О повести Г.ЩЕКИНОЙ «ГРАФОМАНКА»
Я имела счастье недавно прочитать «Графоманку». Подобное уже случалось со мною много лет назад. Однако я обладаю уникальной способностью начисто забывать любую информацию, поэтому уже не помнила, что там было к чему, и следила за событиями, как впервые.
И главный вывод после чтения – очень перестроечная вещь! Ощущение этого постепенно нарастало, но вряд ли бы вылилось в такие слова, не мелькни в конце романа само слово «перестройка». И сразу всё встало на свои места, потому что та ревизия наших взглядов, какую затевают автор вместе с героиней, иначе можно назвать только мирной революцией.
Предперестроечны в романе взгляды на всю нашу действительность, казавшуюся когда-то идеалом человеческого существования. Главная героиня Ларичева не желает мириться с работой как только средством добывания денег. Ей душу скручивает от одной мысли о том, что она повторит судьбу умершей коллеги Поспеловой, писавшей свои так легко сгоревшие потом за ненадобностью бумаги-отчёты. Героиня хочет «потратить жизнь так, чтобы после нельзя было ничего сжигать, чтобы след был немеркнущий».
Думается, что это - тайная мечта любого здравомыслящего человека. Однако не у каждого хватает духа слушать свой внутренний голос и идти наперекор обстоятельствам. Не каждого влечёт столь маятная «свобода людей от власти хлеба насущного». Не всякий рвётся отыскать своё призвание. И это горько, ибо только потому и увязает человечество в болоте распрей и прегрешений.
Второй пункт пересмотра взглядов - семейные отношения. Для общества, в котором секса «не было вообще», разговор на эту тему долго ещё будет табуирован. Однако и для автора, и для Ларичевой тут никто не указ. Спокойное отношение героини к любовным похождениям подруги и к параллельным связям собственного мужа свидетельствует не только об её неординарном характере, но и о наличии в жизни подобных феноменов, о которых можно и нужно говорить. Ко всему прочему, и сама Ларичева непрестанно в кого-нибудь влюбляется, не смотря на наличие законного супруга. Если кому-то это представляется криминалом, то у неё самой и у автора нет ни малейшего неудобства по этому поводу. Стремление любить, полноценно, самоотрешённо, есть проявление любви к жизни как таковой, не больше, но и не меньше.
Знаменательным в этом свете представляется то, что героине так и не удалось написать книгу о Батогове. И не потому, что ей таланта не хватило, а потому, что ей не позволено было касаться вопроса о личной жизни «легенды отрасли». Но разве бывает живой человек и настоящая книга – без этого? Похоже, что именно во время написания «Графоманки» и был ненароком зачат будущий Тимофей Теслов, способный любить население всего земного шара. Понятно, что способность к этому определяется никак не половой принадлежностью, а в первую очередь наличием живой, осознающей самоё себя души. Души творческой.
И тут мы выходим на главный пласт романа, обращённый к жизни литераторов. Но если в подробном исследовании того, как в обычной женщине зарождается писатель, нет ничего предосудительного, то обращение к закулисной стороне жизни этого творческого сообщества представляется мне не только самым дерзновенным, но и самым уязвимым моментом произведения.
Очень хочется думать, что уязвимость – явление сиюминутное и неизбежное. Любой, кто берётся изображать известных действующих лиц своего времени, рискует быть побитым и уличённым в предвзятости, ибо все мы себе кажемся лучше, нежели мы есть на самом деле. А то типичное, что проявится в созданных образах через многие годы, сегодня трудно разглядеть и признать именно потому, что нужно расстояние.
На многих страницах романа фигурируют личности в большинстве своём местному читателю очень известные, и никуда не деться от желания расшифровывать закодированные фамилии и сравнивать героев с их прототипами. К сожалению, от этого нарушается целостность восприятия. Но думается, что это в основном печальная «привилегия» вологжан и окололитературных кругов. Вполне вероятно, что вдали от нашего заповедного угла и в среде нормального трудящегося народа «Графоманка» может составить достойную пару поляковскому «Козлёнку в молоке». И не осведомлённый о подробностях существования небожителей читатель, вслед за Ларичевой, поразится тому, что в литературных кругах, оказывается, все, как повсюду.
То, что автор дерзает выступить против представления об уникальности и беспорочности вологодской литературной школы, заставляет снять перед ним-нею шляпу. Много судеб разбилось об эту глыбу, но Щекина, похоже, из тех, кого подобное сражение способно не только не убить, но и укрепить, и сформировать. Именно так, как оно случилось в судьбе Ларичевой.
Не убеждена, что следовало давать столь подробные отчёты со всех и всяческих литературных тусовок и встреч, веет от них более изложением, нежели сочинением. Но вместе с тем и понимаю, что это – дотошный взгляд самой Ларичевой, возжелавшей самоотверженно служить отечеству на этом опоэтизированном поприще. Чем она неугодна местной элите, почему никто не спешит печатать её честные строки, своей детски-наивной душой сразу понять Ларичева не может. И лишь постепенно она прозревает, теряя иллюзии и обретая собственный взгляд.
Да, «здесь законом было старое». Да, «раз люди претерпели горести и трудности, значит, и других заставят». Да, «зачем им делить кормушку»? А главное, и самое нелепое и унизительное, это то, что неназвано нёс в себе почти каждый «фаллократ» с Олимпа: «Мне с бабами светиться не резон!» Читай: в жизни у каждого они, побочные, есть, но это – не для публики, не для литературы, ибо последняя призвана только возвышать. Что же касается жизненной правды…
Ореол недоступности для простых смертных, легенда об избранности «властителей дум» позволяют им решать, кого «пущать» в святая святых, а кого – нет, с кого спрашивать в жизни по большому счёту, а кому за талант прощать любые человеческие мерзости. Для Ларичевой же изначально ясно, что «когда сам человек дрянь, то вопросы творчества вторичны». Опытным путём Ларичева дошла, что «высшая жизнь – она тут, рядом», а не там, где она её по неразумению предполагала и долго искала. И если чего ей не хватало воистину, так это осознания того, что «талант самодостаточен», ему совсем нет необходимости оглядываться на чьи-то мнения и указания, он должен слушать только самого себя. Однако мыслимо ли это было для людей, сформированных прежней общественной системой!
Ларичева вряд ли бы стала тем, чем стала, если бы её со всех сторон не подталкивали, не подтягивали, не провоцировали встать на писательский путь. На тот самый, который и был ей, похоже, предназначен свыше, но от которого пытались уберечь её родители, не пустив учиться на журналиста. И тогда она пришла к самой себе окольным путём, через «ненавистную счётную работу». Она попала в кружок под руководством благородного писателя-старца, она обрела там единомышленников. Благодаря подсказкам своих начальников она попробовала писать, стала читать книги, которые учат мыслить широко и не бояться иметь мнение, отличное от других. Она стала обнаруживать таланты в других и помогать в их становлении. Благодаря мужу, имеющему обыкновение приходить домой вроде бы «только затем, чтобы уйти», она села за им принесённую печатную машинку, а затем и за компьютер. Словом, судьба, что называется, «подвела и уткнула».
И ей, Ларичевой, было бы хорошо, когда бы не жизнь на разрыв. Больнее всего на «мамину мутотень с рассказами» реагировали дети. С тех пор, как она стала ходить «к дядьке писателю», она «совсем перестала на диване лежать» и играть и разговаривать с ними. Нестиранными и невыглаженными оставались мужнины рубашки, осиротела кухня, досадной обязаловкой стало для Ларичевой супружеское ложе – ночи она предпочитала проводить за компьютером.
Когда бы это была просто временная блажь, не стоило бы одумавшемуся мужу и требовать «Вернись в семью!» Для Ларичевой же творчество стало сродни открытию самой себя, истинной, и она ни о чём уже не просила судьбу, только – дайте писать, «дайте восхищаться, то есть любить – не для себя, для всех». И когда лучшая подруга на её глазах порвала рассказ, где она послужила прототипом, для Ларичевой померк белый свет. Её представления о том, что и как можно и нужно писать, едва устоявшись, ухнули в пропасть. Слабая ещё духом, Ларичева впала в депрессию, не догадываясь, что это был всего лишь творческий кризис.
И вот его-то описание – это почти вопль на весь мир о праве человека быть самим собой. Мы видим, как мужественно героиня пытается наступить на горло собственной песне: шьёт, парит, варит, стирает, во всём стараясь выглядеть благочестивой матерью и супругой. Она даже на традиционно русское домашнее консервирование отваживается, даже в болото за клюквой отправляется, ища радости жизни там, где находят их многие.
Но нельзя, невозможно идти за толпой, если у тебя есть представление о собственной дороге! «Точно в клетку сама себя заперла», - осознаёт Ларичева. «Повой мне ещё», - стращает свою плачущую душу. И с ужасом ловит себя на внутреннем согласии «быть никем», потому что жить так, как большинство, всегда спокойнее. «Ради этого и умереть не жалко. Всё прежнее кажется суетой».
И она умерла бы, наверно, в угоду церберам от литературы, если бы не дети. Оставить их сиротами? Да ничьё мнение о ней не стоит их жизни!! Значит, остаётся одно – писать тайно и в стол. Чтобы выжить.
Если бы не счастливое разрешение этой ситуации, верится, что Ларичева со своей творческой лихорадкой превратилась бы в тайного «летописца», а от зова души не отреклась бы. Потому что он – как манок, как призыв к продолжению жизни. Стоило ей за мирным шитьём услышать в телевизоре разговоры о литературе, как руки сами потянулись к заброшенным рукописям и все хозяйственные хлопоты полетели в тартары. Эту песню не задушишь, не убьёшь!
Вспомним, как сонно-варёная и ко всему безразличная Ларичева мгновенно преображается, узнав о своей победе в литературном конкурсе. Значит, она – не пустое место? Значит, есть люди, которым написанное ею нравится? Значит, она может, имеет право быть собою и соответствовать своему предназначению?! Бог мой, сколько сил просыпается в человеке, ощутившем свою значимость! Сколько добра он может принести в мир, будучи нужным! И кому это может помешать?!
Наверно, настанет время, когда самораскрытие человека будет приветствоваться как самый великий подвиг. Наверное, по мечте Ларичевой, начнётся «новое, смелое братство, в котором все помогали бы друг другу». И «Графоманка» станет одним из самых крепких камней в фундаменте этого завтра – не смотря на все претензии, которые, конечно же, можно предъявить этому произведению. Но они – как неизбежные недостатки даже в хорошем человеке, которого любим и ценим мы всё-таки за вершинные проявления его сути.
И среди таких мест в книге - страницы о муже и о Забугиной, об Упхолове и Губернаторове, и, конечно, ярчайшая, слезу выбивающая сцена объяснения с Нездешним в конце романа. После неё почему-то начинаешь безоговорочно верить, что всё наилучшим образом сложится в писательской судьбе не только Ларичевой, но и самой Щекиной. О чём, собственно, и свидетельствует неуязвимый «Ор», качеством исполнения почти полностью защищённый от любых критических нападок.