Обманула-таки Прасковью кошка: вывела котят во двор, когда они уже широко смотрели на белый свет и дерзко вздымали свои мохнатые хвостики. Завидев их, старуха, где стояла, там и села. Здравствуйте! Этого ей только недоставало.
С кошкой своей Прасковья боролась не первый год, с тех пор, как помер муж. При нём это была не её забота. Сколько, бывало, ни притащит кошка наследников, всех он тут же переправлял на тот свет. Зачерпнёт бадьёй воды в озере, слепых котят захватит в одну крепкую руку и держит её прижатой ко дну до тех пор, пока не перестанут трепыхаться слабые лапки… Видела это Прасковья раз. Неделю потом не могла ложиться с мужем, всё казалось, что привидятся ей эти несчастные животинки. Позже взяло верх благоразумие. Не плодить же их, в самом деле, до бесконечности! Две, ну, три кошки в доме по деревне куда ни шло. Но не десять. Их ведь и отдать некуда, в каждом доме каучат да пухнут, что ни весна.
Когда кошка впервые преподнесла такой сюрприз уже вдовой Прасковье, старуха заплакала. Она спихивала вниз с повети сено корове, когда что-то шмыгнуло из-под ног. «Мышь», - не дрогнула Прасковья, она с молодости привыкла к их существованию и в доме, и на сенокосах. Нет без них крестьянского хозяйства, потому и кошек держат всюду. Когда шмыгнуло ещё дважды, Прасковья замерла в вопросительном ожидании. Сильные жёлтые лучи пробирались в щели ворот сеновала, и в их свете она увидела, как, бережно ступая на сухие травинки, к ней направляется её пушистая.
- Ах ты, Кошка, Кошка, что ж ты наделала, - сказала Прасковья, ощущая ногой худобу ластящейся к ней питомицы. – Куда ж я твоё хозяйство дену, без мужика-то?
Кошка виновато и шершаво лизнула ей лодыжки, и вот тут Прасковья не выдержала. Она села в сено и стала плакать так горько и неизбывно, как ни разу не плакала после смерти мужа. Почему-то именно это – котята, с которыми теперь предстоит что-то делать ей самой, – обнаружило всю безграничность и неисправимость её одиночества.
А когда слёзы кончились, Прасковья трудно вздохнула и деловито высморкалась в передник. Надо было действовать, и она решила, как.
В тот же вечер приехал к ней вызванный через колхозную почтальонку зять Виктор. Приехал споро, благо от центральной усадьбы, где они жили с Люсей, до старухиной деревни всего вёрст пятнадцать, а работал он на машине. Прасковья приветила его, как никогда в будни : разносолов выставила, раскупорила четвертинку, словно не сама поедом ела, когда он прикладывался к бутылке. И всё смотрела на него с нежностью и надеждой.
- Да что хоть с вами, мама? – не утерпел Виктор. – Случилось что?
Она вышла в сени и вернулась с пустой бадьёй.
- Вот. Не к кому мне больше на поклон. Выручай.
Виктор, когда до него дошло, что требуется, побледнел. Был он сердечник, оттого и в армию не брали, и уж пить-то ему было заказано. Прасковья решила, что это от водки ему нехорошо, и струхнула. Принялась зятя укладывать. Несговорчивый под хмельком, Виктор на сей раз вёл себя ангельски, и когда он, с дивана уж, сказал слабым голосом: «Так пойду я, порешу их…», Прасковья сама остановила: лежи! В самом деле, чего горячку пороть, успеют и завтра.
На завтра и договорились.
- Если только что непредвиденное, - говорил повеселевший зять, залезая в кабину грузовика. – А так я, как штык, ждите.
Прождала Прасковья вечер, другой, вздохнула тяжко о муже – царство ему небесное! – и … сама нарушила всех котят. А дома налила себе рюмку калгановой настойки, проглотила залпом и улеглась на печи, прикрыв ухо валенком, чтобы не слышать, как плачет на дворе кошка.
С тех пор ревниво следила Прасковья за кошкиной полнотой, и когда приходил срок и хвостатая исчезала с глаз, она обыскивала весь дом, все закутки и щели, и находила-таки слепых сосунков. Теньк! – и жизнь их обрывалась. А что прикажете?
Но на этот раз обманула Прасковью кошка. Ума не приложить, где устроила себе гнездовье. Иссохла вся, а носу в дом не показывала – чтобы не выследили. Вышла со своим зрячим выводком в тёплый майский день, сладко жмурясь на солнышко и на Прасковью.
- Здорово-те! – опустилась старуха на обмалевшую за зиму ростом поленницу. – Давно не видались! Омманула-таки? По те годы – я тебя, а сей год – ты меня. Проздравляю!
Кошка закрывала виноватые свои глаза, словно солнышко светило нестерпимо, и с притворной неуверенностью приближалась к хозяйке.
- Да иди уж, иди, - проговорила Прасковья и почувствовала желанное умиротворение, когда кошка пристроилась рядышком на поленьях и стала с хрипотцой мурлыкать свою уютную песенку. – Чего уж теперь…
Четыре котёнка скакали по траве, обнюхивались, пугливо вздрагивали – мир вокруг был так огромен и опасен! Таких зверяток Прасковья сама не посмела бы тронуть.
И они стали расти. День, два, неделю. И неделю ломала старуха голову, как быть. Никакой коровы не хватит прокормить этакую ораву! Она опять вспомнила про зятя – посоветоваться хоть, но лишь рукой махнула, потому что пустое дело. Пошла по соседям – а их и всего четыре дома в деревне! – поохала: «Сей год она меня обхитрила, а?!» И вернулась к себе, к пушистому выводку, живущему на печке. Тёплые комочки запели вокруг Прасковьи примирительно и доверчиво, и старая незаметно погрузилась в долгий сон. От кошачьего ли тепла, от печкиного ли приснился Прасковье муж её Фёдор. И было ей тревожно и хорошо, и не хотелось выбираться из сна, как в стужу – из-под одеяла.
А новое утро народилось прохладное и туманное, даже озера из окошка не видать. Такие рассветы любил Фёдор. Он уходил по дороге в белесую даль стремительно, как в юности, и только Прасковью, всегда смотревшую вслед, печалила его удалость. Походка мужа была, как прискоки раненной в крыло птицы, и ребятишки дразнили Фёдора стреляным.
Прасковья вздохнула о муже и вышла в туман ёжась и позёвывая. Давно уже некого было ей провожать по утрам на работу, но она по-прежнему вставала ранёшенько. Была у неё забота – корова, старая, как и она. И когда приходилось к слову, Прасковья шутила, что их в дому – две старухи. Она отводила корову в зелёные луга за кладбище и дважды в день навещала её, чтобы переставить колышек и погладить кормилицу по тёплой морщинистой шее.
И в это утро отвела она корову, похлопала по бокам: «Ну, завтрикай!» А дома села на лавку и задумалась, глядя за окно. Надо было что-то делать, надо. Она обхватила жилистыми руками тёплую банку с утренним молоком, посмотрела сквозь неё на стол, на израненную ножом клеёнку, и готовно поднялась.
Котята спрыгнули с печки, как горох просыпался, и принялись лакать молоко громко, жадно. Видно, матка их гуляла всю ночь. Старуха разглядывала малышей, пока они ели, и дивилась. Трое были серые, в мать, и только один, как чужой, - чёрный. Прасковья взяла его на руки и рассмотрела, поворачивая так и этак. На груди у чёрного неожиданно обнаружился светлый хохолок – с десяток белых волосинок. «Щастливый», - подумала Прасковья, и в груди её кольнуло: такой же белый клочок был в сплошь чёрной голове Фёдора, когда они сошлись. Смешное сравнение, но от него старухе стало по-молодому хорошо. Стронулись воспоминания, а тут ещё котёнок мокро лизнул её в кончик носа… И чтобы не расслабиться и не потерять накопленную за неделю решимость, она взялась за приготовленный мешок.
По-за деревней проходила дорога. На неё и вышла Прасковья дожидаться случайную машину. Задумка была простой: переложить свою заботу на чужие плечи. И это удалось. Не прошло и получаса, как у её поднятой руки, дрогнув, замер грузовик.
- Чего, бабка? До лавки подбросить? – белозубо улыбнулся из окошка шофёр.
- Хуже, - шёпотом вздохнула Прасковья. – Вот.
И она сняла с плеча и поставила на подножку машины громко плачущий мешок. Парень понимающе ухмыльнулся, видно, дело было знакомое.
- Ослобони, милок, от греха, выбрось это где-нибудь.
- А сама-то что, а?! – парень весело глянул на старуху и положил мешок на сиденье.
Прасковья только рукой махнула, а когда грузовик обдал её на прощанье газом, ощутила вдруг пустоту-пустоту вокруг. По спине пролился сильный озноб. И она, спохватившись, рванулась вслед машине. Она не знала, чего хочет, зачем бежит, - может, просто, чтобы сбить слёзы в горле. Но грузовик встал.
- Эй, бабка! – позвал парень с подножки. – А мешок-то куда? Вернуть?
- Да пропади он… пропадом, - запыхавшаяся Прасковья спихнула парня на землю, а сама сунулась в кабину.
Парень недоумённо сдвинул кепку на лоб.
- Передумала, что ли?
- Передумала, передумала, - сухо ответила старуха, развязывая узел. – Нащёт этого вот, Щастливого, передумала… Поезжай теперь с Богом!
И она засеменила по дороге, не оглядываясь уже и крепко прижимая ко вздрагивающей груди чёрного котёнка. Далеко за озером в ранних лучах солнца загоралась приветным огнём древняя белая церковь, и легко было Прасковье оттого, что видно её теперь, в это утро.
Так неожиданно повернулась судьба Счастливого. Он стал в доме полноправным хозяином. Непутёвая мать его целыми днями пропадала где-то, и котёнок вертелся возле старухи: цеплялся когтями за её подол, ронял ухваты, гонял по избе пустые катушки из-под ниток.
- Я вот тебе! – стращала старая и улыбалась.
Так минул год. Вырос Счастливый. К новой весне он превратился в большого доброго кота и жил с Прасковьей мирно и сытно. Казалось, так будет всегда. Но…
Прасковьиной дочери Люсе выделили на центральной усадьбе квартиру. В колхозе всем молодым семьям давали жильё, тем более, молодым специалистам. А Люся была зоотехник, нужный в хозяйстве человек.
В новый дом она собралась с радостью: как ни хорошо было жить со свекровью, а одной хозяйничать лучше. Решили звать с собой и Прасковью. С тем и приехали однажды по весне, когда лес уже светился зеленью. Люся была располневшая, и Прасковьин глаз сразу определил: жди к осени внучонка. Не потому, конечно, отказалась она переехать, что пришлось бы садиться в няньки. Не этого боялась. Страшно было покинуть дом свой, озёрный этот залив, где раньше ловили рыбу с Фёдором, кладбище, сухое, сосновое, где уже было запримечено ею место. Дома, хоть и одинокую, её словно оберегало что-то, кто-то говорил с нею на безмолвном языке, кто-то ждал её повсюду, куда ни ступи. Уедешь – и станет тогда истинно одиноко и стыло…
Поняли это ребята или нет, неизвестно. Свои у них думы обо всём, свои понятия. Только Виктор, прощаясь, сказал, шутя, вроде бы:
- Тогда отдали бы нам Счастливого, мама! Мы его первым в дом впустим. Чтоб счастье водилось!
И Прасковья, как уж, сама не помнит теперь, согласилась. То ли хотелось вину свою за отказ загладить, то ли ещё что… Отдала, в общем. А когда пошли Люся с мужем к машине, защемило сердце, да ничего не сделаешь. Счастливый рвался на волю, вякал громко, горько. И Прасковья в кабине уж, отворачиваясь, оглаживала мешок и наставляла ребят:
- Завязку держите крепче, не ровён час, дорогу выглядит.
А Виктор только смеялся:
- Где уж! Назад ему дороги нет!
Осталась Прасковья снова со своей Кошкой, со своей гулёной. День, второй посидели они рядышком, глядя на озеро, на печальную белую церковь вдали, а на третий пошла кошка гулять сама по себе. И Прасковья как очнулась вдруг – впервые спохватилась тогда, что пусто вокруг, обошлась ей красавица нынче без приплода. Ни покормить некого, ни поругать. Одна корова тихо дышит на дворе, но корова существо серьёзное и медленное. Рядом с ней погрустить хорошо, подумать, о Фёдоре да о детях вспомнить – она ведь их знает, видела всех! Вздохнёт корова шумно, сглотнёт что-то, трудно, как Прасковья слёзы, и ровно полегчает старухе. Молчаливый собеседник он ведь самый желанный…
Со Счастливым же Прасковья делила не печаль, но радость. Любы были ей его проказы, мягкий топоток по пёстрым половикам, нужной стала его благодарность за добрую жизнь: каждое утро Счастливый будил Прасковью тем, что облизывал её щёки, глаза, шею своим тёплым царапучим языком. И она поднималась легко и бодро, памятуя о своей необходимости ему, маленькому и беззащитному. В эти минуты старуха не знала своих лет, она была и душой, и телом та же, что и в годы, когда подрастали дети, когда всё было надо, надо, надо и когда не думалось о себе.
Но приходил полдень, и откуда-то из небесной выси сразу, скопом, спадали на неё все прожитые годы и сгибали тело вместе с душой. Ей хотелось разлечься безвольно где-нибудь в поле, на перепаханной земле, чтобы спиной ощутить её бесконечность и неизбывную силу, чтобы принять в себя от этого вечную успокоенность, заглушить тревогу обо всём, что останется на свете после неё. Но теперь была весна, и Прасковья знала, что для ухода ей нужны не робкая зелень и не синь неба, а осень, глубокая, облачная, в которую всё пахнет лесной прелью и зовёт раствориться вместе с собой покойно и радостно.
С тем и смирилась старуха, решив, что к осени пора завершать ей земные дела. А то, что Счастливый обрёл новый дом, даже кстати. Да и почто тосковать? Не на погибель же отправила она Счастливого, а к собственной дочери.
Однако вещая душа у стариков, не болит она, когда всё по-божески. А тревожится, ищи, значит, заковыку.
Лишь через месяц дошло до Прасковьи известие, что Счастливый сбежал. Три дня он провёл в новом доме без пищи, в тоске и плаче, а на четвёртый Люся приоткрыла ему дверь на улицу: может, подышит и образумится. Не вернулся кот.
Пуще прежнего затомилась Прасковья. Бросилась было в лес у деревни, да толку-то! Села в попутку, добралась до дочки. А Люся и сама не знает, что сказать, только руками разводит:
- Убежало наше с Витькой счастье, выскользнуло.
- Да кликали ли хоть, Лю-юсь?
- А то нет… И что ему не пожилось?
«А то и не пожилось, - думала Прасковья, - что согрешила я, отдав кота. Спасённого, да подарила».
Странно, но даже о взрослых, далеко умчавшихся за счастьем детях Прасковья тосковала реже и спокойнее, нежели о коте. Четверо, кроме Люси, живы были где-то за горами, за долами, где – и представить жутко, и если не ехали к ней, то хоть слали к праздникам открытки. Справно жили все, на почёте. А Счастливый теперь рыскал где-то бездомно и сиротливо – и это при живой хозяйке.
Утром снарядилась старуха в путь. Нет-нет да и сболтнёт кто-нибудь, что видели чёрного кота за дальней деревней, к тебе, мол, идёт. Кто-то чуть не словил… Пошла. Налила в баночку сливок, подумала и добавила ещё сметаны. Себе взяла хлеба пожевать, если проголодается. И дорогой всё звала Счастливого, всё кискискала. Тормозили не раз машины. Подвезти? Она отказывалась. Эта дорога была ей горестно знакома и дорога. Сколько выбегала она по ней в молодости, чтобы навестить в больнице то одного, то другого ребёнка! И теперь, ступая по ровно укатанному песку, она словно вновь шагала по своей жизни – от тех дней, когда они поженились с Фёдором, через покрытые слёзной завесой военные к дням сегодняшним, последним и предосенним. Никто не вышел из леса на Прасковьин зов, как не приходят на наш призыв счастливые дни из прошлого.
Когда за полдень вдали показалась зелёная крыша колхозной конторы, старуха поняла: всё, и с подкосившимися ногами осела в траву на обочине. Снова такой путь ей было бы не одолеть. Она смотрела равнодушно на лес, сомкнувшийся на горизонте зубчатыми воротами, и думала, что, так же, как по этой дороге, она не хотела бы вновь идти по своей жизни. Она устала. Осознав голод, Прасковья достала из котомки банку и выпила сливки с хлебом без радости, а больше по нужде – раз так заведено на этом свете. А потом, не заходя к Люсе, села в попутку, к дому.
Первые заморозки уже кусали землю, уж клюкву всю повыбрали на болоте торопливые горожане, когда в окошко к Прасковье вечером постучали.
- Не к тебе, Паш?
Дед Архип, сосед, отстранился и пропустил карабкаться по лесенке … Счастливого! Но Боже, на кого он был похож! Тощий-претощий, весь в репьях и с прокушенным ухом, он лихорадочно таращился на старуху огромными мокрыми глазами. А та места себе не находила: молока принесла, воды нагрела, чтобы вымыть бродягу, и гладила его, целовала, охала.
- А я смотрю, ктой-то у тебя в сумерьках возле крыльца трётси, трётси, - докладывал старик, свёртывая в кухне самокрутку. – Вышел полюбопытствовать…
- Он же не видел, куда его везли! Он же в мешке сидел! Он же с мая по лесу, по лесу!
- Коты твари учёные, - важно выговаривал старый Архип, как если бы это он через полгода добрёл наконец до родного гнезда. – У них сердце памятливое. То-то!
Один Счастливый помалкивал. Сытый и согретый, быть может, впервые за эти месяцы, одуревший оттого, что путь окончен, он безвольно свисал с Прасковьиных коленей всеми четырьмя худыми лапами и даже ушами не реагировал на людские речи. Если бы мог, он бы поведал, чего ему стоил этот долгий переход – как тонул он в болоте и спасался от кабанов, как промышлял птичек и вздрагивал ночью от каждого шороха. Совсем, совсем иная, чем здесь, жизнь в лесу. Если бы мог, он рассказал бы, а так… Счастливый чувствовал себя старым-старым и мудрым-мудрым. И даже мать его, удивлённо лизнувшая пришельца в шею, показалась ему теперь беспечным глупым котёнком.
И живут снова вместе Прасковья и Счастливый. Потихоньку старятся, но беспечально. Вечерами они парой провожают зарю, сидя на лавочке на берегу тихого озера. Зимой слушают на печке завывание метели – в их дальних краях стужи лютые. Обедают они вдвоём. Счастливому дозволяется брать со стола лапкой лучший кусочек. И он с нескрываемым удовольствием пользуется этим правом. Посторонний может осудить Прасковью за такое воспитание. Но когда узнает историю жизни Счастливого, то… То обязательно захочет пожать коту его чёрную преданную лапу.
1978 год.