Король
«Вы будете королём Франции. Слово дворянина» (из фильма)
Он понимал, что он – негодяй, но сделать ничего не мог. «Теперь редактируй ты, дружище», - вальяжно потрепал по загривку он старинного приятеля, который, как он считал, ему в подмётки не годился. И неторопливо продолжил: «А я ухожу от дел. Мне работать надо». Он имел в виду новый роман.
Здрастьте! Ну, в таком контексте, я имею в виду вместе с эпиграфом, нам только этого и не хватало. Ну, давай ещё будем короновать его, венчать на царствие. Он у нас тут будет главным героем. Может, хватит на дядю работать? Отбой. Он – это святое слово всегда для тебя.
Она – как-то легче. Ты не ты. Она не она. Пусть она. Халатик у неё был банный, тёплый, зимой она из него не вылазила, цвета персикового, с белым воротником и манжетами, на белом фоне прыгали шафрановые сердечки. Ей самой халатик напоминал королевскую мантию героя из «Маленького принца», больше короля, чем самого принца.
Был канун смерти Пушкина, с вечера её пригласили на Пушкинский концерт. Она опять не спала и очень хорошо понимала, что идти туда завтра, то есть уже сегодня – это не дуэль, это самоубийство чистое. Сердце билось с такой частотой, что пульс было бы лучше не считать, дыхание перехватывало. А про Пушкина у неё был козырный стишок.
На дуэльных пистолетах – пыль,
Пушкин, может, ты просто простыл,
Пушкин, может, ранили не в живот,
Пушкин, может, это пройдёт.
Но мне уже показали посмертную маску и последний жилет.
Пушкин, у нас бреются бритвой «Жилетт»,
Я не хожу в церковь, но пришла к тебе
Молиться стихами, смеяться и плакать судьбе.
И как-то никого она не хотела особенно видеть, два-три человека из поэтов, которые ей были близки, всё равно бы туда не явились. Тут грубое слово. Решила «забить на всё». И вдруг резануло воздух потоком мысли: «Ты предала Пушкина». Слишком хорошо она помнила эти слова. В театре репетировали «Мёртвую царевну». Она играла царицу, ту, что прожила недолго «И к обедне умерла». Особенно тяжело было, когда лежала она в гробу, а все вокруг выли, причитали. Ощущение смерти было неимоверно подлинное. Она почувствовала, что может потерять сознание. Встала и прервала репетицию. Сказала: «Я себя плохо чувствую, можно мне уйти домой». Режиссер промолвил одну единственную фразу: «Ты предала Пушкина».
Трудно умирать. Трудно умирать молодым, полным ещё душевных и физических сил. Вселенская бесполезность всех твоих поступков и тупиковость мыслей ведут к тому, что лучше тебе бы и не жить. Кому ты сдался в этой жизни, кому ты нужен? И мантию твою давно пора стирать.
Опять конкурс какой-то юных дарований. Она, уже не юная особа, никогда не умела вовремя всё собрать, что необходимо и отправить по нужным адресам, то теряла самый важный стишок, то адрес, то не укладывалась в сроки. Потом всё давно везде куплено, любовники, любовницы, связи с четвёртого поколения, кореша по аспирантуре, обещал тому, сему, третьему, тем более денежная премия.
Что есть поэзия, что – нет?
Спор о вкусах, о которых не спорят.
Выступаю в номинации – «бред»,
Форма шизотипических аллегорий.
Я цепляюсь за мироздание, чтоб устоять,
Не курю анашу и даже хожу к зубному,
И даю нейронам слепую власть
Твёрдо помнить дорогу к дому.
Доверяю Гоголю и себе,
Только он, говорят, безумьем кончил,
Но какую песню о тройке спел -
Русской речи пир между строчек.
Сумасшедших боятся, не прекословь.
Галлюцинации припоминают даже Юнгу.
Лауреаты конкурсов, дипломанты слов –
Кто на лестнице лести ближе к Богу.
Я пробиться должен, ведь я – поэт,
Кричать с трибуны и ногою топать.
Выступаю в номинации – «бред».
Предпочитаю – помидоры и хохот.
Она всё-таки поехала на конкурс юных дарований. Дорожка. Села в такси. Такси заглохло. Генератор спёкся навсегда. Дальше ветер какой-то, торнадо, шляпу надвинуть, сигарету изловчиться выкурить. В общем вагоне со студентами играла в карты. Выяснила, ей везёт в любви. В Тайге свалилась со ступеньки, со всеми сумками, чуть не сломала ноги. Успокоилась и доехала хорошо.
Опоздала. Обсуждения уже шли во всю. Разыскала человека, ей знакомого, он оказался организатором всего этого пиршества мысли и рифмы. Отправил её к регистратору, она заполнила анкету, отдала рукописи (пять экземпляров распечатанных листочков), заплатила за банкет, получила программу и отправилась гулять по городку. Запоздавшее лето расплачивалось щедро, солнце пекло, купила шляпку, что-то неброское, но изысканное, пообедала в кафе, кивая людям, которых уже видела в особняке великого писателя. Купила коньяк и отправилась к себе, рано легла, стараясь не волноваться и не принимать близко к сердцу завтрашнее обсуждение, она боялась обструкции, как огня и мучительно предчувствовала её.
Похмельное утро ударило в висок поздним лучом. Проспала, опоздала. Нет, ещё два часа. Можно в душ, можно спокойно позавтракать. Спустилась за кипятком, нашла на кухне стакан, красивый, достаточно изящный, вскипятила чайник, стакан зашипел и лопнул, разбрызгивая кипяток и осколки.
На месте была во время, даже пришла раньше. «Вы – Ангелина», - сказала ей востроносая девушка в шортах и лёгкой разлетайке. «Откуда Вы знаете»? «Я вчера читала Вашу рукопись, Вы очень похожи на героиню». Она успокоилась и села напротив. Стол – деревянный и широкий – стоял в беседке, с краю возвышалась огромная пепельница. «Фиг покуришь», - подумала она. «Значит, без перерыва».
Били больно, но не её. Она совсем была в стороне, чужих рукописей у неё не было, она, собственно, не знала о чём речь, но слушала внимательно, к людям приглядывалась. Руководители мастер-класса оказались достаточно мудрыми людьми. Особенно Людмила делала глубокий анализ, было чувство, что она видит несколько планов произведения, даже, может быть, то, что в нем и не планировалось автором. Михаил пыхтел сигаретой, кашлял, высказывался по делу, иногда не скупился: «Это пустое. Зачем»? На следующий день ей тоже дали несколько листков для обсуждения, сил не было абсолютно, лежа в постели, она продиралась в строки, но тщетно, она ничего не могла понять. Так и высказалась: «У молодых авторов нет пока права на второе прочтение, надо цеплять читателя сразу, брать его за грудки, и больше не отпускать». Потом Михаил ей на это заметил: «Вас я читал три раза». Она вся сжалась в комок, вот оно и начинается. Михаил продолжил: «Было за что сражаться, есть сила, есть энергетика, есть скупость строк, оправданная насыщенностью». Людмила опять была глубока в высказываниях. Она не всё запомнила из её слов. «Мне нравится героиня, характер, убеждения. Стиль ищешь, щупаешь, идёшь широко. Надо писать. Хороших прозаиков мало».
Она оттаяла, лихо плясала на банкете, знакомилась с незнакомыми, целовалась, отправилась ночью купаться нагишом, еле уехала. Даже ходить она стала по-другому, уверенней, ноги пружинили, но не подгибались как раньше, спинку держала, смотрела весело в лица прохожих. Местный «негодяй», тот, что больше не редактировал, а работал, прослышал, что москвичи её «захапали», и стал названивать, просить материал в местный журнал. «Так просто тебя сделать», - подумала она. «Всего лишь позвонить твоему начальству. И те же рассказы, что вчера ты называл слабыми, вдруг резко стали сильными. Смехота».
«Да, в этой роли безусловно я – король», как пел Боярский. Но что это даёт, я буду лучше писать? Нисколько. Даже мне кажется, завихрения мысли уже не столь божественны. И просвет в конце тоннеля едва-едва видать, и есть ли он. Каждая вершина – это падение, это остановка, это переоценка. Это молчание. Это страх – вот оно и кончилось. Всё сказал. И куда? В негоцианты? На покой? Пусть лучше шевелятся строчки в голове, пустые белые странички тянут к шариковой ручке, нотбук по ночам отстукивает буковки. А корона? Корона? Вчера мне сказали, что я гений, и человек в этом не сомневается. Это, возможно, главное признание – понимание. А корпорация? У корпорации свои интересы и свои законы. Хочешь плясать – пляши, хочешь писать – пиши. Карандаш с бумагой ещё никто у тебя не отнял. А как же памятник? При жизни. Вон мой памятник, на проспекте Ленина, у ЗАГСА, кудрявый бронзовый Пушкин. Я даже похожа немного, когда брови не выщипываю.