Он вспомнил ее добрую, чуть насмешливую улыбку, взгляд, с каким взрослые смотрят на шалуна мальчишку, в котором было что-то материнское, и потому это не задевало его самолюбие, не обижало. Он вспомнил, что за две недели их знакомства он даже ни разу не поцеловал ее.
Те обстоятельства, которые, казалось, вначале должны были облегчить осуществления желаемого - и то, что она из рабочее семьи, и та простота в обращении, видимая доступность, естественный спокойный взгляд на вещи, о которых он стеснялся говорить, со временем, как-то так получилось, связали его волю, обезоружили его. Даже ее манера говорить, пересыпая речь свою матерщиной с той же естественностью, казалось, не замечая этих слов, тоже стало препятствием. Во всем: в словах, в манере, в отношении к нему, было столько простоты, почти детское доверчивости, что он не отваживался сделать этот первый шаг, нарушить спокойную, ласковою атмосферу их встреч.
Они просто ходили, взявшись за руки по улицам, или когда он не работал, уходили за город, пока усталость не давала знать. Она говорила мало, но любила слушать, и он болтал без умолку, а она на ходу время от времени заглядывала ему в глаза, тихо улыбалась своими чудными глазами и уголками губ. Может потому что он слишком уставал на работе и эти прогулки отнимали остаток энергии, ему легче было переносить близость ее, и в те короткие минуты в постели перед сном, он представлял, как завтра он возьмет ее за плечи, заглянет с улыбкой в ее глаза, бережно притянет к своей груди и они сольются в поцелуе. Ему было легко и просто с ней, и он наслаждался простотой и чистотой их отношений.
С Эльвирой ему никогда не было так легко. Скорей всего, с самого начала мешал ее высокомерный взгляд, и он постоянно был в напряжении, следил за своим поведением, словами, чтобы не уронить себя в ее глазах. С Надей было легко, потому что с первой встречи он предстал перед ней таким, каким он был, и она приняла его в сердце своем, и ему не было нужды притворяться и лгать.
Рассказав ей в первый день всякие небылицы о себе, он спустя дня три-четыре уже не думал о них, и она ни о чем не расспрашивала, довольствуясь тем, что поддавшись настроению он рассказывал ей. Сколько они исходили! Три дня он не ходил на работу, потому что она непременно хотела показать свои любимые места в городе. Во второй свой приезд сюда, он сходил только на "Рыбак" - красивую бухту за мысом Астафьева, и удивился,как далеко они заходили. Он не рискнул в этот раз спуститься вниз к берегу бухты, боясь за сердце, что оно не выдержит такого крутого подъема.
Они побывали и на озере Рица, отделенном от моря лишь узкой песчаной полосой; на мысе Астафьева, дошли до сопки "Сестра", где чистая холодная река Партизанка впадает в бухту. Они несколько раз приходили на склон сопки, приблизительно в то место, где сейчас расположен японский каменный садик, между площадью Совершеннолетия и Тихоокеанской, чтобы полюбоваться бухтой. Может быть она спешила показать ему самые красивые места, чтобы он тоже полюбил этот город, где она родилась, пробыла все эти годы, откуда никуда не уезжала и, наверное, никогда не покинет его.
Кто знает, чем закончились бы эти прогулки? Хватило бы ему еще недели оставшейся до отъезда домой, чтобы понять, что эта девушка вызвала в душе его чувство, которого он не знал раньше? Скорее всего нет. В молодости все принимается как должное, с беспечностью проходя порой мимо своего счастья, с наивной верой, что лучшее все впереди. Нужно время чтобы понять, что судьба слишком скупа на подарки, и не имеет обыкновение предлагать вторично то, от чего однажды отказался или не сумел удержать.
Он, видно, наконец-то дожил до того возраста, когда многое начинаешь понимать, видеть в истинном свете. Как в молодости пора зрелости наступает после переходного возраста, так и в старости должен преодолеть какой-то рубеж, прежде чем обретешь мудрость, освещающую своим светом закат жизни. Может во время этой поездки он как раз преодолел этот рубеж, с присущими переходному возрасту ошибками и сумасбродными поступками. Теперь он ясно видел, что зря приехал сюда. Не обрел даже облегчение. Напротив, тоска стала еще тяжелей, с ощущением опустошенности и представшей перед ним впервые с такой ясностью реальности надвигавшейся старости, приближением конца.
Константин Сергеевич встал. Куда сейчас? Мысль вернуться на квартиру вызвала протест всего его существа. Он понял, что не в состоянии провести в этой комнате-могиле даже эту последнюю ночь. Не ждать утреннего поезда, а уехать ночной электричкой до Владивостока, а там уже сесть на ближайший поезд в сторону Москвы.
Было без двадцати шесть. Нужно было часа полтора куда-то деть, чтобы сократить до минимума "тяжелые минуты прощания". Он успел уже приготовиться в дорогу, и нужно было только заехать за чемоданом.
"Пойти посидеть у моря в последний раз?", - спросил он себя в нерешительности. Он видел, как подошел автобус "пятерка", мельком глянул, как из двери автобуса выскочили несколько человек, постоял, раздумывая, и медленно пошел налево, чтобы обойти здание автовокзала.
Если бы он, как раньше, внимательно посмотрел на окна отходящего автобуса, он не мог бы не заметить, как в середине его худенькая женщина в коричневой шерстяной кофточке изо всех сил, через головы сидящих пассажиров, тянулась к окну, подняв руку, стараясь привлечь чье-то внимание, и еще успел бы увидеть, как она принялась энергично пробиваться к выходу.
Продолжение следует...