отдел склада оказался раза в три меньше первого, но и он был полностью заставлен ящиками. Строго, как по линейке, выровненные штабеля высотой два – два с половиной метра. Склад организован чётко по-военному, наверняка с соблюдением всех норм и предписаний.
Что это? У входа во второе отделение склада, на среднем ящике торцевой части штабеля, заметил висевшую командирскую сумку-планшет, разбухшую от содержимого. Оглянувшись по сторонам, словно за ним мог кто-то наблюдать, Левченко снял сумку и, отстегнув ремешок у нижнего угла, открыл её. Внутри оказалась только толстая амбарная книга, которая едва влезла в сумку, да несколько карандашей. Левченко открыл книгу на первой странице. Опись имущества, находящегося в складе. Каждая страница расчерчена под линейку в виде таблицы. Красивым ровным почерком указаны номера штабелей, ящиков и подробный список содержимого каждого ящика, тюка или мешка. Страниц тридцать, если не больше – солидный труд. Первая же страница гласила о том, что эту безупречную работу выполнил лейтенант интендантской службы В. Б. Кравченко, а проверил майор С. Г. Соловейчик. Все листы прошнурованы и опечатаны. Ничего не скажешь. Молодцы, в суматохе обороны города так аккуратно и педантично выполнили свою работу. Просто не верится.
Левченко подмывало прямо сейчас сесть и прочитать опись, но некогда. Нужно найти что-нибудь подходящее для ориентировки в тоннелях и срочно отправиться на поиски выхода. Даже беглый осмотр склада убедил Левченко, что такой важный объект, командование ни за что не бросит, не использовав все возможные способы вернуть его. Ещё бы! Только мельком пробежав взглядом по описи, Левченко понял, что в складе есть всё необходимое для длительного содержания крупного военного отряда и ведения боевых действий.
Повесив сумку на место, он принялся искать то, за чем и проник на склад. Есть бочки с керосином – двадцать пять штук, литров по двести. Пятнадцать ящиков, наполненных бутылками с зажигательной смесью, по двадцать бутылок в каждом ящике, канистры с бензином, фляги с моторным маслом, керосиновые лампы в фанерных коробках. Да, очень много чего есть на складе, но, ни одной банки с краской и ни одной кисти Левченко не нашёл. Правда, он не рискнул вскрывать ни один опломбированный ящик или тюк.
Ага! А вот это то, что надо. В углу большого зала склада, накрытые брезентом, лежали несколько бухт полевого телефонного провода на саморазматывающихся катушках. Именно с такими катушками вечно бегали их батальонные связисты. Отлично! Вот и решена проблема. Нет ничего лучше путеводной нити, или провода в данном случае. Сбиться с пути с таким ориентиром просто невозможно. В одной бухте с километр провода, не меньше, а здесь их штук десять или пятнадцать. Хватит оплести паутиной все катакомбы! Невдомёк было Левченко, что для того, чтобы в каждом коридоре одесских катакомб проложить только одну линию провода, не хватит и тысячи таких катушек. 
Левченко взял две катушки и покинул склад, с намерением в ближайшие пару часов выйти на свежий воздух. Концом провода обвязал большой блок ракушечника, который когда-то бросили здесь добытчики камня, и, подавляя невольную дрожь в коленях, снова отправился в сторону третьего поста, разматывая на ходу провод. У первой же развилки, которая, как ему казалось, ведёт в параллельный тоннель, он повернул вправо и пошёл веселее. Здесь более ровный пол и даже воздух, кажется посвежее. Пройдя всего метров тридцать, он наткнулся на почти правильный перекресток, на котором повернул влево, решив разведать, куда ведёт этот ход. Ему очень не хотелось снова оказаться у третьего поста, но, заставив себя быть мужчиной, твёрдым шагом двинулся вперёд. Тоннель делал длинный и плавный поворот влево, и к своему великому изумлению, пройдя сто пятьдесят или двести метров, он вышел в перпендикулярный коридор, где наткнулся на свой, совсем недавно проложенный провод. Выход в коридор из тоннеля был довольно узкий, может быть, поэтому он его и не заметил, когда шёл по коридору.  Ну что ж, значит, он сделал первую петлю. Левченко от второй катушки откусил зубами два куска провода метра по два с половиной, и укрепил их крестом, перегородив выход их тоннеля в коридор. Пошёл обратно, сматывая провод на катушку. Делать это с лампой было очень неудобно, да и винтовка создавала ощутимые помехи. Приходилось ставить лампу на пол. Отходить как можно дальше, сматывая провод. Оставлять катушку и возвращаться за лампой. Он пробовал держать лампу в зубах, чтобы освободить руку для сматывания катушки, но чуть было не поджёг самого себя. От идеи пришлось отказаться. Затратив в три раза больше времени, наконец-то вернулся к перекрёстку. Крестом из провода перекрыл вход в левый тоннель, таким образом отметив с двух концов ход, образующий петлю. Эту, вроде бы простую работу тоже оказалось не так легко сделать, поскольку у него не было ни клинышков, ни гвоздей, ни молотка. Левченко на конце провода завязывал узел, выбирал в стене подходящее углубление или пору, вставлял туда провод с узелком и заклинивал подобранным на полу камешком. Это только в сказке о Минотавре герой свободно не только добрался до чудовища, а победив его, также свободно вышел наружу при помощи всего лишь одного клубка ниток. Запустить бы этого Тесея в одесские катакомбы, он и минотавра вряд ли бы нашёл. Да и нити пришлось бы отобрать у всех прядильщиц Крита.   
Посмотрел на лампу. Судя по керосину, времени прошло не так уж и мало, а продвинулся он к выходу всего ничего, если вообще продвинулся. Но Левченко твёрдо решил не останавливаться на достигнутом. Закрепив на всякий случай провод с разматываемой катушки петлёй на блоке ракушняка, двинулся прямо, в том же направлении, в котором шёл до встречи с перекрёстком. Снова развилка, через десять метров ещё одна, за ней большая выработка, в которой можно поместить десяток полуторок. Пол усыпан блоками и осколками ракушняка. В выработке оставлены столбы и неполные стенки, чтобы предохранить свод от обрушения. На полу почерневшие от времени колоды и обломки досок, обрывки цепей и металлические штыри. Здесь когда-то кипела очень оживлённая работа. 
Левченко обрадовался, решив, что такая каменоломня не может находиться слишком уж глубоко в запутанном лабиринте катакомб. Ему, как человеку совершенно незнакомому с методами добычи строительного камня под землёй, подход добытчиков ракушняка казался несколько странным. Вроде везде всё одинаково. Пили себе да пили. Зачем столько коридоров и нор понарыто? В чём их смысл? Ну да ла ладно. Раз пробивали тоннели, значит кому-то они были нужны. А эта выработка точно должна быть недалеко от выхода из катакомб. Не могли же люди слишком далеко таскать тяжёлые блоки ракушняка к выходу? Обнадёженный, решил не отвлекаться на пересекающие главную галерею тоннели и двигаться прямо, насколько хватит длины провода. Галерея всё-таки извивалась, то вправо, то влево, расширялась в крупные полости выработок или сужалась до узких тоннелей. Часто она сливалась с другими, неизвестно откуда идущими выработками, создавая впечатление абсолютной бессистемности подземных работ. В трёх местах её наполовину перекрывали обвалы, но вполне проходимые.
Левченко уже размотал почти всю катушку, и собрался уже срастить конец провода с проводом второй катушки, как тишину нарушили далёкие глухие удары. Посыпалась пыль со сводов катакомб. «Снова! О, Господи!» – Левченко метнулся к стене. Более близкие удары прокатились низкочастотным гулом по всему телу. Пол и стены качнулись. В расширении галереи, куда собирался войти Левченко, с потолка сорвались большие плоские лепёшки. С шумом упали на пол, подняв целую тучу пыли. «Господи! Спаси меня, Господи!» – Левченко бросил обе катушки и побежал обратно, больше всего страшась выронить из руки путеводный провод. Только сейчас он осознал, какую совершил глупость. Уйти так далеко от склада, и неизвестно в какую сторону! Откуда такая уверенность, что он направился к выходу?
Два взрыва где-то над головой откололи от свода галереи увесистый обломок, больно ударивший Левченко по спине. Хорошо хоть винтовка приняла на себя основную часть удара. «Господи, прошу тебя, Господи, спаси, не дай погибнуть! Спаси, Господи! Отче наш, еже еси... Господи, спаси!» – Левченко лихорадочно пытался вспомнить слова молитвы, которой обучала его бабка в далёком детстве, но получалось только «Господи» и «спаси». Он хотел было перекреститься, и дёрнул правую руку ко лбу, но побоялся выпустить из руки провод. Об остановке, даже для этой цели, не могло быть и речи.   
Удары не утихали, становилось трудно дышать, но Левченко упрямо бежал вперёд, как горная лань, преодолевая редкие, к счастью, завалы. Как же долго пришлось бежать назад! А ведь сюда шёл медленно, осторожно. Наконец во мраке коридора показался отсвет огонька оставленной дежурной лампы. Вот он четвёртый пост. «Спасибо тебе, Господи! Слава тебе!»: собирая остатки сил, Левченко бросил провод и устремился к лампе. Рокот последнего, отдалённого удара прокатился по коридору, и вновь наступила давящая тишина, но Левченко казалось, что предательская дрожь всё ещё осталась в стенах и сводах тоннелей, готовых в любую секунду обрушиться и похоронить его под своими обломками, как убили они Стёпку Харитонова. Он погибнет как раздавленный крот. От обвала нет спасения, негде укрыться. Но катакомбы словно успокоились, почувствовав, что задуманный пленником побег не удался. Сейчас Левченко чувствовал себя уже не грозным часовым при оружии, а скорее несчастным пленником катакомб, без надежды на освобождение.
Пыль оседала, выравнивалось дыхание, и только лёгкая дрожь в руках напоминала о пережитом волнении. Внешне он казался спокойным, но в голове всё ещё гудел набатный колокол страшных ударов, в глазах стояла картина обрушивающегося потолка в той выработке. Не знал Левченко, что его чуть не похоронили разрывы тяжёлых снарядов корабельных орудий, прикрывавших отвод войск из этого района. Не знал Левченко, что ещё вчера ночью остатки его батальона погрузились на баржу, и буксир потянул её к Севастополю, а уже сегодня перевёрнутая баржа лежит на дне Каркинитского залива, не дойдя до мыса Тарханкут каких-нибудь пяти миль. Не мог знать Левченко, что со всего их взвода в живых пока остаётся только шесть человек, включая его самого. Не мог он знать и о том, что вместе со штабной полуторкой сгорел смертельно раненный особист Григорьев, а с ним и документы с указаниями расположения всех четырёх складов в катакомбах, за которые нёс ответственность их батальон.
На этот раз судьба пощадила рядового Левченко, простила ему явную глупость. Надолго ли?
- Господи, Боже наш... еже еси на небеси. Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя на Земле, яко на Небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день, и оставь долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. Не введи нас во искушение и избави нас от Лукавого... Како твое есть царство и сила, и слава во веки веков. Аминь.
Закрыв глаза, Левченко крестился, совсем не заботясь о том, правильно ли он это делает. Пусть над ним смеются все комсомольцы мира. Пусть осуждают его отсталость и слабость к религиозному опиуму. Пусть. Пусть даже из комсомола исключат. Сегодня он поверил в Бога. Господь спас его, отведя своей рукой от его головы падающие глыбы. А неверующий Харитонов погиб. Царство ему небесное. Пусть его душа упокоится с миром...
Проснулся Левченко, когда керосина в лампе осталось на донышке, а за фитиль едва – едва цеплялся слабый огонёк, готовый умереть в любую секунду, пустив прощальную струйку дыма. Вторая лампа вовсе погасла. Раскрошилась и сгоревшая часть фитиля, превратившись в чёрные угли. Левченко спешно принялся заправлять лампу. Теперь он был уверен, что это сам Господь вовремя разбудил его, не дав остаться во мраке подземелья. Ведь разжечь погасший огонь было нечем. Левченко наклонил лампу, смачивая керосином большую часть фитиля. Огонёк увеличился и разгорелся поярче. При помощи камней зафиксировал корпус лампы в таком положении. Аккуратно, словно взрыватель из мины вынул пробку, и потихоньку долил керосин из кружки. Пламя обрело мощность и уверенность. Отлегло. Левченко убрал камни и поставил лампу прямо. Окончательно заправил её и подкрутил фитиль. Выкрутил и очистил фитиль второй лампы и тоже залил керосин. В складе есть запас ламп. Нужно приготовить ещё пару. Керосина хоть залейся. Надолго хватит. Поди не расстреляют за лампы и керосин. 
«Хлеб наш насущный... Да, хлеба бы сейчас не помешало»: от пережитых потрясений чувство голода притупилось, но сейчас, когда с обретением веры в Господа он успокоился, желудок снова подал знать о себе. Сколько он не ел? Сутки или двое? Какая разница? В училище говорили, что без еды человек может прожить два месяца или что-то около того, а без воды чуть больше недели. Воды полно, а вот с едой худо. Нет еды. «Ну кто мешал взять с собой на пост краюху хлеба? Эх, дурень! Жди теперь, когда тебя откопают!»: укоряя своё безрассудство последними словами, Левченко отправился в склад приготовить две запасные лампы.
На глаза ему снова попалась командирская сумка. Что ж, сейчас у него уйма времени, чтобы не только прочитать, но и выучить наизусть всю опись. Первым делом он вскрыл коробку с лампами. По сорок восемь ламп в коробке. Каждая лампа упакована в несколько слоёв обёрточной бумаги. Стёкла плафонов упакованы отдельно. Здесь же в коробке и связки запасных фитилей. Лампы стояли в коробке в два яруса, разделённые толстой бумажной перегородкой или свертком по размерам коробки. А это что? Левченко составил на пол верхний слой ламп, вынул свёрток и развернул. Ура! Ура! Ура! Спички!!! Теперь можно не бояться остаться без света. Он положил в каждый карман по коробку, собрал рассыпавшиеся по полу несколько коробков, как смог всё обратно упаковал, и вернул неуклюжий свёрток в коробку. Лампы не желали укладываться также компактно, как раньше. Левченко не стал с ними особенно церемониться, и сложил их в коробку как придётся. Подготовил к работе и заправил запасные лампы, затем вернулся в склад за описью. Перекинул через плечо ремень командирской сумки, приосанился. Жаль, нет зеркала. Вышел, раскинул шинель, устроился на ней полулёжа и достал опись из сумки.
Открыл где-то в середине. Мать честная! Консервы! Мука! Гречневая крупа! Рис! Перловка! Сухари! Сгущёнка! Сухофрукты! Левченко вскочил, готовый сию же минуту, броситься за едой. Желудок, словно дождавшись команды, подпрыгивал к горлу. Стоп, стоп. Не так быстро. Всё посчитано и учтено. Он и так самовольно вскрыл коробку с лампами. Теперь и на еду позарился. Не много ли нарушений? Много, конечно, много. Тем не менее, невольно вырвался вопрос самому себе или своей совести:
- А что теперь, с голоду помирать?
- А там, под пулями разве не умирают такие же как ты солдаты?
- Там бой, а здесь объект. Как же голодный солдат может охранять важный объект?
- А если этот солдат всё сожрёт? Что же он будет охранять?
- Жизни не хватит, что бы съесть все, что здесь хранится. Да и не только еда в складе. Вот: оружие, патроны, гранаты, ватные бушлаты, гражданские шмотки и тд. и тп. Дохрена всякой несъедобной всячины, которую, между прочим, тоже нужно охранять.
- В том-то и дело, что нужно охранять, а не расходовать. Для кого оставили склад, а? То-то. На кой чёрт бойцам подпольщикам патроны, если есть будет нечего?
- Да что я? Всё съем что ли? Только самую малость, чтобы ноги не протянуть. Хватит и подпольщикам.
- Хватит! Ишь ты какой. А сколько будет подпольщиков, знаешь?
- Где же мне знать. Не положено нам знать такое.
- Так-то лучше, а то сразу – всем хватит.
- А подпольщики что, не такие же советские люди? Не смогут понять, что и часовому тоже что-то есть надо? Не поделятся куском хлеба? ... А? Ну что молчишь?
Этот внутренний диалог даже забавлял Левченко. Он готов был с убедительной правотой доказать самому себе необходимость использования части продуктового запаса склада. Собрался было выдвинуть новые аргументы, но спохватился и опустил поднятую руку. С кем он разговаривает? Кому доказывает? Так, чего гляди, действительно умом тронуться можно! И что он, собственно, хочет себе доказать? Да, не сменили вовремя, и не накормили. Винить некого. Война, а на войне всякие обстоятельства бывают. Харитонову вот ни о чём рассуждать уже не приходится. Он свой долг выполнил до конца. А что Левченко? Спал на посту, самовольно проник на охраняемый объект, покинул пост, вскрыл опломбированную коробку с лампами, унёс и бросил в галереях катакомб две катушки полевого провода, поддался панике. Собрался ещё пользоваться пищевыми запасами для подпольщиков. Герой, ничего не скажешь! А ещё размечтался орден получить из рук самого товарища Сталина!
Левченко встал, оправил гимнастёрку, придвинул на место решётку, повесил на плечо винтовку, стал медленно прохаживаться взад – вперёд, будто только что заступил на смену, и ничего такого постыдного вроде бы и не произошло. «Ладно, – думал погрустневший, пристыженный совестью часовой – терпеть буду. Сколько смогу, буду терпеть. Может за неделю докопаются». Решение принято. Даже желудок, вынужденный подчиниться суровому постановлению головного мозга, притих, но недовольно ворочался.
Время шло... Никогда Левченко не думал, что время бывает такое медлительное. Он часто поглядывал на уровень керосина в лампе, но сейчас ему начинало казаться, что и керосин стал убывать в три раза медленнее. Интересно, вот почему всегда так бывает? Когда куда-то спешишь, или занимаешься чем-нибудь приятным, время летит так, что за ним не угнаться, а когда ждёшь, или наряд отбываешь, время хоть подпинывай – совсем не хочет шевелиться.
Невесёлые мысли прервал какой-то новый странный шум, и заставил насторожиться Левченко. Он даже забыл и о времени, и о голоде. Гул – не гул, взрывы – не взрывы. Трещотка какая-то. Это как ногтем по расчёске провести. Да и слышно еле-еле. Раз... второй... третий, а вот длинный какой-то звук. Бух! Глухой удар. Это точно разрыв. Где-то недалеко. Неужели опять? «Господи, да когда же это кончится? Неужто им никогда не надоест убивать друг друга? Если уж невмоготу, шли бы на какую-нибудь дикую пустошь и лупцевались между собой сколько влезет. Зачем же другим людям страдать, привыкшим мирно жить и работать?» Треск и короткие буханья разрывов то приближались, то удалялись и вскоре прекратились совсем.
Вроде бы были разрывы, но какие-то лёгкие. Земля не содрогалась и ни одна крупинка не упала со свода. А что трещало? Неужели выстрелы? Нет, Левченко хорошо знал и звук ружейной пальбы, и треск пулемётных очередей. Наслушался он их вдоволь, правда, на большом отдалении. Нет, не похоже на стрельбу.
Опять послышались те же звуки. И тут его осенило. Он даже подпрыгнул от возбуждения. Да ведь это же свои пробиваются через завалы. Это идут к нему на выручку! Ну наконец-то! Словно и не было утомительно-долгих часов ожидания. Радость скорого освобождения из плена подземелья вдохнула в Левченко столько живительной энергии, что он готов был плясать. Даже опасности прифронтовой полосы сейчас не казались такими уж страшными. Ведь там воздух, небо, солнце, товарищи – люди, с которыми можно общаться. Для Левченко сейчас все без исключения казались «своими в доску». Он готов был расцеловать даже прыщавого каптёра Хлынова! Ура! О нём не забыли! К нему спешит помощь!
Смахнув набежавшую счастливую слезу, Левченко оправил гимнастёрку, подтянул ремень и, повесив, как предписано уставом, винтовку на правое плечо, принялся мерить шагами площадку перед входом на склад. От возбуждения то и дело ускорял шаг, но заставлял себя соблюдать положенное часовому спокойствие.
Вскоре, однако, шумы работ по расчистке завалов стали едва различимы, а через полчаса и вовсе стихли. Неужели они отклонились в сторону? Или перепутали проход? Могло завалить и другие коридоры, а после обвалов даже Чуклин мог потерять ориентиры. Вот! Опять застучали, но совсем тихо. Точно ушли в сторону. Вот незадача! Как быть? Часовому не положено покидать пост, это понятно, но с другой стороны, если не подать сигнал, они могут копать до зелёных веников или до конца войны.
Трезво взвесив все «за» и «против», Левченко решил пройти в сторону третьего поста до первого завала. Уж там он лучше сможет определить, в том ли месте его товарищи расчищают проход. Что ж, если потребуется, он подаст сигнал. Снова подходить близко к месту гибели Харитонова не очень-то хочется, но выбора нет. Он должен убедиться, что спасатели идут в правильном направлении, а если это не так, сориентировать их звуковым сигналом. Мысленно послав подальше «детские страхи» Левченко дозаправил лампу и решительно двинулся в тёмный тоннель.
Путь до первого завала он проделал на удивление быстро, но здесь его ожидала гробовая тишина. Он вспомнил сапог Харитонова и тёмное пятно крови. Даже озноб передёрнул. На мгновение захотелось сию же минуту вернуться назад, но солдат Красной Армии рядовой Левченко стойко пересилил позорное желание. Он пришёл сюда с определённой целью, и не повернёт обратно, пока не добьётся своего!
Тихо. Видимо отдыхают. Понятно, разбирать завал из глыб ракушечника не такое уж лёгкое дело. Даже динамитные шашки, видимо, закладывали. Левченко отхлебнул из фляги и уселся на обломок плиты, решив, во что бы то ни стало дождаться возобновления работ. К его радости не прошло и пятнадцати минут, как он вновь услышал те же самые звуки, напоминающие глухой треск. Правда, на этот раз без взрывов. То, что работы возобновились его, разумеется, обрадовало, но к великому огорчению Левченко понял, что копают совсем не там, где нужно. Вот так! Значит, не зря он проделал этот путь. Если бы завал разбирали перед третьим постом, в этом месте он должен был совершенно отчётливо слышать все действия спасателей, а может даже и разговоры. Ведь до большого завала, под которым погиб Харитонов не более ста, ну от силы ста-пятидесяти метров. Обидно, досадно, но факт на лицо – ребята долбят ракушняк совсем в другой стороне. В этом лабиринте ходов, как в хитросплетении органных труб по доносящимся звукам трудно было понять, в какой именно стороне ведутся работы, но Левченко это не смущало. Главное – за ним пришли!
- Я здесь!!! Товарищ сержант!!! Товарищ Чуклин!!! Захар Спиридонович!!! Это я – Левченко!!! Прокапывайтесь сюда!!!
Левченко орал что есть мочи, но казалось, что исполосованные пилами стены тоннеля смеются складками слоёв, над жалкими потугами никчёмного человечишки, вполне осознавая свою мощь и несокрушимость. Прогорланив с небольшими перерывами минут двадцать впустую и не получив никакого ответа, Левченко решил прибегнуть к крайней мере. Он решительно передёрнул затвор винтовки и, направив ствол в сторону под углом в шестьдесят градусов к потолку, выстрелил. Грохот выстрела с такой силой разорвал тишину катакомб, что звон его ещё долгое время стоял в ушах у Левченко. Галерея сразу же наполнилась запахом горелого пороха. Левченко потрепал уши, пошевелил челюстью, всерьёз опасаясь за сохранность своих барабанных перепонок. Прислушался, но отголосок выстрела, всё ещё гуляющий в голове, как заевшая патефонная пластинка, мешал. Сейчас он не мог услышать тот слабый шум отдалённых работ. Придётся подождать. А может его выстрел услышали и приостановили работы, пытаясь определить направление. Сейчас бы дать второй выстрел, чтобы помочь сориентироваться! Но после второго выстрела Левченко точно ничего не услышит. Ну и что? Что толку то того, услышит он спасателей или нет? Главное – чтобы его услышали. Левченко передёрнул затвор, выбросив стреляную гильзу. Второй выстрел не так больно резанул по ушам, но эффект получился не больше, чем от первого. А вот дышать в тоннеле стало труднее. Сизый пороховой дым видно было даже при свете керосиновой лампы.
Левченко отошёл назад метров на пятьдесят, где воздух был чище. Свыше сорока минут он напряженно вслушивался, но решительно все шумы в катакомбах исчезли, словно выстрелы перепугали духов подземелья и заставили их надолго затаиться. Давно звон в ушах стих, но ничего, даже отдалённо напоминающего расчистку завалов не слышно. Может это действительно были духи, а он их шуганул? А? Да нет, бред какой-то!
Просидев без всякого толка ещё часа полтора, Левченко побрёл на свой пост, волоча за собой тяжёлый груз уныния. Ничего! Совсем ничего! Просто к уже совершённым нарушениям караульно-постовой службы добавились ещё два бесцельно использованных патрона, уменьшив его боезапас до восемнадцати патронов. Патронные сумки были в дефиците, поэтому, как и у многих солдат роты, у Левченко была только одна патронная сумка с четырьмя обоймами по пять патронов. Вот и весь итог его усилий.
Может просто взять и застрелиться? Не дожидаться в холоде и голоде, когда его откопают и расстреляют за многочисленные нарушения обязанностей часового и воинского долга. Какой смысл издеваться над собой, если конец всё равно один – трибунал и расстрел? 
- А склад? Что, товарищ рядовой Красной Армии, в паникёрские мысли ударился? Кто будет склад охранять?
- От кого?
-  А вот это уже не твоего ума дело! От кого?! Известно от кого – от врагов. Твоё дело беречь доверенное тебе армейское имущество как зеницу ока до последнего вздоха, на то ты и солдат. А ты думал, что звание солдата дано тебе только для того, чтобы блеском мундира слепить глаза Леське? Нет, брат, солдат ко всему прочему, ещё и мученик. И терпеть солдату полагается всё, даже то, что штатскому вынести не под силу.
- Ладно, будет тебе, усовестил. А неплохо было бы, если бы вдруг все на свете фашисты со страху взяли и застрелились. Вот была бы потеха.
Улыбнувшись своей дурацкой мысли, Левченко поправил винтовку и, увидев свет оставленной лампы, зашагал быстрее. Даже до трибунала ещё дожить надо. Видимо, придётся устраиваться надолго. Рано ли, поздно ли, но его всё равно кто-нибудь найдёт, свои или враги. «Будем живы, будем поглядеть»: как говаривал покойный дед Семён.

Глава 5

Добравшись до своего поста, Левченко проверил керосин в лампах, отложил в сторону винтовку, растянулся на шинели и прикрыл глаза. Он уже не боялся заснуть надолго и остаться без света. Спички есть в каждом кармане. Да и врасплох его застать не так-то просто, даже спящего. Ещё в детстве Петя отличался чутким сном. Если кто-нибудь приблизится, он услышит и проснётся. Правда, сейчас чей либо приход казался ему несбыточным чудом. Он с радостью готов встретить любого визитёра, лишь бы он был живым человеком. О том, что может прийти враг, Левченко, разумеется, думал, но ему трудно было представить, что в этом мрачном склепе люди способны убивать друг друга. Ему казалось, что здесь в безмолвии катакомб любой будет бесконечно счастлив встретить живую душу и обрести поддержку. Нет, не могут люди, погребённые заживо, желать смерти таким же несчастным. Правда, сейчас Левченко не думал ни о чём, он просто отключился и уснул.   
Приснилась кухня с земляным полом, утрамбованным ногами не одного поколения. Босые ноги его предков за долгие годы утоптали пол настолько плотно, что пролитая вода совсем не впитывалась. Чувствовался даже запах кухни, тот ни с чем не сравнимый запах недавно протопленной сосновыми иголками русской печи, с тонким ароматом доходящего на капустных листьях горячего хлеба. Аромат этот выбирается из-за печной заслонки и щекочет ноздри, заставляя выделяться слюну.   
У входа в кухню мама, с косой, закрученной вокруг головы. Коса мамы под первыми лучами восходящего солнца золотится как нимб на иконах святых. Перекинув через плечо белый широкий рушник, она доит козу, а они с братом Колькой, усевшись по-татарски в дверях кухни, ждут свежего молока с деревянными кружками в руках, которые ловко вытачивал дед Семён на самодельном токарном станке «педального приводу». Устройство такого станка  дед Семён «подсмотрел» в Харькове, куда ещё в молодости ездил «на заробитки». Дома, кое-что изменив, кое-что додумав сам, приспособив то, что смог достать, соорудил свой станок, не хуже харьковского. Хороший получился станок. Вставлял в него дед любую деревянную чурку, раскручивал педалью, и из-под острого резца, разбрасывая в стороны стружку, как по волшебству выходила кринка, кружка, точеный шар с ножкой, а то и ваза. Выточил дед им с Колькой замечательные биты с «фасонными» ручками для игры в «пекаря». Вся сельская ребятня им завидовала.
Часами Петя с братишкой, открыв от изумления рты, могли наблюдать за чародейством деда Семёна. Дед только посмеивался, довольный любознательностью внуков. Обещал обучить мастерству. Не успел. Похоронили деда Семёна, когда Пете не стукнуло ещё и восьми лет. А через год мать продала и дедов станок и инструменты. Следующей зимой Колька провалился под лёд. Вытащить-то вытащили, да не дождался братишка лекаря – дня через три от горячки помер. 
Так и не стал Петя Левченко мастером токарного дела по дереву. В училище и на заводе, куда их в первый же месяц занятий повели на экскурсию, увидал такие станки, которые деду Семёну и не снились. Дивился Петя большим токарным станкам не только по дереву, но и по металлу, с тяжёлыми станинами литого чугуна, с электрическим приводом. К таким станкам даже подходить-то было страшновато. По программе подготовки сельских механизаторов планировалось обучение питомцев технического училища навыкам работы на токарных, сверлильных и фрезерных станках, так как партийная программа индустриальной реконструкции сёл и деревень предусматривала не только снабжение колхозов лучшими машинами, но и организацию механических мастерских при каждом колхозе для обслуживания и ремонта сельскохозяйственной техники. И всё же, главной целью обучения в техническом училище было воспитание грамотных механизаторов для работы на тракторах, сеялках, косилках и других видах сельхозтехники. Страна нуждалась в Большом хлебе, а старые прадедовские методы земледелия совсем не годились в период мощнейшей в мире индустриализации. В училище Петя научился водить полуторку, но свидетельства шофёра так и не получил. Наверняка, Петя Левченко стал бы отличным механизатором, а может быть даже и передовиком сельского хозяйства, но война внесла свои коррективы.
Хорошо во сне – братишка живой и весёлый, и мама такая молодая и счастливая. Солнце светит, петухи поют, а тёплое козье молоко такое вкусное. Вот так бы спал, спал и радовался. Так нет же, даже в сон пробирается проклятая война, трясёт за плечо костлявой рукой. Вот убежал куда-то Колька, посуровело лицо мамы. Чёрная-причёрная туча выползла из-за горизонта и стал меркнуть солнечный свет. Ветер понёс облака пыли со степи, чёрную, как сажа пожарищ. Обволакивает Петю чёрная пыль с ног до головы, ветер уносит его от родного дома. Мама тянет к нему руки, на глазах слёзы, зовёт его беззвучно, только губы шевелятся. Всё дальше относит ветер Петю от дома. Вот уже и маму не видно, только испуганное блеяние козы Мотьки доносится сквозь завывание бури...
Проснулся Левченко с чувством тяжёлой, невосполнимой утраты. Неужто сон вещий и ему не суждено уже переступить порог родного дома, прижаться к маминой груди? Неужто пожар войны поджёг и соломенную стриху их глинобитного дома? Да нет! Не выйти фашистам на Псёл! Не бывать тому! Где Одесса, и где Сумы? Остановят наши немцев на Днепре! В Севастополе силы собираются. Из Крыма так ударят, что побегут фашисты проклятые до самого своего Берлина. И там им покоя не будет! Достанут их в разбойничьем логове крылатые сталинские соколы! Предательски напали интервенты, исподтишка, ночью, как самые распоследние воры! Временно, только временно отступает Красная Армия. Силы собирает, силы всего советского народа. Никаким врагам не устоять перед такой силой! В этом Левченко был уверен. И вовсе не благодаря политучёбе, нет. Видел он силу своего народа, знал её, чувствовал, жил ею. Не будет Пётр Левченко ходить в батраках у фашистского пана, жилка не та. Хоть и не помнил Петя отца, погиб Алексей Левченко в бою с бандой даже не узнав о рождении брата Кольки, но унаследовал его волю к свободе. Не зря дед Семён назвал его Петром при рождении. В честь Петра I Великого, и отчество подходящее – Алексеевич.
Пётр Великий был единственным непререкаемым авторитетом для деда Семёна. С двенадцати лет дед Семён был обучен грамоте, но всю свою жизнь читал и перечитывал только одну книгу – историю Российской империи, изданную ещё до революции. Показывал её и внукам. Петя и сейчас помнил её красивые гравюры. Страницы книги так были замусолены дедовыми пальцами, что она толком и не закрывалась. Приносил сосед коммунист деду книги из новой сельской библиотеки, но тот отмахивался, дескать, всё, что ему надобно знать, сказано в его «гистории», а остальное никчёмная трата времени. «Гисторию» свою внукам передал, чтобы они читали и ума набирались. Читал Петя дедову «гисторию», но ничего такого особенного, что так волновало деда Семёна, в книге так и не обнаружил. Вот уже лет пять если не более, лежит себе в мамином сундуке никем не востребованная любимая дедова книга. Надо же где случилось Пете вспомнить о ней! С каким интересом сейчас он почитал бы её снова. Да, собственно, и любую книгу, только бы не чувствовать себя так одиноко в этом каменном мешке.
Левченко встал, потянулся. Который раз он уже дозаправил лампы? Жаль, не считал. Встряхнул бидон с керосином. Плещется где-то около половины или чуть больше. А сколько было? Вроде был почти полный. Ну да, он свободно черпал кружкой, а сейчас приходится чуть не по локоть засовывать руку в бидон. Много сгорело горючего! Много. А сколько времени утекло? А, чёрт с ним! Считай, не считай а всё равно быстрей отсюда не выберешься. Тем не менее, Левченко нацарапал отметину на стене о том, что использовал половину бидона керосина.
Прошёлся по коридору, чтобы размять ноги, и тут желудок просто взбесился, требуя обратить в конце концов на него внимание. Левченко сглотнул слюну.
- Ну всё! Баста! Хотите – вешайте, хотите – расстреливайте, а только часовой тоже живой человек, и как человеку живому ему жратва полагается, как и всем остальным солдатам!
Он впервые столь решительно вслух высказал свои мысли. В катакомбах голос его прозвучал как-то отчуждённо, вроде бы как со стороны. Петя даже оглянулся. Впрочем, ничего удивительного. Сколько часов, а может и дней он не евши? Тут не то что чужим голосом заговоришь – тут бараном забекаешь!
Левченко снова проник в склад, на этот раз с вполне определёнными намерениями. Хорошо хоть не нужно рыться по всем ящикам. Спасибо тебе, дотошный лейтенант интендантской службы В. Б. Кравченко и вам, товарищ майор  С. Г. Соловейчик. Неоценимую службу вы сослужили. У умирающего с голоду сил бы не хватило перелопатить все ящики в поисках пропитания.
Тушенка – стеллаж двадцать шесть, ящик шестьдесят четыре. Вот он, номер шестьдесят четыре, точно. Хорошо-то хорошо, да сверху ещё восемь ящиков. Сколько придётся перекладывать одному-то! Не один же ящик с тушёнкой? Ага, вот – стеллаж двадцать шесть, ящики с пятьдесят четвёртого по сто двадцать восьмой. Семьдесят четыре ящика с тушёнкой! Ни хрена себе! Левченко осторожно залез на штабель. Ну вот, номер пятьдесят восемь на самом верху. Приподнял ящик. Ого! Весит никак не меньше полуцентнера. Столкнуть вниз? Жалко, разобьётся ящик, банки могут попортиться. Левченко пододвинул ящик к краю штабеля,  и спустился за телефонным проводом. Сложив тонкий провод в несколько раз, скрутил из него нечто похожее на трос. Трос не трос, а выдержит нагрузку и двух таких ящиков. Забрался с импровизированным тросом снова на штабель, прочно привязал конец троса к ручке ящика, а сам трос перекинул через плечи, намотав конец на левую руку. Поудобней устроился на верху штабеля, и стал потихоньку подталкивать ящик с тушёнкой к краю, удерживая трос в натяге. Как ни старался Левченко действовать аккуратно, тем не менее, соскользнувший ящик дёрнул так, что солдат едва удержался, чтобы не полететь вслед за ящиком. Всё-таки ему удалось спустить ящик целым и невредимым.
Левченко готов был расцеловать и лейтенанта Кравченко и майора Соловейчика. Благодаря им, он легко нашёл и топор и нож даже котелки с ложками. Как и положено настоящему солдату, своя ложка у Левченко конечно же была, а вот котелок остался в роте, в его сидоре с другими личными вещами. Не разрешалось брать с собой на пост сидор. Нашёл Левченко и сухари.
В ящике насчитал ровно сорок шесть банок тушёнки, каждая по восемьсот грамм. Если не обжираться, хватит на месяц. Есть в складе и сухофрукты и сахар, если придумать как развести костёр – будет и компот. Но это так, к слову.
Левченко решил ограничиться тушёнкой и сухарями, такой рацион его вполне устраивал. С голодухи он тут же умял почти целую банку тушёнки. Хотя брюхо уже гудело как туго натянутый барабан, чувство голода всё ещё не покидало солдата. Глаза бы ели ещё, но ложка уже не лезла в горло. Только минут через десять довольный желудок дал отбой тревоге, и Левченко снова потянуло ко сну. Он успел завязать непромокаемый мешок с сухарями, закрыть ящик с тушёнкой и, с трудом доплёвшись до шинели, рухнул как подкошенный, даже не прикрыв решётку склада.
Спал как убитый. Никакие сны не тревожили Левченко. Проснулся внезапно, словно и не спал, а только на секунду прикрыл глаза. Но прошла, видимо, далеко не одна секунда, так как обе лампы погасли. Левченко широко таращил глаза, пытаясь что-то увидеть в окружающем непроницаемом мраке, одновременно стараясь сообразить где он находится и что с ним случилось. Слава Богу, он вовремя вспомнил и о спичках. Всё быстро встало на свои места.   
Исчиркал два коробка, пока кое-как заправил лампу, рискуя поджечь керосин в бидоне. Идиот! Не догадался оставить одну дежурную лампу просто заправленной, готовой к тому, чтобы зажечь её в любую минуту. Сейчас бы не было никаких проблем. Ладно, будет наука на будущее.
Получив горький опыт, Левченко приготовил сразу три дежурных лампы, разместив из в разным местах так, чтобы в случае нужды, легко было достать ближайшую. Сколько же он проспал? Вот так часовой! Ему бы в пожарники а не в часовые. Умора! Кому в роте расскажи – оборжутся до икоты. Это ж надо! Часовой не помнит сколько же он проспал на посту! На посту! Подумать только!
Радуйся, рядовой Левченко! Нет здесь на тебя ни разводящего Чуклина, ни «особого» капитана Григорьева. Никого здесь нет, жри от пуза и дрыхни, как свинья. Забрось свою винтовку. На кой хрен она тебе нужна? Совет может и дельный, но не для Левченко. Есть пост, есть склад, есть военное имущество. Значит, рано или поздно оно потребуется, и за ним придут.
Прийти-то придут, но кто первым сюда доберётся? Вот в чём вопрос. Свои или фашисты? Прийти могут и враги. Рядовой Левченко советский солдат и охраняет этот склад для советских подпольщиков. Нет, не выбросит винтовку рядовой Левченко, а если придут враги, будет защищать склад до последнего патрона, до последнего вздоха. Есть в складе и оружие и боеприпасы. Если потребуется – хватит надолго. Пусть только сунутся фашисты проклятые, они узнают что значит советский часовой,  а тем более рядовой Левченко.
Сейчас, когда быстрого освобождения уже не предвиделось, Левченко решил основательно подготовиться к обороне, поскольку враги могут подступить к складу в любое время. Одной винтовкой много не навоюешь. У него всего четыре обоймы, из которых два патрона уже расходовано. Нужно изучить опись, теперь уже на предмет имеющегося в складе оружия и боеприпасов.
Когда у человека появляется цель и неотложное дело, время течёт быстрее и жизнь становится интереснее даже казалось бы в самой безнадёжной ситуации. Какое-нибудь, пусть даже пустяковое, но увлекательное занятие – это самое надёжное лекарство от уныния и апатии, от отчаяния и паники. Но Левченко не собирался тратить время на пустяки. Разработка плана обороны склада для него стала не только спасательным кругом, но и смыслом его существования в катакомбах как солдата Красной Армии, как часового, наконец как человека, готового защищать свою Родину в любых условиях. Теперь время полетело.
Прежде всего необходимо определить вероятные направления вражеских ударов и его тактику. Исходя из этого, продумать диспозицию, и организовать опорные оборонительные пункты. Так гласит военная наука. Левченко ни на каких командирских курсах не обучался, но читал книгу по тактике ведения наступательных и оборонительных действий пехотной роты в полевых условиях. Читал с интересом, представляя себя командиром этой роты. Книга была потрёпанная. Не хватало многих страниц, и как раз тех, где описывались правила организации опорных оборонительных пунктов. Правда, тогда Левченко это особенно не интересовало. Его больше увлекали атакующие действия роты. И страницы в этом разделе были все целые, и планы и схемы. Атака – вот это да! Вот это настоящий боевой азарт! А что значит оборона? Не собирается его рота отсиживаться в обороне. Только вперёд! Врага следует бить сразу же переходя на его территорию, а не обрастать мхом в окопах на оборонительной линии. Красная Армия может и должна только наступать! Так было в кино, в партийной пропаганде, и в умах всех его сверстников. Зимняя компания тридцать девятого – сорокового годов против белофиннов показала существенные недочёты и откровенные «ляпы», шапкозакидательской военной доктрины, но о них предпочли умолчать, широко восхваляя только геройские подвиги красноармейцев.
Конечно, Левченко выбрал бы наступление, но из всей воображаемой роты, реально действующим бойцом мог быть только он сам. Сам себе командир и сам себе подчинённый. Да и наступать здесь в условиях катакомб, собственно, не на кого. Куда же наступать, если не знаешь в какой стороне искать врага? Смешно, конечно, но это не игра  в «казаки – разбойники» – идёт война, а на войне не до смеха. В любой момент враги могут заявиться. А вот тогда... Теперь Левченко жалел, что в книжке, в разделе по обороне роты не хватало многих страниц. Это пацаны его группы виноваты – «щипали» втихаря библиотечные книги на самокрутки. Что ж, придётся самому выступать в роли Кутузова.
Левченко принялся пристально изучать обстановку в катакомбах в окрестностях склада. Сам склад расположен в двух больших полостях, но тупиковых, имеющих только один выход. Был раньше ещё один проход, но его заложили прочной кладкой на цементе.  Следовательно, оборонять нужно только вход в склад, если, конечно, враги не вздумают подкопаться к нему в другом месте. Такое действие со стороны врага вряд ли возможно. Определить в катакомбах место подкопа к складу не так-то просто – это во-первых. Во-вторых: если фашисты всё-таки задумают прорывать новый проход к складу, Левченко обязательно услышит шум этой работы и сможет подготовиться к встрече незваных гостей. Хотя это и маловероятно, тем не менее, Левченко тешил приготовить в складе готовый к применению запас оружия и боеприпасов в таком месте, из которого легко можно было бы достичь любой точки складских помещений. Главные направления предполагаемых ударов противника следует ожидать всё-таки из примыкающих ко входу в склад штреков и коридоров. Вот это и есть основная линия обороны.
Вход в склад открывался только в одну широкую и довольно высокую, по сравнению с другими, галерею, изгибающуюся под небольшим углом. Метрах в пятнадцати от входа в склад, на противоположной стороне галереи, небольшой проход, который метров через пятнадцать - двадцать поворачивая почти под прямым углом, выводил в старую выработку, где протекал ручей. Эта выработка вроде бы тоже тупиковая, но досконально Левченко её не исследовал. Придётся позже как следует там всё осмотреть. Если выходов из выработки с ручьём нет, то проход к ней можно считать безопасным, а капитальные оборонительные рубежи следует организовывать в самой главной галерее справа и слева от входа в склад. Возвести такие рубежи несложно и оружия хватит, но оборонять их одному человеку весьма затруднительно, если враг предпримет одновременную атаку с двух доступных направлений, поскольку также одновременно придётся сдерживать наступающего противника сразу на двух взаимно противоположных позициях. Как ни ломал Левченко голову, но ничего толкового так и не придумал. Оставалось только одно – надёжно заблокировать одну сторону галереи. Либо слева от склада, либо справа. Хорошенько подумав, Левченко решил намертво перекрыть тот проход галереи, который вел вглубь катакомб. Он ходил в этом направлении не более ста – ста пятидесяти метров и что там дальше не знал. К такому решению он пришёл ещё и потому, что надеялся на помощь извне, на приход своих. А откуда же должны прийти свои, если не со стороны третьего поста, по известному уже пути?
Легко сказать – блокировать проход. Но как это сделать одному без инструмента? Перетаскивать глыбы ракушняка от завала у третьего поста? Немаленько же придётся попотеть! Тяжёлые глыбы ему переместить не под силу, а от мелких без цемента толку никакого. Вот дела! Не взрывать же тоннель галереи? Так можно и себя похоронить вместе со складом. На складе полно гранат и мин, но эксперименты с взрывчаткой под землёй без знания даже элементарных основ взрывотехники, дело гибельное, больше похожее на самоубийство. Эх, была бы на складе колючая проволока. Он бы так опутал проход, что и заяц не проскочил бы. Левченко бегло пробежал по всему списку описи – нет на складе колючей проволоки. Впрочем, «колючку» в списке искать бессмысленно. Кто её станет прятать в ящики или мешки? Лежала бы просто в бухтах на видном месте.  Да и зачем она подпольщикам? Диверсанты обычно режут колючую поволоку, чтобы проникнуть на важный объект, а не городятся ею от противника.
Мины на складе есть. Много разных мин. Левченко насчитал десять ящиков с минами ТМ-39, десять ящиков с минами ТМД-40, двенадцать ящиков с минами ПМЗ-40, пятнадцать ящиков с минами ПМД-6, а к ним отдельные ящики с взрывателями. Всего сорок семь ящиков со смертоносным грузом. Солидный арсенал. А ещё гранаты, патроны! Трудно представить что будет, если всё это вдруг разом рванёт!
Мины есть, только толку от них для Левченко никакого. Не знал он что обозначают хитро зашифрованные буквы в названиях мин, не знал совсем ничего ни об их конструкции, ни правил обращения с ними. Поэтому, вполне резонно, решил исключить мины из общего плана обороны склада. Следует учесть ещё и тот факт, что мины пароль у наступивших на них не спрашивают. На минах могут подорваться как враги, так и свои подпольщики. Хорошо, что в списке отмечен штабель с минами и запалами. Левченко нашёл его в складе и хорошенько запомнил расположение, чтобы случайно не вскрыть один из опасный ящиков.
С минами всё ясно. Теперь стрелковое оружие. Имеются пулемёты Дехтярёва ДП – двенадцать штук в шести ящиках. К ним тридцать шесть дисковых магазинов – тарелок и сорок восемь ящиков патронов. Впрочем, патроны не только для пулемётов, но и для обычных «трёхлинеек», вернее модифицированных в тридцать восьмом году карабинов системы Мосина. Их, судя по описи, сорок восемь в шестнадцати ящиках. Имеется девять снайперских винтовок с оптическими прицелами в комплекте и шесть самозарядных винтовок СВТ-40, которыми вооружали недавно сформированные части морской пехоты – но уже показавшие врагу свой характер. «Чёрными бушлатами» бойцов морской пехоты прозовут позже, а пока для своих они – «полосатые черти», а для врагов – «полосатая смерть», так как в бой морпехи предпочитали идти не в бушлатах, а в тельняшках. 
Шесть ящиков с автоматами (правильнее – пистолетами-пулемётами) ППД-40. Всего – восемнадцать штук. Не густо для такого склада. К ним тридцать шесть дисковых магазинов. Патроны. А где патроны? Левченко пробежал взглядом по описи, но патронов к ППД-40 не нашёл. Ладно, скорее всего, он их просто не увидел. Раз есть на складе автоматы, значит должны быть и патроны. Такую оплошность лейтенант интендантской службы В. Б. Кравченко не допустит, а майор С. Г. Соловейчик при проверке обязательно обнаружил бы. Ну вот – два ящика с пистолетами ТТ, а в них используются те же самые патроны. А вот и патроны – 7,62х25, они самые, и к пистолету и к автомату. Тридцать два ящика! Ничего себе! Да он здесь всю гитлеровскую армию может положить! Пусть только сунутся. Скорей бы подпольщики объявились! Им же этот склад позарез нужен! Но подпольщики пока не спешили воспользоваться имуществом склада и Левченко волей – неволей приходилось готовиться к бою с фашистами одному.
Он прекрасно знал «трёхлинейку» во всех её модификациях. Мог с закрытыми глазами разобрать её и собрать. Очень даже неплохо стрелял. Правда, на «Ворошиловского стрелка» не дотянул, но при случае мог блеснуть своей сноровкой. Пока такой случай не представился, но ведь война не сегодня кончится.
Если честно, Левченко даже не представлял, как он сможет стрелять в живого человека, пусть даже во врага. Впрочем, сможет, не сможет – это дело десятое. В бою рядом со всеми будет стрелять так же, как и другие. Надеялся, что в пылу атаки появится такая злость, что он сможет не только стрелять, но и штыком колоть, прикладом бить, зубами рвать, если потребуется. Теоретически он был готов к этому, а практически... Придёт время – всё будет видно. Левченко, конечно, не герой. Нет у него геройской закваски, но и не трус. Стоять будет со всеми сколько потребуется, не побежит. А что? Разве только герои войны выигрывают? Есть кроме именитых героев и простые солдаты. Они не выкрикивают громких лозунгов, не размахивают красным флагом, но стиснув зубы молча идут в атаку, невольно вздрагивая при близких разрывах снарядов и мин. Боятся смерти, как и все нормальные люди, но идут, потому что надо идти, потому что нет другого выхода. Идут и бьют врага, гибнут, но бьют. На них не сыпется дождь орденов, но именно они, поливаемые свинцовым градом, большей частью усеивают землю своими костями. Тем не менее, вопреки всему, даже здравому смыслу, они гонят врага, гонят со своей земли даже мёртвые, внушая страх потенциальным агрессорам. Так кто они? Герои, или нет? Кто больше достоин воинской славы? Тот, кто закрыл собой пулемёт врага, или тот, кто успел только пару раз выстрелить из окопа перед смертью? Кто больше проявил героизма? Чем можно измерить этот героизм? Не было и не будет ответов на эти вопросы. На войне были и есть только две категории – герои и трусы. Тем, кто стоял не бросив оружия, тем, кто превозмогая животный страх перед смертью находил в себе силы бить врага вечная слава! И не важно кто сколько убил врагов. Все они герои.
Не было таких философский мыслей в голове у  рядового Левченко. Ему не до возвышенных пафосных рассуждений.  Он просто готовился выполнять свою работу, к которой призвали его в военном комиссариате, которая не допускала ни оговорок, ни обсуждений. Совсем не важно было ему сейчас будут ли считать его героем или нет. Для него гораздо важнее чтобы его не сочли трусом и предателем, чтобы вверенное ему военное имущество попало в руки подпольщиков, а не врага. Вот только для того, чтобы успешно бить врага одного мужества мало. Требуется ещё и серьёзная военная подготовка. А вот с этим дело у рядового Левченко не очень-то хорошо. «Трёхлинейку» они в училище изучили хорошо, и на стрельбище стреляли немало, а вот с пулемётом ДП их только знакомили на занятиях по военной подготовке. Изучили устройство пулемёта, разборку и сборку. Научились даже набивать патроны в диск. Изучали приёмы ведения боя с пулемётом Дегтярёва, но только теоретически. На практике ни разу стрелять из грозного оружия пехоты не доводилось. Об автоматах им только рассказывали и демонстрировали учебную киноленту, а о пистолетах Левченко вообще ничего не знал, видел их только в кинофильмах. На кинолентах все шпионы, диверсанты и вредители вооружались пистолетами. Не лучше дело обстояло и с наукой о гранатах. Только схемы и рисунки. Метали на стадионе учебные болванки, замеряли дальность броска, но и только. «Ручная артиллерия», как называли гранаты, преподаватели военного дела по-модному из какой-то кинокартины, вещь очень даже полезная. При обороне в условиях катакомб, просто необходимая. Заряд гранаты не настолько велик, чтобы вызвать сильный обвал, но его вполне хватит, чтобы остановить врага.
На складе имеется девять ящиков с гранатами РПГ-40. Гранаты мощные противотанковые. Если рванёт в подземелье – мало не покажется ни своим, ни чужим. Может и похоронить под обвалами всех скопом. Эти гранаты придётся использовать только в крайнем случае, когда станет ясно, что захват склада врагом неминуем. На этот случай Левченко приготовит связку гранат РПГ-40. У него даже и мысли не возникало о том, чтобы здаться врагу живым. Нужно будет только успеть вставить запалы и выдернуть чеку. Двенадцать ящиков с гранатами РГД-33. Это знакомая штука. На занятиях в училище приходилось вертеть в руках учебную РГДэшку, ставить гранату на предварительный взвод и вставлять запал. Занимались только с учебной, но Игорь Семёнович говорил, что она отличается от боевой только отсутствием заряда. Эти гранаты Левченко возьмёт на вооружение. Ага! Имеется десять ящиков «фенек», «фенюш» или «лимонок». Простейшие в обращении и в боевом применении гранаты Ф-1. Это, пожалуй, самая подходящая в условиях катакомб «карманная артиллерия». Заряд небольшой, зато убойная сила зверская. Вот только бросать их надо либо из-за угла, либо из укрытия, иначе самого осколками изрешетит.      
               
Глава 6

Предварительное (по описи) знакомство с имеющимся на складе оружием состоялось. Теперь предстояло придумать каким же способом оборонять сразу два почти противоположных прохода, теми средствами, которыми располагал Левченко. Был бы напарник! Тогда никаких проблем не было бы. Да и куда как веселей короталось бы время в ожидании прихода подпольщиков. Как бы ни хотелось Левченко, но о напарнике приходилось только мечтать. И тут его осенило! Если нет настоящего напарника, он может сделать искусственного, и даже не одного. Ведь в складе есть не только оружие, боеприпасы и продукты. Есть тюки с тёплой одеждой, с солдатским бельём даже бараньи тулупы. Есть два десятка касок. Отлично! Он соорудит несколько чучел, вооружит их винтовками и посадит на оборонительных рубежах. Более того, поставив винтовки на боевой взвод, можно из телефонного провода сделать контрольку, соединённую со спусковыми крючками винтовок. Если крадущийся враг зацепит контрольку, раздастся выстрел и часовой будет предупреждён о нападении. Так Левченко сможет заранее узнать – с какой стороны последует атака, и успеет принять необходимые меры для обороны.
Работа закипела. Левченко решил устроить четыре рубежа. Два ложных, отнеся их метров на сто пятьдесят от входа в склад, и два настоящих, на таком расстоянии, чтобы можно было быстро менять дислокацию и с таким расчётом, чтобы проход к ручью оказался под защитой. Левченко выбрал места, где решил установить гранаты РГД-40, чтобы взорвав их вызвать обвал и блокировать тоннель, в случае одновременного нападения с двух направлений. Правда, каким способом дистанционно взорвать гранаты, Левченко ещё не решил. Пока это не главное. Подумает, когда дойдёт до них очередь.
Сгорело полтора бидона керосина, пока Левченко перетаскивал куски ракушняка и сооружал из них заградительные стенки. Ещё полбидона сгорело пока он изготавливал чучела бойцов, набивая штаны и куртки портяночной тканью, шапками и кусками брезента, скреплял манекены телефонным проводом, усаживал в нужные позы и вооружал. Одев на импровизированные головы каски, Левченко не без удовольствия осмотрел результаты своих трудов. «Бойцы» вышли на славу! Даже с близкого расстояния их можно было принять за настоящих людей. На каждом ложном оборонительном рубеже он усадил по два «бойца» и снабдил их не макетами, а самыми настоящими винтовками. Теперь оставалось устроить контрольки и насторожить спусковые крючки винтовок. Это оказалось не так-то просто. Левченко потратил уйму времени и сил, пока услышал первый щелчок ударника винтовки при задетой ногой контрольке. Естественно, Левченко экспериментировал с незаряженными винтовками. Контрольки срабатывали не так часто, как хотелось бы Левченко. Он процарапывал ножом направляющие канавки в камнях, смазывал оружейным маслом и тавотом телефонный провод и места его перегибов. Упорно, не жалея ни сил, ни времени, отрабатывал надёжность своей системы, так как даже один на сотню сбой мог означать, что враги могут застать его врасплох. Наконец, при каждом задевании контрольки, раздавался щелчок бойка. Сто двадцатый раз, сто двадцать первый. Всё! Готово. Левченко дослал патроны в патронники винтовок и насторожил контрольки уже на боевое дежурство.
Сколько времени заняла вся эта работа Левченко даже представить не мог. Он увлёкся ею настолько, что часто забывал поесть, мало спал. Он совсем не думал о том, что враги могут нагрянуть в самый разгар подготовительных работ. Не до того было. Камни перетаскивал раздевшись по пояс, без оружия.
Во время длительной подготовки к обороне вверенного поста, и самого часового, и охраняемый им склад можно было взять голыми руками. Ну а как он мог, к примеру, таскать камни и в это же время охранять склад? Ещё никому не удавалось находиться в двух местах одновременно. Да, он допустил вынужденную беспечность, хотя за всё время не слышал ничего, кроме звуков им же производимых. Зато теперь он действительно может отстоять склад, да и спать спокойно. Не только спокойно, но и комфортно.
Левченко устроил себе настоящее царское ложе из матрасов и ватников. В качестве простыни использовал мягкую портяночную ткань. Накрывался добротным бараньим тулупом. В такой постели можно дрыхнуть сутки напролёт. Да уж, как бы ему сейчас завидовали сослуживцы из роты, вынужденные спать прямо в окопах, кое-как завернувшись в плащ-палатку.
Позволив себе отдых на три или четыре заправки ламп, Левченко принялся за обустройство настоящих оборонительных позиций, где в случае чего сам будет принимать бой. Надёжные, пуленепробиваемые кладки из пиленых блоков и кусков ракушняка сложены давно. Теперь предстояло устроить пулемётные гнёзда, приготовить оружие, боеприпасы и гранаты.
На каждом оборонительном рубеже Левченко решил установить по два готовых к бою пулемёта ДП с десятью полными дисками к ним и по два автомата ППД-40 с четырьмя запасными магазинами к каждому. В специально устроенные ниши сооружений, решил положить по десять подготовленных к бою гранат РГД-33 и по двадцать «фенек», в которые останется только вставить запалы. Такая огневая мощь должна пресечь любой натиск агрессора. Трудно представить, что бы произошло в галерее катакомб, если бы враги действительно завязали бой с Левченко. Достаточно всего нескольких очередей из пулемёта, чтобы в первые минуты боя стало просто нечем дышать от пороховых газов на протяжении нескольких десятков метров по коридору в обоих направлениях от склада, а взрыв гранаты окончательно создал бы «мёртвую» газовую зону. Но разве мог Левченко думать о таком пустяке как воздух, готовясь встретить неприятеля? Конечно нет. Главное остановить врага, не дать завладеть складом, а уж какой ценой – это дело десятое.
Левченко достал из ящиков пулемёты и автоматы, очистил их от излишней смазки, снарядил диски патронами и установил на заранее определённых им местах в оборонительных укреплениях.
Неторопливо самостоятельно изучал и осваивал конструкцию автоматов и пистолетов ТТ. Технически подкованному в училище солдату Левченко, не составило большого труда понять не такое уж сложное устройство нового для него оружия. Снарядив патронами две обоймы пистолета ТТ, он даже устроил тренировочные стрельбы в гроте с ручьём. Стрелял по пустой консервной банке с десяти метров. Попал два раза из пяти выстрелов. Неплохо для первого раза. Стрелять из пистолета понравилось. Левченко разрядил обе обоймы, доведя количество попаданий до семи. Возможно, пистолетные патроны давали меньше порохового дыма, или в этой старой выработке воздух вентилировался лучше, но дышалось у ручья значительно легче. Правда в горле всё равно першило, и всё-таки воздух оставался достаточно чистым даже после шестнадцати выстрелов. Вернувшись к складу, он отметил, что сюда не проник даже запах пороха, довольно едкий и неприятный для носа.
Получается, что заброшенная давным-давно выработка, по которой сейчас протекает ручей, имеет прямое сообщение с поверхностью. На складе имелся запас свечей и Левченко решил при их помощи обязательно найти эту продушину. Вдруг она проходима?
Решив не откладывать дело в долгий ящик, Левченко нашёл по описи номер нужной коробки, достал с дюжину больших парафиновых свечей и вернулся к ручью. Пламя первой же зажжённой свечи сразу отклонилось немного влево, обнаруживая явный ток воздуха. Огонёк указал в темноту коридора, куда убегал ручей. Левченко давно ходил вниз по течению ручья, устроив там себе отхожее место, но углублялся недалеко. Пройдя по ручью метров тридцать, он даже без свечи ощутил щекой лёгкое дуновение, а язычок пламени, ещё больше пригнувшись книзу, трепетал как вымпел на ветру. Здорово! Его догадка получила блестящее подтверждение. Здесь воздух казался намного свежее. Левченко, окрылённый надеждой, чуть не бегом бросился вниз по ручью, но буквально через двадцать метров, дорогу преградили крупные глыбы ракушечника. Потолок понизился настолько, что приходилось сгибаться, а ещё через пятнадцать метров, продвигаясь на полусогнутых ногах и наклонив голову, он упёрся в стену. Прохода не было. Ручей уходил прямо в широкую но очень низкую щель в стене. Высота щели не превышала тридцати пяти – сорока сантиметров от дна ручья до самой верхней точки. Воздух устремлялся именно в эту щель, но пытаться проникнуть по ней дальше в одиночку, без страховки, было бы чистейшим безумием. Левченко и раньше посчитал эту выработку тупиковой, сейчас же убедился в своих прежних выводах окончательно. Благодаря этой щели ему так легко дышится в катакомбах. Что ж, спасибо и на этом. Жаль, так хотелось увидеть хотя бы лучик дневного света.
Левченко вполне освоился в подземелье. Наладил свой нехитрый быт. Благо, для этого на складе имелось всё необходимое. Оказался даже запас зубного порошка. Двенадцать ящиков с медикаментами, бинтами, медицинскими инструментами и даже десять пятилитровых бутылей спирта было приготовлено для подпольщиков. Хорошо, что Левченко не принадлежал к любителям спиртного. Спирт в качестве запаса алкоголя его не интересовал, так же, как и семь больших мешков махорки. В каждом ящике с медицинскими препаратами имелась книжка с описанием медикаментов, способов их применения и описанием признаков различных заболеваний. Для оснащения даже обыкновенного полевого госпиталя вроде бы маловато, но для подпольщиков, видимо решили, что хватит.
Приспособив одну лампу к использованию в качестве печки, Левченко готовил простейшие супы из тушёнки с крупами, варил компот из сухофруктов. На сковороде обжаривал макароны с луком. Имелся по описи десяток примусов, но Левченко, откровенно говоря, побаивался эту бензиновую технику. Однажды он чуть было не спалил общагу технического училища. У примуса что-то случилось с клапаном и горящая струя бензина выплеснулась на стену кухни и кухонный шкаф. Хорошо, народу было много. Не растерялись и сразу затушили, не то от деревянной общаги в пару часов одни головешки остались бы. Слыхал он, что примусы имеют нехорошее свойство взрываться ни с того, ни с сего. Нет уж, такой риск на боевом складе где полно взрывчатки совершенно ни к чему. На лампе готовилось медленнее, но надёжнее. А куда ему спешить? Печку соорудил очень простую. Между двумя блоками ракушняка поставил лампу, сверху на блоки положил четыре винтовочных штыка. Вот и всё. Ставь на штыки хоть котелок, хоть сковороду. В котелке вода еле булькает, зато каша не убегает – тоже плюс.    
В продовольственном отделении склада нашлось по пять мешков с чесноком и луком. Левченко взял шесть котелков, вырезал из картона крышки с небольшими отверстиями, наполнил котелки водой, накрыл крышками, а в отверстия вставил луковицы. Так у него появилась своя грядка с зеленым луком. Правда, бледным перьям, растущим при слабом освещении керосиновых ламп было далеко до настоящего зелёного лука, тем не менее, свежие ростки намного улучшили рацион часового четвёртого поста. Чеснок и лук – первое средство от цинги, после лимонов, это Левченко знал из приключенческой литературы, которую постоянно брал в библиотеке и читал запоями. Было на складе и три мешка сухого шиповника. Зачем шиповник подпольщикам – непонятно, но ещё бабка Акулина гоняла их с Колькой собирать терпкие ягоды и сушила их на протвинях. Стоило им с братом зачихать зимой, тут же заваривала кипятком шиповник, заставляла пить отвар и непременно съедать ягоды. Не очень-то вкусно, но помогало хорошо. Левченко, помня уважительное отношение бабки Акулины к шиповнику, решил съедать по пять ягод в день для профилактики.
В общем-то жилось не так уж и плохо, но однажды он не на шутку испугался за имеющиеся на складе продукты. Разбудил его странный писк. Действительно ли услышал Левченко писк или ему это только приснилось, он так и не понял, но если слух его не подвёл, писк этот мог означать только одно – поблизости мыши или (не дай Бог!) крысы. В любом случае, более злейшего врага в положении Левченко трудно представить. Как коренной сельский житель, он понимал, что в этих условиях ни мышей, ни крыс, остановить ничем не возможно. Есть ли мышеловки на складе, он не знал. Не прочитал ещё всю опись. Но покойный дед не зря посмеивался над мышеловками, утверждая, что мышеловка прихлопнет одну мышь, а запах приманки привлечёт сотню. Наверное, он прав. Стоит расставить мышеловки с приманками, и сюда устремятся полчища крыс и мышей со всех катакомб. Выход только один – не должно упасть ни единой крошки! Только отсутствие корма надёжная гарантия от грызунов. До сих пор он не видел ни одной мыши, не замечал ни одного шарика их помёта. Левченко всегда ел очень аккуратно, не оставляя после себя ничего. Бережное отношение к хлебу и вообще к продуктам привила ему не только мама, но и злое, голодное время начала тридцатых. Тогда они выжили чудом, в то время как смерть чудовищной косой опустошала Украину. Бросить даже самый маленький кусочек хлеба в их семье, как и во многих других, считалось страшным грехом. Возможно поэтому к нему пока не наведывались ни мыши, ни крысы. Этот писк, реальный или показавшийся, послужил предупредительным сигналом. Левченко принял самые строгие меры. Обзавёлся скатертью из портяночной ткани, которой стал накрывать плоскую глыбу ракушняка, служившую ему столом. После еды аккуратно сворачивал скатерть и шёл к ручью, где тщательно вытрясывал её над потоком воды. Каждый день проверял плотность закрытых ящиков с продуктами, а сухари и даже лук с чесноком и шиповник прямо в мешках уложил в оружейные ящики, предварительно освободив их от винтовок и автоматов. Оружие, оставшееся без ящиков, выставил вдоль стены склада, словно в казарме в ротной пирамиде. Правда и казарму, и такую пирамиду он видел только в кино.
Левченко очень беспокоило, что при варке супа или компота запах разносился, по его мнению, на добрую половину всех одесских катакомб, для чутких крысиных носов во всяком случае, но отказаться от горячей пищи не мог, ибо уже третья всухомятку съеденная банка тушёнки показала, что пренебрежение к желудку чревато серьёзными проблемами. Его долго мучили запоры, до тех пор, пока он не начал варить компот, а затем и супы. Пока он питался сухарями, но на складе имелась и мука в бочонках. Вообще, большую часть продуктового склада составляли именно консервы. Не только тушёнка, но и повидло, фруктовые джемы, консервированные овощи и даже фруктовые компоты. Для надёжности, Левченко решил упрятать в ящики и мешки с крупами, хотя они, помимо обычных мешков, были помещены в мешки из плотного прорезиненного брезента. На эту работу ушло ещё почти два бидона керосина, но только завершив её, Левченко почувствовал себя спокойнее. Для пущей надёжности, ящики с продуктами он помазал каким-то чёрным варом, вроде дёгтя,  с резким запахом, две бочки которого стояли у входа во второе помещение склада.
Все намеченные дела были переделаны, но отдохнув пять или шесть заправок ламп, Левченко начало тяготить безделье, а вместе со скукой подкралась и хандра. Он прекрасно осознавал, что провёл на посту в катакомбах далеко не одни сутки, а может и несколько недель, но так больше ни разу и не услышал звуков работ по расчистке завалов. Неужели его бросили на произвол судьбы? Неужели забыли о нём? Ну, ладно, солдат – невелика потеря. А склад? Что? Вот так запросто бросили такой склад? Вот это никак в голове не укладывалось. У него даже возникло желание вновь посетить третий пост и разведать обстановку, но вспомнив бурое пятно, передумал. Нет, всё-таки рано ему считать себя настоящим солдатом. Настоящим солдатом, наверное, может быть только тот, кто не боится трупов, кто может спокойно спать на могиле боевого товарища. Левченко приходилось уже вместе с другими хоронить погибших от бомбёжек или снарядов в наскоро вырытых неглубоких траншеях, но было это при солнечном свете, в окружении бойцов его роты, при которых нельзя было даже намёка подать на какой-либо страх. И всё-таки пока даже мысли о смерти леденили душу. Не надышался он ещё ядом войны настолько, чтобы человеческая смерть перестала вызывать какие-либо эмоции. Не приходилось ещё ему отстреливаться, прикрываясь трупами погибших друзей. Но он и не хотел постигать эту науку, да деваться некуда – хочется или не хочется, никто спрашивать не будет. Война есть война – либо учись, либо умри.
Чтобы как-то отвлечь себя от мрачных мыслей, Левченко принялся за давно заброшенное дело – изучение далёкого предалёкого прошлого  по окаменелым остаткам на стенах подземной галереи.
Удивительно! Слой за слоем накапливались следы былой жизни, словно природа сама год за годом складывала в архив свою историю. Миллионы лет, сотни миллионов лет собиралась эта библиотека. Вот бы научиться правильно читать её. Сколько нового и интересного поведали бы каменные страницы. Как жили вот эти маленькие с ноготь величиной двустворчатые ракушки, похожие на современных как братья близнецы. Летом мама часто посылала Петю с братом на Псёл за ракушками, которые она варила в большом чугунке на костре. Из раскрывшихся при варке раковин выбирала мясо, рубила его сечкой в деревянном корытце, смешивала со сваренной прямо в кожуре картошкой и посечённой, ошпаренной кипятком крапивой, толкла всё это большой деревянной толкучкой и кормила подрастающих утят. Им и самим приходилось есть эти ракушки в голодные годы. Правда, на Псле собирали ракушки крупные, с ладонь, а эти все сплошь мелкие. Может не выросли? Почему? Что произошло? Вон их сколько здесь. Весь ракушняк почти сплошь из них только и состоит. Если эти слои накапливались по миллиметрам в год, как говорил Нестор Сергеевич, то сколько же здесь поколений. Общий слой ракушечника с разными прослойками не меньше четырёх метров. Если брать скажем по пять миллиметров в год, то четыре метра разделить на пять миллиметров, получается восемьсот лет. Восемьсот лет истории жизни этих маленьких ракушек. А может и больше. Может и восемь тысяч, кто знает. А жили они, пожалуй, эдак миллионов сто лет назад.
Сто миллионов лет! Даже представить трудно. Хорошо наверное жили. Не было тогда ни фашистов, ни империалистов, ни пролетариев, ни эксплуататоров. Никаких войн не было. Ешь себе, пей, плодись и размножайся. Красота! Вон их сколько наплодилось. Слой за слоем. Спрессованы так, что и разобрать в камнях ракушки сложно, не опытный глаз и не поймёт. Но у Петра Левченко глаз намётанный. Научил Нестор Сергеевич своих учеников если не читать, то перелистывать каменную летопись. Немногому, правда, успел научить, но всё равно интересно. Петя не столько понимал смысл каменных страниц, сколько просто выискивал частички древней жизни, а оживляло окаменелости и их древний мир богатое воображение. Он представлял как миллионы древних ракушек копошились на дне древнего океана и выискивали съедобных микробов в иле. Видать и врагов у них тогда ещё не было. Может и рыбы ещё не существовали. Сколько каменных слоёв ни рассматривал Петя, ни одного скелета рыб так и не нашёл, только ракушки. Значит, рыб ещё не было и никто эти ракушки не ел. Жили они припеваючи до самой глубокой старости. Ну и почему бы вот так всем не жить? Просто жить, радоваться этой жизни, солнцу, свету, воде, зелени. Ведь куда разумнее постигать загадки природы, а не рушить, не убивать живое и самих себя. Ну что за глупое создание человек! Ведь это он придумал оружие и войны. Ну разве плохо жить в мире и согласии? Так нет, ему гегемонию подавай! Вот и получил свою гегемонию. Сыплются теперь с неба его же творения и разрывают на части самих создателей. Радуйтесь люди! Вот ваша гегемония! Получите и распишитесь.
Ну каким же надо быть дураком, чтобы не понимать к чему ведут войны? Вот эти безмозглые ракушки и то понимали, а мы – вершина эволюции, не понимаем и ищем способ уничтожить всю пирамиду под собой. Об эволюции и эволюционной пирамиде им рассказывала на занятиях в училище Надежда Викторовна, да и Нестор Сергеевич, помнится, говорил о чём-то подобном. По словам Надежды Викторовны выходило, что все организмы создавали себя сами, естественным отбором. Микробы переделались в ракушки, ракушки в рыб, а рыбы в зверей, ну и, наконец, некоторые обезьяны решили стать людьми. Вроде бы понятно, но не совсем. А зачем им вообще нужна была эта эволюция? Что, ракушкам без эволюции плохо жилось? Зачем они в рыб переделались? Чтобы пожирать друг друга? Смешно как-то. Жили не тужили и вдруг – на тебе. Решили, что жрать друг друга интереснее. Нет, тут что-то не так. Не похоже, чтобы эти крохи вдруг ни с того, ни с сего озверели. Не вяжется это с их мирным видом. Никак не вяжется. Кто-то или что-то к этому их подтолкнули, как и обезьян тоже. Вот  тебе и эволюция. Кому-то значит нужна такая эволюция, чтобы потом все друг друга убивали. Выживает сильнейший! Сильнейший-то выживает, да с каждым годом становится злейшим и злейшим. А вместе с сильнейшим, злейшим становится и мир, созданный этим сильнейшим.
А почему нет такой эволюции, где на вершину пирамиды поднимался бы добрейший? А? Вот было бы здорово! А с добрейшим, добрейшим становился бы и мир. Нет такой эволюции, не придумали ещё. А жаль, очень жаль. Может додумаются когда-нибудь? Левченко не мог осознать, почему такие простые вещи не понимают там, на самых верхах, в Москве, в Берлине, в Лондоне, те политики, от которых зависят жизни миллионов простых людей. Ведь у них есть всё, чего только можно пожелать! Чего же им ещё не хватает? Зачем им нужно топить людей в крови и насилии? Не понять этого рядовому Левченко. Вот и смысл мировой революции не очень-то понятен ему, не как комсомольцу, а как обыкновенному человеку. С комсомольской точки зрения и понимать нечего – будет мировая революция и всё тут! Будет-то будет, но на сколько хорошо это будет? С одной стороны, освободить мировой пролетариат от гнёта эксплуататоров-капиталистов вроде бы надо. А с другой стороны, сами пролетарии других стран почему не чешутся? А может им и с капиталистами неплохо живётся? Может они и не хотят, чтобы их освобождали? Вот Фёдор Степанович, ночной сторож в училище, прошёл империалистическую войну, был в кайзеровском плену, попал во Францию, кочегаром на пароходе пересёк Атлантический океан, три года жил в Америке. Домой вернулся опять же через Европу. Сразу же попал в круговерть гражданской войны. Видел  Фёдор Степанович как живут пролетарии при «загнивающем капитализме». «Нам бы так жить»: говаривал со вздохом. Видел он и американский пролетариат и фермеров, и дома их видел, и новомодные машины, которые даже простые пролетарии в Америке могли свободно купить. Никто там с красными флагами не бегал и не грозился удушить эксплуататоров. Потихоньку рассказывал о своих похождениях Фёдор Степанович Пете Левченко, приглянулся ему этот спокойный любознательный парень, знал, что не из болтунов слушатель его, а не то – несдобровать бы старику. Достала бы и его мясорубка репрессий.
Нет, не в эволюции дело, а в разумении. Пока все разумом не осознают до конца зло, творимое в мире, не дойдут до понимания гибели всего живого в стальных кандалах зла, не бывать всеобщему добру и благоденствию. То, что со злом просто необходимо бороться, для Левченко было ясно. Но вот вопрос. Как с ним бороться? Уничтожать злых людей с помощью оружия? С оккупантами, к примеру, так и следует поступать. Какой вопрос? В том нет сомнения. И всё же получается, что бороться со злом приходится вооружившись его же методами. Выходит – уничтожать одно зло можно только создавая зло другое? Парадокс да и только! Это что же, как ни крути, а добрая эволюция вообще не возможна? Так что ли? Вот тебе раз! До чего можно додуматься.
Левченко потряс головой, разгоняя странные мысли, разделся до кальсон, взял кусок мыла и пошёл к ручью мыться, сунув пистолет за резинку штанов исподнего. Тяжёлый пистолет некрасиво оттянул нижнее бельё солдата. Но что делать? Не в зубах же его держать? Руки заняты мылом, полотенцем и лампой. Два раза по дороге пистолет брякнулся на пол, один раз больно стукнул по пальцу ноги. Можно, конечно, было пистолет оставить, но Левченко не хотел оставаться полностью безоружным, ведь он всё-таки часовой.
Непросто было мыться в мелком холодном ручье, но Левченко привык. Процесс выглядел так: Левченко устанавливал лампу у ручья, на самом краю берега, снимал и аккуратно складывал кальсоны, клал их на камень и прижимал изготовленным к выстрелу пистолетом. На всякий случай. Заходил в ручей так, чтобы в любой момент можно было быстро схватить пистолет. Ноги давно свыклись с холодной водой, а вот торс не очень-то. Нагнувшись, Левченко начинал плескать воду подмышки и подбадривал себя негромкими выкриками: «Ух ты! Ух! Ух! Ух так! Так его, так!» Только разогревшись таким образом, приступал непосредственно к мытью. Голову приходилось мыть тоже холодной водой. Поначалу после такого мытья его одолевал насморк, но довольно быстро он закалился настолько, что холодное купание стало приносить даже некоторое удовольствие. Но от жаркой бани он конечно же не отказался бы. Хоть Левченко и привык к такому своеобразному моржеванию, тем не менее, процесс купания всегда продолжался не более десяти – пятнадцати минут. Вернувшись к складу, он растирался широкой полосой портяночной ткани, которая заменяла ему полотенце, выполнял несколько гимнастических упражнений и одевался, чувствуя себя посвежевшим. Обычно после банной процедуры Левченко укладывался спать, но в этот раз неожиданные обстоятельства внесли свои коррективы в спокойный ежедневный распорядок часового четвёртого поста.

Глава 7

Одев сапоги (Левченко давно сменил неудобные ботинки с обмотками на сапоги из складских припасов), он вскочил с гимнастёркой в руках. Так давно гнетущую его тишину катакомб вдруг буквально разорвали выстрелы. Нет, это не его контрольки. Выстрелы более глухие и далёкие, но явно со стороны третьего поста. «Бах... бах, бах... бух. Тра-та-та» Никакого сомнения – это стрельба! Идёт бой. Бой идёт здесь в катакомбах, где-то совсем рядом! Кто ведёт этот бой? Глупый вопрос. Ну конечно же солдаты Красной Армии или подпольщики с фашистами. Дерутся с румынами или немцами в подземелье катакомб!
Левченко напрягся как гончая, вслушиваясь в то утихающую, то вновь оживающую стрельбу. Он даже не заметил, как в его руках оказался автомат. Сообразив, что на нём только штаны и сапоги, Левченко отложил автомат, быстро надел рубаху нижнего белья и гимнастёрку. Опоясался ремнём, сунул в карманы брюк по две «феньки» с запалами, схватил автомат и, перескочив сложенное из ракушняка укрепление, ринулся на звук выстрелов, но добежав до бутафорского оборонительного рубежа, остановился.
Куда бежать? В кого стрелять? Где свои? Где враги? А склад? Как его бросить? Боевой порыв Левченко быстро угас под давлением реалий здравого смысла. Ведь его свои запросто могут ухлопать, приняв за врага. В горячке боя не объяснишься. Да и звуки стрельбы утихли.
Левченко с некоторым сожалением вернулся на пост, осознавая свою первостепенную и главную задачу – охрану склада, что бы там ни происходило. Вот, опять стреляют! На этот раз вроде бы совсем близко! Левченко отложил автомат и залёг, уперев приклад пулемёта к плечу. Передёрнул затвор, досылая патрон в патронник, готовый огнём встретить кого угодно из темноты тоннеля.
Выстрелы снова отдалились, но бой не утихал, заставляя Левченко оставаться в напряжении. Что-то здорово шандарахнуло, наверное граната. Левченко вспомнил о своих гранатах, выложил их из карманов и вкрутил запалы. Оставалось только выдергивать чеку и бросать «феньку» во врага. Но тряпичные «бойцы» его передового оборонительного рубежа молчали. Он так ловко устроил контрольки, что пройти не задев ни одну из них, было практически невозможно. Но, поскольку теоретически такой шанс всё-таки оставался, приходилось каждую секунду находиться в полной боевой готовности. Минут через десять опять стало тихо.
Долго ещё лежал за пулемётом Левченко, с каждой секундой ожидая возобновления боя, но установившаяся обычная тишина говорила об окончании убийства в подземелье.
Правая рука как бы закостенела в онемении, а указательный палец, словно сросшийся со спусковым крючком пулемёта, не хотел разгибаться. Левченко только сейчас почувствовал с какой силой всё это время он сжимал пулемёт. Бог мой! Только благодаря какому-то чуду в таком напряжении он не полоснул очередью во мрак катакомб, обращая на себя внимание сражающихся. А может сам Бог сдерживал его руку от случайного выстрела?
Да уж, тяжёлый случай. Привлекать к себе внимание как врагов, так и своих одинаково небезопасно. И те и другие не разобравшись могут просто прикончить часового четвёртого поста. Если его обнаружат свои и Левченко успеет проорать что-нибудь по-русски, то ещё есть шанс объясниться с подпольщиками, Но если придут враги, то несмотря на весь его арсенал, церемониться с ним не станут – просто закидают гранатами. Со стороны третьего поста ход довольно прямой, здесь трудно безнаказанно подойти на уверенный бросок гранаты, а вот сзади до поворота всего метров пять или чуть больше. Здесь можно швырять гранаты сколько угодно, не высовываясь из-за угла стены галереи. Могут ещё и из огнемёта жахнуть. В роте Левченко слыхал про это чудовищное оружие, от которого, говорят, нет спасения. Огнемётом можно выкурить кого угодно из любого, даже самого надёжного ДОТа. Это как с ломом, против которого, как известно, нет приёма. Неужто фашисты потащат огнемёты в катакомбы? А кто их гадов знает? Могут и потащить. Тогда уж точно придётся погибать смертью храбрых.
Не зря видать говорят, что ожидание смерти хуже самой смерти. Смерть, ну что смерть? Бац! И всё. И нет тебя, как будто и не было никогда. Ни переживаний, ни страхов. Харитонову вон уже всё равно кто к нему придёт, свои или чужие. И на мировую революцию ему теперь уже начхать. Нет комсомольца Харитонова. Нет и амбиций. Тяжело ему сейчас или легко? Где он? У Бога или у Дьявола?
Чего смерти бояться если жил честно по-людски. Если нечем себя упрекнуть, стало быть и смерти бояться нечего. Хуже этой жизни уже не будет. Куда уж хуже? Разве весело жить вот так заживо похороненным? Чем он отличается от Харитонова? Только тем, что ест, спит, к ручью бегает да думы думает? Живой рядовой Левченко, да только и того, что живой. Проку от его жизни никакой нет никому, если о нём знать никто не знает. «Мама поди уже похоронку получила – мысли Левченко становились всё мрачней и мрачней – конечно, получила. За ними не задержится. Кабы только с горя ничего не натворила». Петя вспомнил как убивалась мать после смерти Кольки, как отхаживала её соседка, а он со слезами на глазах просил Боженьку, чтобы она не умерла и не оставила его одного. Как страшно было тогда на неё смотреть! Казалось, что не выдержит материнское сердце, разорвётся на части и полетит душа вслед за сыном. Только по-детски наивные, но очень горячие Петины молитвы наверное тогда удержали её на этом свете. Не допустил Господь, чтобы Петя остался круглым сиротой, дал маме лучик надежды, показал в чём смысл её жизни. А что теперь будет, если уже принесли к двери похоронку? Левченко сделалось жутко, даже слёзы на глазах выступили. Хорошо если написали – пропал без вести. Часто так пишут, если точно смерть подтвердить никто не может. Это хоть какую-то надежду даёт родным. Пропавший без вести не погибший, может и объявится живой и невредимый. Фёдор Степанович вот тоже сколько лет считался пропавшим без вести. За него даже свечки ставили. Говорил, что братья заупокойную заказывали, да батюшка отказал, так как никто точно не знал, помер Фёдор Степанович, или жив ещё. А вот поди ж ты, вернулся и даже старушку мать порадовать успел.
«Да, уж. Лучше бы написали без вести. Тогда у мамы надежда будет, одной заботой жизнь её наполнится – сына с фронта ждать. Ну а как ещё напишут? Только так и напишут! Ведь никто не видел мёртвым бойца Красной Армии рядового Петра Левченко. Стало быть – пропал без вести и всё тут, и никак иначе»: от такого заключения Левченко стало немного легче. Конечно, такое известие маму не обрадует, но всё же не «пал смертью храбрых». Родным Харитонова тоже должно быть послали «пропал без вести», да только не дождаться им своего Стёпу... никогда не дождаться. Уж он-то это знает.
- А что это ты его так уж сразу и похоронил? Ты его труп видел?
- Не хватало ещё труп видеть! И без того жуть какая!
- Эх, ты! Сапог, понимаешь, на глаза попался. Крови пятно. А ты и паниковать сразу – убит Степан Харитонов! Крышка! А может он только раненный да живой? Может, выбрался из катакомб? Может он помощи твоей ждал истекая кровью, а ты, вместо того, чтобы помочь товарищу, струсил – бежал от страшного места. «Оборону поста», видите ли, стал налаживать!
- Дак...
- Молчи! Трус ты! Одно слово – трус. Сам ты себя здесь похоронил! Правильная похоронка.
Левченко не мог понять кто говорил его внутренним голосом, осознавал, что кроме него самого упрёков этих никто не услышит. Только вот досада на самого себя и горечь правды от этого понимания меньше не становилась. Не сможет мама гордиться своим сыном-солдатом. А Леське даже на глаза нельзя показываться после такого. Что и говорить, не видать Левченко райских кущ после смерти. Ждут его черти у раскалённых печей. Что ж это он действительно раньше не подумал о том что Харитонов мог быть только ранен. Но ведь он звал его! Кричал так, что и мёртвый бы услышал. Стрелял наконец! Нет, был бы Харитонов жив – обязательно отозвался бы.
- Что ты на это скажешь, Внутренний Голос? А? Молчишь? Крыть нечем? То-то. Не бросал я товарища в беде. Не бросал. А что сдрейфил – факт. Было такое, не отпираюсь, но и меня понять можно. К такому ни в каком училище не готовят. И что это ты всё против меня, да против меня? Неужто и ты моей смерти хочешь?
Интересно идут мысли. Вроде как сами по себе существуют. Начинаешь думать об одном, а они вон куда выводят. Как-то не верится, чтобы индивиды в эволюции сами себя переделывали. Даже думать самостоятельно не получается, а где уж там о переделке своего организма говорить. Зуб вон когда заболит, поди его переделай сам по себе. Нет, есть... есть кто-то невидимый, тот кто видит тебя насквозь, знает все твои тайные помыслы, удерживает тебя или подстрекает. Но есть и человеческое право решать – слушаться этого, кого-то или нет. С чем он этот кто-то пришёл к тебе? С добром или со злом? Что у него внутри засело? Какие тайные помыслы? От кого он пришёл? Иногда вроде бы на правильные мысли наталкивает, а другой раз выходит, что совсем не туда поворачивает. А может таким образом не один дух разговаривает? Может их много и они разные?
Не по себе как-то стало Левченко от таких рассуждений. Неприятно. Не хотелось ему связываться ни с какими духами. Вот Бог – это другое дело. Хотя наука и утверждает, что нет его, но стоит подумать о Боге – становится теплее и легче на душе. А в том, что Бог уже не раз спас его в этом мрачном подземелье, Левченко нисколько не сомневался. Если веришь в его деяния, стоит ли сомневаться в существовании самого Бога? А зачем сомневаться? Что ему за это выговор в личное дело занесут? Даже смешно стало, когда он вспомнил о комсомольских собраниях. Насколько мелкой и незначительной кажется вся эта мышиная возня здесь перед тёмной бездной пустых глазниц тоннелей, перед холодным взглядом самой Вечности. Только бы не сломил его мрак преисподней, только бы выдержать до конца гнетущее давление тёмных галерей, не свихнуться бы. И в этом Господь поможет. Левченко и раньше не был таким уж ярым атеистом, но и Боге вспоминал очень редко. Пожалуй, за последние три года один раз только и вспомнил, когда на спор озеро переплывали. Просил поддержать его, дать сил добраться до берега. Помог тогда Бог или нет, Левченко так и не понял. Радость победы и выигранное пиво заслонили тогда Бога. Так и не произнёс он ни слова благодарности Богу даже мысленно. Но Бог не обиделся, не оставил Петю здесь в катакомбах без своего участия. Общаясь с Богом, не так одиноко чувствуешь себя в жутком лабиринте, где кажется в любую секунду, из любого тёмного тоннеля может выскочить омерзительный Минотавр.
Надо же! Чего только в голову не лезет от безделья. Вот даже Минотавра вспомнил. Тесеем себя возомнил. Смешно. Про Бога – это хорошо. Это правильно. Теперь у Левченко есть время поблагодарить Бога за всё, за каждый удачный миг своей жизни. Был у Левченко когда-то крестик нательный. Бабкин ещё, серебряный. При крещении младенца освятили и крестик. Мама сама надела Пете крестик на шею, когда в училище отправляла. Где он теперь? Не знает Петя Левченко. Как только прибыл в училище, снял он крестик при первой возможности, в кусок газеты завернул и спрятал в дедовом треухе, который мама всучила ему. Старый треух, тёплый но не модный. Выменял Петя на барахолке модный серый картуз на новые ботинки, которые мама купила ему когда ездили на осеннюю ярмарку в Лебедин. Сейчас понятно – пустое дело картуз. Зимой ветер уши так обжигал, что приходилось шарфом подвязывать, да и картуз рукой держать, чтобы не унесло порывом, а треух так и лежал в мешке под матрасом вместе с крестиком. Не положено комсомольцу носить крестик. Вредно это, аморально. Религия – это средневековый атавизм. Все выступающие на атеистических лекциях любили употреблять это модное словцо, правда, что оно значит не знал даже секретарь учкома комсомола Подгорный. Сочувствовать религии недостойно не только комсомольца, но и любого советского человека,  а с политической точки зрения – даже преступно.      
Не только Петю, многих отправляли родители на учёбу с крестиками, ладанками, иконками и другими оберегами. Одни, только отъехав от родного дома, сразу же их выбрасывали, чтобы не осрамиться перед сверстниками, другие, подобно Левченко, прятали в дальний уголок. Некоторые прилюдно на комсомольском собрании ломали крестики, рвали картонные иконки, демонстрируя своё пренебрежение к религиозному опиуму. Но были и такие, кто носил на себе крестики и ладанки тайно. Знал таких Левченко, но в отличие от активистов, помалкивал не поддерживая их, но и не осуждая. Там в общаге вместе с треухом остался крестик. Где он сейчас? Что с ним? Много бы сейчас отдал Левченко, чтобы вернуть его, надеть на шею.
Не думал о крестике Петя Левченко когда на войну уходил. В военкомат из управления подопечного училищу полеводческого хозяйства, куда их послали на обязательную по окончанию училища практику, шли весело с песнями, как на туристическую прогулку или на музейную экскурсию. Сердце ёкнуло только при получении солдатской формы и винтовки, да второй раз, когда отправлял письмо матери. Многие ещё шутили и веселились под стук колёс в открытых вагонах, но на марше прыти у всех поубавилось, посуровели молодые лица товарищей. Вмиг повзрослели лет на пять, когда навстречу им потянулись машины и подводы с ранеными в кровавых бинтах. Не понравилось настроение солдат ротному, приказал песню запевать. Запеть-то запели, да только «По долинам и по взгорьям» как-то нехотя выдавливалось из горла. Не чувствовался боевой дух песни, не подогревался строевым азартом. На втором куплете вымученная песня как-то сама собой увяла и затихла. Не стал больше ротный тревожить запевал. Так и шли до самой Одессы.
Что теперь вспоминать, нет крестика. Ну да ладно. Бог-то остался. Его не выбросить и не потерять. От Бога можно только отказаться. Приходилось ли отказывался от Бога Пете Левченко? Отказывался, да и не раз. И на комсомольских собраниях отказывался, и на политзанятиях. А что ему было делать? Симеренко вон в первый же год попёрли из училища, так как отказался снять крестик и не молиться вечерами в комнате общаги, раздражая соседей. Фёдор Степанович говорил, что и сам святой Пётр трижды отрёкся от Христа, чтобы свою жизнь спасти, но Христос за это предательство не стал меньше любить его. Понимает Бог, что непросто нынче тем, кто верит в него и чтит слово его.
Здесь в катакомбах никто не мешает верить в Бога. Здесь можно всё. Нет, конечно, на складе икон. Кто бы их туда положил? Нельзя, политуправление не позволяет. А жаль, очень жаль. Расставил бы Петя иконы, и чувствовал бы себя в кругу святых спокойнее, как с близкими людьми. Бабка говорила, что были случаи, когда оживали иконы и даже говорили с некоторыми избранными. Не верил тогда бабке Акулине ученик сельской школы пионер Петя Левченко, смеялся над старушкой, старорежимной отсталостью попрекнул. Мать тогда ещё по губам шлёпнула. Обиделся Петя и на маму, и на бабку, даже из дому хотел уйти. Учительница Ксения Петровна примерила их, а Пете наказала никогда не обижать родных, так как не было, нет, и никогда не будет никого ближе и дороже матери. Может он и не понял до конца сути сказанного Ксенией Петровной, но поверил и больше никогда не спорил ни с бабкой, ни с мамой. Правда, слушать бабку всё равно не хотел, убегал к мальчишкам, а мама старалась прерывать бабкины религиозные нравоучения, отвлекая её на какое-нибудь занятие. Всё понимала мама. Время такое, что поделаешь?
Левченко встал, потянулся. Взял лампу, подошёл к стене. Приблизил лампу к светлому, почти гладкому слою. Порода мягкая, даже ногтём ковыряется. А что если самому вырезать ножом икону, прямо на стене? Он не так уж плохо рисовал. Конечно, икона будет не настоящая, но всё-таки какое-то лицо рядом. Идея понравилась. По крайней мере, гарантировала интересное занятие на какое-то время. Левченко хотелось не просто вырезать икону, а изобразить Бога таким, каким он себе его представлял. Почему-то на всех иконах и самого Бога, и святых изображают какими-то мрачными, с нахмуренными лицами, если не злыми, то в чём-то упрекающими. Нет, Левченко хотел изобразить доброго Бога, такого, какой он есть, олицетворяющего всё величие Добра. Правильно или неправильно по художественным законам получится его произведение – не очень-то и важно. Нет здесь критиков, некому смеяться и издеваться над его непрофессионализмом. Не на продажу он собирается делать портрет Бога, не на выставку, а для души. С этой пусть и ненастоящей иконой Бог станет ещё ближе, ещё понятнее, ещё дороже. Может, обретя лицо Бога, он обретёт и душевное спокойствие, сможет пережить в катакомбах время, уготованное ему судьбой.
Воодушевлённый внутренним порывом, Левченко принялся за работу. Ширина слоя мягкой породы небольшая – сантиметров сорок или сорок пять, но для задуманного Петей творения должно хватить.
Душа рвалась и руки готовы были следовать за её полётом, но Левченко сдерживал себя, не давая эмоциям сразу же запороть всё задуманное. Тщательно разметил квадрат будущей иконы, и только потом лёгкими штрихами кончика ножа стал набрасывать черты лица Бога.
Начал с прорисовки глаз. Ему казалось, что глаза – самое важное в иконе. Именно через глаза идёт та невидимая энергия, которая питает верующих, именно посредством глаз Бог осуществляет связь с человеком. Не зря же, как ни ходи по хате, а глаза Христа с бабкиной иконы в углу всегда смотрят только на тебя. Хоть за сундук прячься, не укроешься от взгляда Бога. Стоит только выглянуть из-за сундука, а он уж тут как тут, глядит тебе прямо в глаза.
Да, глаза самое главное. Потом брови. Брови можно изобразить так, что лицо будет смеяться, плакать или хмуриться. От бровей зависит настроение изображённого на портрете человека. Какие брови должны быть у доброго Бога? Сначала Левченко их высоко приподнял, но лицо Бога получилось не то что бы доброе, а какое-то наивное или чем-то очень удивлённое. Нет, с такими бровями это не Бог, а какой-то сельский дурачок.
Левченко затёр намеченные брови. Вернулся к глазам. Один из них показался ему кривоватым. После пары часов терпеливого труда глаза наконец получились такие, какие, по мнению Левченко, и должны быть у Бога. Хорошие получились глаза – выразительные. И смотрят правильно, точно так, как на настоящих иконах. Оставив лампу у рисунка, Левченко ходил вправо и влево, наблюдая за глазами. Приседал, выглядывал из-за угла – глаза, хоть и только намеченные, всегда были обращены к нему. Здорово!
С бровями Левченко решил разобраться позже. Прорисовал голову целиком: высокий лоб, нормальный человеческий нос, а не узкую стрелку как на бабкиной иконе, уши, щеки, подбородок, шею. Вот с губами пришлось долго возиться. Они, то кривились в какой-то идиотской ухмылке, то недоумённо опускались, то нахально лыбились, напоминая сельского пьяницу Гришку. Левченко изрядно попотел, но в итоге губы всё-таки мягко, по-доброму заулыбались. Какие губы были у святых на иконах, Левченко не помнил, не обращал он особого внимания на их губы. Но теперь это и неважно. Губы получились именно такие, какие и должны быть у настоящего Бога. Левченко готов доказать это любому, кто посмеет оспаривать качество губ.
Брови. Вот уж проблема, так проблема! Никак не хотели брови вписываться в целостный, сияющий добротой образ Бога. Как только Левченко не бился над ними. А может изобразить Бога без бровей? Нет негоже это. Как так? Бог и без бровей? Нехорошо. Опасаясь испортить созданный с таким трудом рисунок, Левченко решил отложить борьбу с бровями на завтра. Завтра может быть сам Бог поможет ему справиться с непослушными бровями. Бабка говорила, что когда Иисус Христос ещё жил на земле, он, умывшись в речке, оставил людям своё изображение на полотенце, которое ему принесли для вытирания. Интересно, какие были брови на том изображении?   
«Завтра» наступит для него, когда он проснётся. Причём наступит это «завтра» только для него одного. Для всего мира новый день наступает по солнцу, как и положено, но здесь в катакомбах течёт своё время, которое зависит только от керосина и сна.
Поужинал остатками супа, подлил керосин в горевшие дежурные лампы, проверил запасные и, пожелав спокойной ночи начерченному ножом портрету Бога, улёгся спать. Тот факт, что он, будучи часовым, спит на посту, Левченко давно уже не беспокоил. Нет устава несения караульной службы для такого как у него случая. Не написано ещё такого устава. Значит и поступать часовой должен так, как требует того обстановка. И спать надо, и есть надо, и о душе подумать не помешает. Как бы там ни было, не бросить пост, не дать врагу завладеть складом – вот задача часового в этих, никем не предусмотренных условиях, а уж как будет выполняться эта непредвиденная боевая задача – дело самого часового.

Глава 8

Две заправки ламп сгорело, пока брови Бога хоть как-то удовлетворили Левченко. Завершив рисунок, он вырезал всё лишнее, рельефно выделив образ Бога из стены. Неплохо, очень даже неплохо получилось. И рамка замечательная, и узор на рамке ровный. Хоть брови и оставляли желать лучшего, но своей работой Левченко остался доволен. Бог получился по-настоящему добрый. Наверно, и самому Богу портрет понравился. Левченко показалось, что на какое-то мгновение вспыхнули довольными искорками глаза довольного Бога. Со временем рядом с иконой Бога появился портрет мамы, не очень похожий, но для Левченко и такой сойдёт. Поглядывает Петя Левченко изредка то на Бога, то на маму. Мысленно беседует с ними. А совсем недавно отважился на создание рельефного портрета Леськи, но не начинал. Сомневался – может ли Леська соседствовать с Богом? Мама может, она это право заслужила всей своей жизнью, а вот Леська... Нет, Леську Левченко решил нарисовать в складе, подальше от взгляда Бога. Слой этой же мягкой породы продолжается и в складе. Так будет лучше. Разговор с Богом и мамой – это одно, а с Леськой – это совсем другое.
Работая над портретом мамы, Левченко невольно обратил внимание на себя самого, словно мама, увидев запущенность сына, упрекнула немым, но весьма красноречивым взглядом. Оброс часовой четвёртого поста под стать самому Робинзону Крузо. Волосы почти до плеч достают, щёки и подбородок покрыла щетина – не щетина, а какой-то пух как у ощипанной утки.
Всё идёт своим чередом. Пришло время и о своей внешности позаботиться. Не любил стричься в городской парикмахерской Петя Левченко. После парикмахерской мелкие кусочки волос забьются за шиворот и колют так, что выть хочется. Вот дед Семён их с Колькой стриг хорошо. Оденет на голову деревянную миску и обрежет острыми ножницами всё, что торчит из-под миски, а они с братом после стрижки, как были нагишом, так и прыгали в ставок за огородом, или ныряли головой в кадку с тёплой водой на кухне, если дело было по холоду, а потом на печь, на бараньи шкуры. После смерти деда стригла мама. В парикмахерскую пару раз ходил только в училище. В общаге часто стриг Сенька Федоскин. Без особого шика, но в общем-то стриг нормально, главное – бесплатно. С ним все старались дружить, но Сенька нос не задирал, оставаясь простым, добродушным парнем. В военкомате обрили голову как бильярдный шар, не особенно церемонясь. По причине двух грубых порезов, пилотку надевать было неудобно, пока не затянулись. Военкоматовского парикмахера понять можно, вон их сколько новобранцев-то. Пол срезанными волосами усыпан чуть не по щиколотку. Только отшутился вспотевший полноватый парикмахер, дескать до победы заживёт, да одеколоном мазнул, чтоб заразу не занести. С тех пор Левченко больше не стригся.
Плохо когда длинные волосы. Голову дольше мыть, а в холодной воде ручья не очень-то и приятно. Ножницы в ящике с медицинскими инструментами нашлись, а вот ни одного зеркала, положить почему-то никто не додумался. Что мол подпольщикам делать больше нечего, как на себя любоваться? Бить врага можно и без внешнего марафету. А может зеркала по уставу разрешаются только в казармах? Кто его знает, может и так. Хотя, думается что неправильно это. Война войной, а только зеркало даже подпольщикам необходимо. Ну что, они на войне людьми быть перестают что ли? Нет, не хорошо лишать людей зеркала даже на войне. Здесь вы допустили промашку, товарищ лейтенант интендантской службы Кравченко, и вы, товарищ майор. Строго с вас за это никто, конечно, не взыщет, но на будущее следует учесть этот важный факт.
Левченко долго пытался вспомнить, стригся ли у себя на острове Робинзон Крузо, но так и не вспомнил. Вроде бы не стригся. На картинке его изображали в большой меховой шапке, кульком сидевшей на голове и с длинной бородой. Борода была точно, а вот на счёт волос Левченко сомневался. Кажется и волосы торчали из-под шапки. Ну, про Робинзона-то понятно, жил в стародавние времена на необитаемом острове, где кроме попугаев и диких коз и пугать-то своим видом было некого. Рядовой Левченко – совсем другое дело, он не Робинзон, а солдат Красной Армии, следовательно её представитель, и находится он не на острове, а в осаждённой Одессе на боевом посту, пусть и в катакомбах, а потому обязан иметь вид соответствующий. Подпольщики могут явиться в любую минуту. Да и перед врагом, если случится бой, предстать он должен не огородным пугалом, а опрятным советским бойцом, а то фашисты, чего доброго, на весь мир могут раструбить, что в Красной Армии воюют страшилы, выпущенные из психушки.
Скинув с себя всё, кроме кальсон, Левченко уселся на камень, и принялся собирая левой рукой пучки волос, состригать их, стараясь оставлять как можно меньше поросли на голове. Он довольно быстро справился с этим делом, но, проведя ладонью по всей голове, с досадой убедился, что желаемого результата не достиг. Везде, куда ни коснись, словно кочки на болоте, торчали пучки разной длины. Терпеливо повторил стрижку одной правой рукой, иногда больно прищипывая ножницами кожу. Вроде бы получше, но сейчас он походил не на аккуратного бойца Красной Армии, а скорее на барана, остриженного неумелой рукой новичка. Можно было применить бритву, тоже имевшуюся в медицинском ящике, но Левченко не решался, опасаясь изрезать вдоль и поперёк всю кожу на голове. Сойдёт и так. Нахлобучив поплотнее пилотку, должно быть не очень заметно крайне низкое качество работы начинающего парикмахера-самоучки.
После стрижки занялся более опасным делом – бритьём. В одном из котелков развёл столько мыльной пены, что её хватило бы на весь взвод. Брился наощупь, определяя пальцами шершавые участки, каждый раз намыливая и вновь осторожно проходя их бритвой. Бритьё заняло больше времени, чем стрижка, но гладкостью кожи он мог смело гордиться. Сколько ни проглаживал лицо, ни одного волоска не нащупывал. Процедуру наведения общего марафета завершило купание в ручье.
Сейчас даже в подземелье Левченко почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Что бы не ждало его впереди, он решил ни в коем случае не позволять себе опускаться. Вот только с культурно-просветительской работой совсем плохо. Не может рядовой Левченко проводить сам с собой культурно-просветительскую работу. Нет никаких материалов – нет и идейного роста. Ну почему для подпольщиков не предусмотрены книги?!!! Самому что ли писать штыком на стене?

* * *

Бах... Бах!! Почти дуплетом грохнули обе винтовки с другой стороны тоннеля, противоположной той, что ведёт на третий пост. Левченко побледнел. Вот оно! Началось! Схватил автомат и упал за кладкой ракушечника. Он даже о пулемётах и гранатах забыл, ожидая появления врагов из-за угла. Прошло около двух минут, но никто не появлялся. Бросить за угол гранату? А вдруг там свои? Левченко отложил автомат, передёрнул затвор пулемёта и, приподнявшись над краем камней, стал всматриваться в темноту. Неужели крысы задели контрольки?
Поскольку ни появления подпольщиков, ни нападения врагов он не дождался, решил пойти и проверить всё на месте. Сунул в карманы две гранаты, снял с предохранителя автомат и, выставив лампу вперёд на вытянутую руку, двинулся к «оборонительному рубежу» с манекенами. Осторожно повернул за угол, но пройдя всего пару десятков шагов, услышал в темноте чьё-то негромкое кряхтение. Теперь Левченко взволновался не на шутку. Это уж точно не крысы.
- Стой! Кто идёт?!
- Что же это ты, часовой, сначала стреляешь, а потом фамилию спрашиваешь?
Почему-то не обрадовал Петю Левченко человеческий голос. Словно и не было долгих-долгих часов одиночества. Напряжение, осторожность и немалая доля страха взяли верх над человеческими эмоциями.
- Оружие на землю! Руки вверх! Отвечай кто таков не то сыпану пригоршню свинца из автомата.
- Да нету у меня никакого оружия и рук поднять не могу. Ранен я, из сил выбился. Да вот ещё твой горячий привет в ногу прилетел, ладно хоть второй просвистел мимо.
- Отвечай кто такой!
- Эх ты, паря! Да ежели я врагом был бы, лежать тебе уже на полу бездыханному. Я ведь тебя хорошо вижу с лампой-то, а вот ты меня в темноте совсем не видишь. Так что ли?
- Ты зубы не заговаривай! Говори кто ты есть, а то стрелять буду, там посмотрим, попаду али нет.
- Ну Прохор меня зовут. Прохор Семёнов. Железнодорожник я.
- Так-то лучше. Сиди тихо, Прохор Семёнов. Подойду я. Шалить не вздумай, не то смотри – автомат у меня наготове и гранаты имеются.
Со стыдом понял Левченко, что прав  Прохор Семёнов, будь он врагом, изрешетил бы его давно как старое сито. Подняв лампу повыше, не опуская автомат, дошёл до перегородки с кукольными «бойцами». Перешагнув через низкое «укрепление» метрах в пяти от себя увидел человека, лежащего у стены тоннеля. На вид лет сорок, одет в штатское, без шапки. Лежит спокойно. Прикрыв глаза, отрешённо ожидая решения своей участи, постанывает от боли. Оружия действительно нет. Левченко подошёл вплотную, поставил лампу на пол.
- Куда тебя, дядя?
- Румынская пуля грудь попортила, а твоя ногу вот выше колена порвала. Ты бы, солдат, позвал кого из начальства.
- Нуту здесь никакого начальства, дядя.
- Как так нету? А ты откуда?
- Отсюда я, часовой. Давно уже сам по себе тут службу несу. Как проходы завалило, так и не было смены.
- Вот те на. Когда же тебя на пост поставили?
- Давно. Может недели три назад, а может и месяц. Нету у меня часов. Так, по керосину определяюсь.
- Хто ж тебя сюда определил?
- Известно кто – разводящий, сержант наш.
- Сержант?! – раненый приподнялся на локте – Когда же он тебя поставил?
- Тринадцатого октября.
- Тринадцатого октября?! –  Прохор Семёнов настолько удивился, что на какое-то время забыл о ране.
- Ну да, тринадцатого октября во вторую смену. А что? Сегодня какое?
- Семнадцатое. Только не октября.
- Ноябрь значит?
- Нет, парень. Не ноябрь. Семнадцатое марта сорок второго года сегодня. Вот так, брат.
- Марта?!! Это что, выходит я здесь уже чуть не полгода?
- Так выходит, коли не врёшь.
- Вот ещё! Стану я врать.
- Вижу шо не врёшь, не похоже.
- Ладно, дядя, негоже нам здесь говорить. Ты я вижу из подпольщиков. Давай-ка я тебя до склада доведу. На мягком там отдохнёшь, раны перевяжем, лекарства есть.
- Какой склад?
- Известно какой – военный. А что я тут по-твоему охраняю? Ну, ладно, давай пойдём что ли?
- Ну пойдём. Только подняться помоги. Ранили меня каратели из сигуранцы часов пять или шесть назад. Да ты вот добавил.
- Не я это, дядя. Это мои «бойцы» с передового рубежа.
- Какие бойцы? Ты ж сказал шо один здесь.
- Щас пойдём, так сам их и увидишь. А какие такие «сегуранцы» тебя ранили?
- Румыны. Контрразведка ихняя так называется – сигуранца. Это по-ихнему, по-румынски. Отряды карателей понаделали, целый полк наверное. Наших ловят.
Левченко нацепил на шею автомат и перекинул его за спину. Нагнулся и осторожно приподнял Прохора Семёнова. Тот застонал, но уперевшись руками в пол стал подниматься. Левченко подхватил его под руки и поднял. Левая нога Семёнова кровоточила, но пуля, видимо пробив только мякоть, прошла навылет. Семёнов с трудом стоял на ногах, опираясь руками о стену.
- Всё видать, отбегался.
- Брось, дядя, рана пустяковая. Щас спиртом промоем, перевяжем – будешь как новый. Давай наваливайся на меня, не стесняйся и пойдём потихоньку.
Левченко поднырнул под левую руку раненого, правой подхватил за пояс. Пошли. Каждый шаг давался Семёнову с трудом, но он терпел, только изредка постанывая. Первый «оборонительный рубеж» миновали довольно легко, а вот второй – высотой по пояс, дался значительно труднее. Левченко навалил раненого на баррикаду из ракушняка, перелез сам, а потом как мог втаскивал  Семёнова. Тот от сильной боли уже не сдерживал стоны, а пару раз даже громко вскрикнул. Наконец преодолели и основной рубеж. Заметил ли Прохор Семёнов его «бойцов» на первом рубеже или нет, Левченко так и не понял. Да сейчас и не важно это.
- Ты посиди пока, дядя, я щас. Сделаю тебе лежанку. Я быстро.
- Слышь, солдат, у тебя вода есть? Всё нутро огнём горит.
- Есть, есть, дядя, воды полно. Хорошая вода, чистая. Ручей тут недалёко. Вот фляга, держи. Или может за свежей сбегать?
- Не надо, эта сойдёт. Спасибо тебе. Выручил.
Семёнов сделал несколько жадных глотков и отдал флягу.
- Может у тебя и табачок есть?
- Есть, да куда тебе курить-то? Итак вон свистишь да кровью харкаешь.
Семёнов глубоко выдохнул и каким-то лукавым взглядом из-под опущенных густых бровей глянул на Левченко.
- Табачок, он может и к лучшему, я ж слышал от одного доктора, шо табачок полезный, можно сказать лекарство для раненых. Для души лекарство.
- Ты мне, дядя, мозги не крути. Ишь ты, лекарство нашёл! Когда поправишься, тогда и получишь. Спирту вот дам. Спирт действительно лекарство из лекарств. Спирт, он убивает всех микробов как снаружи, так и изнутри.
- А у тебя и спирт есть?
- А то как? Военный склад, сам понимаешь.
Левченко положил два матраса друг на друга, под матрасы, приподнимая их под изголовье, сунул скрученный ватный бушлат. Накрыл постель куском портяночной ткани и принёс бараний тулуп, предложив его в качестве одеяла.
- А хорошо у тебя тут, ей-богу хорошо. А где склад?
- Здесь склад, здесь. Только я тебя туда не пущу, служба.
- Понимаю, да и что мне там делать на складе-то.
Левченко принёс спирт, бинты, вату и воду в двух котелках.
- Ну что, дядя, давай раздеваться, раны промывать и перевязываться.
- Дай для начала вовнутрь немного, только водой малость разведи. Не смогу я чистый пить. Понимаешь?
- Понятно. Я никакой не пью, ни чистый, ни грязный – улыбнулся Левченко. Сейчас он был благодарен Богу, что тот послал ему человека. Своего, а не врага. Плохо, что ранен, но ничего он его подымет. Вон сколько лекарств, надо только почитать книжки что в ящиках, разобраться.
Семёнов выпил разведённый спирт. От предложенного сухаря отказался. Спирт подействовал быстро. Бледное как мел лицо Семёнова слегка порозовело. Левченко помог ему снять куртку. Свитер и рубаха спереди почти сплошь пропитались кровью, местами ссохлись так, что их пришлось размачивать. Левченко принёс еще воды. В конце концов, решили разрезать их ножницами, так как недостатка в одежде не было. Оголив Семёнова по пояс, Левченко тщательно промыл рану и плеснул спиртом, от чего Семёнов чуть не прокусил губу. Края маленького пулевого отверстия ниже правой ключицы и ближе к грудине почернели, а вокруг раны на половину длины пальца кожа казалась синевато-красной, как кровоподтёк от удара. Что это значит, Левченко не знал, но ничего хорошего от такой раны ждать не приходилось. На спине выходного отверстия не было. Значит пуля засела в груди. Плохо конечно, но ведь живут и с осколками. Вот, к примеру, Фёдор Степанович который год с кайзеровским осколком ходит и нечего, живет себе до сих пор и помирать не собирается.
Левченко обработал спиртом кожу вокруг раны, свернул и наложил ватно-марлевый тампон, затем перебинтовал, обмотав торс Семёнова. Кровь ещё сочилась, но раненому вроде бы стало лучше. Потом занялся ногой. Рана совсем свежая, вся нога в крови. Но это не страшно. Такие раны не опасные, Левченко это уже знал. Приходилось ещё на марше к Одессе помогать санитарам. С ногой быстро управился наложив плотную повязку из бинтов.
- Ловко ты с бинтами справляешься. Не из учёных ли студентов?
- Нет. Из технического училища я. Летом, перед самой войной закончил. Свидетельство ещё не получил. Послали на практику, только работать начали, а тут война. Оттуда в военкомат и на фронт, дома даже не побывал. Маме успел письмо написать да отправить. А бинтовать уже здесь научился. Меня часто к санитарам посылали.
- Молодец, хорошо науку освоил. Плохо, что дома не был, не пришлось с матерью проститься. Ну да ничего – встреча радостней будет.
- Щас, товарищ Семёнов, обедать будем. Суп из тушенки уважаете?
- Хто ж его не уважает, только ты мне не выкай. Тоже мне интеллигента нашёл. Простой я железнодорожник – путевой обходчик. Так шо давай без учёных выкрутасов. По рукам? Плесни-ка мне ещё глоточек. Сильно помогает.      
 Левченко развёл немного спирта. Семёнов выпил и его потянуло ко сну.
- Хорошо устроил, – пошевелился на постели Семёнов – мягко. Дома так не спал. Прости, браток, занемог я. Ты занимайся, занимайся. Я только вздремну малость. Устал я.
Семёнов заснул. Левченко приготовил котелок сытного супа из перловки с тушенкой, больше походивший на жидкую кашу, убрал котелок в ящик, и решил, пока товарищ спит, восстановить контрольки. Вернулся нескоро, но Семёнов лежал в той же позе, словно мёртвый. Левченко даже показалось, что его раненый гость действительно умер, но прислушавшись, он услышал равномерное, с лёгким присвистом дыхание. Слава Богу! Живой. С живым человеком и катакомбы не такие тёмные, и стены галереи не так давят. Сколько он с ним? Не больше часа, а сколько душевного тепла сразу пробудилось? По-настоящему оценить присутствие рядом другого человека можно только досыта наглотавшись одиночества. Только тогда в полной мере можно понять всю прелесть людского общения.
Семёнов из подпольщиков. Это значит, что месяцы заточения для Левченко кончились. Поправившись, Семёнов выведет его к людям, к подпольщикам-партизанам. Он ещё будет бить врага. Левченко не мог наглядеться на чудом обретённого товарища. Пусть он вдвое старше его, значит – вдвое опытнее и у него есть чему поучиться, пусть он раненый, Левченко сделает всё, но вылечит Прохора Семёнова. Он теперь надежда для Левченко – путеводная звезда к людям, к солнцу. Левченко сходил в склад к медицинским ящикам, достал памятки к лекарствам, пометив на них номера ящиков карандашом, чтобы потом не перепутать какая книжица из какого ящика. Теперь у него есть и смысл и вполне конкретная цель для изучения содержимого ящиков с медикаментами.
Семнадцатое марта – жутко подумать сколько он под землёй. Даже не верится. Время так долго тянулось, а сейчас кажется что вроде и не так давно на пост заступил. Может Семёнов что перепутал с ранением-то? Вряд ли, раненый-то он раненый, но не в голову же. Рассуждает здраво. Как ни крути, а получается что на посту рядовой Левченко не только пол осени, но и всю зиму отстоял, да ещё добрый кусок марта прихватил. Он даже не заметил как Новый Год пришёл. Вот те на! Новый Год прозевал. Мама к новому году всегда утку запекала, ждала сына из училища. Знал бы Левченко когда Новый Год наступил, он и здесь его встретил бы неплохо.
Жалко нет на складе радиоприёмника. Странно, рации тоже нет. Как же подпольщики смогут поддерживать связь без рации? Как разведданные передавать? Странно, очень странно. Рация – это не зеркало, без неё уж точно не обойтись. «Ну точно же! Точно! Как я раньше не догадался! Рация наверное есть на третьем посту»: догадался Левченко. А ведь он до сих пор не знает, что именно хранится на третьем посту. За столько времени он ни разу туда не заглянул. Левченко стало неимоверно стыдно за свою нелепую трусость. Подумать только, солдат испугался убитого солдата настолько, что за столько месяцев ни разу не отважился проверить, что же делается на третьем посту! Может подпольщики давно им пользуются, может там их лагерь. А может и наоборот. Подпольщикам позарез нужна рация, а они и понятия не имеют о существовании третьего поста, так же, как и не знают о четвёртом. Да разве можно после этого вообще Левченко называть солдатом?
Хорошо, что Прохор Семёнов спит. Не видит боевой подпольщик что Левченко покраснел от стыда что твой вареный рак и чуть не расплакался как сопливый мальчишка. Семёнов наверное не одного фашиста уже уложил, может и диверсию какую совершил. Склад румынский с боеприпасами, к примеру, взорвал или другой какой геройский поступок. Дважды раненный не испугался вооружённого часового Левченко. Говорил спокойно с достоинством, даже не зная кто перед ним – друг или враг. Смерти в лицо смотрел с честью настоящего бойца, хоть и в штатском. Вот кто настоящий солдат, а он: «Стой! Стрелять буду! Свинцом тебя щас!» Да, неловко вышло. Посмеялся поди Семёнов над рядовым Левченко. Ну ничего. Это и есть фронтовая наука. Придётся по ходу военному искусству учиться. Теперь бесцельное сидение в норе скоро кончится. Вылечится Семёнов и возьмёт Левченко с собой на задание. А уж там в бою или на диверсионном задании он покажет себя солдатом, а не валенком, способным только тихо-смирно топтаться да полёживать, охраняя имущество на складе. Не даст спуску боец Левченко гадам фашистским, ни румынам, ни немцам, ни самому Гитлеру. Только бы поскорей выбраться отсюда, скорей бы вылечился  Прохор Семёнов! Сейчас наверное подпольщики где-то рядом, в своём лагере планы борьбы с врагами обсуждают, о Семёнове беспокоятся. Может и погибшим его уже считают. Жалко будить раненого бойца-подпольщика, а то б Левченко выспросил как добраться до лагеря боевого отряда. Ведь там обязательно должен быть врач. А как же? Чтоб в диверсионном отряде да врача не было? Быть такого не может. Семёнову нужен врач, настоящий врач. Что Левченко? Перевязать может и только. Левченко решил, что как только Семёнов проснётся, выспросит у него как можно более подробней дорогу к лагерю подпольщиков, пойдёт и приведёт врача с командиром. Сдаст командиру оба склада, а сам в отряд добровольцем попросится.
Левченко перетащил свою постель из склада поближе к товарищу, пригасил немного обе дежурные лампы, лёг и как-то незаметно уснул. Приснилось ему, что он уже в отряде подпольщиков. Командир строгий, на Василия Ивановича Чапаева похож. Про рацию всё допытывается, говорит что мол была рация на складе, а часовой, дескать, её прошляпил. Семёнов уже здоровый, от ран и следа нет. Стоит весёлый, улыбается. За Левченко заступился, доказывает командиру что не было на складе рации, опись показывает. Улыбнулся командир, пожал руку Левченко, поблагодарил за службу.   

Глава 9

- Часовой. Слышь, часовой? Хорошо на посту спится?
Левченко поднялся, но спросонья не понял толком смысла вопроса.
- Да я вот тут... немного совсем...
- Ладно тебе, паря. Это я так, шуткую. Пить охота.
- Щас я, дядя. Щас, я быстро.
Семёнов жестом остановил его.
- Есть ещё одно дело... неотложное... совестно и говорить-то, да боюсь сам не справлюсь – Семёнов красноречивой жестикуляцией показал в чём именно заключается его проблема.
Левченко понял. Сходил на склад, достал отдельный котелок специально для этой цели и пометил его, нацарапав ножом большой жирный крест. Впервые Левченко пришлось выполнять не очень-то приятные обязанности сиделки, но он с честью справился с ними.
Завтракали молча. Семёнов поел супа совсем немного, больше просил пить. Левченко развёл ему порцию спирта, а затем обработал и перевязал раны. Поскольку Семёнову трудно было есть густую пищу, Левченко решил сделать жирный бульон сварив одну тушёнку, и поить раненого этим питательным отваром. Семёнов был благодарен молодому пареньку за столь заботливый уход. Он не часто встречал в жизни такие примеры.
- Тебя как зовут-то, браток? Вон уж сколько для меня всего сделал, а я и не знаю за кого Богу молиться.
- Рядовой Пётр Левченко.
- Ишь ты, рядовой... Петя значится. Вот и славно. Познакомились, стало быть.
-  Нечего меня как маленького, дядя. Мне уж двадцать скоро.
- Ну а как тебя величать? Петром, Петрухой? Может по отчеству? Как тебя по отчеству-то?
- Алексеевич я по отчеству. Можно и без отчества. В училище и в роте просто звали – Петро. Так можно.
- Ну, добре, Петро, так и будем. Да и меня зови просто Прохором, а то дядя, да дядя. Какой я тебе дядя?
- Ты-то вон какой уже. В годах. Что ж я тебя как ровню что ли?
- А мы на войне все ровня. Хотя, раз на то пошло, можешь как наши молодые практиканты в депо – Федотычем. Федотыч – вот в самый раз будет. Батьку моего Федотом звали.
- Ладно, Федотыч – это мне нравится. Я вот что, Федотыч, надумал. Врача тебе надо. Сильно надо. Я ведь что, я ведь только перевязать, а так больше ничего.
- Что, сильно плохо с раной-то?
- Да вроде не сильно, да только не понимаю я ничего в этом деле. Врача надо.
- Где ж его взять врача-то?
- Как где? В отряде вашем у подпольщиков. Ты бы мне толком объяснил, как до вашего отряда добраться, а я бы привёл и врача и командира. Тут на складе знаешь сколько всего? Вашему отряду во как всё пригодится.
- Какой отряд? Ты что мелешь, Петро? Нету никакого отряда.
- Как нету? А ты откуда?
- Оттуда, Петро, оттуда. Сверху я с Пересыпи.
Левченко опешил. Не уж-то Семёнов не подпольщик? А кто? Но тут его осенила догадка.
- Да ты не беспокойся, Федотыч! Свой я! Вот красноармейская книжка, вот комсомольский билет. Я ничего не выдам, хоть на куски режь.
- А тебя шо, резали на куски-то?
- Да нет, я и фашистов, если честно, ещё не видел.
- Вот как значит, а ты сразу – на куски режь. Ты, конечно, хлопец может и геройский, да только если в лапы сигуранцы попадёшь, кто знает чего там напеть можешь.
- Да ты что, Федотыч? Да я ж...
- Слушай, Петя. Это тебе не кино про Чапаева. У румын в контрразведке такие коршуны сидят, что не дай бог им в когти попасть. Ты думаешь пошто я в катакомбы рванул? Что бы от сигуранцы уйти. Хоть как уйти. Пусть даже насмерть. Нельзя мне к ним попадать никак нельзя. Не уверен я в себе, понимаешь? Коли начнут пытать, кто знает, что будет. Не такие орехи как я кололись.
Откровение Семёнова ошарашило Левченко, словно обухом по голове треснули. Не укладывалось в понимании рядового Левченко чтобы подпольщик вражескую контрразведку боялся.
- Это как, Федотыч, ты что сдрейфил что ли?
- Не в том дело, Петро. Если бы я сдрейфил, не лежал бы здесь раненый. Не сдрейфил я и дело своё сделал как надо. А вот живым к карателям попасть и взаправду боюсь. Не за себя боюсь, а ребят. За тех, кто ещё свободен и может бить гадов. Выдать их боюсь. Вот так, брат.
- А... теперь понятно. А то я уж надумал, что не подпольщик ты, Федотыч. Неужто так страшно в этой сегуранце?
- Это когда книжки про войну читаешь не страшно, а как живое тело начинают пытать оно всё по-другому выворачивается. Много наших не выдержало. Хорошие хлопцы, давно знаю их и не виню нисколько. Понимаю как им было там. Не всё просто в жизни, парень, не всё. Но есть и другие, которые от одной только мысли о пытках сразу на поклон к румынам да гестаповцам побежали. Вот они и есть настоящие предатели. Выпало мне порешить одного такого, он на сигуранцы работать стал семерых наших выдал, тайник с взрывчаткой показал, племянницу мою загубил. Хотел я чисто сделать всё, да не вышло. Зацепили гады, пришлось в катакомбы нырять. Тебе, Петро, я тоже не всю правду сказал. Ты уж не обижайся. Война идёт, а у меня наверху жена да двое детишек. Тут дело такое – чем меньше знаешь, тем совесть чище будет ежели что. Понять надо.
- Да понятно мне, не дурак. А тот предатель как?
- Нет уж предателя, отгавкался, из дробовика пол башки ему снёс. Получила своё крыса ё... – осёкся Прохор Семёнов.
- Ты ругайся, Федотыч, ругайся. Мне-то уж не привыкать.
- Нет, паря, не люблю я это дело – матюки. Само как-то вырвалось. Пусть блатные матюгаются. Это слабые только в матюках свою злость выплёскивают. От бессилия.
- Так как же с отрядом-то?
- Не знаю я про отряд, Петро, честно ничего не знаю. Слыхал краем уха, что есть такой в Нерубайских шахтах, вроде и другие есть, но где не знаю. Не бывал там. Мы у себя в депо, да на железной дороге. Так малыми силами.
- Как же быть-то теперь? Я уж думал всё, подпольщики придут... обрадовался. Как ты щас без врача?
- А это как Бог даст. Смилостивится – значит выживу, а нет так стало быть и судьба моя такая. Одно отрадно – сигуранцы здесь меня не достанут. Вот дал Бог ещё с тобою встретиться, тоже хорошо.
- А где выход наружу? Может я выберусь да разведаю? Или кого из твоих товарищей приведу?
- Выход-то может и недалеко, только думаю не найти его. Я от карателей в шахту сиганул. Не любят они катакомбы, далеко заходить не отваживаются. Пока силы были, забежал подалее, чтобы отвязались. Как потом брёл не помню. То шёл, то на карачках полз. Сколько раз впадал в беспамятство уж и не сосчитаю. Одним словом – блудил я.
- А ты, Федотыч, до войны на трамвае ездил?  – вдруг ни с того, ни с сего спросил Левченко.
- Доводилось, а что?
- Ну и как оно, на трамвае-то?
- Обыкновенно, как и на железной дороге, только тише, да остановок больше.
- Нет, железнодорожные вагоны посреди города не ездят и не звенят.
- А что это ты вдруг трамваи вспомнил?
- Так, интересуюсь. Хочется вот на трамвае покататься.
- А ты на трамвае не ездил что ли?
- Нет. Из села я. Райцентр наш Лебедин – городок маленький, там не то что трамваев, а и автобусов нету. Лихачей с десяток может и наберётся, а больше никакого транспорта нет.
- Придёт время, покатаешься ещё.
Притих Семёнов, вроде как в сон опять потянуло. Мрачные мысли притемнили лицо Левченко. Рухнули надежды на подпольщиков. Никому не нужен его склад. Никогда теперь не выбраться из подземелья, если не поможет случай. Одно отрадно, что не один он теперь, есть Федотыч. Боязно только Левченко за Федотыча, уж больно страшная рана на груди. Авось всё обойдётся, пойдет подпольщик на поправку. Послушал – вроде дыхание ровней стало. Придвинул к себе лампу, достал медицинские книжки.
«Не, ну это ж надо! Это хто ж такую хрень-то придумал? На каком языке писано? Для фашистов что ли?»: негодовал Левченко, пытаясь хоть что-то понять в заумных медицинских выкрутасах. Нет чтобы просто и ясно написать: «то-то от того-то», к примеру, а то пишут Бог весть что. Ну поди догадайся, какая такая интоксикация, клиническая диагностика, превентивные меры, внутримышечно, оральное применение. Много слов вообще не нашими буквами написаны. Тут без шифровальщика делать нечего. Медицина тоже что ли в секретности ударилась? Поломав голову что-то около часа, Левченко сдался, поняв, что постичь эту медицинскую тарабарщину он не в состоянии. Разобрал только, что стрептоцид против микробов помогает. Надежда Викторовна говорила, что при ранениях самая страшная опасность от микробов. В ящике много стрептоцида, Левченко будет давать его раненому каждый день со спиртом.
А ведь молодец всё-таки Прохор Семёнов, настоящий боец-подпольщик, хоть и сугуранцу эту опасается. Всё равно молодец. Повоевал уже, бил гадов. Предателя уничтожил. Жалко только, что не назвал своего настоящего имени. «Понятно – не положено, война как ни как. А вот то что отчество Федотыч – это точно. Натурально он это сказал, с душой. Хоть каким великим артистом будь, а так натурально всё равно не соврать. Промахнулся однако одесский подпольщик. Ну да ничего, уж кто-кто, а Пётр Левченко его не выдаст. И нечего пугать злодействами карателей»: Левченко потянулся, ему хотелось во что бы то ни стало доказать Федотычу, что зря он в нём сомневается. Сможет рядовой Левченко выдержать любую пытку. В училище на спор подушечку на ладони шилом прокалывал насквозь. Кровищи было! Но выдержал, не скривился даже. Это было после лекции о Сергее Лазо. С неделю чуть не все парни училища проверяли друг друга на счёт стойкости к пыткам. Не каждому такие проверки давались, а Левченко выдержал. Людно не хвастался, но втайне гордился собой. Конечно, это детская забава, по сравнению с настоящими пытками, но ведь есть такие люди как Сергей Лазо, значит можно выдержать. Левченко зажмурил глаза и представил как японцы суют его головой в раскалённую паровозную топку. Ох! Даже плечи передёрнуло. Вроде как настоящим жаром обдало, да так, что он невольно проверил рукой остатки волос на голове, торчащие клочковатой щетиной, как у соседского хряка Тишки. Пожалуй, Федотыч прав. Геройство геройством, а только лучше не попадать на такие испытания. А вдруг правда не выдержит? Тогда уж лучше действительно ничего не знать. Сколь ни ори, а если ничего не знаешь, так никого и не выдашь, хоть кишки выматывай.
Раз такое дело, решил Левченко ни за что живым не сдаваться. Он и раньше не собирался в плен, но теперь всегда будет носить «феньку» с собой, готовую к взрыву. Только бы успеть кольцо вытащить. Граната – это хорошо. Гранатой сподручней. Дёрнул кольцо – и всё. Может и пару-тройку вражин с собой на тот свет прихватит. Только вот опасно постоянно носить при себе гранату, а вдруг случайно сам себя взорвёт? Ладно, надо положить гранату в надёжном месте, а когда жареным запахнет, уж тогда за пазуху. Так и заснул Левченко с мыслью последнем подвиге, если враги прижмут его к стене.      
Проснувшись, первым делом поглядел на Федотыча. Семёнов, видимо, давно не спал, но будить Левченко не стал. Он сам приподнялся на постели и полусидел прислонившись спиной к стене.
-А, проснулся? Здорово, Петро! Чего нового во сне видал?
- Да так, ничего особенного.
- Ты бы поспал ещё. Я вот подскочил ни свет, ни заря, теперь куковать буду да на лампу пялиться.
- Федотыч, а ты почём знаешь, что рань сейчас?
- А у меня, браток, свой петух в нутре живёт. Он меня каждый день и будит. Никогда в доме будильника не было, а на роботу ни разу не опоздал. Вот так, брат. Не спится ему, петуху-то. Никогда он не ошибался. Думаю, шо и сегодня не сплоховал, если, конечно, не ранила его вместе со мной пуля румынская. В аккурат в самую грудину угодила, а он где-то там и сидит.
- А у меня, Федотыч, нету такого петуха. Уж если засну... так пока хто не разбудит, спать могу до обеда.
- Это по молодости. Доживёшь до моих годков, Таким же петухом обзаведёшься, надоест ещё. Слышь, Петро, это ты тут такую крепость отстроил?
- Я, а что?
- Славная баррикада. За такой хоть сколько можно борониться, ежели гранатами не закидают. А пошто два пулемёта? Ведь один здесь ты был?
- Это, чтобы не тратить время на перезарядку в бою.
- Дельно придумал. Тебе б действительно в отряд. Ишь ты, всё рассчитал. И гранаты на месте, и автоматы, и патронов запас. Ловко, неча сказать, ловко. Да вот только зря старался. Не полезут так глубоко в катакомбы ни румыны, ни немцы. Здорово они боятся наших шахт. Слыхал я, было дело – такого им перца здесь наподдали – до сей поры чихают.
- Я тоже бой слышал. Вроде как недавно. Долго стреляли, а я тут всё наизготовку сидел. Как мог вот укрепился. Получат своё, если сунутся.
- Не сунутся. Сюда точно не сунутся. Они всё больше выходы взрывают да караулят. Народу сколько расстреляли перед катакомбами – партизан запугать стараются. Нет, сюда не сунутся – кишка тонка.
- Да, везёт же людям! Сражаются, фашистов бьют. Друзья мои на фронте сколько уж воюют, а я тут сижу, как крот замурованный.
- Это ещё поглядеть надо, кому больше повезло. Им под пулями да минами скакать, или тебе на тушёнке сидеть.
- Ты вот смеёшься, Федотыч, а мне не до смеху. Обидно мне. Что я хуже других?
- Да нет, Петро, не смеюсь я. Довелось и мне на передовой побывать. Нагляделся. Вот честно, после передовой сам бы в такой склад залез до самого конца войны.
- Что-то не пойму я тебя, Федотыч. Вроде ты боец-подпольщик, раненный вот, предателя расстрелял, а такие вещи говоришь.
- А что тут понимать? Ты ведь хлопец не глупый. Бога уважаешь, по иконам вижу. Смерть и убийство, браток, никого не красят. Не геройство это, а безумие.
- Так зачем же ты в подпольщики пошёл?
- Затем, шо изверги пришли на землю нашу. Лютые звери, нелюди они. Тут уж деваться некуда. Либо мы их одолеем, либо они нас сожрут. Я из страха пошёл бить их. Из страха за детей своих, за жену, за... Сам понимаешь, шо тут зазря языком молотить. Иконы эти – тобой шо ли деланы?
- Мои – ответил Левченко и смутился – одиноко мне было. Правда, икона с Богом только одна. На второй маму пробовал рисовать.
- Маму? А смотрит как Богородица. Хорошо сработано. Быть бы тебе в старые времена богомазом. Ты, паря, не смущайся. Ты верь в Бога. Жить с Богом это хорошо. Без Бога злыднем можно стать, таким как фашисты.
С минуту Семёнов молча смотрел на портреты.
- Сам придумал, иль списывал откуда?
- Сам, нету у меня ничего. Крестик был один – мамин, да остался в училище.
- Это зря. Нынче с крестиками несподручно, особенно вам молодым. Однако спрятать надо было понадёжнее, но чтоб с собой был всегда. Хотя, если Бога не гневить, он и без крестика заступится.
- А ты, Федотыч, коммунист?
- А ты как думаешь?
- Не знаю, не пойму я тебя.
- А и понимать не надо. Какая тебе разница? Партейный билет што? Бумага по сути своей. Разве билет человека человеком делает? Нет, паря. Мне уж терять нечего. Недолго видать дышать осталось, так шо скажу начисто. Разных я видал партейцев. И таких перед которыми и шапку снять не грех, и таких которых сам бы вот этими руками удушил бы. Только одна партия истинная, которая у каждого в нутре сидит. Совестью эта партия зовётся. Предать эту партию можно, а обмануть никак. Не прикроешься её партейным билетом. А коли со своей внутренней партией в ладу жить будешь, то и он тебя подержит – Семёнов кивнул головой в сторону портрета Бога – вот он главный оценщик и советчик. Вот и решай, Петро, кто я. Коммунист или же нет.
Левченко был смущён словами Прохора Семёнова настолько, что и не знал что ответить. Он и сам не раз думал о таких вещах, но гнал от себя еретические мысли, опасаясь, что новые инквизиторы смогут прочитать их и тогда не миновать костра репрессий. А как же Федотыч не боится говорить такое?
- Ты, Федотыч, на нашего политрука Леонида Осиповича похож. Тот тоже всё по совести сверял. А когда политучёбу читал, странно мне было. Говорит то, что полагается. Толково говорит, доходчиво, а глаза смотрят по-другому. Вроде как не верят глаза его же словам.
- Вот и я тебе тоже толкую. Думать надо. Думать, а не разрубать шашкой людей на красных и на белых. Видел ты кого, шоб был весь красный, чёрный или белый?
Левченко отрицательно мотнул головой.
- Так-то. Нихто таких людей не видел. Нет таких людей. В каждом из нас всяких красок понамешано.
Семёнов повернулся набок, охнул.
- Бинт на ноге присох, оторвал поди.
Левченко спохватился. Сбегал за водой. Пока меняли повязки, молчали оба. Приготовил бульон из тушёнки. Федотычу понравился. Сам доел остатки супа. Поставил вариться компот.
- Ладный ты хлопец, Петро. Налюбоваться на тебя не могу. Кабы не помирать здесь, сам бы сватал за тебя свою старшенькую.
Петя, вспыхнул как факел, но быстро взял себя в руки.
- Чего это ты помирать собрался?
- Чую я.
- Вот ещё чего удумал! Не дам я тебе помереть. Щас стрептоцид принесу. Вычитал я.
Не слушая возражений, Левченко ушёл на склад, отыскал нужный ящик. Пришлось повозиться, освобождая его из-под других. Достал упаковку с порошком. Вернулся к Семёнову. Развёл порцию спирта в кружке, сыпанул туда щепотку стрептоцида.
- На-ка вот, лекарства выпей.
- А шо там?
- Спирт со стрептоцидом, пей, лечиться надо.
Семёнов выпил. Попросил помочь лечь на спину. Устроился, закрыл глаза. Левченко думал, что Федотыч снова заснул и взялся собирать посуду, чтобы нести к ручью и вымыть, но Семёнов только прикрыл глаза, погрузившись в свои думы. Левченко вернулся с ручья и, стараясь не греметь сложил посуду в ящик и закрыл.
- Ты бы, Петро, разобрал свои укрепления, не к чему они. Тебе же и помеха. Оружие да бомбы спрячь. Неровён час, сам же на них и подорвёшься. Не доберутся сюда враги. Это я тебе говорю. Оставь маленько гранат про всяк случай, а остальные прибери. С «контрольками» это ты правильно придумал, только винтовки надо бы вверх направить. Своих постреляют, если придут.
- Ладно, Федотыч, щас займусь. Да вот придут ли свои-то?
- Придут. Рано ли, поздно ли, всё равно придут. Не думается мне шоб только ты да теперь и я про этот склад знали. Катакомбы вон какие громадные. Поди не один такой склад оставили.
- Ты отдыхай, Федотыч, поспи. Я проходы расчищу, да гранаты приберу.
- Давай, занимайся. Дал бы мне лекарства ещё, я бы и уснул.
- Так и быть, дам немного. Сон тебе щас самое нужное лекарство.
Семёнов выпил спирта, а Левченко поправил повязку на груди и прикрыл раненого тулупом. Долго раскладывал по ящикам гранаты и запалы. Уложил на место три пулемёта, разрядив диски, но один с двумя запасными дисками оставил. Оставил и один автомат, а из гранат только пять «фенек». Разобрал проходы в основных оборонительных рубежах, дальние трогать не стал. Низкие они, одно слово – бутафорские. Тряпичных «бойцов» тоже оставил на своих местах. Занялся перенасторожкой контролек. Винтовки поставил так, что б целили в щели на потолке. Проверив на всякий случай работу контролек, зарядил винтовки и, оглядев результаты выполненной работы, вернулся на пост. Федотыч спал, во сне подёргивая бровями. Вот как бывает. Встретились совсем недавно, а стал Прохор Семёнов для Левченко чуть ли не отцом, или старшим братом. Кем угодно, но только не чужим человеком. «После войны надо его с мамой познакомить. Обязательно познакомить – укрывшись тулупом, Левченко зевнул и потянулся – интересно, а какая у него старшая дочка? Завтра расспрошу».

Глава 10

Что-то толкнуло в бок Левченко. Он не понял что именно, но поднялся мгновенно, словно и не спал. Огляделся. Никого и ничего. Федотыч спит, лампы горят. Вроде всё в порядке, тогда что же его беспокоит? Прошёл к лампам, подлил керосин.
Надо Федотыча перевязать. Будить жалко, вон как спит спокойно, даже присвиста не слышно. Жалко не жалко, да надо. «Приготовлю лекарство. Пусть ещё чуток подремлет»: Левченко плеснул в кружку спирта, подлил воды из фляги, добавил щепоть стрептоцида. Присел у изголовья Семёнова, тронул его за руку.
- Федотыч, вставай. Проспал твой петух нынче.
«Вот спит! Ну ты подумай! А ещё надо мной посмеивался»: Левченко посильнее потряс за руку Семёнова, но тот никак не хотел просыпаться.
Рука какая-то странная, словно ватой набитая.
- Федотыч! Ты что?!!! – Левченко сначала обомлел, потом вскочил на ноги. Ещё до конца ничего не осознавая, упал на колени и снова принялся трясти Семёнова.
- Федотыч! Ты что удумал-то?! А ну давай просыпайся!
Левченко схватил за плечи Семёнова, рванул вверх. Голова раненого безвольно отвалилась назад, рот открылся. Вмиг всё понял Левченко, дрогнули руки, выронил он Федотыча. Комок стал душить горло, слезами заволокло глаза. Рёвом взревел рядовой Левченко, упал на простреленную грудь старшего товарища. Рыдания сотрясали плечи часового четвёртого поста. Сжал он руку Федотыча в своей, но почувствовал как холодеют пальцы совсем ещё незнакомого, но уже такого дорогого друга. Нежданно – негаданно обретённого во мраке подземелья и одиночества и вот так бездарно потерянного.
Нет! Нет больше Федотыча. Никакой стрептоцид уже не поможет, никакого спирта не хватит чтобы поднять его на ноги. Со злостью пнул ногой Левченко кружку с ненужным уже лекарством. Кое-как успокоившись, сел рядом с Федотычем. По-детски всхлипывая, сложил его руки крестом на груди. Поднялся, посмотрел на друга прощальным взглядом.
Вовсе и не страшный он, хоть и мёртвый. Такое же спокойное и доброе лицо. Надо полагать во сне умер, не стал беспокоить молодого солдата – нового товарища. Левченко сглотнул слезу, скатившуюся прямо в рот, накрыл тулупом Семёнова с головой. Взял лампу и, нехотя передвигая ноги, побрёл искать Федотычу место для последнего упокоения.
Пошёл по тому коридору, по которому приполз к нему раненый карателями Федотыч. Заглядывал в боковые тоннели и выработки. Он даже не думал о том, что может заблудиться. А может ему уже было всё равно. В одной боковой выработке, метров двести пятьдесят или триста от четвёртого поста, обнаружил в полу большое прямоугольное углубление метра полтора шириной и метра три длиной. Глубоко – метра три с половиной – четыре, не меньше. Что это? Может колодец рыли? Посветил лампой. Вроде сухо, вода не блестит. Здесь Федотычу хорошо будет, спокойно. Здесь его ни сигуранца, ни немцы не достанут. Рядом и гора колотого ракушняка, видать из этой же ямы. Здесь и похоронит Федотыча Левченко.               
Возвращался на пост так, как будто не раз ходил по этому маршруту. По дороге назад тайная мысль крутилась в голове. А вдруг он ошибся? Сейчас придёт, а Федотыч проснулся, улыбается ему. Вот неловко-то будет. Перетрусил, могилу кинулся искать. Как хотелось Левченко поверить этой мысли! Как сопротивлялась душа этой нелепой смерти такого хорошего человека! Вот и пост, и лампа горит, и Федотыч... Нет, не проснулся Федотыч, не поднялся, не приветствует шуткой друга Петра.
Левченко прошёл на склад, вытащил на свободное место брезент, тот самый, которым были накрыты катушки с телефонным проводом. Взял катушку, и, усевшись на полу, стал сплетать трос, глотая непрерывно катящиеся слёзы и шмыгая носом. Никто его здесь не видит и нет необходимости сдерживаться. Вот ведь как бывает. Всего ничего, дня два, ну может три, знал человека, но узнал так, что кажется всю жизнь шли рядом, поддерживая и понимая друг друга. Где его семья? Как их найти? Левченко решил во что бы то ни стало отыскать семью Федотыча, покаяться, повиниться в том, что не уберёг батьку ихнего. Он бы взял их всех под своё крыло, отвёз бы к маме в село. Да вот даст ли Бог. Не назвал Федотыч Пете Левченко ни своего настоящего имени, ни фамилии, но ведь должны знать Федотыча железнодорожники с Пересыпи. Такого человека непременно должны знать, вот только бы из катакомб выбраться.
Левченко сплёл трос в восемь жил телефонного провода, метров пять длиной. В два угла брезента замотал по камню и привязал концы троса так, чтобы закрученные в брезент камни не дали узлам троса соскользнуть. Вот и готова волокуша для Федотыча, на которой и повезёт его в последний путь Левченко. Вытащил из склада готовый брезент, расстелил рядом с Федотычем. Перетащил друга на брезент вместе с верхним матрасом. Обмотал толстым валиком портяночной ткани участок троса, впрягся – потянул. Тяжеловат Федотыч. Говорят, что умерев люди тяжелее становятся. Может и так.
Тяжело, но Левченко тянул, наклонившись вперёд. Все мускулы напрягал до последней возможности, но тянул. Часто падал на колени, останавливался чтобы отдышаться, поправлял матрас с Федотычем на брезенте, затем снова впрягался и тянул дальше. Трудно было ещё и от того, что приходилось одной рукой держать лампу, так как освещать этот скорбный путь было некому. Порой ему казалось, что не выдержит брезент на неровном, шершавом полу катакомб – порвётся. Тогда он на плечах потащит Федотыча. Но брезент выдержал.
В выработке, готовой стать склепом для Прохора Семёнова, Левченко присел чтобы подольше отдохнуть и попрощаться с Федотычем. Слёзы кончились, их сменила дерущая сухость во рту. Пришлось идти за флягой и к ручью – набрать воды. Совсем недавно он поил из этой фляги Федотыча, такого весёлого и жизнерадостного, а теперь... Левченко напился воды прямо из ручья, умылся, наполнил флягу. Пора позаботиться о Федотыче. Захватил второй матрас, оставшийся от постели Федотыча и бушлат, что под головой был, вернулся к выработке, выбранной в качестве усыпальницы.
Матрас развернул и потихоньку спустил в могилу. Эх, угол завернулся! Не поправить – глубоко. Спрыгнуть можно, но как вылезать? Бросил в тот угол бушлат. Долго думал как ему спустить Федотыча в могилу. Не сталкивать же? Придумал. Подтащил брезент с Федотычем к дальней оконечности ямы, отвязал один конец троса, протянул через всю длину ямы на другой конец и прижал камнем.
Опять вернулся на склад за ножом и проводом. Обернул брезентом Федотыча вместе с матрасом и тулупом. Прорезав ножом дырки в брезенте, сшил края проводом. Перешёл на другой конец могилы, взял трос, сел на пол и уперевшись в выступ на полу, потянул. Как ни напрягался, но сдвинуть с места Федотыча не получалось. Пришлось тянуть рывками, только тогда нелёгкая ноша сдвинулась с места. Левченко хотел как можно аккуратнее опустить Федотыча в могилу, но он всё-таки упал, но упал прямо. Лежит теперь там внизу на двух своих матрасах. Левченко достал из кармана пистолет, с которым давно не расставался.
- Прощай, товарищ Прохор Семёнов. Прощай, Федотыч! Пусть тебе земля пухом. Пусть Бог тебя встретит и наградит за доброту. Я вот тоже хорош, доктора из себя возомнил, покурить тебе перед смертью не дал. Ты уж прости меня, Федотыч. Семью твою я найду не дам пропасть. В том клянусь тебе. Ты не волнуйся. Отдыхай. Вечная тебе память, Федотыч! Вечная слава! Да, чуть не забыл. Ты там вот что, Федотыч, скажи Богу, что я не выбрасывал крестик. Я его только спрятал. Получилось так... Ну, вот и всё. Прощай, Федотыч.
Левченко поднял пистолет вверх и трижды выстрелил. Мелкие осколки ракушняка брызнули по лицу, а за ними вновь потекли слёзы. Левченко бросил пистолет в ноги Федотычу. Отвалил от кучи и скатил в могилу первый камень. Убрал в сторону лампу, не желая видеть как камни падают на Федотыча.
Заваливал могилу долго, несколько часов отдыхал, три раза ходил к ручью обмываться. Дважды дозаправлял лампы. Наконец только сложенная пирамидка из блоков ракушняка, указывала на место погребения Федотыча.
Левченко устал так, как кажется никогда в жизни не уставал. Он ни разу не сомкнул глаз, пока не довёл до конца эту мучительную работу. Мучительную как для души, так и для тела. Упал на свою постель и сразу отключился так, что его не разбудил бы даже разрыв гранаты.
Не знал Левченко, что именно в этот момент он в своей жизни пересёк ту невидимую границу, которая отделяет юношу от мужчины, молодость от зрелости, наивность от мудрости, радость от горечи. Совсем неважно, что ему ещё не исполнилось и двадцати лет. У каждого человека эта граница своя. Одни проскакивают её не достигнув паспортного совершеннолетия, другие остаются в детстве и после пенсии. Кто из них более счастлив? Пусть это каждый решает сам, ибо понятие счастья тоже сугубо индивидуально. С уверенность можно сказать только то, что в отношении рядового Левченко это понятие никак не применимо. Многим, слишком многим его сверстникам пришлось взрослеть в доли секунды, иногда за миг до вечности. Только никогда никто не решится назвать это счастьем. Быть солдатом почётно, но доля солдатская на войне – это горькая, незавидная доля. Горькая, даже если дожил солдат до Победы, и втройне горькая для тех кто остался жить, поминая погибшего солдата.

* * *
Странная штука – время. Вот, что ни говори, а действительно странная. Понятие вроде как абстрактное, вроде бы его и не существует вовсе. Не материальное время, не пощупать его, не понюхать, ни на вкус попробовать. Сколько ни пялься, а движения времени не увидишь. Трудно представить как нематериальное время можно растянуть или сжать, а ведь умудряется человек и тянуть время как резину, и сжимать в тугую пружину. Хочет материальный мир признавать существование времени или нет, а подчиняться времени ему всё-таки приходится, так как все события идут во времени и идут только вперёд. Нет у времени обратного хода. А жаль. Сколько глупостей можно было бы предотвратить, если бы повернуть назад время, сколько ошибок можно было бы исправить! Да не дано нам такой возможности. Время хоть и не материальное, но суровое. Ошибок не прощает, сколько не умоляй. Хорошо тем, кто живёт не осознавая времени. Живут текущим днём, текущей минутой. Вот муравьи, к примеру, таскают травинки, строят свой муравейник и плевать им на то сколько времени уйдёт на это строительство. Делают своё дело не думая ни о жизни, ни о смерти. Да и не только муравьи, все животные освобождены от тягостного осознания неизбежно приближающегося конца. Может в этом их счастье. А вот человеку дано понимать не только бренность своего существования, но и ежесекундного приближения мрачного финала его жизнедеятельности. Только мы в этом мире обречены вести учёт времени, только на нас лежит проклятие вечно ощущать убегающие нематериальные секунды, минуты, дни, месяцы и годы.
Левченко давно перестал считать сколько сгорело бидонов керосина. Вот так, навскидку, вряд ли он сразу ответил бы – сколько пустых бочек откатил в дальний угол склада. Иногда наступала долгая апатия, и он просто валялся на матрасах ни о чём не думая, или спал, стараясь подольше не просыпаться. Апатия могла длиться часы, дни, а иногда и пару недель. Это было самое худшее состояние, когда Левченко казалось, что движение времени просто остановилось и он приговорён на вечное мучение в этом тёмном, мрачном аду. Правда, сколько бы ни длилась апатия, всегда наступал день или час, когда Левченко вновь осознавал себя человеком. Не просто человеком, а солдатом, которого никто не освобождал от его воинского долга. Тогда Левченко проверял по описи имущество на складе, с удовлетворением отмечая, что ничего не пропало в депрессивный период, приводил как мог в порядок свой внешний вид и готовился к встрече с людьми, воодушевляемый вновь пробудившейся надеждой.
Почти все стены склада и прилегающих галерей украсили произведения Левченко, талант которого с каждой работой проявлялся всё ярче, набирая художественную силу и уверенность. Появились портреты почти всех знакомых и друзей Левченко, картины на самые разные темы, вплоть до фантастики. Портрет Федотыча выделялся не только поразительным сходством с оригиналом, но и самой тщательной проработкой деталей. Только стена с портретами Бога и мамы осталась свободной от других творческих порывов Левченко. На могиле Федотыча появился памятник, тщательно вырезанный Левченко из блока ракушечника. На памятнике пятиконечная звезда мирно соседствовала с православным крестом, под которыми аккуратно вырезанными буквами выделялась буро-красной охрой надпись:
«Федотычу – подпольщику и другу от П. А. Левченко. Спи спокойно, дорогой товарищ. Мы за тебя отомстим».
Когда хандра особенно начинала донимать Левченко, он шёл к могиле Федотыча и там, словно зарядившись невидимой энергией, брал себя в руки, что бы не срамить память друга.         

* * *
Резкий свет вместе с пылью обвалившегося впереди свода галереи ослепил глаза Левченко, резанул так сильно, что он не в силах был разжать веки. В ушах зазвонили тысячи колоколов. Левченко плотно зажмурил глаза, даже прикрыл их ладонью левой руки. Ноги плохо слушались, суставы давно крутило, но он не остановился, он продолжал идти к свету, спотыкался об навалившиеся под ноги камни но шёл. Чувствовал свет кожей лица и шёл к нему. Сильно заскрипело. Кто-то спустился в галерею, чья-то рука легла на плечо. Правая рука Левченко полезла за пазуху. Там граната. Если что...
- Тимоха! – крикнул спустившийся в галерею – А ну давай сюда! Я тут Лешего нашёл! Жуть какой страшный!
Снова заскрипели блоки. В тоннель спустили ещё кого-то.
- Ты откуда, солдатик?
- Свои – прошептал Левченко и отпустил гранату, но глаза раскрыть не мог.
- Мы-то свои, а ты чей?
- Свои! – Левченко рванул веки широко открывая глаза. Нестерпимо яркий, режущий как бритва солнечный свет полоснул по глазам так, что ударило в затылок. Петя упал и закрыл руками лицо. 
- Слышь, Лёха, его к Филатову надо. Ослепнет ведь.
- Братки, скажите, братки, что это? Наши город взяли?
- Да ты никак всё воюешь? Или контуженный? Война вже три года как кончилась!
- Кончилась?
- Кончилась, браток, кончилась! Вылезай из подполья!
- Слава Богу, братки, слава Богу. А трамваи в городе ходят?
- Ходят трамваи! Всё ходит! Живёт Одесса!
- Хорошо. Трамваи – это хорошо. На трамвае, братцы, проехать хочу, хоть немного проехать.