Замысел

1.
Началось всё с газетной публикации о внезапных смертях, вызванных остановкой сердца. Я читала и чувствовала, как холодеет низ позвоночника.
В самом деле, почему мы надеемся, что смерти будет предшествовать долгая и тяжёлая болезнь, за время которой можно будет смириться с неизбежным уходом и хоть что-то ещё успеть сделать? А если вдруг вот так, сразу, мгновенно, без явных симптомов, которые могли бы насторожить и спасти? А если вдруг так?
Нет, думать об этом, быть может, и надо, но – бессмысленно: сидеть, что ли, и дожидаться своей кончины?! Прислушиваться к сердцу? Вот сейчас, вот-вот…
Лично меня так увольте. И без того во мне хватает отчаяния.  И совсем недавно я едва выкарабкалась из его пучины, чтобы начать деятельную жизнь. Конечно, это не всегда удаётся, если быть честной, но всё-таки я стремлюсь не терять зря ни минуты. И если я далеко не всё время провожу за письменным столом, то это не значит, что оно бесплодно для творчества.  Там, внутри у нас, у сочиняющих, отлаженно существует особая вселенная со своими законами, и не нам их менять, но нам – чутко прислушиваться к ним, уважать таинственную пульсацию неведомой энергии и терпеливо пристраиваться к ней.
Вот сейчас, допустим, во мне стойкий затяжной период молчания, и вызван он, скорее всего, безвременной слякотью и неблагоприятными изменениями в атмосфере. А она тончайшим образом связана с тем, что происходит в нас, и потому противиться этому факту и бесплодно бдеть над бумагой из-за брошенного кем-то лозунга «ни дня без строчки» просто глупо. Как всяким смертным, нам нужно время и на друзей, и на близких, и на бытовые неурядицы. Так не лучше ли эти творчески бесплодные дни посвятить тесному общению с родными, которые так часто боязливо останавливаются у дверей наших домашних кабинетов, не смея своими будничными потребностями нарушать возведённый в святое творческий процесс? Во всяком случае, периодически я стремлюсь к таким контактам, и делаю это искренне, потому что любому занятию умею отдаваться всей душой, будь это разговор, стирка или уборка. Не хвастаюсь этим, ибо оно не мною и замечено, а сердобольными друзьями, кое-что во мне всё же ценящими. Им, как и родственникам, так редко удаётся видеть меня простой смертной, покорно сидящей у телевизора с каким-нибудь задельем в руках, что совместно проведённые часы воспринимаются как блаженный дар…
Однако сама себе я дороже иная – сосредоточенная, как мне кажется, на проблемах мировых, на темах вечных и, быть может, всеми ежечасно не осознаваемых. Моя задача как пишущего – помочь им как можно глубже внедриться в сознание каждого и произвести там настоящую революцию, подобную той, какую мы затеяли сейчас в обществе и вряд ли выиграем, если не произойдёт того, за что стремлюсь бороться своим делом и я. Отнюдь не считаю, что эти внешние, общественные процессы есть самоцель, а всё остальное – лишь средства для её достижения; наоборот даже – я убеждена, что именно изменение сознания есть сверхзадача нашего бытия и наших общих трудов. А уж что и бытие само должно в результате этого измениться в лучшую сторону – факт существенный, но не главенствующий…
Впрочем, моя деловая расслабленность уводит мысли слишком далеко, и вряд ли стоит продолжать. Тем более, что речь-то я начала не об этом. Речь о сердце, которое стучит во мне, как во всяком, и позволяет сейчас вот записывать эту философскую белиберду, - вместо того, чтобы заставить меня биться над неким художественным воплощением вышеизложенного. Хотя как знать, что ближе к художественности, придуманное или реальное? А время не ждёт, пока я разберусь во всех хитростях своей работы, оно летит, летит, летит стремительно, безвозвратно! И каждую минуту может случиться так, что вдруг – остановка сердца…
Господи, да зачем они такое печатают?! Совершенно ясно, что не одна я сейчас, читая, держусь рукой за левый бок и встревоженно прислушиваюсь: тук-тук, тук-тук, тук… ну, где же дальше?.. тук…тук…тук-тук…тук-тук… Слава Богу, стучит, всё ещё стучит!! Ну, а рука моя левая, если пошевелить,…а рука моя, вдруг вспоминаю, вот уже неделю болит в предплечье!! А ведь это, смотрю я сноску в статье, вполне может быть скрытым симптомом сердечного заболевания, на который обычно не обращают внимания!!   Но как обращать? Отбросить газеты и бежать делать кардиограмму, крича, что я боюсь внезапности?! А там у меня шифрованными кривулями выведется здоровенькая мускулатура каждой сердечной мышцы, и доктор, пряча ироническую улыбку, посоветует мне больше двигаться и бывать на свежем воздухе, чтобы не развивать излишнюю мнительность. И будет прав! Потому что, если поразмыслить, о профилактике здоровья я совсем не думаю, хотя любому понятно: нельзя после спортивной юности прирастать к стулу и надеяться, что «старость меня дома не застанет». Да ещё удивляться, отчего так слабы стали в последнее время творческие позывы и так оглушительно тянет среди дня ко сну. Приходится даже обливать холодной водой руки, от плеч к кистям, как и положено. На время голове это помогает. Но не сидеть же постоянно в ванной!.. И кстати, кстати!.. Вполне может быть, что плечо-то у меня побаливает именно от этого – от ледяной воды, которой я боролась с леностью!..  Значит, всё хорошо, прекрасная маркиза? И вы здоровы, как сто тысяч братьев здоровы быть не могут?!.. Тогда – за дело! И забыть о поджидающей где-то когда-то эфемерной кончине!
2.
Увы, столь бравый и насмешливый ход рассуждения меня в тот день не спас. Подавленность от прочитанного не оставляла до вечера. И когда я с деланной улыбкой сослалась перед дочкой на усталость и ушла к себе, началось это.
Оно свалилось на меня сверху, как тяжёлый старый полушубок, и сжало грудь. Я сняла с себя всю одежду, чтобы облегчить дыхание, однако слева, под лопаткой, осталась какая-то рукоятка и не давала шевельнуться. Я едва дотянулась до тумбочки и нащупала в темноте валидол. От таблетки стало холодно во рту и сиротливо и стыло на душе. Я постаралась внушить себе, что скоро это пройдёт и можно будет улечься удобнее и заснуть.
В самом деле, спустя какое-то время боль незаметно забылась, и я даже включила ночник, чтобы полистать журнал, поскольку сон всё равно не шёл. Однако текст оказался  слишком пресным и пошлым по сравнению с тем, что незатихающей скорбью всё ещё звучало во мне. Я снова потушила свет и закрыла глаза. И тут некстати вспомнилось, что кровать, на которой лежу, куплена мною за бесценок у знакомых после того, как у них умерла бабушка. И умерла она именно на ней, на этой постели! Не скажу, что я не помнила или не знала этого факта, но прежде он казался мне не имеющим большого значения. Теперь же он выстудил вдруг воздух в комнате и мазанул льдиной по застонавшему сердцу. Я скрипнула зубами и повернулась на правый бок.
Ну зачем, зачем я думаю об этом?!  Сколько раз за свою жизнь в разном возрасте я вновь и вновь приходила к неутешительному выводу: думать о таком, воображать такое не имеет никакого смысла, потому что выхода нет, нет!  И человек просто обязан смириться с невозможностью понять и объяснить уход. Об этот тупик можно голову разбить, но нельзя неизбежное  предотвратить, переиначить. Покорное смирение и – работа, вот что нам остаётся ближе к концу, когда уже нет иных утех и исчезли все заблуждения юности.
Да, но возможно ли заставить себя вдохновенно работать, сознавая близость своего исчезновения? Мыслимо ли это, если одна только мысль и пульсирует, бьётся в мозгу: не хочу, не хочу, не хочу!! И мечтается, как в детстве, спрятать голову на коленях у кого-то сильного, старшего, чей черёд гораздо ближе твоего, и дождаться, что тебя погладят по волосам и солгут в успокоение, что смерти вовсе даже нет; а если она и есть, то для кого угодно, но не для тебя; а если и для тебя, то лишь теоретически, потому что к тому времени, когда придёт твой срок, люди непременно придумают что-нибудь чудодейственное, способное отменить или бесконечно отдалить этот всеобщий безжалостный приговор, не подлежащий обсуждению… А годы бегут, и чем дальше,тем стремительнее, и вот уже на твоих коленях лежит детская головёнка, остуженная первым предощущением смерти, и ты ищешь – и находишь! – слова, которые позволяют пролиться рождающим надежду слезам. Так что хватит, Нинон, играть в детство, потому что, как ни крути, а от этого не отвертишься. Позже ли, сейчас ли…
Я опять ощутила, как сдавило сердце, но заставила себя не думать о нём. Думать, наверное, надо о деле, хоть это и не помогает заснуть. Замыслов-то, замыслов сколько в голове! Чудовищно обидно было бы закончить свой путь теперь, в эти часы, так и не завершив того главного, к чему шла долго и неистово, не считаясь со скепсисом окружающих. Только бы не сейчас, Господи! Уж кому, как не Тебе, известно, что в моей душе и как важно, чтобы это обрело свой словесный образ! Даже не для меня важно, а – для других, которые тоже, наверное, жаждут прозреть, но пока блуждают в потёмках брошенно и неприкаянно.
Тут-тук, тук-тук, тук-тук – стучит моё сердце. Миленькое, сильное моё сердце! Не торопись, не усердствуй слишком, чтобы хватило тебя на всё задуманное! Будь благоразумным, будь другом! Я никогда больше не стану терзать тебя бездарной любовной страстью, я никогда больше не стану обременять тебя излишней печалью, я никогда больше… я даже постараюсь заснуть сегодня раньше, чтобы ты отдохнуло вдосталь и чтобы с утра мы смогли приняться с тобой за дела!..  Тук-тук, тук-тук, тук… тук-тук, тук-тук…тук…тук. Вот и славно, вот и засыпай… Тук-тук…тук…тук…ту…к…
3.
Надо же, как легко висеть под потолком! И как я сама оттуда, сверху, выгляжу странно, незнакомо, словно там, на постели, не я, а кто-то иной, тайно живший во мне долгие годы, вызревавший под моей плотью, а теперь вывернувшийся наизнанку… А истинная я теперь свободна, неуловима и вездесуща, и дано мне знать, как всё будет дальше, и наблюдать за жизнью  столь же бесстрастно, как дозволено это Всевышнему, не отягощённому грузом земных никчемных забот.
Я знаю, что сейчас, как всегда поутру, в комнату мою заглянет дочь и тихо окликнет меня. А я не отзовусь. И тогда она, побледнев, побежит звать на помощь взрослых соседей, а потом кинется в истерике на диван, сминая школьную форму и размазывая слёзы и сопли по щекам.
Зайдёт ко мне подруга и, сжавшись в комок, чтобы не дрогнули руки, закроет мне веки. А мы-то гадали с нею, кто кому это сделает! Пусть простит она, что я поспешила. Меня позвали, а отказы там не принимаются… бедной, ей придётся сейчас идти подавать телеграммы. Пожалуй, это самая тяжёлая миссия из всех предстоящих. Остальное уже будут хлопоты, подгоняемые желанием поскорее совершить погребение. А вот на почте ей впервые по-настоящему придётся осознать, что произошло. И найти в этом мире, за что уцепиться, чтобы жить, - ведь на неё останется моя дочка, а рядом с ребёнком нельзя сдавать, как бы ни переполняло душу отчаяние и желание покинуть этот мир тоже.
Итак, сначала она сообщит родным. Отец, получив извещение, опустится на деревянные ступеньки крыльца и будет беззвучно дрожать, пока жена не хватится его, не выйдет следом и не увидит телеграмму. Тогда они заплачут вдвоём, но вдвоём им, конечно, будет легче.
Полетят телеграммы всяким двоюродным и троюродным, из которых разве что трое-четверо смогут приехать проститься со мной. Не потому, что не слишком меня любили; просто остальным не позволит работа, которая правит этим миром и которой мы молимся всю жизнь, чтобы под конец понять, что вовсе не в ней для большинства был главный смысл. А кое-кому попросту не хватит денег на поездку, хоть и путь недальний; весь наш рабоче-крестьянский род никогда не был богат да и не ставил перед собой задачу сильно разбогатеть. Впрочем, это не мешало никому из родных жить радостно и быть любимцами среди людей; а уж копить на чёрный день, предполагая такие вот нежданные уходы, вроде моего, право, недостойно оптимиста.
Родного брата жалко оставлять, это да. Жалко с тех пор, как он в десятилетнем возрасте с зажатым в кулаке гривенником напрасно протопал  вдоль шоссе несколько километров, надеясь посмотреть кино в клубике, в котором фильмы давно не показывали; жалко и теперь, когда расстался он с откровенно загулявшей женой и лишился сразу трёх сыновей, которых супруга ему не отдала; а они так похожи на отца своего, что, глядя на них, я опять вижу его самого бредущим на сеанс, которого никогда не будет…
Жалко тех, с кем я была слита душой в последние свои годы и кто так или иначе влиял на мои нравственные поиски, с кем хотелось дойти до самого края, чтобы изведать и загадочную старость… Наверное, им будет очень не хватать меня, потому что среди людей, которым я доверялась, была я в общем-то сильной и нередко своей энергией создавала желанную для всех иллюзию  счастливости земного бытия. Плохо, когда нет рядом того, с кем можно хоть ненадолго забыться от непосильных для человеческого  рассудка знаний.
Жалко и любимого человека, который востребует сообщение о случившемся через неделю-две после того, как мою плоть спрячут от людских глаз, и пошатнётся на почтамте, а потом в ближнем сквере под непрестанно знойным солнцем, заикаясь и не вытирая слёз, станет читать горькую молитву, не имеющую никакого отношения к тем богам, которым молилась я, и  которые, вместе с моими, не дали нам воссоединиться, чтобы счастливо прожить хотя бы остаток наших дней. Однако привычная для нас длительная разлука была так похожа на неминуемую для всех вечную, что чувство моего любимого ко мне и теперь не претерпит серьёзных изменений, бывши и так почти сплошь духовным; и это лишний раз докажет мне, что женский мой путь завершить я успела и от страстей любовных душа моя очищена напрочь.
Через месяц-другой, случайно, и отец моей дочери узнает, что она осиротела, но только, как и прежде, ничего существенного не сможет – или не захочет – предпринять, чтобы поддержать её. И его несчастную душу в который раз сожмёт страшная боль недоумения о том, почему после всего пережитого им в этой долгой невыносимой жизни Бог ещё оставляет его, старого, на новые муки, забирая к себе молодых…
Но вот уж где почти не будет сожалений, так это среди бывших сослуживцев. Хорошо, если скажут, - да, нормальная баба была, прямая, открытая, что говорила, то и делала, что делала, то и говорила. Надо и нам спешить, не ровён час, а ничего за душой нет! Вот ведь и она даже, хоть талантом Бог не обделил, а что успела? Ну, с десяток приличных очерков, ну, книжонку, которая пропала без вести в бумажном море, ну, переводиками занялась, стишков поплела, а больше и ничего! Всё кричала – кино, кино, а где её фильмы, где сценарии? Ничего теперь не будет, а дипломы об окончании на том свете в зачёт не идут. Где пьеса, о которой спешила похвастать, где роман, который, на словах, писался уже лет десять? Всё слова, слова, слова, и никакой тебе славы, адью!..
Чудаки! Они будут сожалеть о том, что теперь совсем не внятно мне, с высоты глядящей на всё, чем я жила. Я знаю, что задуманное, но не сделанное мною и не должно было осуществиться. Оно лишь манило своими очертаниями, чтобы в пути к нему я прошла предписанную мне долю страданий и блаженства. Чтобы узнала, как это восхитительно, - перебороть себя, свои нежелание и лень, апатию и мнительность, отчаяние и пессимизм, своё упадничество, негаданно поселившееся в душе после долгих лет бездумного порхания по жизни;  чтобы я переборола всё это и увидела воочию, в строках, то, что мучительно бурлило внутри меня, никому не видимое и не нужное, но придававшее смысл моему существованию, помогавшее осознавать жизнь и саму себя в ряду со всеми, кто есть, кто был и кто ещё будет. Впрочем, что я могла воображать тогда о вторых и третьих!..Наивны мы и самоуверенны, пока пребываем во плоти, и так меняемся, стоит нам вознестись над бренностью! Жаль, что поведать об этом земными словами любому из нас по уходу заказано…
Люди-люди! Помните, как я писала? «Вот и всё. Затих последний танец у моей причудливой судьбы. Я была покорна, точно агнец, даже если были вы грубы. С высоты свободного паренья я гляжу теперь на вас на всех и не знаю больше сожаленья, и не жажду временных утех. Дочь моя давно сменила ранец на заботы возле очага. Вот и всё. Последний кончен танец. Жизни моя была мне дорога»… Жизнь моя…была мне…
Там-тари-там-тара-тара-тара, там тари…Эх, ещё бы разглядеть, с кем танцуешь, чувствуя холодные костяные объятия и застывая сердцем в ожидании обещанного поцелуя!.. Ну же, где ты? Почему я слышу дочкин голос?
4.
- Мамочка! – услышала я снова и ощутила тёплое прикосновение к своей щеке. – Заплети меня, а то уже восемь!
Я вскочила и машинально принялась раздирать щёткой спутавшиеся за ночь дочкины волосы. Она терпеливо переносила рывки, только изредка морщилась и ойкала.
- Всё? – обернулась она наконец и перехватила у меня кончик косы.
Я молча кивнула и пошла умываться. Голова была тяжёлой. Чтобы проснуться, я привычно опустила руки под ледяную струю и… вдруг начала что-то вспоминать…
- Я пошла, закрой за мной!
Я защёлкнула дверь, с сырыми руками вернулась в комнату и, сев на постель, прикрыла глаза. Что же мне такое снилось? Что-то мрачное… Или наоборот – лёгкое, воздушное… Кажется, я опять летала во сне! Господи, да сколько ж можно летать во сне! Так и умереть в полёте немудрено!
Стоп: умереть… Я открыла глаза и увидела на столе развернутую газету и злополучную статью. Так вот оно что! Значит, во сне я умерла. Потому что сердце моё вело себя нехорошо. А как сейчас?  Я пошевелила рукой. Всё было нормально, словно и не на моей тумбочке лежал раскрытый валидол. Та-ак… Хорошенькие заявочки… А если бы это случилось в действительности?.. У меня снова предательски похолодел копчик, и я, промокнув руки пододеяльником, обессилено легла на подушку. Отчуждённо, как не о себе, подумалось: а у меня ведь вправду ничего стоящего за жизнь не сделано! И ничего уже не успею.
Внезапно я села в постели и даже хмыкнула над собой. Да что же я за дурра такая! Как же сразу не сообразить, какой славный сюжетец идёт прямо в руки? А я ищу какие-то подводные течения там, где всё и так видно насквозь. Так, так, так… Значит, этот рассказ мы так и назовём – «Замысел». И начинаться он будет с того, как я читала газету про…
Я снова легла, чтобы лучше думалось. Итак, я читала газету про внезапные остановки сердца. А потом легла, и у меня слева в действительности появилась боль. Та-ак… Надо записать хотя бы начало, чтобы не потерять тональность вещи, а уж потом пойдёт, как по маслу. Где же карандаш? Ах, вот, опять закатился между книг… Значит, «Началось всё с газетной публикации о внезапных смертях, которые вызваны остановкой сердца. Я читала её и чувствовала…» Что же я чувствовала? А то же, что частенько и без этой статьи, но сейчас это мне ни к чему, мне нужно состояние страха, которое будет пронизывать всю вещь, и начинаться оно должно с первых строк, иначе многие просто не станут читать дальше. Захватить внимание сразу, вот что главное…
Эх, до чего же стройно течёт мысль, пока лежишь и пишешь мысленно, не имея дела с ручкой и бумагой! Но стоит подняться  и сесть за стол, как начинаются благословенные муки, на которые ты должен почему-то идти по собственной воле. Спору нет, они сладостны, но всё-таки горчат, когда думаешь, что кто-то выдаёт целые тома сразу на компьютеры и получает чуть ли не готовую книгу, - по одному велению собственного голоса, нашёптывающего технике мысли! Я никогда не заимею такого  орудия производства. А ведь вполне может оказаться, что и у меня ничуть не меньше мыслей и чувств, достойных постороннего внимания. Но они обречены будут сгинуть в лабиринте извилин, дремотно пребывающих под моей черепной коробкой. Можно, конечно, заставить себя встать, расходиться и всё-таки сесть за стол. Но что может выдать голова, которая провела ночь в кошмарном сне? В конце концов, я имею полное право перед работой придти в нормальное состояние, я просто обязана выспаться! Иначе кому мои вымученные сочинения будут нужны?
А кто сказал, что они должны быть нужны? Кого-нибудь из великих теребили за рукав, требуя: пиши, жить не можем без твоих строк!? Нет. Не хочешь – не пиши, твоя воля, лежи и гляди в потолок. Как я вот теперь…
Да, но я же хочу писать! Просто сейчас – не могу. Меня вывела из строя минувшая ночь. И приснится же такое!.. Однако отдохну и непременно возьмусь за дело. Ведь замысел мой, что ни говори, гениален! И не будет в рассказе ни слова лжи, всё – правда, всё – как было. Как я легла и почувствовала боль слева… Как…ой!...Вот так же, как сейчас… Это надо же – обладать таким самовнушением!.. Спокойней надо и равнодушней, это ведь литература, работа… Потом  взяла валидол…вот так…и теперь это не помешает… А потом – потом боль отступила… и сердце стучало: тук-тук, тук-тук… я слушала его и незаметно… Нет, всё-таки надо бы встать и начать писать… Или уж завтра?.. Да, значит, я вчера слушала сердце и незаметно заснула, а оно продолжало стучать, как сейчас: тук-тук, тук-тук… ой… и сколько ему ещё суждено? Надо знать это или нет?.. тук-тук-тук, тук-тук, тук…тук…ту……к…
…Надо же, как легко висеть под потолком!.. И как я теперь свободна, неуловима и вездесуща, и дано мне знать, как всё будет дальше: в комнату мою сейчас заглянет дочь…
1988 год.