Гендерный анализ
поэмы Анастасии Астафьевой
«Тридцать три»
Невероятное ощущение: уже сутки, истекшие после прочтения поэмы, живу с перехваченными горлом и сердцем и равняю себя с археологом, откопавшим бесценный золотой сосуд. Его скоро увидит мир и поразится нетленности Красоты, и станет она всеобщим достоянием. А мне так хочется подольше подержать эту находку в руках, сдуть с нее вековую пыль, натереть до блеска бока сосуда, чтобы уж ни у кого не было сомнений по поводу его уникальности…
А еще - чувствую себя обычной советской акушеркой, принявшей в ловкие руки необыкновенного по божественному дару младенца и чудным образом сознающей это. И хочется поскорее прибрать от людских глаз сопровождавшие величественный процесс материальные отходы, чтобы сразу и без сомнений всеми была воспринята духовная значимость свершившегося.
Ну, и, в- третьих уже, вспоминаю себя земной матерью, ненатужно, но осмысленно растившей авторскую плоть не только для познания общедоступных утех, но и для редко кому даруемого свыше крестного подвига.
И вот он свершился. На это намекает название поэмы, об этом же адекватно свидетельствует и ее содержание. Тот, кто уже прочел «Тридцать три», уверена, согласится со мной и не увидит в моей хвалебной рецензии родственного подтекста. Я не спешила комментировать написанное дочерью прежде, ибо углядывала в сочинениях возрастную, а потому и творческую незрелость. Теперь же, не только как мать – дочь, но и как женщина – женщину, я готова снять её с распятия и коленопреклоненно омыть ей ноги со знанием, что её Воскресение – рядом.
Кого-то нетвёрдого наверняка насторожит мой столь возвышенный ряд ассоциаций. Но я не боюсь работать в его контексте, ибо именно из него вывожу для себя нашу творческую и человеческую предопределённость. Не прошедший так или иначе крестных мук не может привнести в мир спасительную идею, а значит, и написанное им не стоит проводить по ведомству Литературы.
Полагаю, что созданное на сей раз Анастасией станет заметным явлением в современной словесности, а уж в женском её секторе – без всяких сомнений. У меня потому, наверное, и возникли ассоциации с археологией, что выстраданное и сформулированное ею принадлежит отнюдь не только нынешнему её конкретному жизненному опыту, но женскому опыту всех времён и народов. Вот так вот скромненько. А что? Ведь для того, чтобы стать понятным всем, только-то и нужно - быть обнаженно искренним и опираться на базовые человеческие ценности, умудряясь оставаться при этом порождением своего времени.
Попытаемся же проанализировать «Тридцать три» с этой точки зрения, не боясь быть заклёванными фаллократами. И начнём с того, что считается отличительным признаком нынешней молодёжной жизни, - с добрачных интимных отношений.
Даже с большой натяжкой нельзя утверждать, будто подобного не существовало в прежние века, и свидетельств тому и документальных, и легендарных немало. Но раз уж некоторым проще опираться на идеализированное прошлое, не станем настаивать на собственных догадках. Нам ведь важен не фасад, а сущность явления, а она, эта сущность, в том, что Природою предназначено мужчине и женщине взаимно тянуться друг к другу. Углядеть в этом нечто постыдное может лишь тот, кто никогда не поднимался духом в Небеса и не смотрел на наши земные судьбы оттуда, из глубин Вечности.
Вот и случилось так, что в пору цветенья земного задохнулась от забродивших соков героиня поэмы. «Может, он будет ласковым, нежным? Может, и встреча была неизбежна? Верю, надеюсь, отдам безмятежно…». И отдала, но не тело, по большому счёту, а душу свою обрекла на мучительный опыт. И знать-то особо не знала, где она расположена, а тут вдруг ощутила, «как это больно – душа».
Не умеет ещё героиня слышать и понимать саму себя, «в первый да не в последний раз отравлена ядом ласковых фраз». Но научается ли хоть один человек на свете ходить, не упав ни разу?! Давайте побьём всякую молодую поросль каменьями за то, что «и этот, и третий, и седьмой, и про каждого буду думать – мой!»? Но останется ли кто в живых на грешной нашей планете после подобных расправ?!
Убеждена, что мерилом чистоты в интимных отношениях являются искренность притяжения и полное отсутствие какого-либо расчёта. Можешь ты утверждать, что тебе «пока кажется – на целую жизнь»? Значит, отнюдь не люди и даже не церковь, а один Бог тебе судья. И как бы ни пытались ортодоксы и сегодня запугивать представительниц прекрасного пола тем, что осмелившиеся без разрешения сорвать плод плотской любви будут гореть в аду, количество экспериментирующих, убеждена, никогда не убавится, напротив.
Наши представления об устройстве мира, о тайне разделения полов и супружеских отношениях на планете, прежде и теперь, настолько расширились благодаря множеству информационных сетей, что не размышлять над устаревшими догмами может позволить себе разве что не умеющий думать. И истинная религиозность состоит не в слепом следовании ветхозаветным указаниям, а в том, чтобы сознавать: Господь с любым человеком всегда, на всяком его пути, - и как сторонний наблюдатель, и как добрый Отец, готовый подать руку в минуту отчаяния, утереть слёзы и благословить на новые муки, вырастающие из наших желаний. А уж желания наши и просьбы Он всегда готов удовлетворить. Он-то знает, что не всё нам полезно, но разрешает – всё.
Вот и героине поэмы Он не отказывает, когда она с молодым задором требует: «Дай, я встану сама у руля!» Пожалуйте! Разве может юность терпеливо ждать, когда «птицы стонут любовно повсюду», когда «разум кружится в стиле танго»? И к тому же - «точит мысль, что я тоже невечная, что торопятся стрелки бессонные». Как эта поспешность, эта боязнь не успеть познать главного в жизни типичны для женской молодости!
Как правдиво и то, что в предощущении любви собственная неотразимость кажется всевластной: «Я иду, а они – в штабеля!» И где уж тут, не имея опыта, разобрать, кто – твоя судьба, а кто – нет? Вдруг да и… Так что «удержу при себе хоть синицу», чтобы не выглядеть в среде счастливых ровесниц белой вороной.
Сколько юных особ так и проживают отпущенное им на этом свете не со своими парами, лишь бы не остаться одинокими, не ощущать свою, кажущуюся им, ущербность. И нужно иметь сильный внутренний стержень, чтобы на пороге жизни отказаться, как героиня, от типичной и скучной судьбы простой клуши, - «Убог финал у этой пьесы… Нет! Я хочу любви озона!». От судьбы, весьма ценимой обществом, но не универсальной и не дающей возможности душе познать безграничную многовариантность мира, и тем обогатиться, и обогатить своим опытом сам мир. Пускай и ценой невообразимой боли.
«Синицу» героиня распознала очень быстро и не стала состязаться за её оперенье. И вовсе не «окольцованность» её, точнее, его, стала тому причиной. «Что мне за преграда его жена?» - азартно восклицала она в начале отношений, не предвидя, конечно, что Господь сам отодвинет эту «стену», забрав законную соперницу к себе. Но освободившееся возле него место не только не зовёт её в драку за избранника, а напротив, пробуждает в сердце необъяснимую виноватость за случившееся и приступ самоуничижения: «словно гиена я!...тварь недостойная!».
Наверное, и, конечно же, - это отголоски юношеского максимализма, взросшие на традиционно-правильном воспитании, в котором любое требование плоти считалось унизительным и достойным казни на корню. Героиня самоотрешённо готова к этому истязанию: «Пусть от молитвы моей пламя свечное дрожит. Похоть свою удушу».
Самым большим желанием становится желание облегчить мучения любимого. «Тенью скольжу за ним, тихо его берегу. Всё, что сделать могу, - стать состраданьем немым».
Одного не ведает юная душа – что течение жизни неостановимо, что мёртвым – мёртвое, а живым – живое. И когда вскоре она встречает своего «голубка» весело воркующим с новой избранницей, ей кажется, что рушатся все устои мира.
Это будет случаться не раз, и она будет подниматься из руин, но кто же верит в подобное, находясь под завалами отчаяния? И вполне естественно, что героиня на какое-то время присоединится к простонародному убеждению, что «нет в жизни счастья». Да откуда ему и взяться – при всеобщей нашей неграмотности, особенно в юности, относительно непреодолимых природных различий между представителями полов.
Это сейчас всё громче и чаще звучит подобная жизненно важная информация, но и то – слышит только имеющий уши. Во тьме же незнания опыт приобретается собственными шишками.
Да и то сказать: можно ли счесть истинным знанием заимствованную теорию? Недаром от слишком юных мудрецов веет резонёрством. Но и не поумневшие до старости практики не случайно признаются развратниками. Следовательно, всё хорошо в меру и в своё время. А потому – последуем за героиней в её сердечных скитаниях.
Нельзя не отметить, что их с самого начала нельзя признать только телесно ориентированными. Как человек тонко чувствующий и неприземлённо мыслящий, она каждое своё любовное приключение затевает не по прихоти любопытствующего разума, а по зову сердца, ответившего на встреченные доброту, внимание, участие. И непрестанно бьётся при этом над разрешением непраздных для большинства людей вопросов - почему мужчина и женщина обречены «вновь и вновь искать друг к другу переправу»? «Зачем Господь нас разделил?»
И вот приходит любовь, точнее, Любовь. Она не сразу осознаётся в угаре молодости, она пытается сначала заявлять о себе громогласно, неуклюже, эпатажно, эта «любовь, словно вызов выспренним дамским капризам». Но всё громче со временем начинает звучать голос сердца, ощутившего во встреченном взрослом, скованном служебными и семейными приличиями мужчине нечто «близкое, жалкое, нежное, страшное и неизбежное».
Неизбежное случается и забирает героиню во всевластный плен. И вовсе не сексуальной стороной отношений, столь ненавидимой импотентами от фаллократии. Юная женщина повержена тем, как, «словно слепой кутёнок, тычется в тёплые руки этот мужчина-ребёнок, ищет недоданной ласки». Потому что, оказывается, хоть и есть семья, но – «всё равно никому не нужен», в минуту слабости признаётся любимый. И, конечно же, не для покорения девичьего сердца вынимает он из души это объяснение собственному адюльтеру. Он и для себя самого вдруг открывает эту явную, но прежде не заметную истину.
Так ложатся ли на плечи новоиспечённой пары виною эти неожиданные и горькие отношения, родившиеся из двух одиночеств, одного – официального, а другого – сокрытого, но не менее тягостного? И не из тех ли она, официальная жена, из упомянутых нами ранее юных особ, в своё время поспешивших сочетаться законным браком без истинного чувства? Так в суетном и неопределённом пути на опасной дороге одна машина, попавшая в аварию, может спровоцировать целую серию подобных несчастий. И рассудите попробуйте, кто более виноват: владельцы первого транспорта, изначально выбравшие неверный путь, либо пострадавшие вместе с ними и из-за них? И чьи раны легче? И кто кому вправе бинтовать их? То-то и оно.
Не будем углубляться в проблему кармических долгов, не всеми понимаемую и принимаемую. Достаточно сделать вывод, что неспроста, конечно же, героине на описанном пути взросления придётся не один раз испытывать рецидивы испепеляющего чувства к своему избраннику, появившемуся в третьем романе. Но пока что она способна лишь на полуженские, полудетские истерики из-за униженной женской гордости, из-за неприятия того, что условности вынуждают любимого на людях и говорить отчуждённо, и «от ласки, как от укуса, как от губки, пропитанной уксусом» отшатываться в страхе быть разоблачённым. В эти мгновения ей, молодой, и не представить ещё, что может быть нечто более страшное, нежели двойные стандарты в личных отношениях.
Но она сразу узнала тот момент, в который она обязана была – как любящая – встать на защиту жизни близкого человека. «Он тихо сказал: «Ухожу на войну. Там маются парни наши в плену. Везу им на выручку целый отряд». И у неё упало сердце: «Я знала – ему не вернуться домой. Такие - любимы у пули дурной». Что можно сделать, когда ничего нельзя сделать?! Только жизнь – за жизнь.
Не верьте в мистику, право тут ваше. И вместе с тем, даже из простого суеверия, - каждая ли отважится бросить вызов Року? Вот так вот: «Давай поиграем с тобою, Судьба! Лет десять на карту поставлю легко, но ты уведёшь от него далеко курносую эту старуху с косой». И только Богу сегодня доподлинно известно, какие взаимозачёты были совершены там, на небесах. Однако любимый вернулся невредимым и продолжал жить, не догадываясь, кто его отмолил.
Можно не принимать мою убеждённость в том, что Бог явственно говорит в нашем сердце и читаем теми, кто обстоятельно учится Его языку, - а потому не брать в расчёт заявление автора об отмоленной чужой жизни. Но вряд ли кто станет оспаривать, что события эти помогли вызреванию в душе героини не только высокого женского чувства, но и, как ни неожиданно, чувства гражданственности. Не случайно же она заявляет, что «в гуле стенаний, проклятий и просьб и мне своё слово сказать довелось, чтоб чашу терпенья наполнить по край…Господь наш, виновных в войне покарай».
На фоне пережитого возвращение к прежним двусмысленным выматывающим отношениям представляется ей невозможным. В душе взрослеющей женщины ещё слышны отголоски надежд на совместное счастье, ещё душит впервые пережитая потребность материнства – «Я хотела от тебя ребёнка. Больше никогда. Ни до. Ни после…Он мне даже снился, этот мальчик...» Но действительность, в которой – «из ссоры да в ласку, из тиши да в споры», не оставляет никаких шансов. И героиня даёт себе приказ «загнать за глухие запоры любовную ломку», потому что – «Пора уходить. Пора убегать».
Лучшим средством от любви во все века был метод «клин клином». И странно было бы не испробовать его в сложившейся ситуации. Из таких попыток тоже нередко рождаются семьи, в которых супруги не обременены глубоким чувством, но и страданий глубоких не ведают. Так и у героини – «Всё было легко и телесно…Мы были друг другу удобны». Он был учтив, не лез в душу, приходил всегда с угощением. .И длилось бы и длилось это, когда бы не сжигал необъяснимый стыд, когда бы не думалось, глядя на спящего, «что он мне не дорог нисколько…хотела увидеть другого в постели моей не согретой». Значит, опять облом, выражаясь современно? Значит. Ибо нельзя культивировать то, от чего «так тошно на свете порою».
Зачем же множим мы ошибку за ошибкой? Отчего не научаемся отличать белое от чёрного, своё от чужого с двух-трёх раз? Да оттого, что паноптикум мужских особей слишком многообразен! И каждый новый экземпляр даёт надежду на спасение от душевного холода, ибо если перестать надеяться, то и жить зачем?
«А мне казалась жизнь ужасной, - обосновывает героиня истоки пятого романа. – И вдруг помочь он мне сумеет?.. Да и никто меня дотоле не звал к обязанности древней женою быть и быть хозяйкой, не жалкой ласки попрошайкой». Привет домострою, тайно исповедуемому каждой женщиной! И отповедь ему же, когда он пытается приковать женщину к мужу насильно, потому что…
Потому что: «Кастрюли, рубашки, картошка. И всё это было бы в радость, когда б я любила немножко того, для кого я старалась» - вот обескураживающий вывод, к которому героиня приходит очень быстро. Какое-то время она ещё надеется, что – стерпится, потому что и в возвращении назад нет никакого смысла: желанный не зовёт и никогда не позовёт. А потому надо постараться привыкнуть, что полярная ночь не только за окном, но и в душе, - «словно траурная тень раскинулась на сто веков». И не клясть себя и весь мир за совершённую ошибку, а постараться вырастить счастье из запрограммированных будней. Вот сейчас наречённый придёт с бутылочкой после работы, «свой ужин будет долго есть, поглаживать, икая, брюхо. Потом меня окликнет глухо. За словом слово, как в наган за пулей пулю загоняя, раскрутит ссоры барабан…»
Наверное, и это можно научиться прощать и даже полюбить, если – любить самой или, на худой конец, чувствовать уважение к себе как к человеку. Но та песня, которая изо дня в день звучала перед героиней в её «печальном зимовье», не оставляла никаких надежд на взаимопонимание. «Мужчина на месте первом, он сразу стоит после Бога. На месте втором – собака, она верный друг и помощник. А баба на месте…третьем. Иль нет, на четвёртом…пятом. За беды земные в ответе!».
Не припоминается вам, откуда эти затхлые мотивы, столь милые сердцу двуногих ископаемых? Утверждаемая ими кондовая философия не так уж и безобидна, поскольку частенько ведёт к логическим физическим последствиям. Привела и ревнивого северного супермена: «И вдруг – по лицу!» Итог отношений понятен без лишних слов.
Конечно, очередной рецидив истинного чувства зрел в душе героини и под покровом нескончаемой ночи. Не раз она обнаруживала в себе безудержное желание лететь «к твоим рукам, к твоей груди», чтобы «прижаться и затихнуть и слушать, как внутри гудит твой голос. И от ласки вскрикнуть». Сколько раз ей мечталось «улёгшиеся тени с усталых век снимать губами» вместо того, чтобы…
И вот она снова свободна! И лишь тот, кто знавал пребывание в душевной темнице, способен полностью понять порхание героини над цветущими полянами родной стороны.
«Я смешливой была и счастливой, По земле не ходила – летала. На листочках берез говорливых Росяные искала кристаллы. Желторотых птенцов одуванчика Целовала в мохнатые брюшки И пионов тяжелых болванчики, Как щенков, щекотала за ушком».
Как же по-детски безгранично счастливы мы становимся, когда удаётся с кривой и опасной дороги вернуться назад, к той развилке, от которой можно заново начать искать свою судьбу! И хоть в плутаниях душевных мы тоже не оставлены Богом, однако нигде так солнечно не ощущается Его улыбка, как на этом перекрёстке.
И вдруг – окликнули. Окликнули! «Как хорошо, что ты вернулась!» Желанный… «Давай мы завтра, не спеша, обсудим всё, что будет дальше…Придёшь?» Конечно!! И – «в небе звёздные конфеты, а в воздухе ванильный снег!.. Какой ты щедрый, мира автор!.. Лишь до утра дожить осталось!»
Но лучше б и не доживать – чтобы снова не видеть, как он – глаза долу, как он – с оправданиями, как он – холодный манекен. «Как я устала, Боженька мой!...Пустота в душе, как в хрустальном бокале, из которого долакали шершавым языком силу моих истом». И снова – пучина отчаяния и презрения к нашей плотской составляющей: «Уничтожить никчемное тело, всё равно не любимо никем… Ненавижу твоё вожделенье, ощущений твоих не терплю!» Хотя - без притяжения родственной плоти и душам нашим встретиться было бы проблематично! Но ведь до принятия, до понимания единства всего дарованного нам Богом нужно тоже дойти, дожить.
Самым верным в судьбе героини было то, что она «в пустоту не шагнула сегодня». И, пересилив страх перед новыми испытаниями, поднялась ещё на толику вверх в нескончаемом пути возмужания духа.
Путь этот означен был с первых страниц поэмы, когда она, совсем ещё девчонка, интуитивно воскликнула, обожжённая первым чувством: «Господи, меня поддержи!» И памятовала о незримом присутствии Его на каждом шагу. Отважившаяся пройти запретным путём, она хранила уверенность в том, что суженый где-то непременно существует, но встрече с ним, как в сказке, предшествуют мучительные испытания, которые нужно выдержать.
И пусть внешне все наши поиски-плутания обычно выглядят непрезентабельно и вызывают у окружающих предосудительное отношение, внутри-то мы каждый о себе знаем, что идём навстречу только нам слышимому Зову, который оправдывает каждый наш шаг. Разумеется, это о тех, кто – слышит. И кто, именно благодаря этим сугубо индивидуальным поискам, постепенно вырастает в личность, много значащую не только для земного плана, но и для небесного. Ибо всё-таки задача наша – соответствовать каким-то высшим замыслам о Жизни, а отнюдь не представлениям о ней в отдельно взятой профсоюзной организации.
Таким образом и героиня, начавшая своё знакомство со сложными бытийными категориями с неожиданного ощущения душевной боли, на наших глазах один за другим проходит уроки строения земного мира. И если на первых шагах ей достаточно ощущать, как «душа заполошная мечется в невечном жилище своём», то по мере приобретения женского опыта к ней приходит осознание, что самое бессмысленное – убегать от самой себя и лгать себе, что жизнь её – не «порванный башмак» и она имеет право на счастье, как всякий, независимо от мнения окружающих. И для этого важно не клеймить других и себя, а попытаться привести к общему знаменателю то, что действует в нас так же несогласованно, как пресловутые герои в известной басне:
«Разум хилый, душонка и тело, Вы, как лебедь тот, щука и рак, Загубили, проспорили дело. В дикий лес, в колею, в буерак Горе-тройка везет эти сани».
После очередного отрезвления героиня предпринимает попытку вернуть себя к простой человеческой жизни, в которой и без любви достаточно радостей. Рядом с нею появляется герой нашего времени, который «смертной думой не встревожен, злой моралью не стреножен», для которого «наблюдать забавно – кто кого?». Рядом с ним думается уже почти всерьёз - «может, стоит поучиться так за жизнью волочиться?»
Однако потому-то так важны, для того-то нам и даны отношения меж полами, что в их свете, как в рентгеновском, мгновенно становятся видны все плюсы и минусы человеческие. И о себе самом порою узнаёшь такое, о чём долго бы не догадался в мерной череде будней.
Так, усаженная в ресторане за стол, - « И зачем этот стол нам, заваленный яствами, когда в машине полно провианта?» - героиня вдруг прозревает, что «я ж крестьянка колена, поди, до седьмого…мне б картошки в мундире…мне бы слова негромкого». И, едва не плача от роскоши, она просит увести её от «гулящего люда».
На сердце у неё тяжесть ещё и оттого, что и новый избранник не свободен от семьи, а «люботы на беде не бывает», уже известно. Однако не только нежелание вновь «быть крепостной у страсти» приближает развязку, а и простые жизненные ситуации, по которым считывается непреодолимая разница во взглядах. Такою была история с букетом подснежников в руках у бедного рыжего мальчугана, на который поскупился потратиться, стоя в пробке, щедрый на кутежи гедонист. Внешне потом всё сгладилось, но героине чётко запомнилось – «в этот день ко мне пришла усталость».
После этого факт неверности жизнелюба не только жене, но и любовнице, уже не вызвал у последней ни гнева, ни удивления. И даже родил благодарность в душе «за веселье, за смех, беспечалье, За мираж путешествий далеких, За конец, очевидный в начале…»
Но за разрывом неизбежно пришли новые вопросы к жизни. «Кто мне скажет, когда паренёк тонкошеий Начинает предательством путь свой мостить?...В день какой из нежнейших зелёных росточков Вырастают деревья с прогнившим нутром?» Согласимся, что это уже не юношеский максимализм, явленный поначалу, а размышления взрослого человека, озабоченного судьбою каждого встреченного – как собственного ребёнка. Ибо известно – «плату страшную спросят за выдох и вдох», кои были нам позволены на земле.
Однако если бы могли мы в молодости довольствоваться только силой своего разума! Он всё уже способен охватить, оценить, понять – «про беды и судьбы людские, про заботы мирские, про всех, кто взывает к Богу, кто трудной идёт дорогой, про войны и перемирия, про голод и изобилие». И знает он, что нельзя проходить мимо чужой беды, делая вид, что не заметил её, - «всё сокрытое станет зримо». Но… «Но память хлестанёт, как бичом, запахом твоим, и родное плечо не заменит ничья жилетка». И через сновидения подскажут небеса: «Мы ещё должны друг другу, сероглазый повелитель!»
Знать бы о планах всевышних наперёд – разве стали бы мы тратить свои силы на неглавное? Однако суть в том, что прибежали бы мы к результату неготовыми и не смогли бы принять его должным образом. Оттого и кричит героиня - в ответ на уговоры окружения не прикипать к очередной пассии - очень важные, самою тогда не осознаваемые слова: «Мне этот опыт нужен!» И ступает ему навстречу.
Очень скоро она признается себе, что «опять, фантазёрка несносная, я придумала эту любовь». Но и не станет отрицать, что тот, кто так и остался недоступным, помог осознать ей в самой себе очень важные для будущей жизни составляющие черты. И то, что она «в свои почти полные тридцать ни науке любви, ни коварству, ни уловкам, ни женскому барству, ничему не смогла научиться». И то, что живущее внутри неё чувство, это «тихое горное озеро», - оно ещё неизвестно кому и предназначено, но – явно не тем, кто «бесценное золото любви разменивает на центы». Ей теперь особенно ясно, что его «надо беречь и надеяться, что из зёрнышка вырастет деревце».
Да, сегодня ей по привычке ещё кажется, что «знакомую чую прореху там, где солнечное сплетенье». Ей чудится открытый ящик Пандоры, в котором – «медаль за отвагу. Зачем? Если в том овраге полёг мой запасный полк». Ей вновь, в который уж раз, невыносимо больно, потому что «приподняли и грохнули оземь». Но сердечное знание выдаёт то тайное, что сокрыто было от неё до сих пор: «я живая, как озимь, на морозном заснеженном поле». Этот образ без лишних слов свидетельствует, что, убитая, казалось бы, холодами изведанных чувств, героиня остаётся жива душою, и вопрос о том, «доживёт ли до новой весенней волны», по сути, риторический.
Наверное, поэма могла быть закончена и на этой, «озимой» ноте, и была бы не менее правдивой, потому как на всём своём протяжении соответствует правде заявленного характера. Понятно, что перед нами пример не средней, но сильной женщины, - совсем не случайно одним из героев обронено, что её «в эксклюзивном НИИ собирали». И образ волчицы с набухшими сосцами, всегда готовой, несмотря на смертельную усталость, накормить заблудшего и оголодавшего щенка, здесь более чем красноречив. Заметим, что не волка, не самца ищет она на снежной равнине жизни, а – детей позаброшенных, нуждающихся в недоданной ласке. Именно таковым становится отношение к противоположному полу у женщины вызревшей, сполна вкусившей мёда и яда плотской любви и осознанно готовой к любви жертвенной, возвышенно материнской.
Однако открытый конец произведения давал бы нам право предположить, что количественные поиски героиней своей половинки могут продолжаться ещё долго. Появление Реквиема, вовсе не сочинённого для лихости сюжета, а написанного самой жизнью, вынуждает склонить голову, как при великой трагедии. И как знать, учитывая развитую интуицию, не мистическое ли предощущение такого события в собственной судьбе толкнуло автора вообще взяться за перо?
Реквием соединяет конец поэмы с началом, не нарочно, но неотвратимо давая понять, что завершён, разорван некий кармический круг, не позволявший прежде вырваться из пут обусловленных неведомыми нам причинами мучений. Теперь, несомненно, начнётся качественно иная жизнь и души, и духа, для которой прежняя будет той ступенью, без которой новое не было бы возможным.
Поэтому отрицателен ответ на вопрос, «где девчонка, что любить этот мир хотела?» Нет её больше. Но он и оптимистичен, потому что нет сомнений - в мучениях родившаяся из девчонки женщина обречена теперь узнать на своём пути того, к кому обращены её мечты, свойственные всякой соплеменнице: «И чтобы старая, рябая, В землянке нищей прозябая, Хоть в язвах, в рубище – любая! – Была тебе всегда люба я».
Нисколько не сомневаюсь, что, будучи напечатанной, поэма вызовет резкие нападки из упоминавшегося выше лагеря заступников нравственности. И у них будет много доказательств виновности автора в пропаганде свободного образа жизни. При этом на обочине разговора останутся именно те – гендерные по сути - моменты, на которые стремилась обратить внимание в своём тексте я. И это понятно: фарисействующим всегда ближе и безопасней, если в стихах речь ведётся о природе и о любви к родине, а незыблемые основы не обсуждаются.
Да и мы, это ясно любому по разумному размышлению, вовсе не на них покушаемся. Однако не зависящие от нас лично всеобщие процессы призывают пишущих анализировать их, а не зарывать головы в пожелтевшие талмуды. Молодёжь ищет честного, откровенного слова о том, что её волнует, в силу возраста, больше всего. И нужно рассуждать об этом не на кухонном уровне, а помогая каждому осознавать собственную неповторимость и значимость и пробуждая любовь и почтение ко всякому, кто встречается на земном пути.
Что же касается художественных особенностей поэмы, то оставим этот профессиональный разбор для других рецензентов. В этой статье достаточно цитат, чтобы оценить и образность языка автора, и могучую двигательную силу мысли, чуждой пустой витиеватости. Для меня однозначно, что недоброкачественное произведение не позволило бы нам вести разговор на те темы, какие мы здесь себе позволили затронуть.