В памяти жива одна невеселая зимняя сказка. Январь; холодно и страшно; силуэты людей и фонарей; бег теней по отуманенным улицам; город, вечный и алый.
Нарушая спокойствие этого каменного, точно гипсового, города, неподвижного и обескровленного, мы являлись на его улицы бесцеремонным грехом и пороком. Нас было пятеро, шестеро, семеро - мы видели друг друга издалека и прирастали черными комьями к страшному, позорному, черному. Мы и сами были черным порождением, извержением дальних районов города; и наши маски, и пуховые одежды с меховой оторочкой - - становились частью плоти и жизни.
Мы видели многих. И многие, видя нас, смотрели потом в небо. Долго, вечно в бесконечно прекрасное, высокое и равнодушное небо...
Одним безликим равнодушным вечером мы встретили печальное и тихое шествие. По главной улице города шли люди; каждый скорбел и плакал; и каждая фигура была частью скорбного, похоронного целого. Женщины пели - тихую и грустную песнь - мужчины выступали строгой колонной, безмолвствуя.
На одном из многочисленных перепутий, где собирались воедино бегущие в разные стороны городские улицы, шествие встретило нас. Нас было семеро; мы были пьяные, веселые, молодые. Что нам было до чужих горестей и радостей?! Мы недолго слушали их заунывную песнь, недолго совещались и в конце концов решили нападать.
С лаем и хохотом мы бросились на людей... Шествие смешалось, превратилось в толпу. Белые одежды скрылись за черной пеленой; улицы наполнились болью и криком. Меня два раза сбивали с ног, и я, пошатываясь и оступаясь, снова вставал и бросался в эту пьянящую толпу. Многие лица наливались кровью, и, скапливаясь под тонкой, белой кожей, кровь просилась на волю и, как новозаветное вино, выливалась на грешную землю...
Очевидно миновало не более пяти минут; в жизни неподвижного города эта глупая драка была лишь мгновением. Мы отступали с позорной победой: опьяненные кровью, мы потеряли четверых. В исходе боя я ударил в висок одну побледневшую хористку, она без крика и стона пала на землю, и в ее голубых глазах отразились черные тучи уходящего дня...
Мы долго пребывали в бахвальстве и тщеславии, называя себя героями и находя признание среди равнодушных и бессмысленных женщин. Наши шрамы и сильные, изломанные, мускулистые тела служили живым доказательством героической жизни. За наши головы была объявлена - хоть и небольшая - награда. Но никто не искал нас, никто не мстил.
Всё также в морозном тумане стоит неподвижный город, но мы уже не едины; мы сами ждём возмездия. Не от врагов, а от слепой, равнодушной и бесконечной человеческой массы, выплюнутой дальними районами охладевшего города.
И снова, вспоминая содержание невеселой зимней сказки, каждый из нас пытается оправдаться. Не перед другими. Перед собой.
Я вижу, как, отпустив жену и детей, он запирается в кабинете и сжимая в руках костяную рукоятку ножа, обращается мысленно к богу - такому, которого он мыслит и знает в своих молитвах. Но слова молитвы застывают в гортани, и приходится отвечать на одни неразрешимый вопрос. Кто такие мы? Имели ли мы право... И я знаю, что уже тогда знал, что никакого права у меня нет. А еще я - или он - в зависимости от фокуса сознания, помним, как единый белый строй рассыпался под нашими ударами, и как тьма сходила на равнодушную землю.
И нет оправдания, нет силы думать о лучшем и заглядывать вперед. Слишком многое оказалось перечеркнутым, и вместе с кровью разбитой гортани и сломанных ребер я выхаркнул тогда свое прекрасное будущее, свое, вечное, человеческое...
Сказка досказана, а грех не искуплен. Быть может, отвергнув старое, я бы вышел с покаянием на главную площадь города, но кому нужен мой крик в этом вечном и алом, холодном и страшном, бесконечном январском городе, привыкшем к игре черных теней, бессчетным шествиям и белым одеждам, мертвым и потерянным, покаявшимся, но не раскаявшимся душам... Январь, вечный январь.