КЛОНЫ
Клоны
В аэропорту Штутгарта прибытие всех рейсов задерживалось от пятнадцати минут до часа. Москва, Цюрих, Вена, Лондон... В итоге на выдаче багажа все пассажиры смешались и выталкивались к встречающим через две двери беспорядочными сгустками или поодиночке.
В один момент обе двери автоматически раздвинулись, и в них одновременно появились два человека. Они были совершенно одинаковыми: плотное телосложение, квадратная голова, рыжий ёжик, тяжелые очки. Возраст – примерно тридцать. Одеты в одинаковые темно-зеленые куртки и коричневые брюки. В левой руке они держали одинаковые кейсы.
Было лишь одно существенное отличие: один был на голову ниже другого, уменьшенная копия. Но точнейшая.
Оба пошли к выходу из аэропорта. Я посмотрел им вслед – одинаковой походкой они удалялись в разные стороны, даже не посмотрев друг на друга. Чтобы уже никогда в этой жизни не соприкоснуться.
Из детства: английский язык, «Сайгон»...
Ехал остановку по Владимирскому до Невского, пересаживался на 5-й или 7-й троллейбусы, ехал до Дворцовой площади. Дальше шел пешком по набережной до Дома ученых, на занятия английским.
Заниматься начал классе в третьем, еще до того, как иностранный язык пошел в школьной программе (тогда – с пятого класса).
Занятия вела Эмилия Федоровна Калаушина. Сын ее был довольно известным ленинградским художником, дочь – театральным режиссером, а муж – ученым, и потому жили они неподалеку, на Халтурина, в известном доме Академии наук.
Как-то раз мы проводили там репетицию, так как учебный год всегда заканчивался постановкой отрывка из английской классики, скажем, «Джейн Эйр». Дочь помогала ставить как режиссёр.
Другой такой квартиры повидать не довелось. По периметру большой комнаты шел встроенный двухэтажный стеллаж красного дерева. В одной стене – ниша с огромным зеркалом и полукруглым диванчиком. А поверху, сплошной лентой, – акварели в рамках, подлинники, в том числе Куинджи.
Когда учился уже в седьмом классе, на углу Невского и Владимирского открылась безымянная кафешка, позже ставшая знаменитым «Сайгоном». И повадился я туда на пересадке заглядывать. Хотелось чего-нибудь сладенького – например, «языка» из слоёного теста, посыпанного сахарным песком.
Народ там бывал самый обычный – зайдут, выпьют кофе и уйдут. Но уже начали кучковаться и некие богемные личности. Среди которых, не побоюсь дурных слов, встречались и козлы поганые, причем весьма приставучие. Побаивался их. Клянчили у школьника мелочь – со скрытой угрозой, естественно.
Позже бывал там не раз, но первые впечатления остались самыми сильными. А воспоминаниями о более поздних временах «Сайгона» не отметились лишь самые ленивые.
Мистическое
На Серафимовском кладбище в Петербурге, над могилой, где лежат моя бабушка и ее средняя дочь, моя тётя, которую я не знал (она умерла в 1946 году, в двадцать лет, от туберкулёза), с годами всё опаснее клонился огромный старый тополь. Целил он одновременно и на соседний участок, где в ограде было несколько могил.
Однажды на Пасху мама встретила компанию, пришедшую на соседние могилы, и хотела было договориться с ними о совместном обращении в администрацию кладбища, чтобы дерево спилили.
Но один из молодых людей вызвался самостоятельно ликвидировать угрозу: возьму бензопилу и «кошки», приедем с ребятами, сделаем. И оставил телефон.
Через год поехали на Серафимовское. Смотрю: от тополя остался только высокий пень, металлическая ограда соседнего участка в двух местах всмятку, а на самом участке добавилась свежая могила.
Мама говорит: вот этот самый парень, что в ней лежит, и обещал спилить дерево. Позвонила ему осенью, чтобы узнать, как и что, а его мать отвечает: поехал на лето в деревню, там внезапно умер.
Похоронили здесь. А вскоре и тополь рухнул, смял ограду, чуть его могилу не задел. А наш участок совсем не пострадал.
Распиливали ствол на части и вывозили уже кладбищенские рабочие.
Два деда
Мой дед по отцу был старше деда по матери на 23 года (1876 и 1899 гг. рождения), это были люди разных поколений. Примерно в одном возрасте – немногим более сорока лет – они встретили: первый – октябрьский переворот, второй – Великую Отечественную. Младший дед встретил ее уже в лагерях – его посадили в сороковом – там и умер еще до окончания войны. Старший дед благополучно пережил тридцатые, бомбёжки Ленинграда (в их дом №13 по Большой Московской попала бомба, была разрушена лестница, их с верхнего, пятого этажа снимали пожарные), эвакуацию. По возрасту в армию его, понятно, уже не призвали. Умер в 1971 году в возрасте 95 лет.
Оба были приезжие. Младший – из Тверской губернии, его отдали в «мальчики» в магазин еще до 1917 года. Старший – из Перми, переехал с семьёй в Петроград вскоре после 1917 года. У обоих родилось по четверо детей.
Знакомы они, конечно же, не были, но больше двадцати лет ходили одними петроградскими – ленинградскими улицами…
Ленинградские типажи
1. Математик Ваня
Он жил в большой квартире на улице Достоевского, у Кузнечного рынка. Этот старый петербургский дом прежде, чем стать доходным, был публичным. На полу при входе в вестибюль наличествовал мозаичный фривольный девиз на латыни, заимствованный, вероятно, из лексикона древнеримских лупанариев. На фасаде красовалась мемориальная доска – мол, в этом доме в таких-то годах на партийных сходках бывал В.И. Ульянов (Ленин).
С Ваней нас познакомил писатель Слава Пьецух. Он иногда останавливался у Вани, когда приезжал в Ленинград. Хотя уюта там, естественно, не было.
У Вани была жена, совсем ему не подходящая – светская девушка, работавшая, вроде, на телевидении. В недавнем прошлом – приезжий акулёнок в погоне за пропиской и жилплощадью. Дома она появлялась, как я понял, эпизодически.
Внешность Ваня имел типичную для математика: борода, неприбранность в одежде. Ваня был безработным и запойным.
Впрочем, безобразно пьяным, несущим околесицу, я его никогда не видел. Похоже, с гостями он пил в меру, а запивать по-настоящему предпочитал в одиночку.
И безработным называть Ваню, всё же, было бы несправедливо. Иногда он писал статьи по теоретической математике. Пару специальных журналов на серой газетной бумаге он мне показывал. Статьи его состояли из нескольких страниц многоэтажных формул, соединенных связками «таким образом», «разумеется», «а именно». К какой области математики всё это относилось, я так и не постиг.
Предки у Вани были знаменитые. По одной линии – хирург Греков, представленный портретом на стене. По другой – известный художник, чуть ли не Куинджи, представленный на другой стенке своими работами.
Ваня утверждал, что на их квартире в подпольные годы бывал Коба – за медицинскими консультациями у сочувствующего большевикам Грекова. Не здесь ли и Старик (партийная кличка Ильича) проводил свои сходки?
Показывал Ваня и записную книжку в сафьяновом переплёте, где черными чернилами стояло отточенное восьмистрочное стихотворение. Ахматова. И почерк, и подпись…
Времена моего знакомства с Ваней относились к концу 80-х – самому началу 90-х годов. Что с ним сталось дальше, не знаю – уж больно лакомым куском была его большая квартира в центре города. Возможно, он и выжил, потому что всегда был осторожен и насторожен. А возможно, акулёнок всё-таки его съел.
2. Эдуард Леонидович Роот
Небольшого роста, сухого телосложения, всегда коротко стриженый. Из немцев. На несколько лет старше меня. Поборник здорового образа жизни. Советовал непременно по утрам пить натощак экстракт подорожника – плантаглюцид.
С детства жил в коммуналке, в известном П-образном доме на Пестеля. Рассказывал, что после войны с ребятами копались в свалках у Михайловского замка, находящегося неподалёку. Из самого интересного – однажды нашел там старинный палаш. После смерти родителей так и жил один в той же коммуналке. На всё лето непременно снимал дачу где-нибудь у залива. Тогда это было доступно. Оттуда и на работу ездил, там и отпуск проводил.
Когда коммуналки стали откупать и расселять, без сожалений переехал в однокомнатную квартиру куда-то на окраину. Парк рядом, воздух, соседей нет... Был явно из тех людей, которым лучше в одиночестве.
Будучи инженером, подрабатывал настройкой роялей и пианино. Однажды я попросил его посмотреть пианино одной знакомой. Он потом рассказывал – какой-то незнакомой марки оно оказалось, впервые с такой столкнулся. А когда залез внутрь, обнаружил медную табличку с надписью «Root». Встретил однофамильца...
Две женские военные истории
В женском подразделении, где во время войны служила поэтесса Надежда Михайловна Полякова (1923 – 2007), одну девушку «взял» себе капитан, но потом ее у него отобрал полковник. Покатился скандал. В итоге дело закончилось выездным трибуналом. Девушку за моральное разложение командного состава – то есть это она их «морально разложила» – приговорили к расстрелу, и расстреляли перед строем. Ей было двадцать лет.
Вторая история не столь трагична. Поэтесса Наталия Иосифовна Грудинина (1918 – 1999) в последние месяцы войны служила на Таллинской военно-морской базе. Там же служил ее первый муж. Это была единственная семейная пара в подразделении, а потому каждый вечер к ним заваливалась компания офицеров. Война укатилась уже далеко. Спирта было в достатке, а единственным, что можно было приготовить на закуску для ежедневных застолий, была рыба. В изобилии. И каждый вечер Грудинина ее чистила, чистила, чистила...
Потом всю жизнь на рыбу смотреть не могла. Из-за нее, говорила, и с первым мужем развелась.
Крематорий
Когда в начале семидесятых годов в Ленинграде у Пискарёвки строили городской крематорий, для монтажа печей сначала хотели пригласить немцев. Но потом решили, что как-то это, в историческом плане, не того... И заключили контракт с англичанами.
Один «фирмач», как тогда выражались, находился в Ленинграде постоянно. Для удобства ему оборудовали вагончик рядом с местом работы. Часто он в нем и ночевал, не уезжая в гостиницу.
Быстро поняв, что полноценной ночной жизни в Ленинграде нет, он стал ежедневно бухать в этом вагончике с одним подручным работягой. Тот потом ругался: я с утра никакой, а у иностранца похмелье по нулям. Потом выяснилось, что, как у правильного европейского алкоголика, у того был с собой большой запас таблеток от похмелья. У нас тогда обо всех этих алказельцерах и слыхом не слыхивали.
Сжечь человека весьма непросто. При определённой температуре кости как бы остекленеют и в «прах», удобный для помещения в урну, не превращаются. В другом случае можно сжечь так, что праха вообще не будет, покойник вылетит дымом в трубу. Такой режим для неопознанных трупов имеется, называется «беспраховый».
На открытии крематория, говорят, произошел казус. В присутствии высокой комиссии загрузили пробный неопознанный труп и стали сжигать его в этом самом беспраховом режиме. Почему-то не оказалось тяги (может, англичанин слишком уж накануне перебрал), и дым попёр на членов комиссии. Потом всё наладили, и крематорий бесперебойно дымит по сию пору.
Африканские студенты в Ленинграде 70-х годов
***
Двое заметно подспившихся, с красными белками, вместе с толстой расхристанной девахой – в винном отделе гастронома на углу Литейного и Петра Лаврова. Один крупный, второй щуплый. Вся троица – явно с сильного похмелья.
Здоровый полез за бутылкой без очереди, мужики закричали. Чуть не возникла драка. Девка орала: «Джонни, не надо!..»
***
Тихий, спившийся, замотанный в шарф, в ушанке с опущенными ушами при несильном морозце – в пивной палатке на Петроградской, на Максима Горького. Тёрся там постоянно, пил пиво с подогревом. Для местных мужиков был своим.
***
По рассказу приятеля – сидел один с ними на ул. Каляева, где пятнадцатисуточников держали. «Мы ему показали, что такое советский застенок!..»
***
Парочка – толстый и тощий – в доме отдыха под Зеленогорском. Сначала в столовой питались вдвоем, потом вместо тощего стала ходить девица, которую толстый где-то подцепил. А второй перешел на подножный корм.
Позже кто-то рассказал, что толстый – сын африканского племенного царька, посланный учиться в Ленинград. А тощий как бы тоже студент, но на самом деле слуга толстого, для того и командирован. И тогда в истории с отстранением от питания всё встало на свои места.
Памалайка
Эту историю рассказали в Институте нейрохирургии им. Поленова, где в середине 80-х годов мы проводили клинические испытания нашего прибора для ангиографических исследований.
Пациенту сделали операцию на головном мозге. Вторжения в мозг всегда чреваты неожиданными последствиями, однако в данном случае всё прошло вроде бы нормально.
Через несколько дней забирать прооперированного приехала жена. Собираются. Он говорит:
– Не забудь взять мою памалайку.
– ???
– Что тут непонятного? – памалайку!
Выяснили – «памалайкой» оказалась зубная щетка. У пациента, вроде, в голове порядок, но что-то малость закоротило, и родилась эта самая памалайка.
Мораль: человек искренне сказал «новое слово» – его не поняли, а он в толк не возьмет, почему. И в том его коренное отличие от некоторых писателей, которые (хотя и не будучи прооперированными) говорят «новое слово» именно в расчете на непонимание.
Речка
Одна моя знакомая, жившая в 90-х годах в районе метро «Ладожская», ежедневно с ужасом наблюдала, что к ее пятиэтажке со скоростью десять метров в месяц движется вещевой рынок. Одно ее как-то укрепляло духом – это речка, неглубокая и неширокая, протекавшая метрах в двадцати под ее окнами.
Но, тем не менее, сомнения закрадывались серьёзные: вот уже они на тот бережок гордо выходят помочиться в воду. По окончании рабочего дня – компании, шашлыки. Мусор – в речку. Вот уже пару-тройку утопленников выловили после неизбежных торговых разборок. Вот ниже этажом поселился некий повар – готовит плов в промышленных масштабах, ставит зимой на саночки гигантский алюминиевый бак, прёт его на рынок – кормить своих горячей пищей. В окнах клубится жирный пар круглосуточный, снизу по стене легионы тараканов карабкаются, штурмуют обречённый Карфаген.
Казалось, еще чуть-чуть, и речку форсируют без понтонных переправ, просто завалят хламом. Но нет, не сдалась речка! А позже и рынок упразднили.
Как в шахматах – даже безнадежную партию иногда можно выиграть.
Тост
На одной свадьбе полковник из почетных гостей произнес прочувствованный тост, обращенный к новобрачным – о вреде алкоголя. Закончил он следующей максимой: «Алкоголь разрушает семью!» (именно так: в первом слове ударение на первый слог, в последнем – на последний).
Однако спустя часа полтора армеец вопреки своему тосту первым из присутствующих уже пребывал физиономией в селедке под шубой.
Конфетка с ромом
Эту историю мне когда-то рассказали как реально произошедшую.
Один человек был запойным алкоголиком. Завязал, начал лечиться, исцелился. Бросил работу в кочегарке, поступил токарем на завод, стал передовиком, занимался общественной деятельностью, вступил в партию, стал депутатом райсовета и, наконец, получил героя соцтруда. На этот славный путь у него ушло около двадцати лет.
На банкете, посвященном этому событию, он по ошибке съел конфетку с ромом. После чего обнаружил себя наутро в каком-то угольном подвале, – грязным, с ободранными руками и, естественно, без геройской звезды. Ничего не помнил.
Позже выяснилось, что после роковой конфетки он стал хлестать всё подряд, с банкета пропал. Его понесло в ту кочегарку, где он работал двадцать лет назад. Какой-то генной памятью алкоголика он вспомнил, что там у него с тех еще времен была запрятана маленькая, о которой он обычной неалкогольной памятью давно забыл. И стал рыть уголь голыми руками, пытаясь добраться до нужного места, и добыть заветный малёк...
Чайковский и Бродский
(материал для школьной хрестоматии ХХII века)
Известно, что поэт Бродский не любил музыку композитора Чайковского. Как-то раз устроители его чествования в США, не знавшие этого, исполнили фрагменты из «Лебединого озера», желая сделать Бродскому приятное. Бродский встал и молча покинул зал.
Однако не все знают, что и Чайковский не любил стихи Бродского. Однажды ему предложили длинное стихотворение Бродского в качестве либретто оперы. Чайковский решительно отверг предложение: либретто напишет мой брат Модест – пусть и не в стихах. Эти слова передали Бродскому. Так возникла неприязнь двух великих людей.
Спокойная жизнь
За два дня до опубликования списка нобелевских лауреатов 1986 года Бродский разослал своим друзьям и знакомым телеграмму следующего содержания: «Через два дня спокойная жизнь закончится!» Видимо, поэт был уверен, что вот-вот начнется другая жизнь – хлопотная «представительская» жизнь нобелиата.
Список опубликовали – Бродского там не оказалось (нобелевку он получил в следующем, 1987 году). Одна нью-йоркская знакомая Бродского рассказывала, что с трудом удержалась от отправки ответной телеграммы: «Поздравляю с продолжением спокойной жизни!»
Об одиночестве поэта
Читаю в статье о «молодой поэзии» следующее:
«Их жизнь сегодня бесконечно одинока, точнее, они бесконечно одиноки в своем одиноком ремесле». А речь идет об именах, которые на слуху, – с публикациями в «толстяках», изданными книгами.
Этакое удобное, культивируемое «одиночество»: участие в многочисленных конкурсах и фестивалях, публикации, книги, собственная, уже практически обслуживающая критика… Тут можно, конечно, ввернуть про «внутреннее одиночество», но это уже будет общим местом.
Леонид Аронзон (1939 – 1970), Александр Морев (1934 – 1979), можно назвать другие имена, – этих талантливых поэтов действительно не замечали, чем, в принципе, доводили до самоубийства. Их одиночество было окончательным, обжалованию не подлежащим.
Кого выбрали?!
На очередную конференцию молодых литераторов Северо-Запада 1987 года Лениздат «щедро» выделил в своем плане следующего года две позиции для издания лучших рукописей – одну по поэзии, другую по прозе. Первую позицию неожиданно для себя занял я, и в следующем году вышла моя первая книга стихов «Обращение к дереву». Вторую позицию, по прозе, занял Сергей Янсон, ныне покойный.
Влиятельный писатель Евгений Кутузов, «дядя Женя», инициировавший впоследствии раскол ленинградской писательской организации с целью отделиться от «русскоязычных», как мне потом рассказывали, долго смотрел на фамилии двух счастливцев и сокрушенно качал головой: мол, что за фамилии? – Окунь, Янсон… Кого выбрали?!
Литературные штампы
Промямлил что-то о литературных штампах, по поводу присланных на прочтение стихов, в которых зацепиться было не за что. И получил следующий ответ:
«Как появляются штампы? Это же словосочетания, которые используют многие поэты, то есть затертые из-за частого применения? Тогда получается, что разным поэтам раньше можно было использовать эти словосочетания, причем настолько часто, что это стало штампом, а новым поэтам этого делать нельзя и они должны выдумать что-то свое. Очень несправедливый подход. Ведь во все времена описываются одни и те же чувства и то, что это делается у разных людей одними и теми же словами – в этом нет ничего странного».
Пушкин, Бенедиктов и Кукольник жили в одно время, писали на одном языке и использовали примерно одни и те же «штампы». Причем двое последних были в какие-то периоды даже популярнее у современников, чем Пушкин. Но Пушкин остался Пушкиным, Бенедиктов – поэтом, у которого можно найти замечательные строки (если бы не его словесные «водопады»!), Кукольник – автором текстов двух-трех до сих пор исполняемых романсов на музыку Глинки (что тоже отнюдь неплохо). Так что дело, наверное, не в штампах...
Книге – бой!
В середине 90-х годов в одной из аудиторий Петербургского университета проходила презентация очередного выпуска литературного альманаха «URBI».
Выступление известной авангардистки Н.-Т. состояло из следующей инсталляции. Она принесла с собой какую-то книжку в мягком переплёте (это был, естественно, не презентуемый выпуск – издатели, думаю, обиделись бы, – просто некая безликая «КНИГА»). Эту обреченную книжку перед нею в раскрытом виде держал на вытянутых руках ассистент, а Н.-Т. наносила по ней удары кулаком с целью порвать. Зрелище было странноватое: пожилая дама, типа домохозяйки...
Победить печатное слово авангардистке удалось лишь с третьей попытки. Но виновата была не она – ассистент держал жертву некрепко, и та дважды вырывалась из его рук. Сам же он всё время был начеку и заметно нервничал – как бы и ему не перепало...
Наградой победительнице стали аплодисменты.
Творческий кризис
Когда в 90-х годах еще под руководством М.М. Чулаки (1941 – 2002) Союз писателей Санкт-Петербурга стал коллективным членом ассоциации писательских союзов стран Прибалтики (нынче употребляют слово «Балтия», но мне оно режет слух), петербургским писателям открылась дорога в международный дом творчества на шведском острове Готланд. Многие успели этим воспользоваться, и не по разу.
По моим наблюдениям, на Готланде писателей нашего города настигала непонятная эпидемия – внезапный творческий кризис. Дело доходило до весьма острых случаев. Например, один автор детективов, бывший труженик таможни, с кем-то там что-то не поделивший, уволенный, и ставший с горя писателем, пробыл в этом несчастливом месте всего три дня. Получив от Союза писателей Швеции положенное денежное довольствие на месячное пребывание в доме творчества и компенсацию стоимости билетов, он немедленно вернулся в Петербург.
Впрочем, детективщика могла сразить и внезапная тоска по родине. В таком случае, выдержанные им три дня можно считать подвигом, а полученную тысячу баксов – совершенно ничтожной компенсацией за это.
«Мастер»
Этот человек ведет в Петербурге лито для молодых писателей. По роду деятельности ему, вероятно, приходится читать книги по теории стихосложения, в коем он, принципиальный недоучка, числит себя докой.
Как-то раз он безапелляционно написал мне, что я понимаю только в бедных классических рифмах (sic!), а к рифме «враль-февраль» из одного моего стихотворения нагуглил несколько тысяч словосочетаний-аналогов в подтверждение ее расхожести.
Я, честно говоря, не могу взять в толк, почему это его так волнует. Но для интереса раскрыл петербургскую поэтическую антологию «Формация» на его стихотворениях (дай, думаю, взгляну, что же там за откровения), и увидел следующее (выписаны рифмы из двенадцатистрочного стихотворения): живу//дело//наяву//тело; жилье//глазами//мое//годами; пружин//приспособлен//обособлен//жизнь.
Тут и обсуждать нечего. Разве что добивает «приспособлен-обособлен» – думаю, рифма «ботинки-полуботинки» побогаче будет.
Я знаю, какая беда произошла когда-то с этим человеком. Один известный ленинградский критик, которого он усиленно поил в буфете Дома писателя, назвал его в предисловии первой книжки «мастером». И вскоре погиб под колесами общественного транспорта, не успев взять свои слова обратно. Вот с тех пор он и находится в святом заблуждении, что и действительно является «мастером».
Белла Улановская
Несколько лет назад в редакции «Звезды» мне сказали, что автор, вычитывающий сейчас материал, – муж писательницы Беллы Улановской, а сам материал посвящен ее памяти. Так я узнал о смерти Беллы.
Мы познакомились в 1986-м во время совместной «литературной» поездки в Пустошку, райцентр Псковской области – она, я и писатель Николай Коняев, возглавлявший нашу «делегацию». «Изучали» одну из перестроечных сельскохозяйственных затей – создание агрокомплексов. Из той поездки запомнились безнадежные попытки достать хоть какой-нибудь алкоголь да странная фамилия директора местного совхоза – Поплеухов.
Белла работала научным сотрудником в музее-квартире Достоевского. А специалистом была по Ф.Сологубу. Именно она открыла мне его прозу.
Белла была прекрасным стилистом. А потому проза ее вызывала пристальный интерес одной московской писательницы, с первой книги объявленной живым классиком. Блещет она и по сию пору – больше, правда, в различных телевизионных шоу. А интерес был пристальным настолько, что Белла как-то раз показала мне некоторые прямые заимствования из ее текстов у этой писательницы. Но кто и что пойдет доказывать? – с одной стороны, столичная знаменитость, с другой – малоизвестный представитель ленинградского андеграунда.
Помню, как посмеивалась Белла над стихами другого классика, закончившего одно «перестроечное» стихотворение строкой: «Так ты и с политикой дружен? - и с нею!» Мол, как мужички, когда подвыпьют в компании, – обязательно надо «за политику» потолковать.
По мотивам братьев Гримм
В последний раз на общем собрании Союза писателей Санкт-Петербурга довелось побывать в 2004 году.
На сцену Дома журналиста, где проходило собрание, для выступления вышел критик В.Т. Он был в каком-то неимоверном пуховом свитере чуть ли не по колено, светло-кремовых нежных тонов. В сочетании с длинными седыми волосами и бородой критика это создавало странный эффект.
Ехидный писатель Б., сидевший рядом, шепнул мне на ухо: «Похож на Белоснежку и гнома одновременно…»
«Блажен, кто смолоду был молод…»
Вот иные пииты – за сорок, а то и за пятьдесят, а всё тинэйджерский сленг, на себе – фенечки, в стихах – мулечки. Эпатажат, но осторожненько, с оглядцей. Былые запои охотно вспоминают, грозят миру уходом в новые. Но не уходят, а продолжают тяжкие труды по самопиару. Одна, но пламенная страсть: мелькать, мелькать, мелькать...
В редакции
– Мне бы редактора Датова…
– Они тут все датые. Кого конкретно?
Безмозгис
Редактриса одного крупного столичного издательства написала в своем живом журнале, что ей предложили прочесть на предмет издания рукопись канадского русскоязычного автора по фамилии Безмозгис. На что некий блогер в своих комментариях резонно заметил, что с такой фамилией в современной российской литературе этот автор обречен на успех.
Поэт Николай Оцуп
Странно видеть даты его жизни. Слева – 1894 – что-то безнадежно давнее, восьмёрка, девятка, позапрошлый век... Государь император, десять лет до Русско-японской войны, двадцать – до Первой мировой... Справа – 1958 – опять девятка, восьмёрка, – но это как вчера: вот пошел в первый класс, в новое здание серого кирпича, стоящее в проходном дворе между улицей Правды и Разъезжей. А между этими двумя датами – всего лишь неполных 64 года.
Твёрже по мертвым листьям, по савану первого снега,
Солоноватый привкус поздних осенних дней,
С гиком по звонким камням летит шальная телега,
Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей.
Это написал молодой человек, двадцати шести лет от роду.
Анаис Нин
Самое верное дело для прозаика – пожизненно вести дневники. Имею в виду, разумеется, писателей, которые «питаются» собственной жизнью, а не тех, кто своими сочинениям никакого отношения к личной судьбе не имеют.
Самый убедительный пример – Анаис Нин. Сто пятьдесят томов (так пишут в биографиях – но, конечно, тетрадей) дневников. На склоне бурных лет старушке оставалось только снять тетрадочку с полки – а там и Генри Миллер, и Джун, и черт в ступе, и белка в колесе, – эротический рассказ готов!
Вопросы похмелья
За всю жизнь я знавал лишь одного человека, которому чувство похмелья было совсем неведомо. Это был актер Всеволод Ларионов (1928 – 2000). Свою первую главную роль он сыграл еще подростком в фильме «Пятнадцатилетний капитан».
В фильме «Очи черные» у него была длительная сцена с Марчелло Мастроянни – на палубе парохода. Сева вспоминал: «Я его размазал! Его не было видно». Свидетельствую – мировая знаменитость на фоне Ларионова абсолютно потерялась.
Сева действительно был замечательным, но недооцененным актером. А в плане похмелья – просто счастливым человеком.
Две встречи
В 2007 году, в одном и том же летнем месяце, на одной и той же улице Рубинштейна в Петербурге, я случайно встретился с двумя актерами.
Гоша Куценко выскочил из кафе на углу Невского. Мы столкнулись носом к носу и почему-то поздоровались. Меня частенько принимают за кого-то другого. За ним бежал охранник кафе с блокнотом и ручкой – для получения автографа. Гоша черкнул и быстрым шагом пошел по Рубинштейна. Популярный, узнаваемый…
С Сергеем Бехтеревым встретились в продуктовом магазине. Тоже поздоровались – но в данном случае осмысленно. Он был вял, на вопросы отвечал нехотя. Теперь думаю, что он находился в перманентном запое, и следовало бы ему поставить. Но у нас уже было, и мы с товарищем-художником заторопились в его мастерскую у Пяти углов (а может быть, стоило бы пригласить с собой и Бехтерева). В следующем году актер умер.
Эти две встречи, прошедшие по касательной, не могли не натолкнуть на размышления о полярности актёрских судеб. Прижизненных и посмертных. Хотя о втором можно будет судить не раньше, как лет через пятьдесят после смерти актеров.
Слово о партии
На первых послеперестроечных актерских капустниках в ленинградском Доме актера торжественно объявляли: «Слово о партии». К роялю выходил актер Аркадий Коваль в черном смокинге и белой манишке, складывал ладошки по-концертному, замирал. Аккомпаниатор напряженно глядел ему в рот. Пауза. Аркашка громко произносил: «Ненавижу!» и уходил под бурные аплодисменты.
Носители языка
В Штутгарте на главной площади Шлоссплац один молодой человек изможденного наркоманского вида просил у прохожих мелочь. Если ему отказывали, говорил на ломаном русском, нечетко: «Иди на х…!» Видимо, что-то осталось в памяти от общения с каким-то русскоязычным коллегой.
Через некоторое время увидел его уже в вагоне метро. Занимался он тем же, с той же присказкой. Обратился к группе молодых людей азиатского типа с широкими обветренными «степными» лицами. Те смущенно – очевидно, ничего не поняв по-немецки, – покачали головами. Но, будучи посланными на три буквы, степняки внезапно встрепенулись:
– Ну ты, мудак, фильтруй базар!
Немец понял, что нарвался на «носителей языка», и по-быстрому ретировался.
Китайцы
В поезде Москва – Петербург их полно. Проводница жалуется: белье в туалете стирают. А одна пожилая китаянка показала мне, как надо правильно в очереди стоять. Не обращая внимания на меня, ждущего у титана очереди в туалет, прошла вперёд и всем телом прижалась к запертой двери. Первая!
Гостиница «Карелия», что неподалеку от моего дома, ими забита. Утром гуляют в парке небольшими группами, фотографируются с рыбаками на пруду. Те быстро сообразили: повытаскивали старые тельники, обзавелись пятнистой камуфляжной формой, обвешались какими-то бляхами. Ветераны всех Пунических войн! И стали с китайцев дань за съемку собирать.
«…И действительно смерть придет?»
В 2009 году при взрыве многоквартирного дома в Тульской области погибла старушка 101-го года! Пережила Николая Второго, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Ельцина... Горбачёва перетерпела. А вот Путина с Медведевым не удалось…
Проспект Энергетиков: записки жаркого лета 2010 года
***
Рыбаки на пруду Восьмёра в парке рассказывали, что этим летом во время аномальной жары находили много мертвых окровавленных голубей. Это вороны их расклёвывали, но уже мертвых. По версии мужиков, голубь – птица настолько глупая, что когда пересыхала лужица, вокруг которой они паслись, им не хватало ума перелететь нескольких десятков метров к другой. И погибали от жажды…
***
Утром подходит мужик. В запое, видимо, уже не первый день, перегар отходит послойно:
– У меня к вам одна просьба!
– Какая? (думаю, стандартно, десятку «в долг»).
– Убейте меня!
***
Местная девушка Оксана, увидев у меня швейцарские часы:
– О, у нас на Энергетиков такие вместе с рукой отрывают!
Полосочки
Пошла мода на прически с выбритыми полосками на висках и затылке. Новая присказка для Шарикова:
– Дай папиросочку!
– У тебя голова в полосочку!
В интерьере рюмочной
Часть моего доклада, прочитанного на Довлатовской конференции в 2011 году, была посвящена ленинградским рюмочным. Но то, что увидел в одной исторической рюмочной в Калининском районе, по-настоящему удивило. Лежит там в углу на диване мужичок. Рядом столик на колесиках с чайной чашкой и газеткой, у дивана тапочки, в ногах перед ним тумбочка с телевизором. Спокойно смотрит новости, на посетителей ноль внимания. Живет, видимо…
Шиншилла
В подворотне на Моховой стоит алкаш в домашней одежде и шлёпанцах, а на руках у него шиншилла. Трогательный зверёк – ушки, усики, пушистый хвостик… Но на глазах – мутные голубые бельма.
Владелец говорит: «Она у меня уже лет пятнадцать живет, старая, ослепла». И смотрит выжидательно.
Видимо, такой способ выпрашивать – зверька на плечо и, не переодеваясь, на улицу.
Я ничего не дал. Наверное, зря…
2007 – 2012
Опубликовано: журнал "Крещатик", №4(58) - 2012; альманах "Белый ворон" весна, 2013 (в составе "Ленинградских историй").