В местах, где живут самые неутомимые романтики, работают самые несчастные участковые. Как-то так всегда совпадает. Причем несчастья вторых почему-то всегда являются следствием неутомимого романтизма первых, а не наоборот. Чтобы наш седой участковый получил всё-таки старшего лейтенанта, отвез меня папа подальше от участка поступать в военное училище. Это такое учреждение, где уличное быдло переделывают в дворян при помощи чистки овощей и мытья мужских сортиров. Было это в те времена, когда только что вымерли динозавры, за энурез взяток ещё не давали, грузины только пели и давали вино, а машина стоила как ужин на двоих. Я стал курсантом и вскоре стал ощущать, что превращаюсь в приличного человека. До такой степени, что стал испытывать потребность написать участковому и, несмотря на его пророческое - «там, где он окажется, вымрет всё живое», извиниться за последние пять лет его жизни.
С девочками мы познакомились в гарнизонном клубе на дискотеке. Оптом, как обычно. Очарованные нашим брейк-дансом, похожим на поход за минералкой обдолбанных торчков, девочки подошли и пригласили посмотреть, как они живут. У них есть Муромов, пирожки из деревни и шикарный вид на улицу Ипподромскую. Мы возбудились и признались, что посмотреть на улицу Ипподромскую с высоты птичьего полета – несбыточная мечта нашего детства. И тут самая мужественная сказала, как под танк бросилась, тихо и почти плача от стыда: «С ночевкой». А мы сказали, что, ну да, мы так и думали.
И вот лежим мы ввосьмером в одной комнате, две пары на кроватях, две на полу, и она спрашивает шепотом, в кромешной мгле трогая пальчиками мою ключичную впадину: «Ты плакал, когда читал «Жизнь взаймы?». Судя по вопросу, речь шла о чем-то написанном, и я тогда согласился, что, в общем, да, тянуло. И тогда она прошептала: ««Я хотела бы смертельно заболеть и посвятить остаток жизни любимому. Как Лилиан. Понимаешь? Чтобы вернуть мужчине уверенность в себя. Как Лилиан Бобби Дирфилду. Слава, ты веришь в чистоту чувств и жертвенную любовь?».
Я ответил, чтобы это было слышно только ей, что не только верю в чистоту чувств и жертвенную любовь, но, собственно говоря, только в них и верю. Моя рука лежала на её вполне уже груди, и я почувствовал, что в этой связи у меня возникает серьёзная проблема: такие пронзительные сентенции в минуту прелюдии всегда охлаждают мой эротический пыл. Требовалось срочно отвлечь её внимание от какой-то Лилиан, а у меня в голове как назло стояла лишь тема обнаружения в Оби холерной палочки.
Рука девочки, с трудом преодолевая естественные препятствия, путешествовала от моего плеча до моего колена. Но я от этого осознавал себя не львом, подготавливаемым к зверскому соитию, а натираемым перед духовкой гусем. Знаете, иногда так бывает: щупает тебя женщина, щупает, дергает, ногу на тебя закладывает, а ты ни в одном глазу и чувствуешь, что вот-вот прозвучит что-то вроде: «Вячеслав, как ты относишься к гончарному искусству семнадцатого века?».
Уже было достаточно ясно, что у моей подруги не все заклепки на месте и, помня рассказ сокурсника, как ему впилась зубами в горло одна такая же, только и культпросветучилища, решил уснуть. И уснул, унося с собой как в канализацию шепот о мужской красоте, женской самоотдаче, и ещё она произнесла какое-то слово – не помню – сейчас это называется гиперсублимацией, кажется.
Любить женщину в тот момент, когда она думает о самопожертвовании в адрес Бобби Дирфилда то же самое что любить женщину, когда у тебя под кроватью молящий о спасении заблудившийся поросёнок. Ты изо всех сил позиционируешь себя как Халка, заводишь себя и её, и в темноте раздаётся комиссионно: "Тебе... хорошо так... хр-хр... любимая?".
Напоследок, отрубаясь, я выслушал трогательное признание. Оказывается, девочки едва не поссорились, выбирая из нас. Мы все такие милые, воспитанные, от нас веет надежностью и порядочностью. Мы такие, подтвердил я, купил билет в кому и уехал.
Утро наступило неожиданно. Лично я проснулся от нечеловеческого крика. Думаю, в долине Конго из-за него со всех пальм осыпались кокосы. К сожалению, то что я обнаружил можно передать лишь средствами синематографа. Мои сокурсники и студентки института легкой промышленности от головы до пят были залиты зеленкой. Чтоб я так жил как они любили друг друга – позавидовал я, но вдруг обнаружил, что исключением не являюсь. Мои поиски ран под зеленкой ни к чему не привели, но зато под непрекращающиеся визги под одной из кроватей девочками было обнаружено другое. Это другое самым удивительным образом напоминало нынешний киндер-сюрприз, только кустарного производства и неестественно гигантское. Его содержимое, туго закрученное в трусы армейского кроя, не оставляло никаких сомнений, что портвейна было, всё-таки, много. Ибо на трезвую голову курсант военно-политичекого училища такие произведения искусства создавать не станет. Девочки кричали что-то неразборчиво, фраз не договаривали, окончания слов жевали, словарь Ожегова отрицали, отчетливо я разобрал только два идиоматических оборота: «козлы позорные» и «шинели рваные». Кажется, шинели. И тогда я вслух заметил, что они, между прочим, на мироносиц тоже мало похожи. А потому с чего бы это нам являться к ним не в шинелях, а в отороченных красным шелком чёрных шлафроках. Но тут увидел себя в зеркале и подумал – действительно, с чего бы это?
Под женское хоровое пение псалма «Гады, ненавижу» мы спустились по пожарной лестнице. Самый убойный вид в нашей похоронной команде имел прихваченный в поездку в последний момент четвёртый. Если мы трое ещё как-то могли оправдать свою внешность ветрянкой или ещё какой, не разбирающей родов войск эпидемией, то у него зеленкой была выкрашена вся рожа без пробелов. Это было подозрительно. И на этой маске с хрустящими от огорчения звуками хлопали ресницы долбанного засранца. Эта сволочь ничего не знала ни о Лилиан, ни о Бобби Дирфилде. И вряд ли за ним гонялся душными вечерами, бросаясь камнями, участковый. Он был сыном генерала и взят с нами был только поэтому. Сначала мы хотели избить его до полусмерти, но потом передумали. Это не он позвал нас в романтическое путешествие, а мы его. Это всё равно что поколотить собаку, потому что она съела военный билет, который положили в её миску. Мы просто завели его в какую-то подворотню и попросили реконструировать события минувшей ночи. Так, в общих чертах. А то не каждый день такой праздник.
Он начал с того, что ночь была упоительно темна, ещё пахло студёными деревьями, воздух прозрачен и сух, ни ветерка. Спи и спи себе. После слова «себе» он получил удар в солнечное сплетение и разговорился. Оказывается, в пораженном дуоденитом его желудке портвейн вступил в непримиримые противоречия с расстегаями. И где-то ближе к рассвету он с ужасом осознал: кое-что произошло.
Выходить из комнаты ночью без сопровождения было смерти подобно, вахтерши лютовали. Но заметать следы, тем не менее, было всё-таки как-то нужно. Решение было принято по-фронтовому быстро: он завернул в трусы со штемпелем «МО СССР» всё, что появилось в брюках, прокрался к форточке и, прицелившись, запустил оружие массового поражения в свирепо наблюдавшую за беспределом луну.
Курсантские трусы, так и не глотнув свежего воздуха, туго спружинили о полиэтиленовую сетку и вернулись в комнату. Но кто бы это заметил при подобных обстоятельствах. Однако через пять минут новичка в области бомбометания стал доставать неприятный запах. Он ничего не понимал: в таком аромате теперь должны были утопать горы Хемус, а не десятиметровая комната. Когда запах стал приживаться, больной стал придумывать способ избавления от него. Память услужливо вернула его в то время, когда ещё было весело, губы ломило от поцелуев, горел свет, и на тумбочке у одной из кроватей стоял пузырь с "Тройным" одеколоном. Разыскав его в темноте и свинтив крышку, предмет эротических грёз смольных гимназисток принялся батюшкой ходить по комнате и освящать все углы методом обдува горловины. Закончив снимать порчу, он с чувством теперь уже окончательного облегчения лег спать.
Он предложил нам полугодовое денежное содержание в обмен за молчание, и мы благородно согласились. Но сейчас вся наличность была пропита, о такси не могло быть и речи. Да и кто бы нас принял, спрашивается. Любой психически здоровый таксист дал бы газу при виде такой клиентуры. Как мы ехали в автобусе, вспоминать не хочу. Вокруг роился зловещий шепот, из него становилось ясно: нас ненавидят. Из всех углов доносились упреки в том, что какие мы будущие советские офицеры, если сочли за возможное выйти в город в таком нестрашном для американского империализма виде. Что, быть может, сифилис, и, чтобы не заражать личный состав, нас как безнадежных своим ходом погнали в вендиспансер.
Вспомнил всё это и, знаете, резануло тоской по временам, когда был "Буратино", участковый в кустах, пододеяльники с квадратной дырой посредине и презервативы заменяло неожиданное как инфаркт: "Только не в меня!". Сижу перед монитором заплаканный. Как на концерте Стаса Михайлова.