ВСЁ ОТМЕНЯЕТСЯ!
Поутру, когда я ещё и не проснулась толком, в доме раздался телефонный звонок. Накидывая халат, я побрела в тот угол, где стоял аппарат. Успела ещё глянуть на термометр – опять всего пятнадцать, сколько ни топи с вечера!
- Это с почты беспокоят, - услышала знакомый дежурно-вежливый голос. – Вам тут телеграммка. Если вы не против, я её сейчас зачитаю, а бумажку послезавтра отправим, а то сегодня газеты к вам уже понесли.
- Разумеется, - я спешно соображала, кому в наше цивильное время потребовалось пользоваться древней услугой связи. Ясно, что это кто-то из далёкого прошлого, не знающий моего мобильного номера. Значит, вести не должны быть плохими. – Читайте, я слушаю.
- Так, тут телеграф…номер, время…ладно…Здравствуй, Ниночка! Пишет тебе твой знакомый отец Василий…
Я крякнула.
- Да-да! – сообщнически отозвалась начальница почты. –… Поздравляю тебя с днём Ангела, Новым Годом, с Рождеством Христовым и Крещеньем. Желаю тебе больших и маленьких радостей в жизни.
- А-а-а! – взрыла я кладовые памяти. – Этот чудак – друг моей больной подруги! Которую я двадцать лет назад привозила сюда отдыхать, помните? – Почему-то я оправдывалась. – Он всю жизнь всех поздравляет, так что можно и не приносить!
- Но это ещё не всё! Слушайте дальше…- на том конце обозначилось нечто таинственное. - Я знаю, что ты осталась одна. Я тоже совсем один… - голос, выбивавший слезу, приостановился. - Может быть, у тебя есть возможность бывать в городе. Я буду рад принять тебя у себя дома. Квартира у меня большая, мешать друг другу не будем…
Я плохо понимала слова, мне почему-то виделось почтовое помещение и…
- Интересно, - прервала я, - и сколько человек находится рядом с вами при чтении этого исторического документа?
- Ну что вы! Конечно же, никого нет! Я же понимаю, вы не переживайте…
После моего недоверчивого молчания с почты уже не так бодро добавили:
- Тут еще пара предложений…Читать?.. Позвони срочно по телефону такому-то. Мой адрес такой-то. Жду очень, очень, очень.
- Поняла, - ответила я, с усилием добрея. – Спасибо за подарок ко Дню Ангела!
И, подперев подбородок, застыла перед морозным окном.
Я помнила только его старинные круглые очёчки и всклокоченную бороду, цеплявшуюся за ворот длинной чёрной рясы.
В те годы церковь уже начинала возрождаться, однако только самые отчаянные открыто ринулись в её лоно. Среди таковых была и моя к коляске прикованная подруга. Она не служила ни в каких конторах, ей нечего было терять и не на кого оглядываться в своих духовных поисках, поэтому очень скоро в её городской квартире частыми гостями стали служители культа. Я знала, что, кроме гостинцев и свечей, они приносят ей серьёзную литературу, к чтению которой меня приобщать она не торопилась. И потому, что у хозяев книг были ещё основания опасаться за своё положение, и потому, наверное, что в моей головушке жили тогда мысли и планы далеко не поднебесные.
Отец Василий стоял особняком от этих посетителей, скорее всего, даже не был с ними знаком. Когда я попыталась понять, почему, подруга пояснила, что он принадлежит к запрещённой русской зарубежной церкви. У неё нет контактов с церковью официальной, и где и как служат её подчинённые, ей, подруге моей, неведомо.
Больше я эту тему не затрагивала. Мне хватало того, что временами, пользуясь своим физическим преимуществом, я доставляла подругу в городской кафедральный собор и отстаивала с нею праздничные службы.
Отца Василия я считала тайным её поклонником, впрочем, как и всех остальных посетителей мужского пола, замечавших сквозь болезнь её редкостный ум и жгучую искусительную красоту. Однако он выделялся среди прочих - строгих и уверенных в себе - некоей суетливостью и настороженностью. Я решила, что это – из-за двусмысленности его служебного положения, и тем успокоилась. Разбирать его облик было бы нетактично по отношению к подруге. Да и видела-то я его всего два раза на пороге её квартиры.
А впервые это случилось на улице.
Он издалека заметил тогда наше передвижение с коляской и устремился навстречу, лавируя в человечьем потоке. Учтиво склонившись, он поцеловал руку сначала ей, потом, представившись, – мне. Пока они о чём-то ворковали, я искоса изучала его особенный облик и странную манеру подхихикивать. Особенно резануло, что взгляд его метался из-под очков по сторонам. Однако что мне было до этого?
А потом я вывезла подругу на лето в свой деревенский дачный дом. И туда на моё имя вдруг стали беспрестанно приходить от отца Василия бандероли со сладостями. Понятно, что изначально предназначались они моей гостье, однако не под одеялом же стала бы она их есть! К тому же, с нами была моя дочка-школьница, так что волшебные конфетно-орехово-фруктовые композиции, привозимые через день почтовой машиной, исчезали мгновенно. А если вдруг случалась задержка подарков, дочка, и я с нею, недоумевали и даже печалились. Годы были грустные, предперестроечные, на прилавках – пусто, благодетель же наш умудрялся посылать такие невероятные гостинцы, какие нам, голытьбе, и не снились. Он был для нас Дедом Морозом, заплутавшим в лесах до лета.
С тех пор и зимой, по городскому адресу, я стала неукоснительно получать от него знаки внимания - ко всем церковным праздникам он отправлял поздравительные открытки, написанные крупным аккуратным неторопливым почерком. Поняв, что дополнительное содержание в них отсутствует, я быстро перестала их читать и сразу складывала в кипу газетной макулатуры. А когда вышла замуж и перебралась в деревню насовсем, послания прекратились, чего я даже и не заметила.
И вдруг – эта телеграмма. Через двадцать лет молчания! Через три года моего вдовства.
Даже не собираясь больше замуж, всякая нормальная женщина на моём месте задумалась бы над подобным текстом. Потому что любое предложение - даже непонятно, чего, - льстит, ибо тебя предпочли кому-то. Потому что всегда хочется вновь поверить в чудо, даже если это - чудо-юдо. Потому что… да потому!!
Вот и я, ошарашенная, улеглась на диване и мечтательно уставилась в потолок.
Конечно, такой поворот дела путал все сугубо деловые планы. Мои ближайшие годы я намерена была провести за компьютером, дабы наверстать упущенное из-за семейных хлопот. Спешная самореализация нужна была и потому, что уже мерещились неизбежные внуки, которых, конечно же, захочется предпочесть всему остальному.
Неужели я настолько несерьёзна, что могу враз повернуться в другую сторону? Неужели столь наивна, что могу допустить сосуществование с тем, кто был когда-то неприятен?
Но кто сказал, что меня зовут жить?! Меня приглашают посетить…посещать при приездах. Да я и сама не брошу свой деревенский дом навсегда! Однако могу предположить, что способна хотя бы на короткое время скрасить чьё-то одиночество.
Иначе с чего бы вдруг человек взял да написал именно мне о том, что он тоже – одинок? Ведь своей семьи у него, по-моему, и не бывало. Возможно, была мать. И теперь её не стало? Тогда его порыв становится понятным. Познавший утрату готов выслушать и согреть того, кто имеет подобный опыт. Конечно, неплохо бы уточнить его положение до нашей встречи, но у кого? В курсе может быть только моя давняя подруга, но мы слишком давно не общались. Да и стоит ли вообще кого-то впутывать в историю, в которой я и сама ещё не разобралась?
Хорошо. Допустим, что это всего лишь предложение дружбы, которая никак не может мне повредить. Он говорит, что в его квартире можно остановиться при необходимости. И необходимость такая есть! Потому что от его жилья выбираться ночью к поезду мне намного удобнее, чем от дочкиного. Конечно, ей может не понравиться, что я предпочту её обществу кого-то другого. Но этот вопрос можно как-то урегулировать.
А ещё - да простится мне! – вдруг да этот щедрый Дед Мороз настолько одинок, что ему в будущем даже некому оставить своё наследство? Вот он и вспомнил обо мне как о достойном претенденте на участие в конкурсе. Не обо мне, вернее, а о дочке моей, потому как я-то наверняка его самого старше. Но в прошлом ему, несомненно, импонировала моя забота о больной подруге, вот он и решил своею волей воздать мне по заслугам. Понятно, что я дружила с нею потому, что – дружила, а не с далеко прорастающими надеждами. Однако ей, подруге нашей общей, его дары сегодня не нужны: и квартира есть, и муж есть, а вот детей - нет, так что моя кандидатура самая разумная.
Но Боже ж мой, какая я стала расчётливая! Не было во мне такого ранее. За чувством могла, никого не предупредив, умчаться на край света. Зато всякое проявление разумности осуждала в других беспощадно. Дожила, называется!
А хоть бы и так! Не я напрашивалась – мне предложили. Вдруг да отказ мой больно ранит этого несуразного человека? Да и могу ли я по прошествии стольких лет на расстоянии судить о том, каков он и что творилось в его душе, когда он на почте – это ведь представить только! – писал этот длинный откровенный текст. Вполне мог бы запечатать его в конверт и преспокойно дожидаться ответа. Однако он выбрал – выбрал! – телеграмму. Почему он так спешил? Решалось что-то неотложное? Или просто на него, неуверенного, вдруг нашла минутка отваги, и он понял, что – или сейчас, или никогда? В таком случае, имею ли я право, не изведав ситуации, оттолкнуть его?
Так я размышляла, возлежа на диване и размеренно поглаживая роскошного бежевого кота на моей груди. Мне было спокойно и уютно в моём одиночестве. Однако неугомонной душе, не знающей возраста, уже мерещилась непрочитанная сказка, написанная специально для меня.
Я поднялась и поразбирала за столом свои каракули, оставленные на бумаге под голос из телефонной трубки. Глаза бесстыдно цеплялись за слова о квартире. Но мне для начала предстояло хотя бы позвонить. Дважды усилием воли я бралась за трубку и всё же убедила себя, что нужно обождать: днём он наверняка не дома. Лучше вечером.
Однако к вечеру, когда за окном стемнело, я по обыкновению – возрастному уже? – потеряла и запал решимости, и чувство реальности, и успокоилась тем, что утро – мудренее.
Особой мудрости я не отметила в себе и поутру. Сознаться - так не сразу и вспомнила о случившемся накануне. Кошек накормила, собаку, выплеснула помои, водрузив на санки молочную флягу, съездила на колодец за водой, наносила дров и затопила печку. И вот тогда, усевшись в раздумье у огня, выложила перед собой то, что осязаемым грузом осело внутри сутки назад.
Что - грузом, это я поняла не сразу. Мне казалось поначалу, что это – радость, предощущение полёта, чудодейственное возвращение в юность, в которой тебе дозволено выбрать любое направление пути. Однако утренние пятнадцать градусов на термометре в доме, пустые холодильник и кошелёк быстро отрезвили.
Я не планировала поездок к дочери до тепла, потому что, во-первых, намеревалась свести концы с концами и покрыть в сельском магазине все долги, а во-вторых, и это главное, не хотелось без особой нужды напрягать великодушных соседей. Летом в моё отсутствие между делом накормить мою живность ещё куда ни шло, а зимой к этому неминуемо добавлялись печи, которые по большому морозу кочегарить приходится день напролёт, а кому это надо?
Телеграмма ломала и весь мой деловой ритм. Живя в деревне, я могла себе позволить посидеть за машинкой только в зимние месяцы, остальное время полностью занимали хлопоты в огороде, в лесу, по хозяйству, с гостями. И вот теперь, когда ушла острота вдовства, когда сын уехал учиться, а из холодного угла манит меня своими непостижимыми возможностями новенький компьютер, когда всё, наконец-то, в моей власти, - зачем мне это наваждение? Когда мне этим заниматься?
Я опять тупо уставилась на свои каракули. Нет, позвонить, конечно, нужно, человек ведь ждёт. И хорошо, что я не сделала этого вчера, второпях, в волнении. В этом можно угадать даже некоторую кокетливость, дамскую уловку: не из таких, мол, я, чтобы сразу… И о себе пусть он знает, что тоже – не король, не в драку полезут за его предложение. Да и, в конце концов, меня просто могло не быть дома, как умный человек он обязан такое допустить и не изводиться попусту.
А значит - не буду я звонить и сегодня! Вот завтра с почтой принесут текст телеграммы, пересмотрю его, тогда и приму решение.
Постановив так, я в очередной раз поразилась переменам в себе. Думалось, что их и нет вовсе, либо они совсем не заметны. Увы! Или – ура?
Я никогда уже не шагну с обнажённым сердцем навстречу тому, кого немыслимо было предположить назначенным мне и только мне.
Я никогда уже без раздумья не сорвусь вослед новой, запретной, но врачующей любви.
Я никогда уже не сожгу за собою все мосты, веруя, что можно и нужно строить всё заново.
Я никогда уже. Никогда!
Никогда??
Тогда зачем и почему льются из меня вовсе не приличествующие возрасту стихотворные строки?
«…И свет мой, тихий и неброский, Наверняка уловишь ты. Дотронься пламени рукой, Оно твою согреет душу, И злая воля не нарушит Нам предначертанный покой».
«…Я так отчаянно бегу Всю жизнь тебе навстречу, Чтоб на последнем берегу Твои
услышать речи! Уже мерцают угольки В голодной пасти печки. Приди ко мне, обволоки,
Устройся на крылечке, Как будто век ты здесь живал И знал меня с пелёнок…»
Фанатично верующие сказали бы, что это – от лукавого, не то вылавливаю я в тиши, не так, как следовало бы, настроена моя душа! И предложили бы систематически посещать храм, дабы наполниться благоговением и горними помыслами.
Да и он, отец Василий, пожалуй, стал бы наставлять меня на путь истинный. Потому что, конечно же, не ради блуда воззвал он ко мне (как я и предположить-то могла такое!), а во спасение моё. Теперь, после воссоединения церквей, у него есть на такую проповедь полное право.
Но мне не представить даже, как мы стали бы дискутировать по этим щепетильным вопросам! Они подлежали обсуждению в молодые годы, когда недоставало письменных источников и дорогу вверх ещё не утоптали. А теперь всяк сам волен видеть и выбирать. И волен умалчивать о своём понимании Высшей власти.
Но что же тогда могло бы нас объединить? Вряд ли ему стали бы внятны мои светские творческие потуги. Да и я давно уже ни с кем не разделяю мыслей по этому поводу, довольствуясь своим мирком. Поздно переделываться, ломаться, возможно лишь совершенствование на давно избранном пути.
А вот он, конечно, стал бы меня расспрашивать о нашей сельской церкви, которую мы с мужем в своё время чинили-латали. Но времечко выбрали неблагоприятное – тогда только-только всё начало дорожать, разваливаться, разъединяться. И она снова запустела, народ потерял веру в возрождение. Но оно случилось-таки: очнувшись от дефолта, люди заподнимали головы к небу, заискали помощи. И приход вновь заработал, батюшка поселился поблизости, и уж в лучший-то мир без него теперь никто не уходит.
Мне ведь подумалось, кстати, - так, впустую, но очень ярко, – что отец Василий, живя у нас, мог бы составить хорошую пару местному священнику: тот так щепетильно, с таким медленным наслаждением ведёт службы, что они затягиваются на три часа. Будь рядом помощник, занятый хотя бы исповеданием, людям было бы полегче. Уж мне ли, познавшей церковную азбуку в старостах, не понимать этого.
Только с чего я раздумалась о каком-то переезде? Ни он – сюда, ни я – к нему, никто никуда не собирается! В мирное бы русло мою фантазию, в продуктивное, чтобы – с отдачей, чтобы хоть копеечку на этом заработать, в виду вновь разразившегося кризиса.
Так вот и подумаешь об ушедших – знали бы они, муж мой, что опять мы, едва зажив, сядем в яму! Слава Богу, что - упокоились и ничем не терзаются. Как бы и мне теперь умудриться прожить-дожить в этом мире не задеваемой паровозом истории, но – с пользой для последней? Или это совсем уж заносчивые мечты?
Но, право слово, они мне теперь более греют душу, нежели вероятность живого человеческого тепла рядом. И значит?
Значит, я навещу отца Василия как-нибудь позже, по весне. Но это будет визит вежливости, не более.
А сейчас самое разумное - отправить ему письмо. В нём можно изложить всё по пунктам и дать возможность ему поразмыслить над ответом.
Однако утром, достав из ящика газету и телеграмму, я заколебалась. Ко мне была обращена просьба позвонить «срочно», на что я не обратила внимания при разговоре по телефону. К тому же - эта искренняя многозначительная приписка: «Жду очень, очень, очень». Со всеми запятыми!
Опять душа моя раздвоилась.
Я села и прикинула на листке, о чём надо не забыть в нашей беседе. Понятно, поблагодарить за все поздравления. Спросить, от кого он узнал про моё вдовство. Наверняка от давней подруги, но - это поможет раскрутить разговор. Я вспомню про его летние бандерольки, опять расшаркаюсь. Спрошу, чем он занят теперь, служит ли, где. Можно, даже положено, поздравить его, и нас всех, с избранием нового патриарха. Вполне выдержанно, достойно всё должно прозвучать. А потом уж можно сказать о затруднениях с выездом и назначить встречу на весну. Пока же предложить общаться по мобильнику. Какой, кстати, номер у него? А вот – мой, и домашний пусть запишет, тоже пригодится, хоть связь у нас и паршивая, но, если повезёт соединиться чисто, то можно говорить и не думать, что у тебя закончатся деньги на счёте. Возможно, у него есть и интернет. Хотя зачем он ему? Да, ещё не забыть узнать дату его рождения, но так, чтобы он не заподозрил, что мне интересно зодиакальное совмещение. Священнослужители предосудительно относятся к таким исследованиям, и дразнить человека не стоит, всегда проще что-то утаить, нежели отстаивать. Так. Всё?
Вокруг телефона я ходила ещё с час. Нашлось немало предлогов оттянуть разговор. Я опять съездила за водой, хотя особой нужды не было. Но накануне бульдозер прочистил дорогу, и стоило заполнить баки и вёдра до нового снегопада.
Потом навестила соседей. В доме у них оказался отгорожен угол, где прежде стояли диван и стол. Теперь там бегали, блея, три козлика, отнятые от коз. Я-то всегда оставляла козлят под мамками, чтобы меньше хлопот себе, - когда время придёт, они сами детишек «отобьют» от вымени. Но зачем мне учить других? У них свой, иной опыт. Мы были дружны, и эти отношения омрачать не хотелось ничем…
Однако – кому повем печаль мою? Никто не посоветует в делах сердечных! Это в девчонках мы, задыхаясь от страстных воспоминаний, выкладываем подружкам всё от и до про вчерашнее свидание. В моём же возрасте пристойнее умолчать даже о возможности его.
И вот – аппарат. Если я не отважусь тотчас же и дотяну до вечера, то головушка опять задремлет, и свёрнутый файл будет уже ничем не разбудить. Стало быть, сейчас или – никогда.
Но разве можно – никогда? А вдруг там, по-за трубкой, меня ждёт…
Автоматика сработала исправно.
Я ожидала услышать голос медленный, спокойный – как тот педантичный почерк в открытках.
Ещё мне хотелось, чтобы он был с оттенком грусти и покинутости, - именно так должен разговаривать человек, взывающий нарушить его печальное одиночество. Чтобы я, отринув все доводы разума, устремилась на зов…
Голос прозвучал молодо и энергично.
Не туда попала? Помешкав, я представилась.
И без всяких предисловий услышала:
- Всё отменяется! Всё отменяется!!
Похоже было, будто в системе что-то зависло…
и я получила ответ не на тот вопрос, который отсылала в пространство.
Мне в цвете вдруг выдали фрагмент из прошлой жизни, в которой я
…намеревалась с молодым человеком пойти на каток …
…нет, мы собирались в кино, а потом – съесть в кафе по шарику мороженого…
Но что-то не сложилось, и потому на мой звонок он поспешно ответил:
- Всё отменяется! Всё отменяется!!
На миг повисла неуютная тишина, и чужой радостный голос отрапортовал:
-У меня тут родственники приехали! Сама-то ты как живёшь?
- А лучше всех! – бодро ответила я и медленно опустила трубку.
Ещё подумалось – не поспешила ли? Ведь это – не мобильник, он не узнает мой номер, не перезвонит! А ведь нужно понять, что изменилось за два дня? Почему меня не ждут уже и на чай? Кто столь важный объявился, о ком и хозяин не подозревал ещё вчера? Почему занял отведённое для меня место?!
Вопросы эти донимали бы меня долго, будь я моложе.
Но приобретённый за долгие годы иммунитет быстро восстановил душевную систему. И она выдала на гора единственно верное решение.
- Вот и слава Богу, - сказала я удовлетворённо. – Не больно и хотелось!
И отправилась мыть посуду.
***
Потом выяснилось: в ту пору у отца Василия действительно умерла мать, вместе с которой они жили. А ни прибраться, ни постирать, ни приготовить поесть он не умел. Понятно, какая началась у него внутри паника. Тут не только на почту побежишь!
Позвони я тогда сразу – возможно, и суждена была бы мне роль домработницы. Но меня опередил кто-то из родных. На счастье или на беду? Не знаю. Но, оглянувшись назад, я почувствовала то, что испытывает человек, прошедший по краешку обрыва и чудом не упавший.
Однако позови бы он меня тогда, всё равно я не удержалась бы и поехала! Везя в душе девчоночью веру в чудо. И по боку все бы планы, и даже стирка чужих вещей могла бы стать песней.
Не стала. Стираю себе, одинокой. И твержу упрямо, как это здорово.
2010 год.
.