Я по-нацистки шагаю по их маленькой комнате. Руки сцеплены за спиной, нога тянется, а по лицу расплывается таинственная улыбка. В моей кипящей голове грызутся красные муравьи, пытаясь отыскать свой соломенно-земленой домик. Но я не подаю вида. Я спокоен как Стивен Сигал. Я хитёр как Каин.
- Кроличья лапка - на удачу! - мысленно выкрикиваю я в пустоту шумной комнаты, теребя в руке кошачий хвост. Внутри себя я усмехаюсь. Никто не обращает внимание.
Как рассказывает мой друг Джонатан в письме, еще в первые годы жизни в Марселе он поймал эту кошку. "Серая, - шептали строки записки, - такая красивая, но печальная. Глаза ее цвета безнадежности. Смотрят на тебя, пытаясь выклянчить щепотку жизни." Эту кошку он почтой, вместе с письмом, послал каждому другу детства. Мне достался хвост...
Хор обкуренных сов теперь больше напоминает собрание гнойных пауков, визжащих на тонкую паутину эха. Эти люди в комнате. Их голоса плетут паутины. Их рты раскрываются черными тромбонами, несущими хаос и разруху в миллиметры моего пространства.
Что может значить этот хвост? Еще в детстве, когда мы все жили в одном дворе, Джонатан и вся наша компания занималась отловом бездомных кошек. Кошки обычно обитали на городской свалке. нечёсаными, грязными и смердящими комками, Они копались в чужой вчерашности. Мы ловили их медными кастрюлями, честно спизженными из школьной столовой. Подкрадывались подобно слизням, бесшумно и грациозно, и накрывали пушистых выродков медным куполом. Затем мы мыли их и выгодно продавали вдовам-соседкам, которые терпеть не могли животных, но отсутствие систематического секса заставляло их строить из своих жилищ зверинцы. Кошачий запах, шерсть и ссань пронизывали всё наше детство.
Но почему именно хвост? Картер был всегда главой нашей шайки - я более чем уверен - ему досталась голова. У Гордона была своя тачка - он был нашими лапами. Льюис - наш ловелас - он точно получил по почте кошачьи яица. Но что значит хвост?
Моё состояние становится отвратительным. Реальность сводит с ума, трясутся руки. Расстроенный хор глухонемых ослов потрошит мои уши. Я представляю, что меня фотографируют на надгробие и поэтому пытаюсь тянуть улыбку и казаться счастливым. Пусть гуляющие по кладбищу дети смотрят на мою жизнерадостную фотографию и верят в то, что бытие не абсурдно. Голодной ревущей вагиной меня пожирают раздумья.
Хвост? Почему, например, не трахея. Я же трахал однажды девушку Джонатана. Он знал об этом. Эта сука сама всё ему рассказала. Как вечером в парке на скамье он оголила свои свисающие улыбчивые дыни и прыгала на мне, пока я не наполнил презерватив своим нектаром. Может быть его не обидело это и прошло стороной.
Может потому что я был всегда в хвосте? Плелся за ними как прокаженный? Нет, он хорошо знал меня. Джонатан знал, что под личиной слабости и дезориентации скрывались истинная ярость и самоотдача. Я сомневаюсь, что мой старый дружище мог забыть про то, как нас пытался наказать пьяный сосед за украденной ожерелье его жены. Старая история изжованная и обгаженная чужими ртами. Помню, сосед вбежал в наш дом, пропитанный кошачей шерстью и сигаретным дымом. Он прищурил свои свиные глазки и, разглядев в туманной комнате мой силуэт, вскинул обрюзгшую руку для удара. Я легко увернулся от налетевшей на меня кувалды и, в качестве контр-атаки, по-крысиному всадил кулаком ему в висок. Сосед пошатнулся и нью-йоркскими башнями-близнецами рухнул на пол.
Вокруг галдят и галдят вороны. Потягивают пиво и обсуждают мужиков. Курят "Честер" и матерят своих баб. Блюют и цитируют Ницше.
Эта комната - собачья конура с загнанными в нее тысячу лающих чириев. Я здесь одинок как холостой патрон в заряженной обоиме. Мне здесь не рады, как второму приходу Христа.
Я ухожу от вопящих стен в спальню и запираю за собой дверь.
В голове шепчется мысль: "если мы соберемся старой компанией и каждый принесет с собой часть мозаики, пришедшей по почте, то с лёгкостью сложим кошку. Она будет мяукать и бегать по полу, изображая живую. И только мы, старые друзья, будем знать, что пушистый символ нашего детства давно мёртв."
Я забираюсь в постель. Она холодная как сердце Жозефины и сухая как ее промежность. Эта Манчестерская кокетка не отдалась мне, и теперь, залезая в пустую постель, я постоянно вспоминаю её.
Рядом с собой кладу хвост. Укрываю его. Темнота, безнадежность и голод резко отбрасывают меня в сон. Глаза закрываются, и я растворяюсь в сальной кровати.
На фоне пустоты играет "Американ бой", любимая песня моего отца. Стеклоцарапающим голосом Виталия Вульфа бесцветное ничто поёт:
"...уеду с тобой, американ бой. уеду с тобой, москва, прощай!"
Обычно такие сны предвещают опасность. Или же, как рассказывал моему прадеду Фрейд, они предвещают недотрах. Что тоже не шибко здоровая новость.
Из беспредметности грёз меня вырывает удушье. Хвост. Пушистой удавкой, пронизанной смрадом, он обвивает мою шею и крепко стягивает. Чернеет в глазах и я голодным птенчиком ловлю воздух. Кошачий хвост голосом Джонатана шепчет мне на ухо: "Сука, а я не забыл. Я не забыл как ты трахнул в парке мою девушку. Её грудь стекала на твой живот, а её крохотные ручки сжимали твоего змия. Это месть, мой друг... Это месть... Ты же пытаешься всегда найти загадку там, где ее нет. Чтобы напомнить о детстве и отомстить за разбитое сердце, я отрезал свой член и надел на него кошачью шкуру. Сейчас мой мой маленький джонатан придушит тебя, похотливая ты сука."
Пытаюсь докричаться до ревущих овец в соседней комнате, но пущистый *** сжимает всё сильнее. Я пытаюсь улыбаться. Чтоб гуляющие по церкви дети, увидев мою счастливое тело в раскрытом гробу, верили в то, что бытие не абсурдно.
Смерть человека - это очередной незначительной сбой в нестабильном механизме бытия. Механизме, представляющем собой настенные часы в комнате Бога, которые минутной стрелкой показывают температуру.
Меня не стало. Обезвожен человеческим солнцем. Распят на офисном кресле. Захлёбнут в перегаре. Отравлен едкими насмешками. Задушен ***м лучшего друга.