В общей сложности меня штормило суток трое.
Стоило только принять пищу, как новый виток галлюцинаций тут же нежно заворачивал меня, словно врасплох застигнутую первыми холодами и отмороженную розу, в вялую, но крутую, спираль параноида.
Лишь на четвертый день меня полностью отпустило и я торжественно, - с придыханием, - поклялся собственному отражению никогда не употреблять никаких галлюциногенных или наркотических веществ.
Ситуация, когда ты не вполне себе принадлежишь и даже вроде бы мысля адекватно, тем не менее остаешься способен на непредсказуемое поведение и диковинные кульбиты, меня так напрягла и измотала за эти три дня, что я едва ли не молился, чтобы мой мозг стряхнул с себя ненавистное иго бреда, а я вновь стал прежним, почти вменяемым субъектом.
Впрочем, непредсказуемость действий - это неизживаемое, мой, так сказать, туз в засаленном рукаве.
Надо же как-то удивлять себя?
Хрен с ними, с окружающими, но себя-то взбадривать необходимо?!
Я допускаю, что так до конца и не отошел от этих внешне безобидных шалостей с сильнодействующими средствами, и мозг мой, изначально отличавшийся оригинальностью мышления, и вовсе сделался неповторимым в своей амбивалентности.
С другой стороны, мне уже не страшны были сотрясения этого самого мозга - более глючным стать у него уже не получалось.
Видимо, у каждой придурковатости есть свой потолок, а своего личного топа я достиг достаточно быстро и оперативно - зачем ждать последствий любимого спортивного увлечения, когда можно обрести легкую шизоидность одномоментно?
Внутренне всегда несколько турбулентнее, чем должно, я шел по жизни, тараня ограничительные столбы лбом, но при этом, начисто игнорируя такие важные в среде сапиенсов и вульгарисов понятия как "цель" и "прогресс".
Уже тогда, вначале своего забега из недр фаллопиевых труб в направлении уютной прохлады морга, я четко знал, что нет тут, посередине этой дистанции, никаких, бля, целей.
Цель, при желании всегда можно выдумать, - что я и делал иногда, пытаясь себя дурить, - но самым важным оставался сбор впечатлений.
Да, я собирал свои послевкусия и откладывал их внутри себя в специальную камеру, чтобы, когда буду подыхать, успеть швырнуть всё это в лицо Господу:
- Бери! Жри! Стирай мою личность в очередной раз! Я, один черт, переродясь и реинкарнируясь не хуже всякого Кришны, вернусь сюда хомячком или солитером, а ты опять затрахаешься давиться моими пост-лайфовыми эмоциями вместе со своей цепной сучкой - Смертью!
Да, разумеется, я нечаянно узнал настоящее имя Алисы, но считаю совершенно бессмысленным сообщать его вам, дорогой читатель.
Как бы ее не назвали случайно вручившие ей билет в эту мясорубку добрые родители, она и для меня навсегда так и осталась явлением из ряда вон выходящим, сюрреалистичной девушкой из Неверленда, отдаленной родственницей персонажа, сделавшего знаменитым дьякона из Дарсбери по фамилии Доджсон на весь свет.
Но, если Чарли, позднее назвавшийся Льюисом, был в восторге от общества маленьких девочек, являясь по сути лайтовым вариантом педофила, то моя Алиса имела, - и величественно несла с собой, - все внешние атрибуты зрелой женской красоты.
Несколько излишняя, - на мой строжайший и взыскательнейший вкус, - худоба ее, не только с лихвой искупалась пленительно широкими по отношению к невероятно узкой талии бедрами, но и завораживала рядом таких анатомических особенностей, о которых обычно умалчивала всякая ковыряющаяся в физиологии и пишущая в эротическом ключе падла - от бездарнейшего Лоуренса до недоношенного Миллера.
Что я вспоминал об Алисе, находясь вдали от нее?
Вокруг чего кружили вороны моих воспоминаний?
Подле, конечно же, глаз ее?
Нет!
Вокруг, быть может, удивительной улыбки и других самоцветов, каковые лидируют в качестве фетиша у лгущих без устали романтиков-лицемеров?
Как бы не так!
Непосредственно в часы близости, настолько полной и безусловной, насколько это вообще возможно между двумя существами, ты настолько наэлектризован и поглощен своими ощущениями и переживаниями, что едва ли что-то соображаешь.
А если и соображаешь, то тогда - плохо дело, и ты, ничем не отличаясь от мясника или прозектора, просто роешься в чьем-то мясе, то есть, попросту "занимаешься сексом", как говаривают уже упомянутые мною гомо и прочие вульгарисы.
Так вот: спустя несколько часов, дней и так далее, на тебя внезапно наваливается пережитое и сминает, словно зазевавшегося лыжника - горная лавина.
Температурные и вкусовые вариации различных участков тела, особенности самых тонких из запахов возлюбленной выходят, что называется, на первый план.
Моя грудь леденела каждый раз, когда я взирал на искаженные прибоем подступавшего оргазма черты ее красивого лица и искривленный судоргой экстаза рот, сличая и сравнивая нежные линии его губ с рисунком губ иных, между которых в этот момент находилась некая часть меня, без устали, вновь и вновь скользящая и пронзающая безысходно прекрасную плоть.
Отшвыривая ненужный разум, я выходил из лона возлюбленной и впивался поцелуями то в земляничный рот, то в бледно-малиновый фаленопсис, смешивая вкус различных губ и сам отчасти теряясь в нем сознанием, а потом, без всякого перехода, - снова закалывал ее острием своей бандерильи, то нежностью - выманивая стоны, то неистовством - добиваясь звучавших для меня песней криков.
Мы как-то обходились без высокопарностей, избегая фаршировать мозг друг друга сакраментальными "люблю", инстинктивно удерживаясь от добавления сахара в рецептуру нечаянно сочиненного на двоих коктейля.
Несколько настораживала ее серьезность, даже некоторая мрачность, столь нехарактерная для девушки ее лет и темперамента, однако я, отчасти из деликатности, отчасти из пропорционально подмешанной в эту деликатность трусости, не задавал никаких наводящих вопросов, остерегаясь нарваться на какую-нибудь полуразложившуюся сердечную тайну.
Интуитивно улавливая связь ее душевного состояния с тщательно замаскированными переживаниями, я терпеливо ожидал когда ее либо прорвет, либо внутренние раны затянутся окончательно.
Я вспоминал, как она плакала в ночь нашего знакомства, самозабвенно отдаваясь своему горю и одиночеству в темноте заброшенного сквера.
Память, с подлой холопской услужливостью, вновь и вновь рисовала гудронное отчаяние, матово поблескивавшее тогда в ее зрачках.
Нечто подсказывало мне, что фраза произнесенная Алисой чуть позднее - "я рассталась не так давно с человеком, имевшим большой вес в моей вселенной", - то же носила характер драпировки, являлась разновидностью камуфляжа.
Дело было в чем-то совсем ином.
Но в чем?!
Как-то после вполне замечательно отыгранного мною матча, я валялся на диване в наушниках, упиваясь недавним открытием, - музыкой Dead Can Dance, а именно их дебютным альбомом, - и старался без надобности не шевелиться, так как помимо свежезаштопанной брови у меня был ушиб ребер, гематома в области левой икры и подозрение на перелом большого пальца правой ноги.
- Скорей всего это сильный ушиб, - молвил доктор нашей команды, - Но можешь сделать рентген. Так как вполне возможна трещина.
Рентген я "сделать" мог, но не хотел.
Мышцы все еще ныли и отправляя внутрь себя очередную порцию еды, я представлял себя неким растением, которому необходимо самоудобриться прежде, чем у него появится энергия, а самое главное - желание для совершения дальнейших, столь же бесполезных, как и все предыдущие, действий.
Алиса приходила тогда, когда точно была уверена в том, что застанет меня дома, а так как спустя несколько часов после матча, - она уже ознакомилась с рядом моих привычек, - меня вряд ли уже понесут куда-то порою одолевающие меня черти, то с вероятностью до девяносто девяти процентов можно было предположить, что я буду по покойницки тихо и смирно полеживать себе на кровати.
Я предчувствовал появление Алисы, - как собаки заблаговременно чуют надвигающиеся катаклизмы, - еще за полчаса до ее фактической материализации в моей комнате и того, - по странному произволу памяти, навсегда запечатлевшегося в ней момента, когда она ахнула, прикрыв рот рукой, не в силах побороть восхищения моим полузакрытым левым глазом, да нависшим над ним, порозовевшим от выступившей сукровицы, бинтом.
Она не подошла, а вернее, - двигаясь с присущей одним лишь привидениям да духам грациозностью, - подплыла, и сев на тщившийся изобразить из себя кресло полустул-полутабурет, молча взяла мои руки в свои.
- Давай я тебя с бабушкой познакомлю? - после десятиминутного молчания проговорила девушка.
- Зачем? - такого предложения я не ожидал.
- Я живу с бабушкой. И я рассказывала ей о тебе.
- А....
- Мать и отец? - перебила она меня, - Они в Йемене.
- Где?! - хотя я подозревал, что некоторые подробности из жизни Алисы, возможно, окажутся для меня сюрпризом, но действительность превосходила всяческие ожидания.
- Мой отец дипломат. Уже пять лет исполняет обязанности консула в этой стране. Мать живет, естественно, с ним. Приезжает раз в год.
- Понятно, - кивнул я, а про себя подумал: "Конечно, где же быть ее родителям, как ни в Йемене? Йемен - самое подходящее для родителей место."
- Ну, что? Поехали ко мне?
- А ничего, что я сейчас похож на циклопа?
- Да она в курсе того, что ты занимаешься ненормальным видом спорта.
- Что ж, раз она знает о моей ненормальности - это меняет дело. В таком случае, мне трудно будет ее разочаровать.
- К тому же ты не похож на циклопа.
- А на кого я тогда похож? На адмирала Нельсона?
- Я разве не говорила?
- Нет.
- На Чеширского кота. У Алисы других друзей, между прочим, и не было. Так что всё в соответствии с евангелием от Льюиса.
Я только улыбнулся в ответ.
Алиса жила в центре, в старинном ЖАКТе с высоченными потолками и дубовым паркетом во всех трех комнатах.
Массивная и, судя по фактуре древесины, буковая мебель, декоративная лепка на потолке, картины на обитых тесненным ворсом стенах - вся обстановка настраивала на вполне определенный лад.
В резном кресле сидела пожилая женщина, колени которой были накрыты, - не взирая на уже вступившее в свои права щедрое на тепло южное лето, - клетчатым пледом, а в руке дымилась заправленная в мундштук худосочная красно-коричневая сигарета.
В первое мгновенье, мой не слишком здоровый мозг провел параллель между бабушкой Алисы и раскуривающей кальян кэрролловской Гусеницей, однако в следующую же секунду весь ассоциативный ряд был разрушен.
Увидев меня, она с изысканной беспощадностью погасила сигарету о малахитовую пепельницу и поднялась, протянув вперед сухую, тонкую кисть:
- Добрый день!
- Здравствуйте! - меня поразила безупречная осанка и та, вызывающая восхищение пластика, что сквозила в каждом жесте и движении находящейся уже в весьма почтенном возрасте дамы.
- Присаживайтесь, - она указала на тщеславно выпятивший спинку пузатый диван, на котором уже сидела представившая нас друг другу Алиса.
- Да вы хромаете! - почти черные глаза Майи Иосифовны вспыхнули неожиданным огнем.
- Пустяки. Простой ушиб.
- Что ж....Настоящие мужчины всегда обожали самоизнасилование и самопреодоление, - беглая улыбка, скользнув по губам, приютилась в изучающем меня взгляде, - Так вы в медицинском учитесь?
Я кивнул.
- Определились с выбором специализации?
- Нахожусь в тяжких раздумиях по этому поводу.
- Вы сами избрали медицину или пошли по стопам родителей?
- Отец - кандидат технических наук. Мать - работает в конструкторском бюро, связанном с эхолокационными установками. А меня - тошнит от любой техники, физики и тому подобных вещей.
- Что еще вас занимает, кроме спорта и медицины?
- Ваша внучка, Майя Иосифовна.
Она непередаваемо улыбнулась и я поймал себя на мысли, что эффектная женщина, даже в старости, может вызывать если не восхищение, то уж точно нечто вроде удивления, ибо былая красота, пусть и превращенная временем в обаятельные руины, способна пленять воображение намеками на прошлое величие.
- А кроме моей очаровательной внучки?
- Музыка, живопись, история, философия, литература, аквариумистика....Продолжать?
- Давайте остановимся на чем-нибудь одном. Предположим....на живописи.
И я изложил бабушке Алисы свои взгляды на живопись Пикассо и кубизм в частности, исповедовался в любви к импрессионистам, обозначил глубочайшую приязнь к Питеру Брейгелю старшему и Иерониму Босху.
Но более всего я удивил ее любовью(припудренной и напомаженной мною бесстыдно) к Георгу Генделю и Джованни Перголези, сочетавшуюся во мне с пылкой влюбленностью(умышленно задрапированной и преподнесенной в целлофане некоторого равнодушия) как в "тяжелый металл", так и в жесткий андерграундный рок.
Когда мы закончили обсуждение гуссерлевской феноменологии, да галопом пробежавшись по Сёрену Кьеркегору, разобрали по косточкам das Mann Мартина Хайдеггера, с его же Dasein'ом, Майя Иосифовна уже окончательно стала моим другом.
Она сияла и, видимо, несколько успокоилась, убедившись в том, что любимая внучка встречается, по крайней мере, с интеллигентным и эрудированным молодым человеком, пусть даже и с говняной родословной.
Безусловно, я понимал, что очная ставка с Майей Иосифовной затевалась с одной-единственной целью - принести мир и спокойствие в ее душу.
Догадывался я так же и о том, что эти две женщины, не взирая на полувековую разницу в возрасте, являлись друг для друга чем-то большим, нежели семьей, а потому, воздержавшись от взбрыков, сарказма, иронии и излияния прочего, так и сочившегося из меня яда, стоически дотерпел экзамен до конца.
Собеседование усложнялось тем, что мне приходилось заливать в себя какой-то забубённый сорт кофе, - позже я узнал, что ароматная дрянь, зовущаяся "Мокко", считается лучшей в мире и уступает лишь нефти по доходности среди всех продуктов экспортируемых республикой Йемен, - да запихиваться восточными сладостями, к коим я всегда был отчего-то равнодушен.
Когда все было выпито и съедено, а темы для разговоров, хотя и не истощены, но речевой аппарат уже с трудом справлялся с выпавшей на него неожиданной нагрузкой, мы стали прощаться.
Пока Алиса возилась с босоножками, Майя Иосифовна наклонившись ко мне, прошептала:
- Берегите ее, В., - она назвала меня по имени, - Моя девочка - настоящая драгоценность. Совсем не потому, что доводится мне внучкой. Потом, возможно, поймете.
И, не взирая на блиставшую на лице улыбку, внезапно подступившие слезы алмазно сверкнули в ее черных глазах.
Я тоже охотно прослезился бы, так как палец совсем разболелся и до неприличия увеличившись в размерах, опух самым кощунственным образом, но позволить себе такую роскошь в силу принятых в обществе стереотипов я не мог.
Спустя несколько дней я, Кирпич и Жуан встретились на нашей "конспиративной" квартире с благой целью обсудить "директиву ближайших перспектив на этот вечер", как изломанно-кабинетно выразился Женька.
Пока мои друзья делали вид, что думают, я внезапно вспомнил о терзавших меня не так давно видениях:
- Помните, я рассказывал о том, как ко мне в больницу явились мои бабушка и дед?
Ответа не последовало, лишь только две головы синхронно повернулись в мою сторону, а на лицах появилось такое выражение, будто я пообещал сию минуту продемонстрировать сальто-мортале и теперь они, мои друзья, без особого желания, но одновременно с некоторой долей опаски и снисходительности, смиренно ожидают обещанного.
- Набить вам обоим морды, что ли? - улыбнулся я.
- Нет, ты уж лучше продолжай свою кудрявую мысль. В последнее время, у тебя что ни идея - то перл, - иронично заметил Кирпич.
- Так вот, лоботрясы, вспомнил я отчего-то, что бабушка моя пожаловалось на то, что ей "сыро" и "дожди заливают"...
- И что? Это ж не сон! Разве можно доверять глюкам? - высказался Жуан.
- Разница между снами и галлюцинозом для меня очевидна, но ....Но! Моя интуиция подсказывает мне, что всё не так уж просто с этими моими паркопановыми видениями.
- Что ты собираешься предложить? Попереться на кладбище вместо дискотеки?
- Я, конечно, отдаю себе отчет, Юджин, что новая юбка в твоей коллекции по своей значимости всё равно, что выход в открытый космос - для Юрия Гагарина, но я предлагаю именно это.
- Так я и не понял, что ты предлагаешь. Полет в космос? Или все же визит на погост? - поинтересовался Кирпич.
- Побывать единовременно в двух таких замечательных местах вряд ли получится, поэтому придется остановиться на последнем варианте.
- Ты прав. Ближайшая ракета - припаркована в районе Байконура. Так что выбираем кладбище. До него добираться проще.
Мы шли пешком через так называемый "частный сектор", сплошь состоявший из сгорбленных временем бедноватых одноэтажных домиков, а спавшие за покосившимися воротами собаки, будучи разбуженными нашими шагами, со злобным сладострастием нас облаивали.
Солнце хотя и палило, но как-то без особого рвения, так что совсем не утомительно было вышагивать по асфальтированной тропе между цветущими на небольших клумбах душистыми травами и цветами, с которых, словно со скрытых и тщательно закамуфлированных аэродромов, периодически взмывали ввысь стрекозы и жуки.
Засмотревшись на вспорхнувшую буквально у него из под носа крупную перламутровку, Жуан глубокомысленно изрек:
- А ведь есть люди, которые их коллекционируют. Насаживают бабочек на иглы. Сушат. Заключают в стеклянные рамы. Зачем? Не пойму.
- По-моему, что-что а уж это должно быть тебе понятно как никому, - заметил я.
- С какой это еще радости такие выводы?
- Как ты поступаешь с девушками? На что ты их насаживаешь?
- Ну, ты и сравнил...палец с колбасой! - возмутился было он, но я продолжал не обращая внимания на его готовность спорить.
- И что у тебя от них остается? Что ты несешь дальше, Женя? Оседает ли нечто? Или ты кормишься их вульвами, как конь овсом?
Он не сразу нашелся, что ответить, однако, после некоторой паузы, уже совсем иным тоном произнес:
- Да по-разному. Есть такие, о которых я вряд ли позабуду. Но многих я, наверное, действительно просто съедаю и от них ничего не остается. Это как бодро сожранный пирожок в институтской тошниловке. Тупо вспоминать о заурядном.
- Так вот, принцип коллекционирования тебе, в таком случае, должен быть понятен. Это заключение красоты в некие оковы, из которых ей уже не вырваться. Она отныне всегда с тобой.
- Но бабочки ведь... мертвые.
- Женщины, с которыми ты расстался, тоже ничем не отличаются от покойниц. Их больше нет в твоей жизни. Только память о них. Ты - точно такой же коллекционер, как и большинство лепидоптерологически одержимых.
- Вот только без мата! - вступил в разговор Кирпич, - Мне кажется, любовь к мертвой красоте указывает на подсознательный страх перед красотой живой. На боязнь обжечься.
- Заглянув в себя, - не имею сейчас в виду любование собственными миндалинами в зеркало, или какую-нибудь иную злокачественную аутоэротическую манифестацию, - я обнаружил, что тяга к созерцанию трупиков насекомых произрастает не из страха порезаться сердцем о "красоту живую", каковую, как известно, легче легкого потерять, а всего лишь потому, что мертвые инсектоиды значительно превосходят в своей привлекательности дохлых млекопитающих и приматов, в частности. Они - на порядок презентабельнее.
- Пример приведешь? - улыбнулся Кирпич.
- Как два пальца об...асфальт! Сравним, хотя бы, ту же банальную бабочку( разумеется, в рамке) и - Ленина Владимира( в мавзолее). Даже если их поменять местами( бабочку - упрятать в прохладу мавзолея, а вождя мирового пролетариата - заключить в деревянную застекленную раму и повесить на стену), то маленькое насекомое, на мой взгляд, все равно не оставит никаких шансов Ильичу.
- Бабочка и Ленин...., - задумчиво прошептал Кирпич, - Вот "Ленин и дети" - мощная тема была! Великий еврейский мастер пера Бонч-Бруевич седлал ее так, что исколол в кровь все бока своему сраному Пегасу.
- Бонч-Бруевич?! - оживился Жуан, - Я помню какой-то абсолютно мутно-мармеладный рассказ, который воспитатели еще в детском саду прямо-таки подшивали к мозгу. О помешанном на любви к детям революционном вожде, который в припадке этой любви, не взирая на немыслимую занятость и "отравленную пулю" Каплан в жопе, помогает мальчику-сироте выходить раненого снегиря.
- Ты уверен, что это был именно снегирь? Может, клёст? - попытался посеять сомнения Сергей.
- Нет! На картинках точно снегирь был нарисован!
- Так на картинках могли и фламинго нарисовать, а речь, небось о клесте шла, - продолжал с непроницаемой физиономией глумиться Кирпич.
- Вы оба не в теме, - давясь смехом, проговорил я, - "Ленин и снегирь" - это рассказ некоего Алексеева.
- А как же Бонч-Бруевич? - едва ли не взмолился Кирпич.
- Его отжиг, кажется, так и назывался - "Ленин и дети". Это был такой ногами писанный цикл куцых рассказиков. Занятно, но вот дочь его, в тридцатые годы, упекли в лагеря, а зятя - расстреляли. Зятем являлся некто Леопольд Авербах, который послужил у Булгакова в "Мастере и Маргарите" прообразом агрессивного литературного критика, а мать его доводилась родной сестрой Якову Свердлову, на деле - Йешуа-Соломону Мовшевичу Свердлову. Таким образом, расстрелянный Авербах приходился ему племянником, в то время, как другая племянница, Ида, была замужем за Ягодой.
- О Боже! - закатил глаза Жуан, - А Ленин тоже евреем был?
- По материнской линии. Фамилия его матушки - Бланк, Женечка.
- Слушай, а я слышал, что Свердлов и Сталин вместе из ссылки сбегали, а затем долгое время находились в ссылке другой, проживая в одной избе. Не понятно, почему они так и не скорешевались?
- Джугашвили объяснял это тем, что как раз в результате долгого сожительства и накопились внутренние противоречия. Он, в частности, рассказывал, что никогда не мыл за собой посуду, а давал вылизывать тарелки своему псу, названного им, дабы поддразнить Якова Свердлова, Яшкой. Он презрительно именовал его "чистюлей".
- А Свердлов?
- Яков Михайлович говорил, что у Сталина возникают еще вопросы там, где для него лично уже всё ясно. Он так же замечал, что не имеет желания спорить со своим оппонентом, так как у него "значительный перевес": "Я крупнее, и он сам это знает."
Так, перескакивая с одной темы на другую, непринужденно болтая и, несомненно получая удовольствие от существования, мы ступили на кладбищенскую землю.
С официальной формулировкой "в связи с плотностью захоронений, превышающей санитарные нормы", некрополь не так давно закрыли, и надо сказать, колоссальный масштаб его был таков, что заблудиться среди бесконечных рядов могил, не представляло особого труда даже для персон внимательных, свободных от топографической безалаберности.
Скорбно выглядывая из-за спин каштанов и кипарисов, надгробия захлебывались волнами буйной зелени и, отчаянно вытянувшись во всю длину мраморных да гранитных корпусов, словно татуировками, хвастали лаконичными текстами безыскусных эпитафий.
От портретов утративших свои лица и тела давно несуществующих людей уже начинало рябить в глазах, когда я наконец нашел аллею на которой была похоронена бабушка.
И здесь приключилась обычная чертовщина: всякий раз, я начинал кружить на небольшом перекрестке с двумя большими соснами, не понимая куда подевалась ее могила - судя по номеру захоронения она должна была оказаться прямо передо мной, но, всегда затевалась какая-то странная чехарда с цифрами на железных табличках, и я находил ее последний приют лишь тогда, когда сосредотачивался на чем-то совсем не имеющем отношения к происходящему.
У меня создавалось ощущение, что бабушка прячется от меня или что-то хочет мне таким образом сказать.
История в точности повторилась и на этот раз.
- Ты номер забыл, что ли? - спросил Жуан.
Я назвал номер.
Женька энергично заметался по пыльной тропе взад-вперед, затем уверенно шагнул вглубь не стройного ряда могил, вернулся, пошел в другую сторону, матюгнулся, нырнул в какие-то кусты и вновь вышел, но уже с выражением переходящей в злобу озабоченности на раскрасневшейся физиономии:
- Да что за херня! Пятьдесят пять шестьсот семьдесят четыре - есть и пятьдесят пять шестьсот семьсот шесть - тоже есть, а захоронения пятьдесят пять шестьсот семьдесят пять - нет нигде! - в этот момент он был как никогда живописен: его русые волосы вздыбились на голове, а к потному лбу приклеился маленький листик акации.
- Ничего. Сейчас найдем. Каждый раз одно и тоже. И деревья посажены так, что как бы являются отражением друг друга. Я не знаю, что это значит, но минут десять прелюдии гарантированно меня ожидают здесь всегда.
- Не знаю, как вам, но меня вся эта мистика несколько отталкивает, - Сергей казался несколько бледнее, чем обычно, так что, видимо, действительно "мистика отталкивала" его.
- А меня - бесит! - с неожиданно насыщенной голубизной а-ля-гжель в округлившихся глазах прошипел, аки змей, Жуан.
- Это нормально. Онтологическая тревога. Редкое переживание. Страх неизвестно чего. Боязнь того, что нельзя объяснить.
Я закрыл глаза и минуту, показавшуюся моим друзьям годом, простоял в молчании, а затем пошел влево от тропы, по которой мы шли:
- Всё! Нашел! Идите сюда!
Жуан подошел, но, вероятно, его продолжала мучить загадка, почему мы не заметили памятник, который все-таки находился между обозначенными им ранее номерами могил, потому что он тут же, крайне неосмотрительно, вернулся назад.
Какое-то время мы держали его в поле зрения, но затем, как раз тогда, когда наш товарищ должен был, по идее, ступить на кладбищенский перекресток, он пропал из виду.
- Эй! Вы меня видите? - услышали мы его голос.
- Нет, - отозвался я.
- И я вас не вижу...
- А где ты стоишь? За деревом? - спросил Кирпич.
- За каким, блять, деревом, Сережа?! - в голосе Жуана истерично лязгнули нотки отчаяния.
- Иди к нам. Иди на мой голос, - напутствовал его я, - И не психуй понапрасну. Не трать энергию. В таких местах ее из нас откачивают итак почти что насосами...
Женька пришел настолько пораженный, что абсолютно противоестественным для себя образом молчал и только вставшие дыбом волосы, да заиндевевший взгляд, свидетельствовали о только что пережитом им шоке.
Шепотом поздоровавшись с улыбкой глядевшей на меня с фотографии бабушкой, я наклонился к надгробию и вырвал пару-другую крепких тополиных ростков, уже набравших сок и заматеревших настолько, что через год-другой, почти наверняка, перекосили бы памятник, словно какое-нибудь терпящее бедствие судно.
Другой же рукой, дабы обрести точку опоры, я схватился за декоративный выступ чуть ниже фотографии.
Мгновеньем позже по моей ладони размазалась проржавленная металлическая крошка, да впился в кожу пальцев отвалившийся кусок прогнившего изнутри железа, а из-под образовавшейся ниши, в самом углу, вдруг вылилась застоявшаяся, затекшая туда во время дождей, вода.
Я молча, но победоносно, оглянулся на друзей.
Те застыли, словно один большой, моргающий глазами, одетый в джинсы и майки холодец.
- Вот вам и глюки, мои други! - не удержался я от восклицания. - "Дожди заливают"! Что вы на это скажете, господа материалисты?
Господа материалисты молчали, только Кирпич, после незначительной паузы, не громко изрек:
- Пошли, может быть, отсюда, а?
- Вы идите, а я вас догоню, - но заметив, как потемнели их лица, счел нужным прибавить: - Да шучу я. Шучу. Сейчас пойдем.
В этот миг в метре от меня, у изголовья могилы, зашелестела трава и мои приятели, хором прокричав сакраментальное "твою мать!", дружно отскочили в сторону.
Я же, поймав какой-то сатанинский кураж, ринулся за этим таинственным нечто и схватил за хвост, который тут же был отброшен и еще некоторое время конвульсивно извивался в траве, в то время, как я держал за бок только что пойманную ящерицу с недобро раскрытой пастью взиравшей на нас всех.
- Да отпусти ты эту тварь! Может это и не ящерица вовсе! - воскликнул совершенно "оттолкнутый" и даже, как мне показалось, измордованный "мистикой" Кирпич.
Я понимал своих друзей, да мне и самому было страшно, но, в отличии от них, - как всегда, впрочем, во время таких вот иррациональных столкновений с необъяснимым, - я ловил своеобразный кейф от происходящего, и готов был идти на риск лишь бы приоткрыть хоть немного таинственную завесу между миром живых и миром, который, несмотря ни на что, все же существовал.
Ощущая их раздражение, а так же горячее желание как можно быстрее унести отсюда ноги, я внял еле слышному шепоту моей весьма скромной, почти безгласой совести, нехотя отпустил рептилию в фиолетовый куст сирени и решительно двинулся прочь, напоследок обернувшись и попрощавшись с бабушкой долгим взглядом на ее фотографию.
Мои спутники вплоть до кладбищенских ворот хранили суровое и мужественное молчание.
- А ты, между прочим, маньяк! - констатировал Кирпич, когда привычно и ободряюще зашуршали шины проезжающих мимо нас автомобилей и зачирикали, спешившие куда-то по своим делам, озабоченные прохожие.
- Он там в своей стихии. Еще бы: столько трупов вокруг! Жаль, что под землей, наверное, да? - добавил Женька, заглядывая мне в глаза.
- Нет, ему до трупов дела нет. Его прёт потустороннее. Хлебом не корми, а дай поиграть в такие игры...Чтоб на грани! Чтоб мурашки по спине и плечам!
Я молча улыбался, спокойно наблюдая куда их выведет этот "разбор полетов".
- А у меня нервы стали сдавать. Там место и вправду какое-то странное...Если не сказать, жуткое, - продолжал делиться впечатлениями Жуан.
- Было такое чувство, что сейчас должно произойти что-то страшное. И кажется, если бы мы вовремя не убрались оттуда, то так бы и случилось, - вторил ему Сергей.
- Да не случилось бы ничего. Вы не были еще в жутких местах. Здесь нет по-настоящему враждебной энергетики. Нечто присутствует, да, согласен, но это не то, отчего следует бежать без оглядки.
- Забыть бы побыстрее этот день. Иначе я сна лишусь на неделю, - подытожил Жуан.
- Наш разум и устроен таким образом, чтобы открещиваться от всего неизвестного, - заметил я и, вслед за небольшой паузой, прибавил: - А я вот - не забуду этот день. Как, пожалуй, и все это сумасшедшее лето.