Река моего детства

СОДЕРЖАНИЕ

Окунись в детство!
Раннее детство
Наш дом
Первая Железнодорожная
Воспитательный процесс
Мои воспитатели
Детский сад
Весна
Развлечения. Друзья и подруги
Гена Серебряков
Девчонки
Маленькая красавица
Цветы – любовь моя
«Кустики»
Босиком
Река моего детства
«Чудище!»
Черёмуха
Зимние забавы


                Посвящается
                моим родителям,
                бабушке с дедушкой,
                подарившим мне
                незабываемое детство


                Картины далекого детства
                Порой предо мною встают;
                И вижу опять я знакомый
                Весь в белых кувшинчиках пруд.
                А.Н. Плещеев


ОКУНИСЬ В ДЕТСТВО!

Детство! Какое богатейшее содержание заключено в этом слове! Как много личного и дорогого таит оно в себе для каждого из нас. Семья, родительский дом, улица, друзья, природа … затем школа, учителя… Всё это – неотъемлемые стороны нашей детской жизни. И для каждого они по-своему святы. А душевное состояние детства! Этой вечной беззаботности, непосредственности, трепета и восторга по поводу и без повода, доброты и сочувствия каждому, любви и сострадания. И бесконечного желания жить и радоваться жизни!

Для меня детство – самый светлый период, настоящий земной рай, воспоминания о котором всегда заставляют трепетать моё сердце, а душу наполняться нежностью и всеобъемлющей любовью... В часы душевных волнений, гнетущих забот и переживаний за родных и близких, в периоды, когда теряешь последние силы в борьбе с физическими и душевными недугами, я часто обращаюсь к нему. Радуюсь встречам со своим цветущим садом, с лужайкой перед домом, с любимой речкой Сехой, с «кустиками» и лесом на окраине Шуи. Вновь встречаюсь с друзьями, вместе с ними весело провожу время в забавах и развлечениях... И постепенно боли утихают, житейские невзгоды забываются, и вновь возвращается жажда жизни...

Иногда я смотрю на своё детство как бы со стороны, из своего теперешнего состояния, оценивая свои былые поступки с позиций взрослого человека. А порой и перевоплощаюсь в своё былое мальчишеское «я» и живу какое-то время в этом столь далёком образе – будто в сказочном сне. Тогда я и мыслю, и чувствую, как 7-12-летний мальчишка, и живу его беззаботной жизнью…

Передо мной, как наяву, встают образы той далёкой поры, отдельные эпизоды этой жизни, мне слышатся слова и фразы, произнесённые мною или моими товарищами... Меня охватывают те же самые чувства, которые я испытывал столько лет назад (будто запечатлённые в какой-то особой, душевной памяти), и я бесконечно радуюсь этому счастью, этой возможности перевоплощения и жизни как бы вне себя, в ином, уже потустороннем мире, в этом сказочном сне далёкого и счастливого прошлого...

Наверное, это счастье дано не каждому, так как большинство взрослых не понимают моих восторгов, считая всё это лишь «наивной выдумкой старика, желающего показаться оригинальным»... Пусть так. Я буду вспоминать для себя... и сам в одиночестве радоваться этой возможности. Или же вместе с моей любимой внучкой, которая с интересом слушала, а теперь и читает эти невыдуманные истории. Действительно, здесь всё чистая правда – и эпизоды, и слова, и чувства, и наши ребяческие мечты. И лишь самое глубокое, самое сокровенное я оставляю самому себе...

А для внучки – это и её история, история за два поколения до её рождения... И она полностью понимает меня, мои мальчишеские чувства. Так же, как и я, глубоко переживает гибель маленького котёнка, которого я не смог спасти, так же оплакивает ушедшего из жизни преданного семейного пса. Вместе со мной испытывает восторг от яблоневого сада, от зелёной лужайки, покрытой жёлтыми одуванчиками, от весенних журчащих ручейков и свисающих с крыш сосулек, от дорожной пыли и грязи и возможности пройтись босиком по лужам... Вместе с нашей ребяческой командой она мчится по железнодорожному полотну в «кустики» за цветами и земляникой, окунается в прозрачные струи жизнерадостной Сехи, замирает перед таинственной глубиной задумчивой Тезы... Восторгается ни с чем не сравнимым по красоте закатом или радугой, перекинувшейся через весь наш сад. Играет вместе с нами в лапту, в ловишки, в прятушки, или же ловит корзиной рыбу в той же доброй и щедрой Сехе... И нас обоих вновь и вновь переполняют чувства любви и полного счастья – от всего увиденного и пережитого, от возможности такого тесного общения с природой, с добрыми и весёлыми ребятами, друг с другом, от общения в этом сказочном мире нашего общего детства, из которого так не хочется выходить нам обоим...

Что это – сон или реальность? Какое это имеет сейчас значение! Это просто Счастье! Великое счастье Жизни: возможности помнить, представлять, переживать, ощущать и чувствовать. Чувствовать красоту окружающего тебя Мира, радоваться общению с ним, радоваться Жизни!
Нет, всё-таки как хорошо погружаться в детство: в своё ли, в детство ли своих детей или внуков; испытывать эту томительную грусть воспоминаний, вновь чувствовать себя молодым и здоровым... Так окунитесь же в него! Испытайте все эти светлые чувства безудержного восторга, любви, дружбы и сопереживаний, переполнявшие некогда наши чистые детские души... Они обязательно вернутся к вам вновь и сделают вашу теперешнюю жизнь светлее и радостнее, заглушат ваши душевные и телесные страдания... И может быть, дадут вам силы бороться за такое же счастье для ваших внуков и правнуков, детство которых, возможно, будет уже не таким радостным и беззаботным.




РАННЕЕ ДЕТСТВО

С какого возраста человек помнит себя – свои чувства, действия? Большинство учёных считает, что во взрослом состоянии он может помнить эпизоды своей жизни, начиная с полутора-двух лет, не раньше – тогда, когда малыш начинает хоть что-то соображать, выражать свои мысли и желания. Другие же говорят, что помнят свои чувства уже с утробы матери. Последние, правда, далеко не учёные, а ближе к современным экстрасенсам, провидцам и предсказателям, которых всё больше появляется на экране телевизора, особенно по некоторым, избранным, каналам. Ну, там уже совсем иной мир, иные измерения, совершенно не доступные абсолютному большинству населения. Поскольку я себя отношу именно к большинству (абсолютному), то тоже расцениваю свои способности углубляться в далёкое прошлое довольно скромно. Однако кое-что из раннего детства всё же сохранилось в моей уже довольно дырявой памяти, особенно, что касается эпизодов и связанных с ними моих эмоциональных переживаний, а также моего отношения в том возрасте ко всему происходившему тогда вокруг меня.

Мои первые впечатления от жизни на этом свете были довольно скромными. Они были вызваны тесным общением с очень добрым, нежным и ласковым существом, которое, как я впоследствии узнал, называлось мамой и которое делало всё, чтобы быстрее выполнить все мои желания. Желаний же было на первых порах не так уж и много – поесть, попить, поспать и ещё – побольше быть на руках. Возражать против первых трёх вряд ли станет кто-либо из взрослых, естественно, прошедших через все ранние фазы юного развития. Наличие четвёртого моего желания (быть на руках) подтверждается первой фразой, выученной мною: «Мама, на луцьки, на луцьки!». И я – то ли на четвереньках, то ли уже на двух, ещё слабо управляемых нижних конечностях (как говорили взрослые «на ножках»), со всей возможной в то время для меня резвостью устремлялся к столь дорогому мне существу, хватаясь за её подол, возводил взор кверху и начинал голосить «на всю Ивановскую» (мы как раз жили в 1936-1937 годах на Ивановской улице), требуя для себя вожделенного блаженства. Порой подобные требования с моей стороны продолжались довольно долго (по совершенно непонятным для меня причинам), и я энное количество времени топал босыми ногами за мамой, не отпуская подола и намереваясь бороться за свои юные права до конца. В конце концов взрослая семейная команда в лице бабушки и, особенно, деда, не выдерживали моей настойчивости и моих децибелов, и я возносился высоко вверх, испытывая райское блаженство, и, конечно, благодарил взрослых выключением своей голосовой сирены. Что бывало потом, я уже смутно помню. Видимо, блаженство быстро усыпляло меня, и я на какое-то время погружался в тёмное небытие, не омрачаемое неприятными и, тем более, кошмарными сновидениями по причине отсутствия каких-либо знаний.

Начальный этап этого усыпительного процесса, видимо, чаще всего проходил на руках. Последующий же, несомненно, более продолжительный период, осуществлялся в какой-то довольно тесной клетушке (взрослые называли её кроваткой) с весьма высокими стенками в виде вертикальных палок с перекладиной, придуманной взрослыми, видимо, специально для этой цели. Вначале я не задумывался над достоинствами этого специализированного сооружения, постольку мои мыслительные способности были ещё очень слабы. Однако вскоре стал понимать, что оно не лишено серьёзных конструктивных недостатков, с точки зрения нашего, младенческого, понимания.
Прежде всего, оно (сооружение) резко ограничивало мою творческую активность после пробуждения, не давая возможности вылезти наружу. Щели между палками были очень узкими, и я мог просунуть в них только руку или ногу, или же все конечности сразу. Остальные части моего организма почему-то оставались постоянно внутри. Раздвинуть же палки пошире руками (что вполне мог сделать юный Геракл) я был не в состоянии, обделённый необходимыми физическими кондициями. Был, правда, вариант – перелезть через эту решётку и свалиться на пол. Однако активными лазательными навыками я овладею лишь годам к четырём, когда буду пытаться забираться на буфет, чтобы добраться до вожделенных баночек с вареньем, которые взрослые ставили почему-то на самой верхней полке. Так что приходилось осваивать это узкоклеточное пространство, отведённое в мою личную собственность, которое меня совершенно не удовлетворяло. Разве можно было эту конструкцию сравнить с детским манежем, который я увижу через несколько лет в детском саду! Если бы я знал в то время о существовании подобных, то попытался бы вытребовать его у взрослых…

Другим конструктивным неудобством этого усыпительно-заточительного сооружения была его очевидная ненадёжность. В этом все мы вскоре убедились, когда однажды ночью я вместе с нижней частью конструкции свалился на пол. Полёт и приземление не нарушили фазы моего глубокого сна, и я продолжал тихо посапывать, не ведая, что нахожусь уже на свободе. А утром поднялся настоящий переполох! – «Витька пропал! Витьку украли!». Кто первый заметил пропажу и кто бросил этот панический клич, я, естественно, не узнал, так как продолжал почивать на полу, не ведая о случившемся. Не установил я в последующем, и кто помчался с нашей ивановской окраины в город за милицией и прибыла ли она до того момента, как меня обнаружили родители. Но точно помню, что с рук меня в тот день уже не спускали, опасаясь каких-либо иных неблагоприятных событий.
После произошедшего конструкцию кровати существенно укрепили, но всё равно в последующем стали укладывать меня уже в общее ложе, на широкой кровати, что существенно стесняло уже взрослых (не помню только, кого именно) и не давало им возможности выспаться перед очередным рабочим днём. Я, конечно, блаженствовал, наслаждаясь тесным телесным контактом с родственниками, но только до того момента, пока не произошёл очередной инцидент с падением. Тут уж я летел без матраца и подушки, и с куда большей высоты. К тому же кругом были ножки от соседней кровати, то ли от какой-то тумбочки, и я отчётливо помню, как моя бедная башка колотилась о них, сотрясая всё её внутреннее содержимое, и я орал на весь дом от боли и от того, что не понимал, что это со мной происходит. После этого меня стали укладывать на ночь к стенке, к которой меня крепко прижимали взрослые, так что трудно становилось дышать и приходилось рёвом отвоёвывать себе свободное пространство.

В то время (а было мне, по-видимому, не более полутора лет) я ещё не мог говорить и в основном объяснялся жестами и самыми простыми словами. Но понимал всё, в первую очередь то, что касалось моих потребностей. Игрушками тогда я, вероятнее всего, ещё не пользовался. Всех их заменяла всего одна, но самая жизненно важная, без которой я почему-то совершенно не мог обходиться. Это была моя соска – первая и единственная, уже рваная, дырявая, но настолько любимая, что менять её я не собирался ни на какие новые, и куда более эстетичные. В каком возрасте и как меня всё же отучили от неё, я уже не помню.
Да, но то, что в этом возрасте я свободно (на двух!) перемещался по дому и огороду – это помню отчётливо. И «любимица» постоянно висела у меня на шее, и я периодически (для вдохновения) прикладывался к ней – как современный наркоман к своему зелью. А взрослые почему-то постоянно спрашивали меня про неё: «А где твоя любимица?» – будто у совсем малолетнего, который и сообразить-то ничего не может! И я сразу хватался за неё и совал для надёжности себе в рот. Был ли он тогда совсем беззубый, или кое-что в нём уже начинало появляться – точно не помню. Предполагаю, что всё же что-то было, ибо разорвать плотную резину соски до крайней степени одними губами было бы просто невозможно.
А вот как появился мой первый зуб, помню отчётливо. Точнее восторг родителей и первый подарок – маленькая золотая ложечка – «на зубок». Она почему-то мне очень нравилась, и я готов был её сосать вместе с соской. Однако родители усмотрели в этом некую опасность – видимо, боялись, что я её проглочу – целиком, поскольку откусить от неё кусочек одним зубом (даже очень крепким) было абсолютно невозможно. Одного зуба мне, конечно, не хватало, и я надеялся, что скоро вырастут следующие, и мне посыпятся новые и новые «зубные» подношения. Однако серьёзных подарков по каким-то причинам не последовало. Зато мне стали подносить всякие цветные погремушки в виде колечек, птичек, разных животных. Особенно мне нравился красно-зелёный попугай, которого было очень удобно хватать за хвост и даже засовывать отдельными частями в рот. При этом рот страшно расширялся, но вместить в себя сразу несколько попугаевых деталей был всё же не в состоянии.

Ходить я научился довольно рано. Но техника передвижений на четвереньках долгое время доставляла мне не меньшее удовольствие. Этот элемент был особенно удобен при лазании под стол и ещё в большой степени – под невысокую кровать. И я каждый день исследовал эти недоступные для взрослых пространства, находя там много интересного и примечательного.
Прежде всего, там были пауки, натянувшие свою паутину в углах между стенами и терпеливо ожидавшие в ней свою добычу. Меня они за добычу не считали, несмотря на мой юный возраст. Более того, при моём приближении они срочно давали дёру, скрываясь в таинственных ходах своего жилища. На первых порах я их тоже не трогал, хотя и хотел познакомиться – как с обитателями наших апартаментов. Иногда под кроватью находились потерянные мною игрушки – кубики, слоны, обезьянки. А однажды я обнаружил футляр от бабушкиных очков, который она до этого долго искала, сваливая вину за его пропажу на деда, который вообще пытался дома ни во что не вмешиваться и жить спокойно на своём диване, читая газеты и периодически присаживаясь к столу во время общей трапезы. После этого случая моим поисково-исследовательским стараниям было отдано должное (со стороны бабушки) и запреты на подобные лазанья были временно сняты.
Из других предметов домашней мебели моё внимание привлекали шкафы с книгами и, особенно, буфет, высотой чуть не до самого потолка, в котором размещались многочисленные баночки, чашечки, тарелочки и другие очень красивые предметы. А на самой верхней полке буфета стояли баночки с вареньем, вкус которого я уже знал и поэтому всегда стремился к ним, мечтая когда-нибудь всё же до них добраться в отсутствие взрослых, которые почему-то серьёзно ограничивали мои претензии в отношении сладкого.
У стены, рядом с окном, выходящим на улицу, стоял большой чёрный предмет с тяжёлой крышкой, прикрывающей какие-то белые штучки, нажатие на которые производило удивительно приятные звуки. Меня к ним тоже не подпускали. Подпускали одну маму, которая иногда (очень редко) садилась перед ним на стул и нажимала на них сразу двумя руками. От этого весь инструмент приятно звучал, и взрослые приходили слушать его, усаживаясь по соседству. При этих звуках я тоже на время прекращал свою беготню, чувствуя что-то необычное, приятное, радостное. Иногда мама и мне позволяла прикоснуться к таинственным белым костяшкам (клавишам), и я нажимал одну или две из них, страшно гордясь, что и сам уже умею играть.

Однако больше всего из всей нашей квартирной мебели меня привлекал стол. Большой, квадратный, прочный, он стоял в центре комнаты, значительно возвышаясь над остальными мебельными конструкциями типа дивана, стульев, кресел, кровати. Он был настолько высоким, что я не мог, даже стоя на цыпочках, усмотреть, что находится на его клеёнчатой скатерти с очень красивым рисунком в виде замысловатого китайского орнамента. А там порой было столько интересного и происходили такие события, что пропустить это юному существу было бы большой потерей. И я старался вовсю, ухватившись за край стола руками и цепляясь за него подбородком. В конце концов, данное тренировочное упражнение у меня стало немного получаться, и я бывал вознаграждён за настойчивость.
Действительно, за столом происходили интереснейшие события. Три раза в день туда подавали еду. Но почему-то только для взрослых. Мне отводился маленький столик с уже совсем крошечным стульчиком, за которым я в одиночестве вкушал суп-пюре и фруктовые соки. Манная каша мне почему-то нравилась в меньшей степени, даже тогда, когда в неё добавляли сливочное масло или ложечку варенья. Варенье, конечно, я уплетал сразу, а после него остальное уже не вызывало положительных эмоций, и трапеза затягивалась надолго. Мама с бабушкой порой старались её существенно ускорить, поднося ложку с кашей к самому моему плотно зажатому рту и приговаривая:

– Это за маму, это за папу. Это за бабушку…
Почему-то деда в этом процессе не упоминали. Да он вряд ли обращал на него внимание, занятый чаще своей порцией, а потом чтением газет на своём любимом диване.
Для взрослых еду на стол подавала обычно бабушка, готовившая её либо в русской печке, либо на керогазе. Почему-то мы редко пользовались для этой цели электроплиткой, хотя и электричество, и плитка у нас были в наличии. Как исключение, иногда подавать на стол доверялось деду. Но после того, как однажды он не сумел донести до стола сковородку с жареной картошкой, уронив её на подходе и рассыпав всё содержимое по ещё не мытому полу, прикасаться к кастрюлям и сковородкам с едой ему было категорически запрещено. Думаю, что дедушка был этим не очень расстроен, тем более, что и вся рассыпанная картошка со свиными шкварками досталась в тот раз ему одному. Правда, пальцы у него потом долго болели – видимо, от сильно раскалённой сковороды.

В тот раз я случайно не попал под эту картофельную канонаду, вовремя выскочив из-под стола, заинтересованный возгласами несущегося к столу деда. Тот почему-то кричал: «Ай-яй-яй, чёрт побери!» и всё ниже сгибался при подходе к столу. В критический момент опустившаяся сковорода врезалась в край стола и с грохотом рухнула на пол совсем рядом со мной, ещё не успевшим подняться с четверенек.
Дед по инерции врезался грудью в стол и проклял ещё и его, призвав на помощь с десяток чертей. Пенсне от удара соскочило с его носа и, блестя стёклами от возмущения, полетело вслед за сковородой вниз, но всё же успело миновать чугунную поверхность и приземлилось как раз в центре лежащего на полу дымящегося содержимого. Там их и придавил дед ногой, поскользнувшись и чуть не упав рядом со мной. Потом он было попытался скрыть сотворённое, начав собирать руками картошку в сковороду. Но это у него не очень получалось – картошка обжигала ладони и почему-то не укладывалась обратно в сковородку. Я-то видел, что сковорода лежала в перевёрнутом состоянии, но объяснить этого деду не мог. А он без пенсне действовал только наощупь. В конце концов, его действия под столом привлекли внимание хозяйки, которая даже рот раскрыла от неожиданности и какое-то время не могла сообразить, что происходит. А потом началось такое, что было недоступно для понимания моему юному сознанию. И дед под конец был выдворен из столовой в сад вместе с картошкой и сковородой, с пожеланием больше не появляться во время обеда в этих святых апартаментах, даже несмотря на все его (деда) сегодняшние потери. А каково было бы деду, если бы сковорода с картошкой накрыла мою бедную голову! Думаю, что он был бы вообще выдворен за пределы всего нашего домовладения.

Мне было жалко деда, прежде всего его распухшие и покрасневшие пальцы. Было жалко его раздавленное пенсне; жалко было и маму с бабушкой, оставшихся на сегодня без второго. И вообще от всего увиденного и услышанного стало как-то тоскливо и грустно. Мне казалось, что такого не должно быть в доме, – что все должны жить в согласии друг с другом, и прощать друг друга за совершённые нечаянно проступки. Меня к этому времени уже научили говорить «прости» (маме и бабушке), если я совершал «нечаянно» что-то недозволенное, с их точки зрения. Хотя что я мог совершить тогда уж чрезмерно плохого, недопустимого, что выводило из себя взрослых?! Однако это слово мне приходилось повторять довольно часто, и я чаще всего не понимал, за что следовало очередное наказание…

Да, но всё-таки стол! Случай со сковородой и дедом был всего лишь трагическим эпизодом. В основном же за столом происходили куда более весёлые события. По вечерам мама с бабушкой здесь занимались вышиванием и вязанием. При этом по столу раскладывались очень красивые, разноцветные шёлковые нитки (мулине), с которыми мне всегда хотелось поиграть. Вышивание сменялось чтением, порой вслух, что, конечно, нарушало покой деда, однако это не принималось во внимание. Но самым интересным здесь были всё-таки игры. Взрослые играли в лото и в карты. Я не понимал, зачем в лото нужно ставить на стол бочоночки, куда интереснее было катать их по столу или по полу, особенно, когда за ними начинал носиться наш чёрный кот, поддавать их лапой, а потом хватать в рот и убегать с ними – прятаться.
Дед редко принимал участие в этой игре. Любимой его игрой были карты. Здесь он преображался и чувствовал себя полным хозяином положения. Он настолько увлекался игрой, что забывал всё остальное. И тут уж нельзя было попадаться под его руку! Даже бабушка в это время пыталась не противоречить ему ни в чём, чувствуя всю его интеллектуальную и ещё какую-то безудержную силу. Во время игры ни я, ни кот, ни пёс Бобка не имели права находиться в столовой, и все выдворялись за пределы дедовой досягаемости. Если под руку деда попадал кот, желающий посидеть рядом с ним в кресле, дед его сошвыривал на пол, посылая, как всегда, ко всем чертям (иных ругательств он не допускал по причине своей интеллигентности). Умный Бобка хорошо чувствовал ситуацию и заблаговременно убирался – зимой в прихожую, а летом на улицу. Мне же по причине излишней любознательности страшно хотелось поприсутствовать при всём происходящем. Не то, чтобы меня уж очень интересовали карты – интересовали, скорее всего, взрослые, их поведение; с другой стороны, просто хотелось побыть в коллективе.
Но по какой-то таинственной причине взрослые (особенно дед) постоянно выпроваживали меня к этому времени в спальню. Меня укладывали в кровать, выключали свет, и я часами лежал в одиночестве, тоскуя и порой подавая голос явного несогласия с мнением взрослых. Внутренне я глубоко чувствовал ущемление моей личной свободы таким насилием и пытался сопротивляться. Однако переубедить в этом троих взрослых у меня не получалось. Они тоже имели право на свою личную свободу, а моё постоянное вмешательство серьёзно нарушало её. В то время я, конечно, не думал об этом. Меня интересовали только свои личные проблемы.

Однажды моя настойчивость привела к тому, что я сумел (впервые!) перевалиться через стенку своей кровати и плюхнуться на пол, наделав немало шума. Но взрослые были так увлечены игрой, что ничего не заметили – продолжали шумно о чём-то спорить, обсуждая только что закончившуюся партию. Я тихонько добрался до двери, приоткрыл её и ползком проник в игровую комнату. Взрослые продолжали играть, находясь в данный момент в полном молчании. Я потихоньку пробрался под стол и устроился среди скопления ног, оставивших мне для размещения около полуметра площади в самом центре этого подстольного пространства.

В какой-то момент я случайно задел за ногу деда и тут же получил солидный пинок, за которым последовал сердитый возглас хозяина: «Ты ещё не убрался отсюда, чёрт поганый?!» Видимо, это относилось к коту, которого он совсем недавно выпроводил из помещения в прихожую как всегда, не вставая с кресла. Пинок был довольно чувствительный и пришёлся как раз в заднее мягкое место (правда, в то время у меня все места были мягкие). Но я вытерпел, зная, что иначе и меня выдворят с не меньшим эффектом, только уже в ином направлении… Посидел какое-то время под столом, погружаясь то во всеобщую тишину, то слушая взрывы голосов, обсуждающих ход игры и ошибки своих партнёров. Это мне скоро надоело, и я выполз на широкое свободное пространство комнаты. Одному здесь тоже было скучно, захотелось как-то приобщиться к коллективу, и я стал потихоньку вставать опираясь на ножку стола и пытаясь заглянуть на стол. Это мне в последнее время уже стало удаваться, и на сей раз мой нос вместе с подбородком и всеми остальными принадлежностями, присущими голове, приподнялся над столом, будто я не созерцаю, а вынюхиваю что-то в этом таинственном карточном процессе.

Некоторое время я с интересом наблюдал за его ходом – за летящими во все стороны картами, за веером из карт в руках у мамы с бабушкой (дед сложил все свои карты в колоду и чего-то ждал); слушал и не понимал, что говорят взрослые. Потом все начали бросать свои карты в центр стола, и каждый, мне казалось, по очереди брал их и складывал рядом с собой в небольшую колоду… И вдруг дед, сидевший напротив, заметил меня. Вначале он побледнел, пенсне задрожало на его носу, борода затряслась…

– А ты как здесь оказался, паршивец! – закричал он и запустил в меня чем-то весьма увесистым, видимо, просто подвернувшимся ему под руку. Что это было, я не успел разобраться, так как это нечто шибануло точно по кончику моего нежного носа, и мне показалось, что носа у меня больше не стало, а в этом месте возникла такая боль, что чуть не лишила меня сознания. Я отлетел к двери и широко раскрыл рот, чтобы во всеуслышание показать моё отношение к произошедшему, но не успел этого сделать. В ту же секунду меня схватили за руку, с силой втолкнули в тёмное помещение и наглухо закрыли за мной дверь… Я сделал попытку её открыть, поскольку уже тогда не терпел насилия, но дверь не поддавалась. Видимо, её заперли на крючок, или же кто-то из взрослых крепко держал её с противоположной стороны.
Ощутив свою полную беспомощность, я уткнулся головой в мягкую подушку кресла и, продолжая орать от горя и собственного бессилия, какое-то время призывал взрослых к справедливости. Постепенно от ора стал уставать, всё сильнее хотелось спать. И почему-то сильно текло из носа. Платка не было (да я вряд ли умел им тогда пользоваться), и я сморкался прямо на кресло – «назло всем моим безжалостным мучителям». И из последних сил продолжал кричать: «Сопли, у меня сопли!» Всё это не производило на взрослых впечатления – «воспитательный процесс должен доводиться до конца», и он не предполагал каких-либо уступок столь малым, типа меня, созданиям! И лишь тогда, когда мой крик перешёл сначала в стон, а потом в совсем слабые хрипы, дверь в спальню приоткрылась, зажёгся свет, и я увидел большие сгустки крови, разбросанные по всему креслу, по полу, по моей белой ночной рубашке… И тут со взрослыми что-то случилось. Прекратились разговоры, меня кто-то взял на руки, начал успокаивать, началось какое-то столпотворение… но большего я уже не видел и не слышал. Положил свою бедную головку на плечико моей спасительнице (конечно, это была мама) и, ещё продолжая всхлипывать, вскоре забылся долгим и тяжёлым сном – то ли потеряв последние силы, то ли просто успокоенный теплом и близостью дорого мне человека…

С этого момента я понял, что для деда карты были дороже всего на свете. И, не дай бог, попасться в этот момент под его горячую руку. Для мамы с бабушкой дороже карт всё же был я. И я был благодарен им за это, а по утру ещё и ещё раз просил у них прощения за совершённый мною вчера проступок. (Меня, конечно, простили). Для меня самой дорогой была мама – тихая, добрая, ласковая, но которая так мало бывала рядом со мной, находясь с утра до вечера на работе. И так горько было оставаться дома без неё. И я, уже научившись держаться на своих ещё не окрепших ножках, бежал за ней по двору, хватаясь за подол и вопил на всю улицу: «Мама, не уходи, мама, не уходи!..» Задержать её я, конечно, не мог, и меня приводила в чувство бабушка, либо оттаскивая от подола, либо беря на время на руки. Дед в общение со мной никогда не вступал, главным для него были покой и уединение… Да, но он постоянно находился рядом, в семье. А вот где был отец – этого я не знаю.

Если я помнил себя в столь раннем детстве, то почему я почти не помню отца? Ведь уехал он от семьи, когда мне было уже три года, может, чуть поменьше. А в памяти с его присутствием осталось всего несколько эпизодов. Яркий солнечный день. Очевидно, утро. Отец с мамой лежат на большой кровати. Он по грудь закрыт одеялом. Сильный, красивый, загорелый. И мама очень красивая! Я смотрю на них откуда-то со стороны, радуюсь тому, что мы вместе. На душе тепло и спокойно. Видимо, выходной день, и взрослые могут немного отдохнуть, не спешить, как всегда поутру на работу… Это было, безусловно, ещё на Ивановской улице, наверное, в 1938 году…

А в какой-то день вспоминаю семейный выход на природу, на большую реку. Конечно, это была Теза, и шли мы через Мельничнову церковь… Помню, как нёс меня на плечах отец. И как было от этого радостно и приятно. А потом мы отдыхали на берегу реки, устроившись в тени кустарника, разложив вещи на траве. Женщины (видимо, с нами были и наши знакомые) сидели под раскрытыми яркими, очень красивыми зонтиками. А как красива была река! Она казалась мне очень большой – широкой и глубокой. У противоположного берега в воде росли ослепительно яркие жёлтые цветы – кувшинки и прекрасные белые лилии. Мне так хотелось их подержать! И отец сплавал за ними на ту сторону, и принёс мне целый букет. И я помню, как он плыл тогда, размашистыми сажёнками, далеко выбрасывая руки вперёд и сильно загребая ими тёмную, кажущуюся плотной воду…

Помню ещё третий эпизод – уже на Железнодорожной. Семья ушла в сад, наверное, за яблоками и ягодами. И среди всех точно был отец. Почему-то, как всегда, он редко общался со мной, прикасался ко мне. А мне так не хватало этого общения! Вот и сейчас укладывали на дневной сон меня мама с бабушкой. А я так не хотел спать. И так хотелось побыть в саду вместе со всеми! Ну, почему мне никогда не разрешают делать то, что хочется? Почему надо делать так, как считают взрослые? Почему так обязательно ложиться спать днём? Сами ведь спят только ночью… Но попробуй сделать наоборот! Бабушка целый час будет беседовать с тобой на эту тему, а потом ещё в угол поставит – за непослушание. Но я же лучше их, взрослых, знаю, что мне нужно, что мне хочется в данный момент. Что бы придумать им в отместку за это!

Спать я, конечно, не буду. Но они могут и не узнать об этом! Надо, чтобы видели моё несогласие. И я придумал! Вылез из кроватки, уже спокойно перешагнув через оградительную решётку. Пошёл на кухню. Взял чайник с чаем и стал поливать чаем пол в столовой. А потом стал набирать воду в рот и опрыскивать ею шкаф, стол, стены помещения. Ходил босиком по мокрому полу и приговаривал: «Всё равно не буду спать, всё равно не буду спать!» Небольшого чайника на всю квартиру не хватило, и я взялся за большой – уже с кипячёной водой. С ним пришлось повозиться дольше. Зато и результат был куда заметнее. Весь пол и оклеенные обоями стены были мокрыми. Вода скапливалась на полу в отдельных местах даже лужицами. Клеёнка на столе представляла собой сплошную водную поверхность.
Удовлетворённый сделанным, я, кажется, всё-таки заснул. Проснулся от каких-то громких разговоров. Бабушка явно сердилась. «И опять на деда, – подумал я. – Чего уж в саду-то он мог натворить!» А из большой комнаты слышалось:
– Ты опять целое ведро пролил! Да ещё по всей комнате грязь размазал!.. А на столе что?! Сюда-то как столько брызг долететь сумело?!
– Да какое ведро? О чём ты?
– Нечего прикидываться! Опять грехи свои замазывал. Воду по всей комнате расплескал. Нет бы хоть тряпку в руки взял – можно догадаться было!
– Да вот же ведро, совсем полное стоит. Я только недавно его с колонки принёс!
– Это ты уже после сбегал, чтобы свои проделки скрыть! И не стыдно на старости-то  лет?!
Дед молчит. И сказать больше нечего. Действительно, воды кругом полно. Что бы это всё значило?
– А может, Нина полы мыть хотела, да с нами в сад поспешила?
– Да она раньше нас с Севой (отцом) вышла. С грядками возилась.
– Так вот я им! – думаю я и начинаю потихоньку ворочаться.
– А вот и Витасик проснулся! Хорошо поспал, маленький? Ой, потягушечки сделать надо. Вставай, дорогой, личико умоем, в садик сходим, ягодки покушаем. Только смотри осторожнее, не поскользнись! Дед опять набедокурил. Столько воды в комнате налил – настоящий вселенский потоп… Ну, ну, иди гулять с мамой. Скоро чай пить будем.
А за чаем очередные неприятности – оба чайника пустыми оказались!
– Да я же сама после обеда заварила и целый чайник вскипятила, – говорит мама.
– Так, значит, дед чайник пролил! Как его это угораздило! Наверное, опять варенье водой запивал, да, как всегда, сослепу оступился!
Дед гневается, выходя из себя. Того гляди, взорвётся. Такое порой бывало, когда особенно допекала женская половина. И мне тогда становилось страшно. Ведь до утра могут ругаться! Надо что-то делать! Я вспомнил сказку про мышку с яичком и говорю:
– А это нас Васька на стол плыгнул!
– Вот как! – удивилась бабушка. – Ну и что?
– И цайник уланил…
– Так он же в кухне, на кирогазе стоял.
– Нет, я его в комнате на палу падаблал…
Бабушка с недоверием посмотрела на меня.
– А второй, стеклянный?
– И он тоже лазлился… Я его на стол паставил.
– Значит, ты сегодня наш спаситель, – сказала бабушка. – А то мы деда хотели снова без горячего чая оставить – как провинившегося. Ваську теперь ругать будем…
Да, подумал я, не всегда получается то, что хочешь сделать. Вот и сейчас всё деду досталось. А как могло быть иначе? – об этом я совсем и не думал. Пришлось и деда спасать, и на кота всё перекладывать… А если бы сказал, что сделал сам? Чем бы это всё закончилось?!. Наверное, несколько дней из кровати не выпускали бы! Нет уж, лучше обману их … немножко…

Но где же всё-таки всё это время был отец? Почему он не принимал участия в моей жизни? И вообще в жизни нашей семьи? Может, последнее проходило мимо меня? Не могла же его подавить, как меня впоследствии, своей волей и энергией бабушка? Почему он не занимался со мной; почему я не помню его ласк, его прикосновений, его разговоров?.. Всего три эпизода… С двух до трёх лет этого слишком мало… Но он был и добрым, и нежным, и ласковым! Он умел любить, глубоко чувствовать! Какие письма он писал моей маме! Я понял всё это, прочитав недавно его надпись на дарственной фотографии, подаренной маме в 1934 году: «Милой, бесценной Ниночке – от безумно любящего Воли. 12/III – 34 г. Ленинград».
И как мне не хватало этой отцовской любви… Тогда я не думал об этом, поняв всё значительно позднее. Почему всё так сложилось в нашей семье? Что увело отца в сторону от нашей семейной жизни? Мама ведь любила его, была красивой, обаятельной, наверное, такой же нежной и ласковой с ним, как и со мной… Что заставило его начать пить? И почему это так быстро доконало его? Почему он не проявил твёрдости характера, не порвал с пьяной компанией? Что делали для него в семье – мама, бабушка? Что значил для него я, его сын, к которому, как говорила бабушка, в первый год моей жизни он питал очевидную привязанность. Что произошло потом? Произошло будто в одночасье, за небольшой промежуток времени… И всё сразу перевернулось на 180 градусов! Повернулось бесповоротно. И никакие прежние глубокие чувства к нам, никакие доктора со своей медициной не смогли вернуть его к светлой и радостной жизни…
Нет, здесь сыграло главную роль не безволие, не слабохарактерность, не алкогольная зависимость, не бабушкино подавление мужской части семейного коллектива. Видимо, сыграло роль отсутствие цели жизни – жизни ради семьи, ради будущего своих потомков, отсутствие с его стороны должной ответственности перед самыми близкими людьми… Так думаю я сейчас. И это моё глубокое убеждение, ибо всё в жизни можно преодолеть, когда идёшь по ней ради конкретной и достаточно большой цели. А какая цель может быть больше, чем благополучие твоих родных и близких, – самых дорогих и самых любимых людей!.. Видимо, у отца подобной целеустремлённости не было… Так ли это?..

Остались в памяти два визита отца к нам, уже в сороковые годы, когда он возвращался из санатория к новой семье в Воркуту. Бабушка и мама рассказывали, что он приезжал совершенно без денег, без верхней одежды, без хорошей обуви. Приезжал после очередного запоя, будучи не в состоянии ехать дальше. Конечно, его одевали, обували, покупали билет до дома, давали денег на проезд. И даже пытались лечить по мере возможностей у местных специалистов… Но я был страшно рад его приезду. Показывал ему свои рисунки, поделки, демонстрировал свою силу, свои отличные отметки в дневнике.
Первый визит его состоялся в 1946 году, вскоре после возвращения с фронта мамы. По-моему, это происходило под Новый год. Дома стояла ёлка. Приехал он под вечер. Вроде, был нормальным. Со мной разговаривал мало. Спросил только, помню ли я его? Я ответил утвердительно. Он обнял меня, и я ощутил жёсткость его щетины и какой-то неприятный запах, исходивший от его одежды и от него самого. Спать мы разместились в большой комнате. На кровати спала мама. Отца уложили на диван. Я же спал на своей кровати – все в разных углах комнаты.
Конечно, мне интересно было узнать, как отец воевал, как было на фронте. Мама мало рассказывала мне об этом. Она вообще была молчалива и, по-моему, не очень любила рассказывать. Ко всему, она была всё же в эвакогоспитале. Хотя порой подвергалась вместе со всеми и бомбёжкам, и обстрелам противника. Отец всю войну прослужил артиллеристом. Подбил несколько вражеских танков. Один подбил, точно помнит, с расстояния двух километров. А большего я и не помню из его разговоров со мной. Сколько времени он тогда гостил у нас, как его провожали – тоже не помню.

Второй приезд был года через три, а может, и чуть позже. К этому времени я уже довольно хорошо играл на пианино, и отец всё время просил повторить для него наиболее хорошо звучащую у меня пьесу – рондо из сонаты Моцарта «Турецкий марш». Его я выучил уже с Евгением Сергеевичем – моим учителем музыки. Так что за те несколько дней пребывания отца у нас я хорошо отработал это непростое произведение, кажется, заданное мне на лето.
Несколько дней я оставался с отцом дома один. О чём-то мы разговаривали. Он интересовался моими успехами в школе, смотрел мои художественные творения. А я в это время уже неплохо копировал и сумел создать несколько копировальных «шедевров». Помню, что просил отца нарисовать что-нибудь. Отец не в силах был это сделать. Он был какой-то заторможенный, вялый – явно больной. И немного оживился только тогда, когда выпил целый стакан вина – нашей чудесной вишнёвой наливки, стоявшей в стеклянном графинчике. Выпил залпом, как пьяницы пьют обычную водку, выливая её себе в рот. Это страшно поразило меня! Разве можно так пить такие вкусные вещи! У нас пили по маленькой рюмочке, смакуя каждый глоточек и получая от этого огромное удовольствие…
После принятого отец разговорился. Стал рассказывать о двух моих сводных сёстрах – его дочках от второй жены. Хвалил их, говорил об их успехах в учёбе, музыке, ещё в чём-то. Видно было, что он любит их и гордится ими. У меня не было никакой ревности по этому поводу. Но было горько оттого, что я живу без отца, и все его ласки и заботы достаются другим. А в общем-то, на нашей улице все семьи были такие. Единственной разницей было то, что у остальных отцы не вернулись с фронта после войны, а у меня он ушёл ещё до её начала.

На этом и закончились мои встречи с отцом. Потом, уже через много лет, его жена прислала нам фотографии моих сводных сестёр – очень приятных на вид, симпатичных девочек, которым, безусловно, уделялось большое внимание и забота со стороны родителей. А мне отец почему-то ни разу не написал. Возможно, вначале письма его просто забирала бабушка. Но потом-то я всегда вынимал почту сам и ни разу не обнаружил даже небольшой открытки к празднику или ко дню моего рождения.
Алименты отец присылал. Но порой с большими перерывами. Как много значили для нашей семьи эти деньги, судить сейчас не берусь. Только помню разговор его с бабушкой в моём присутствии. «Вот я ему (мне) сейчас помогаю, а потом, к моей старости, и сын мне поможет!» На бабушку его слова произвели сильное впечатление. Возможно, после этого разговора семья полностью отказалась от отцовской помощи.
Отец прожил до ноября 1960 года. Закончил свой жизненный путь трагически, замёрзнув по дороге с работы до дома. Мама рассказала мне, что после смерти отца его жена написала нашей семье письмо, в котором обвинила и маму, и бабушку в том, что в своё время они не смогли спасти Севу и допустили до его неизлечимой болезни. Не знаю, можно ли было это сделать и что стало причиной его трагедии – всё это прошло мимо моей ранней детской жизни…

Семья без отца. Насколько это серьёзно, насколько сильно отражается на воспитании ребёнка, особенно мальчика, не лишает ли его некоего мужского начала, которое должно передаваться из поколения в поколение не только с отцовскими генами, но и воспитанием, личным его присутствием рядом с сыном. Всем сейчас известно, какое огромное значение в развитии человека (да и любого млекопитающего) имеет эффект импринтинга – запечатления, запечатления не только образа родителей, но и всего того, что они делают, чем живут, как относятся к жизни, друг к другу. Это и есть эффект воспитания. Семейное же воспитание играет в жизни ребёнка первостепенное значение.
Отец в семье – это в первую очередь мужская опора: мужская сила, мужской характер, мужские взаимоотношения. С ними передаются и навыки мужской работы, прежде всего технические знания, умения. С ними вместе вырабатывается мужская психология, взаимоотношения в мужском коллективе, приобретаются уверенность в себе, воля, мужской характер. Отец закладывает в детях основы физического развития, приобщает их к физкультуре, спорту, закаливанию. Он на практике реализует в детях оздоровительную программу, обосновывает семейные жизненные приоритеты. Он ведёт ребёнка по жизни от ступеньки к ступеньке, анализирует вместе с ним допущенные ошибки, поощряет успехи, учит интеллектуальным играм. В целом отдаёт ребёнку свои знания, свою психологию, свою душу. Старается вложить в него то, к чему стремился сам и чего не хватало ему самому в жизни.
Я потерял отца в самом раннем детстве, поэтому и не чувствовал, что его мне уж очень не достаёт. В семье о нём почти не говорили. Может быть, чтобы не травмировать меня, может, по каким-то иным причинам. Единственное, о чём постоянно предупреждали меня, – это не употреблять алкоголь, из опасений, что этот порок может передаться мне по наследству… Дома хранилось несколько отцовских карандашных рисунков, и его художественный талант часто ставился мне в пример.
Мне не с чем было сравнивать мою детскую жизнь. Все семьи на нашей Железнодорожной улице были такими. Отец был только у Арефьевых, но и то горький пьяница. У Корольковых – тоже был (дядя Саша), и я тянулся к нему, как к единственному мужчине на улице, с которым можно было поговорить, поиграть в шахматы. Но это было уже почти в юношеском возрасте.
Рядом со мной был дед. Но он практически не занимался мной, ничему не учил, ничем не интересовался, хотел от меня только спокойствия, чтобы я особенно не мешал ему – не шумел, не прыгал, не бегал по дому, не горланил свои детсадовские песни. Правда, когда я стал постарше, он играл со мной в шахматы. Дед был от природы игрок, и любая игра, видимо, доставляла ему удовольствие. Однако в шахматах он был не силён.
Отец в своё время увлекался шахматами. У него был учебник шахматной игры Ласкера. И он подарил его мне, за это я ему был очень благодарен. Именно разбор приведённых там партий и позиций дал толчок моему шахматному развитию. Ну, а в остальном учиться мужскому поведению приходилось в жизни самостоятельно: на улице, в школе, среди своих сверстников. И далеко не всегда и не во всём я делал правильные выводы. Слава Богу, в те годы среди молодёжи не процветали пагубные привычки, и рядом с нашей компанией не оказалось никаких психических извращенцев и т.п. Но это была воля случая. Всё могло обернуться серьёзными дефектами в моём развитии.
Понимали ли это мама с бабушкой? Наверное, да. И они делали всё, чтобы отправить меня в самостоятельную жизнь подготовленным. Но эта подготовка касалась в основном знаний, культуры поведения, человеческих взаимоотношений. Практически ими ничего не было сделано в плане моего общефизического и психологического развития. А могли ли они сделать это? Наверное, нет. И что думали они, отправляя меня после школы в закрытое военное учебное заведение – совершенно не подготовленного к такой жизни в моральном плане? Думали, что армия воспитает меня, даст мне необходимые навыки к последующей, уже самостоятельной жизни. Но ведь мне и было уже 18 лет, и я во многом был уже сформирован как личность, сформирован женским воспитанием: с мягким, безвольным характером, привыкшим мирно решать спорные вопросы, уступать более настойчивым; …юноша, любящий одиночество, тишину и покой и умеющий работать именно в такой обстановке.
Можно ли было изменить себя в 18 лет? Изменить кардинально, изменить сразу во всех отношениях? Это было в принципе невозможно! Какой же психологический (да и физический) стресс пришлось мне пережить в первые месяцы и годы жизни в воинском, курсантском коллективе! Где всё основано на субординации, на прямом подчинении по старшинству, при максимальном ограничении личной свободы; при отсутствии должной гуманности со стороны отдельных командиров и начальников. Безусловно, всё это было серьёзнейшим испытанием, но вместе с тем и школой жизни, в какой-то степени изменившей меня, наполнившей жизненным опытом и укрепившей меня как личность… Но могло бы быть и по-другому…





НАШ ДОМ

Дом на Ивановской я, конечно, не помню. Апартаменты же на Железнодорожной начал осваивать с двухлетнего возраста. О некоторых интересных деталях их я уже вкратце упоминал – о кроватях, столе, пианино, буфете. Но, кроме них, в комнатах было ещё немало интересного.
Так, рядом с моей кроваткой стояла ширма. Очень красивая, из шёлковой ткани зеленоватого цвета, с рисунками в виде цветов и каких-то заморских птиц. Позднее я узнал, что она была китайского производства. Часть стены, отгораживавшей спальню от кухни, занимала изразцовая печь, основная часть которой была размещена в кухне. Синие якоря на белом фоне с раннего детства привлекали моё внимание, и я не мог понять, почему два якоря были повернуты в противоположную сторону.
В спальне было две двери. Одна вела в кухню, вторая – в большую комнату, гостиную. Эти помещения тоже привлекали моё внимание. Кухня интересовала прежде всего тем, что в ней готовила обед бабушка, а гостиная – что в ней к вечеру собиралась вся семья, а по выходным бывали ещё и гости.
О главной достопримечательности гостиной – столе, больше говорить не буду. Рядом с ним стояли несколько стульев и большое мягкое кресло. В нём обычно отдыхал дед. Иногда к нему пытался присоединиться ещё один член нашего семейства – чёрный кот Васька (а может, и не Васька, поскольку он чаще откликался на кличку «кис-кис-кис»). Однако нежиться в кресле коту удавалось  только днём, так как дед, приходивший с работы, быстро наводил порядок, скидывая кота на пол. У наружной стены стоял большой диван, а внутри его находились подушки, одеяла и другие постельные принадлежности. У перегородки между двумя комнатами размещалось старинное пианино, покрытое чёрным лаком. На нём иногда играла мама. В комнатах было несколько шкафов с одеждой и ещё какая-то мебель.
В доме было три печки. Одна, как я уже говорил, располагалась в кухне. Вторая – в гостиной. Третья была в прихожей – с лежанкой и духовкой для приготовления пищи – русская печка. Все они зимой топились и требовали массы дров, на закупку которых уходила значительная часть семейного бюджета. Насколько я помню, все печки нещадно дымили и часто ремонтировались печниками, но до идеальной кондиции так и не были доведены за всё время нашего там проживания.
У нас было два погреба. Один – под всем пространством двух больших комнат, второй – в кухне-прихожей. Первый ежегодно заполнялся овощами с нашего огорода: картошкой, морковью, свёклой. Второй – всевозможными соленьями, вареньем и даже вином, когда я стал постарше и приносил из леса ягоды. В большом подвале было много песка, и в него мы зарывали овощи (кроме картошки). И они отлично хранились там всю зиму. Картошка тоже не портилась, но нещадно прорастала к весне. И любо было смотреть на множество белых стеблей, устремлявшихся от земли к «потолку» этого невысокого помещения. Передвигаться в подвале приходилось на корточках, и вылазки туда в основном доверялись мне – естественно, когда я уже достаточно подрос и был способен отличить картофель от свёклы.
Окна комнат смотрели на юг – на улицу и железнодорожную насыпь. Из кухни и третей комнаты окна были обращены в сад. Располагались они невысоко над полом, и я уже в раннем детстве мог рассматривать и сад, и улицу, и проходящие поезда. В первый месяц нашей жизни здесь я встречал каждый поезд, устремляясь к окну и объявляя окружающим «товапый» или «пасазика». Конечно, взрослым это тоже было страшно интересно, так как они сразу подбегали ко мне и вместе со мной провожали пыхтящее и гремящее создание, пугающее народ громкими гудками и свистом выпускаемого ни с того, ни с сего пара.
Дом был кирпичный, очень сырой и холодный и требовал постоянного внимания и заботы. Все печки в холодное время года топились ежедневно и всё равно не обогревали помещения. Помню, что зимой я постоянно замерзал и отогревался только прислонившись к одной из них. Ко всему прочему, печки жутко дымили, особенно во время разжигания. И тогда дым заполнял комнаты и нещадно щипал глаза. Печники, приходившие к нам для ремонта того или иного «отопительного устройства», хотя и хвастались своим опытом, но отремонтировать или соорудить заново хотя бы одну хорошую печь так и не смогли. И наши печные мучения продолжались целые два десятилетия.

Кирпичный фасад дома был побелён известкой. Побелка постоянно обновлялась. Вначале этим занимались мама и дед. В последующем данная ответственная операция была возложена на мои мальчишеские плечи. Помню, как в одну из таких побелок дед чуть не упал с лестницы, сделав неосторожное движение. Стараясь ухватиться рукой за перекладину, он выронил кисть, и та полетела вниз, разбрызгивая во все стороны белые известковые капли, одна из которых умудрилась угодить мне в глаз. Глаз сразу жутко защипало, и я, полуослепший, помчался спасаться домой. По дороге споткнулся о порог и растянулся в коридоре, страшно испугав лежащего здесь в задумчивости кота. Тот от неожиданности подпрыгнул чуть ли не на метр, перескочил через меня и помчался во всю прыть в сад прятаться, очевидно, решив, что я в очередной раз ловлю его за хвост.
Услышав грохот и последовавший затем мой рёв, мама с бабушкой прибежали на помощь. Надо сказать, что «спасать» меня им приходилось довольно часто, поскольку я постоянно попадал в какие-то истории. На сей раз спасла меня мама, тщательно промыв и протерев глаза. Правда, глаз потом ещё долго болел. И опять-таки я счастливо отделался. Деду, кажется, в тот раз не сильно попало – на радостях, что он всё-таки устоял, сохранил себе здоровье и не сломал лестницу, столь необходимую в нашем домашнем хозяйстве.
А ещё нам часто приходилось ремонтировать и красить крышу. И не из-за того, что я уж очень много лазил по ней, а из-за дряхлости железного покрытия. Во многих местах крыша проржавела, и во время дождей с потолка второго этажа постоянно текло на чердак. Приходилось ставить под капель тазы, кастрюли и иные ёмкости. Но этого не хватало, и подтёки порой видны были и в наших комнатах. Для ремонта крыши приходилось вызывать мастеров-кровельщиков. Они же обычно и красили крышу. Однажды после очередной покраски неожиданно пошёл сильный дождь, и краска наполовину была смыта. Так что вода в бочке и канаве сразу окрасилась в зелёный цвет. Перекрашивать всю площадь нам пришлось уже самостоятельно.

Второй «этаж» дома в виде деревянной надстройки к каменному первому этажу («мезонин») представлял собой обыкновенный чердак, забраться на который можно было со двора по крепкой лестнице с перилами. Чердак имел два окна, выходящих на улицу, и был довольно внушительных размеров. В нём хранились какие-то сундуки, коробки, банки. Одно время там сушился бабушкин табак, и целые веники его висели на верёвках, занимая солидную часть пространства. В коробках и сундуках хранились всевозможные старинные вещи: одежда, шляпы, павлиньи перья, книги, журналы, подшивки газет «Нива», «Пионерская правда» и др. Порой я рылся в них из любопытства, но на детальные «исторические» исследования пороху у меня не хватало. Привлекали внимание пачки связанных писем и открыток, но разобраться с почерком мне было не под силу.
Когда мне исполнилось семь или восемь лет и мною овладел исследовательский азарт, я частенько забирался на крышу дома, облазив все её закоулки. Крыша была большая, сверху, по мезонину, крутая, в нижней части пологая. Здесь хорошо было загорать, скрывшись от взоров любопытных прохожих или наших домочадцев. Чаще всего это делали мы с Генкой Серебряковым, который одно время (1945-1946 гг.) жил по соседству с нами. Наш дом почти вплотную примыкал к дому деда Фёдора, и при желании можно было бы легко перебраться к нему на крышу. Но мы всё же опасались непредсказуемых последствий этого шага, помня о возмездии, постигшем однажды нас на одной из его так манивших нас яблонь.
Что ещё интересного было в нашем доме, так это длиннющий, как казалось мне в детстве, коридор с двумя солидными дверями. Одна из них отгораживала каменную часть дома от пристроенной к нему веранды и небольшой кладовки – с противоположной стороны. Наружная, входная, дверь закрывалась на несколько замков и, плюс к тому, имела ещё массивную железную скобу для большей надёжности. Ватерклозет (короче, сортир) находился внутри этого пристроенного пространства, однако спроектирован был удивительно бездарно – так что добираться до него приходилось со двора, огибая правую часть деревянной пристройки. Естественно, все эти пристроенные помещения не отапливались, и использование их по назначению в зимнее время доставляло всем массу неудобств, особенно взрослым.

А ещё у нас был большой сарай и маленький сарайчик, пристроенный к нему. В сарае с некоторых пор жили коза и куры; для последних были оборудованы насесты и несколько гнёзд в виде ящиков для кладки яиц. Над ними оставалось узенькое пространство, в котором очень удобно было прятаться, когда мы с ребятами играли у нас в «прятушки». А ещё в сарае хранились дрова. На зиму для трёх печей их требовалось очень и очень много, так что для их размещения использовалось всё свободное пространство сарая, а также целиком вся пристройка к нему, и всё равно места не хватало, и часть дров оставалась на улице. Над основной частью сарая размещался сеновал. Туда мы складывали сено для Зорьки; там же нередко отдыхал и занимался я, готовя уроки, лёжа в копне душистого сена. Заготавливать сено приходилось в основном мне, и я ежедневно в летние месяцы рвал траву на лужайках по нашей и соседним улицам, а потом сушил её на плоской крыше не очень высокой сараюшки.
Крыша сарая была деревянная и очень крутая, и тоже использовалась мной по назначению. Летом я любил карабкаться по ней, отрабатывая элементы «скалолазания», порой всаживая себе в руку и иные места неприятные занозы. Зимой же устраивал из крыши снежную горку и с ветерком скатывался в сад, в глубокий сугроб, образующийся там вполне самостоятельно, без моего дополнительного вмешательства.
Рядом с сараем в какой-то год по своей прихоти вдруг стала расти ива. Через четыре-пять лет она превратилась в высокое дерево и каждую весну радовала меня обилием цветущих серёжек, со всей округи привлекавших к себе армаду всевозможных насекомых, вместе с «золотыми» жуками, красавицами-бабочками, неутомимыми труженицами-пчёлками, беспрерывно снующими между цветущих ветвей и придающими мне радостное, весеннее настроение. Для большего удобства созерцания этой цветущей и снующей вокруг цветов красоты я даже соорудил себе приспособление для сидения на крутой крыше и порой часами просиживал здесь, забывая и про музыку, и про уроки, и про всё на свете.
Безусловно, жизнь в частном доме, с большим садом, да ещё на краю города имела много преимуществ. Но были и существенные недостатки, доставлявшие нам немало дополнительных хлопот. Я уже говорил о выносном туалете, о печном отоплении. Можно добавить к тому ещё и отдалённость от центральной части города, куда маме с дедушкой приходилось ходить на работу. Ещё одним существенным недостатком было отсутствие воды рядом с домом. За водой ходили на колонку, располагавшуюся на Ивановской улице. В летние месяцы в связи с поливкой огородов у колонки скапливалось много народа, и приходилось тратить массу времени, столь необходимого как взрослым, так и мне в моей мальчишеской жизни, в очереди. Воду носили вёдрами. Некоторые соседи использовали для этого коромысла. Для поливки мы запасали воду в двух бочках, наполняя их или вёдрами, или же ездили за водой на тележке, которая выдерживала всего одну бочку. Порой после хороших ливней бочки наполнялись и дождевой водой с крыши дома. И это была серьёзная помощь нам и нашему огороду.




ПЕРВАЯ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ

Наша улица располагалась вдоль железнодорожного полотна и тянулась на запад, заканчиваясь Буровским заводом. Дальше простирались малые и большие поля, мои любимые «кустики» – вплоть до самого леса. С другой стороны железнодорожной линии располагалась Вторая Железнодорожная. Она заканчивалась тоже на уровне завода и упиралась в «кустики», расположенные по правому берегу речки Безымянной.
Все дома обеих Железнодорожных были деревянными, одноэтажными, за исключением нашего – № 82, выделявшегося своим мезонином и известковой белизной кирпичного фасада. Перед всеми домами росли деревья – тополя и липы. В основном они были ещё молодые и ежегодно подрезались, чтобы сильно не затеняли окна и не грозили электропроводке. И только перед нашим домом росли большие дубы и огромная, в несколько обхватов липа, наверное, видевшие само зарождение нашей улицы. Сразу за деревьями через всю улицу проходила довольно глубокая канава, по которой паводковая и ливневая вода текла до конца квартала, устремляясь затем по перпендикулярно идущей канаве к речке Сехе.
Между домами и железнодорожной насыпью располагалась лужайка, претерпевшая за время моего пребывания здесь ряд метаморфоз. Вначале это был просто луг, пестревший луговыми цветами и одуванчиками. В военные и послевоенные годы лужайку перекопали под картофельные участки. Затем земля была заброшена и снова заросла одуванчиками и сорной травой. В пятидесятые годы железнодорожную линию отгородили от домов лесозащитной полосой из каких-то лиственных деревьев, занявшей чуть ли не половину свободного пространства – вплоть до проезжей дороги, проложенной как раз посередине между домами и железнодорожной насыпью.
Дорога была достаточно широкой, хорошо утрамбованной и очень пыльной. Но, по-моему, утрамбовыванием её занимались в основном мы, мальчишки с улицы, поскольку какого-то иного серьёзного движения по ней не наблюдалось. Лишь изредка, по нескольку раз в день, здесь курсировали телеги (или сани – зимой) на конно-гужевой тяге, да проходили редкие пешеходы. Мы, мальчишки, любили эту дорогу. Устраивали по ней прогулки и пробежки босиком, поднимая за собой высокий шлейф белесоватой пыли. Иногда устраивали перестрелку друг с другом комками земли, но чаще играли на ней в футбол, в самой широкой её части, в конце нашего квартала, у железнодорожного перехода.

Железнодорожная насыпь тоже привлекала наше мальчишеское внимание. Здесь мы собирали щавель и просто отдыхали. На насыпи ловили майских жуков, почему-то всегда летящих с севера на юг. Тут же мы совсем в юном возрасте устраивали вечерние шествия «гномов» с исполнением общеизвестных куплетов и прибауток из отечественного фольклора.
Не менее интересно мы проводили время и по ту сторону железнодорожной линии. Параллельно насыпи там шла утоптанная песчаная тропинка. На ней мы играли «в чеканку», отрабатывая точность глазомера и меткость рук, стараясь попасть битой в виде плоского камня или железяки в поставленные в ряд десяти-, пятнадцати- и двадцатикопеечные монеты, а потом били по ним согласно очереди, стараясь перевернуть с решки на орла. Тут уж у каждого была прямая финансовая заинтересованность, и каждый старался вовсю.
Играли мы и на самой железнодорожной линии. Прыгали по шпалам, ходили по стальным путям, стараясь сохранить равновесие. Пытались попасть под белое паровое облако маневренного паровоза, когда машинист гудел и свистел перед нами, стараясь согнать с верхней части насыпи перед приближением поезда. А иногда ставили на рельсы монетки с целью их расплющивания колёсами проходящего состава. Зимой катались с насыпи на санках, на коньках и на лыжах. Порой же серьёзно рисковали, пролезая под вагонами или платформами останавливавшегося вдруг товарняка. Он останавливался перед нашим кварталом довольно часто перед тем, как перейти на обратное движение, к станции. К счастью, нам удавалось избегать несчастных случаев, которые редко, но случались в нашу бытность.
Первый такой случай произошёл с нашим красавцем-петухом, вздумавшем по какой-то причине покончить жизнь самоубийством под колёсами товарного поезда. Это произошло, естественно, летом. Второй несчастный случай был уже зимой. И это случилось с незнакомой женщиной на переходе через линию. Поговаривали, что это было неслучайно. Якобы, у женщины украли то ли хлебные карточки (в войну дело было), то ли ещё что-то ценное, и она бросилась под приближающийся поезд. Но не рассчитала, и поезд только отрезал ей обе ноги. Странно, но она долгое время не теряла сознание, пока ходили за санками, укладывали её на них и везли до ближайшей больницы…
А ещё в предвоенные годы в районе переезда произошло два крушения поезда – одного товарного, другого пассажирского. Мама рассказывала, что были серьёзные жертвы. Последствия падения товарных вагонов и цистерн видел даже я сам, когда с мальчишками ходил к переезду смотреть на огромные жёлтые лужи из масла и мазута, разлившиеся у насыпи. Даже помню, как кто-то из мальчишек ковырял в них палкой и подымал образовавшуюся сверху густую плёнку… Это видение и разговоры о крушении, видимо, сильно подействовали на мою неокрепшую психику, так как мне оно неоднократно снилось, и мерещились почему-то игрушечные вагончики, катящиеся с насыпи прямо к моим ногам. А я собирал их и нёс домой, чтобы потом играть «в паровозик»…

Я помню годы, когда нашу железнодорожную насыпь расширяли и укрепляли. Тогда напротив нашего квартала, где насыпь была особенно высокой, останавливался поезд с добрым десятков платформ с песком, и рабочие вручную выгружали его в основном на нашу, более высокую сторону. И мы валялись и рылись в горах песка, отыскивая красивые полированные камушки, а потом хвастались своими находками друг перед другом. Затем подъезжали новые платформы, и с них сбрасывали уже большие квадраты зелёного дёрна, и другие рабочие вбивали их колышками в песок с целью укрепления насыпи. Отсюда, по всей видимости, и пошли в рост щавель, земляника и полевые цветы: ромашки и колокольчики.

Мне очень нравилась также наша лужайка – когда она ещё не была вскопана под картошку. Это был настоящий цветущий луг, не испорченный городской цивилизацией. И мы резвились на нём с утра и до вечера. Катались, кувыркались, носились – то друг за другом, то за бабочками, то пытались сдвинуть с места огромный валун, имевший постоянное место рядом с нашим дубом. Под камнем обитали интереснейшие существа: жужелицы, чёрные жуки, мокрицы, двухвостки, сороконожки, розовые черви, муравьи и прочая мелкая живность. За ними интересно было наблюдать и складывать к себе в коробочку. А потом устраивать баталии, соединяя «клещами» друг с другом. У всех жуков были мощные челюсти. И ещё они выделяли какое-то желтоватое содержимое изо рта, возможно, для усиления поражающего эффекта.
Много насекомых водилось и на нашем столетнем дубу, с которого почему-то в одном месте была содрана кора, и рана постоянно заполнялась сладковатым соком. На него слетались осы, бабочки, различные жуки, приползали большие муравьи с массивной головой и мощными челюстями. И все лакомились этим нектаром, мирно соседствуя друг с другом. Очень красивы были бабочки – чёрные, большие острокрылые махаоны, яркие крапивницы, чёрно-белые «берёзовки». Не менее красивы были и осы, – огромные шершни с длинным жалом и мощными челюстями. Но я почему-то не любил их с самого начала, даже сбивал иногда комком земли и прятал к себе в баночку. Однако потом всё равно отпускал, когда они приходили в себя и начинали грозно жужжать и ползать. Муравьи же, видимо, имели свою обитель где-то под дубом. Они путешествовали по стволу и веткам, забираясь порой на самые верхние его листочки. Это я обнаружил позднее, когда стал постарше и тоже мог совершать подобные восхождения.
Дубы представляли собой прекрасный тренировочный полигон для нас, мальчишек. Освоение их начал наш старший товарищ Берочка Платонычев. Имея удивительную цепкость в руках и ногах, он всё время бегал босиком, что давало ему огромные преимущества в лазании перед остальными «сандалишными», в том числе и передо мной. Я помню его, семилетнего, взбирающегося на самую верхушку своего высоченного тополя, а также и на все длиннющие ветки нашего дуба. В те предвоенные годы только он один из всех мальчишек с улицы мог совершать подобную акробатику и одаривать остальных, малолетних, ветками с желудями, к которым мы почему-то очень стремились.

Мои жалкие попытки взобраться по гладкому стволу до первых веток долгое время ни к чему не приводили. И только когда я стал постарше и мог самостоятельно распоряжаться своими сандалиями, сбрасывая их при необходимости, подобные древесные восхождения стали доступны и мне. К этому времени семья Берочки продала дом и переехала в другой район города, и я остался во всём нашем квартале самым старшим из мальчишек и взял управление мальчишеской командой в свои руки. Конечно, требовались доказательства своего авторитета, и одним из них стала способность залезать на оба наших дерева.
Сначала я освоил ветерана. Выбоины в коре позволяли за что-то цепляться и ставить в щели ноги. Добравшись же до нижних веток, можно было чувствовать себя уже увереннее. Труднее пришлось с более молодым, гладкоствольным красавцем. Залезть метра четыре по стволу до нижних веток я долгое время был в не состоянии. Можно было перебраться на это дерево по диагональной большой ветке великана. И этот приём в своё время нам тоже демонстрировал Берочка. Но данный элемент тоже был непростой, ибо требовалось умение соблюдать равновесие на ветке, когда над головой не было дополнительной опоры. Я многократно делал попытки преодолеть эту четырёхметровую дистанции, но каждый раз с полдороги возвращался обратно. И это тоже было непросто.
Почему надо было лезть на меньшее дерево? – Ведь жёлуди росли и на большом. Однако все они висели на свежих, молодых ветках, а те, в свою очередь, находились далеко от главной, «магистральной», по которой тоже приходилось карабкаться метров на пять в высоту. На втором же дереве ветки с желудями были сосредоточены по всей его кроне, в том числе и у самого ствола дуба. Помогли мне преодолеть неуверенность девчонки. Им тоже очень хотелось желудей, а мне не хотелось предстать перед ними трусом.
Однажды, собравшись под деревом, они особенно настойчиво стали требовать от меня желудёвых подношений. И я, преодолев страх, рискнул, устремившись вверх по диагонали. И вскоре испытал истинное счастье наконец-то схватиться за крепкие ветки меньшего брата, а затем и целиком перебраться на него с его более старшего соседа. Конечно, на радостях я сразу обломал с десяток веточек и сбросил их своим созерцательницам. А потом долго наслаждался, сидя в тени густой зелёной кроны. Спуститься же по ровному стволу этого дерева уже не представляло особой сложности… Подъём по нему был освоен мною только в следующем древолазательном сезоне.

Что касается нашей липы, то ствол её был настолько широким и гладким, что обхватить его руками и ногами не было никакой возможности. Это дерево так и осталось для меня недосягаемым в юном возрасте. В последующем же интерес к подобным «древесным восхождениям» у меня почему-то пропал. Липа радовала нас своим цветом в июле месяце. В эту пору вся она покрывалась как бы ажурными кружевами, одна из ветвей с которыми опускалась на нашу крышу. И вот там-то я и добирался до этих нежных цветов и зарывался в них всей физиономией, втягивая в себя их медовый аромат и ощущая нежные прикосновения светло-жёлтых опахал. А вместе со мной липовым нектаром лакомились многочисленные пчёлы, слетавшиеся сюда невесть из каких краев. И я гадал, сколько же они соберут с дерева мёда за месяц цветения, и радовался, что именно у нас выросло такое великолепное творение природы. Нет, липы ещё росли на нашей улице – у Корольковых, у их соседей, но деревья те были уже полузасохшие и не имели такой великолепной кроны.
От нашего дома было совсем недалеко до рынка, именовавшегося почему-то «Хитрым». Там, став постарше, я частенько «отоваривался» молочными продуктами и некоторыми деликатесами в виде орехов, яблок – когда собственные уже кончались, молочным сахаром. А летом там продавали ещё и удивительно вкусное мороженое – в виде небольших кругляшков, покрываемых с двух сторон вафлями. Иногда мне доверялось принести их на всю нашу семью – на десерт, и я с радостью бежал с пятью порциями (пятую – для себя), чтобы успеть принести их нерастаявшими к обеду или ужину.
Недалеко от нашей улицы находилось Загородное кладбище. И с ним тоже было связано немало воспоминаний.




ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС

Воспитательному процессу в нашей семье уделялось первостепенное внимание – прежде всего со стороны бабушки. Видимо, в немалой степени способствовали этому знания и навыки, приобретённые ею в престижных дореволюционных учебных заведениях, а также последующий опыт работы в гимназиях, школах и высших учебных заведениях страны. Это я почувствовал с первых лет, а может быть, и месяцев жизни, начиная с выработки у меня стойкого рефлекса на режим кормления.
Как и все младенцы; я постоянно хотел есть. Однако допускали меня до блаженной кормящей системы далеко не всегда, а только в строго определённые промежутки времени, установленные, как я думал, бабушкой. Вероятно, она всё же советовалась в этом отношении с врачами, но себя тоже считала знающим специалистом. Всё это я рассудил уже потом, став постарше. Мои же настойчивые требования еды в промежутках между этим вожделенным процессом ублажались явно обманным способом – посредством впихивания в мой рот всё той же злополучной соски. Однако, как усиленно я её не сосал, никакого питательного продукта из неё не выделялось. Под конец меня так приучили к ней, что я уже не расставался с нею, повесив себе на шею на шёлковой верёвочке. И на провокационные вопросы взрослых «где же твоя любимица?» сразу хватался за неё и тянул себе в рот. Потом-то я понял, что эта уловка освобождала взрослых от иных видов деятельности со мной, когда мне было скучно, и я требовал к себе всеобщего внимания.
Другим направлением моего воспитания была выработка строгого режима сна и бодрствования – опять, как я понял потом, – для облегчения жизни взрослых, которые во время моего сна могли спокойно заниматься своими делами. В общем-то, спать я в детстве любил. Но вот засыпать в нужное (для взрослых) время было почему-то ужасно трудно. И особенно трудно было днём – тогда спать совершенно не хотелось. Но приходилось слушаться. И я лежал в кроватке, рассматривал изразцовые рисунки на печке, красивые обои, цветы, вышитые на шёлковой ширме, загораживающей моё ложе. Лежал и скучал. О чём-то думал (наверное, и тогда я уже мог думать), чего-то желал… И всё-таки засыпал.
Желания. Много ли было их тогда у меня – точно не помню. Но они, безусловно, были. И я требовал их исполнения, широко открывая рот и исторгая только мне понятные звуки. Однако воспитательный процесс не предусматривал их обязательного удовлетворения. Главное в нём было – научить меня терпеть и ограничивать себя во всём, порой даже в очень необходимом.
Видимо, для моего смирения и послушания просто словесных увещеваний взрослых порой было и недостаточно, поскольку те частенько пугали меня всякими страшилищами. Первым таким существом стал «Старик Хоттабыч», лик которого взирал на меня со страниц одноимённой книжки. При упоминании о нём я сразу замолкал в кроватке или начинал усиленно уплетать манную кашу, либо какой иной деликатес, предназначенный младенцу на обед или на завтрак. Почему-то ужин я обычно съедал без дополнительных уговоров взрослых.
Вряд ли мне в столь юном возрасте читали какие-то книги, в том числе и про Хоттабыча. Однако картинки я смотреть любил и частенько листал страницы с физиономией этого почтенного старца. Вид весёлых мальчишек, обычно находившихся рядом с ним, вскоре навёл меня на мысль, что это, в общем-то, безобидный старик, и я перестал его бояться. Случившееся очень огорчило взрослых, не способных всей семейной командой справиться с моим постоянным противодействием их требованиям. Иные устрашающие персонажи типа Бармалея, волков и медведей на меня совсем не действовали, поскольку все были также на книжных страницах, и я додумался их закрывать, а книги прятать куда-нибудь подальше от моей персоны. Вскоре я перепрятал так все детские книжки с волками и медведями, прихватив заодно (не знаю, по каким причинам) и толстые романы, которые по вечерам читали мама с бабушкой. Длительные поиски пропажи обеспокоили взрослых. Но меня о книгах никто не спрашивал – мне-то на что они нужны! Доставалось только деду, как «главному виновнику всех бед в нашем семействе».

На какое-то время я сумел освободить себя от страхов, внушаемых взрослыми, и можно было подумать, что так будет и в дальнейшем, поскольку иных устрашающих персонажей взрослые выдумать не могли. И вдруг на горизонте появилось совершенно неожиданное чудовище под названием «Трансляция». Вылетало оно из репродуктора и так сильно действовало на меня своей неопределённостью, что я сразу становился смиренно-послушным паинькой, а взрослые несказанно обрадовались своей неожиданной находке. Я неоднократно спрашивал их, стараясь «уточнить обстановку»:
– А где Ана?.. А кто Ана?..
Взрослые только покачивали головами, делали страшные глаза, показывая в сторону чёрной тарелки репродуктора, и таинственно говорили:
– Там Она! Скоро придёт. Проверит, спит ли Витасик…
И она на самом деле снова и снова приходила из репродуктора, внушая мне ужас своей реальностью. Я моментально залезал в кровать и укрывался чуть ли не с головой одеялом, чтобы не сердить это таинственное существо.
Прошло несколько недель или даже месяцев, и в какой-то из дней разразилась страшная гроза. Непрерывно сверкали молнии, гремел гром, как из ведра лил дождь. Сад, огород, улица были затоплены. Потоки воды неслись по тротуару, переполнив канаву. Я в ужасе стоял у окна в задней комнате, с окнами в сад, и с содроганием смотрел на бушующую стихию. Тут же был кто-то из взрослых, кажется, дед.
В какой-то момент особенно ярко сверкнула молния, раздался ужасающий удар грома и со стороны Ивановской улицы поднялся огромный жёлтого цвета огненный столб – чуть ли не выше наших дубов. Я закричал от страха и показал рукой в этом направлении. Но видение так же внезапно исчезло, как и появилось, и дед ничего не успел увидеть.
После случившегося этот огненный столб стал мне сниться по ночам – яркий и страшный. Однажды на верху его появилась жуткая, отвратительная голова – наподобие головы Медузы-горгоны – с развевающимися во все стороны волосами, с открытым ртом, полным огромных зубов, с длинными кривыми руками с костлявыми пальцами. Голова смотрела на меня немигающими глазами, губы шевелились, шепча что-то…
От этого видения я пришёл в ужас. Дико заорал и проснулся, взывая к себе взрослых. И им пришлось укладывать меня к себе, в большую кровать. И только тогда я смог успокоиться и заснуть. И спал уже без кошмарных сновидений.
Поутру меня спросили, что я видел во сне. Когда услышали слово «тланслясия», то, по-моему, даже обрадовались. Спокойное будущее намечалось для них уже надолго…
Как я отошёл от этих видений и почему перестал бояться этого чудища, не помню. Но хорошо помню, что с его появлением наступил длительный период моего полного послушания и смиренности, в течение которого с моей стороны не было ни проказ, ни шалостей.

С целью воспитания взрослые приглашали порой к нам соседских девочек – моих старших подружек – и раздавали всем угощения, чаще всего в виде ягод и фруктов с нашего сада. Всем доставалось помногу – по целой глубокой тарелке. Мне же давали две или три ранетки, или вишенки. Остальное оставляли «на потом». Это было уже чрезмерное испытание для моей юной психики, и я, в знак протеста, начинал орать и убегал от всей этой несправедливости, а потом прятался под свою любимую кровать и сидел там «до упора» – то есть до того момента, пока не засыпал. Взрослые тоже выдерживали характер, и не шли ни на уступки, ни на примирение, выгребая меня оттуда только перед самым сном.
Через год-два такой воспитательной программы я уже твёрдо знал, что взрослые любят больше соседских ребят, чем меня, а меня, может, и не любят вовсе. Хотя те постоянно твердили, что очень любят меня, и всё для меня готовы сделать, и ничего им для меня не жалко… Только вот надо во всём слушаться взрослых, и тогда будет всё хорошо. Тогда меня не будут ругать, не будут наказывать, не будут оставлять без сладкого и ставить в угол.

Годам к четырём, когда я стал что-то понимать и немного ориентироваться в сложностях этого мира, я перестал верить взрослым. У них всё было наоборот! Говорят одно, а делают другое. Обещают много, а дают всё соседям. Хоть бы мне этого не показывали! Будто специально это делают!.. Нет, что-то они, конечно, делали и для меня. И подарки тоже дарили. Но дарили не то, чего мне хотелось. И убеждали меня, что это лучше, чем желаемое. И никогда не спрашивали, чего бы мне хотелось ещё. И тогда я понял, что получить что-нибудь желаемое от взрослых невозможно – они обязательно дадут что-то своё. Понял, что добывать желаемое надо самому, не спрашивая об этом взрослых! И я порой сам убегал в наш сад, рвал там ягоды и ел, сколько хотел, пока меня не начинали искать. Труднее было с конфетами и вареньем, которые красовались на самой верхней буфетной полке. Сначала я думал, что они спрятаны так высоко от деда, которому тоже не позволяли лакомиться без разрешения. Но вскоре понял, что это не так, когда увидел случайно деда, свободно достающего эти конфеты и варенье. Последнее он выковыривал из банки пальцем – видимо, так было быстрее и удобнее. Из всех членов семьи только я один не мог до всего этого добраться. И это было очень обидно.
Но вскоре я догадался подставить к буфету стул и с него пытался залезть на «первый этаж» монументальной буфетной конструкции. Мраморная плита, разделявшая две части буфета, была очень узкой, и вставать на неё было опасно. Но я опять-таки вскорости догадался цепляться пальцами за изразцовые украшения буфета и выпрямляться во весь рост. Подняв в этом положении руку вверх, можно было бы достать и до баночек. Но полки буфета были закрыты каким-то толстым стеклом, и я не в состоянии был отодвинуть его.
Тогда я стал наблюдать, как это делают взрослые – перед вечерним чаем, и вскоре сам освоил эту нехитрую технику, естественно, не открывая перед взрослыми тайны своей творческой деятельности. И, о радость! – был вознаграждён за усилия и терпение. Оставалось только выбрать момент, когда в комнате никого не будет, и решительно действовать.
Почему-то в дневное время взрослые чаще всего находились именно в этой комнате. И если и уходили из неё, то ненадолго. Я предвидел все возможные последствия разоблачения и терзался длительными ожиданиями подходящего момента. Когда он настал в первый раз, я успел утянуть из баночки пригоршню слипшихся карамелек-подушечек. Открыть же крышку от банки с вареньем мне не удалось. Но и это была добыча! Я срочно убежал в сад и с наслаждением вкушал этот «запретный плод моей мечты». Подушечки были синенькие, красненькие, зелёненькие, жёлтые – и такие вкусные, что я съел всю пригоршню в один присест. Вдобавок ко всему, это была радость собственного «творчества», и я был горд, что сумел чего-то добиться. Всё это мне так понравилось, что я сразу же ввёл этот вариант буфетолазанья как основной тренировочный элемент своего общефизического развития, соревнуясь в этом плане с Берочкой, который, правда, лазил куда выше и быстрее меня, осваивая все соседские деревья.
Мой тренировочный процесс продвигался достаточно эффективно, и с каждым днём я взлетал на буфет всё быстрее и быстрее. И содержимое баночек стало быстро уменьшаться. И в какой-то момент недоумевающий возглас бабушки возвестил всем об этом. Вечером был устроен серьёзный допрос, разумеется, деду, вернувшемуся с работы… А я играл в комнате тихо. Потом началось всеобщее бурное обсуждение и анализ произошедшего, и все пришли к выводу, что совершить подобное мог только взрослый член семьи, поскольку младший ещё слишком мал и совсем «не смышлён», чтобы додуматься и добраться до всего этого. К тому же, ему совершенно незачем этим заниматься, поскольку ему «никогда и ни в чём не отказывают!». По причине произошедшего деда вообще на какое-то время лишили сладкого, а мне, наоборот, дали к чаю дополнительную ложечку варенья. Конечно, это было несправедливо по отношению к деду. И догадывался ли он об истинной причине происходящего?!

В общем, воспитательный процесс в доме шёл гладко, и я довольно быстро научился не возражать и много не просить. Куда лучше было делать всё самому. Вот я и приучался играть сам с собой, сидеть в спальне один, когда взрослые играли в карты или решали иные взрослые вопросы. Конечно, иногда одному становилось уж очень скучно, и я пытался возражать, показывая, что у меня ещё остался характер. И тогда бабушка начинала свои бесконечные воспитательные монологи, выдержать которые доступно было, по-моему, одному только деду, который углублялся в тот момент в свою газету и делал вид, что ничего не слышит. А я на себе сполна прочувствовал, что значит высказывать взрослым, прежде всего бабушке, своё «ничем не обоснованное» мнение.
Взрослые, безусловно, понимали, что воспитание в таком возрасте (от трёх до пяти – по крайней мере) требует постоянного разъяснения и ответов на мои многочисленные вопросы. Об этом свидетельствовала и научная педагогика и опыт всех наших предшествующих поколений. Насколько часто я задавал вопросы в этом возрасте, и какого они были характера, честно говоря, не помню. Но помню, что далеко не всегда получал на них вразумительные ответы. Так, я долго не мог понять, что значит называть дядю Петровича «на вы»?! Я всегда говорил: «Дядя Петлович, дай мне,… налисуй мне», и т.д. Меня настойчиво просили: «Надо говорить взрослым – на вы!». Я тогда исправлялся и говорил: «Дядя Петлович, на вы, – пойдём гулять». Мне опять повторяли: «Зови его «на вы». Так неприлично!» Я и сам видел, что неприлично: «Дядя Петрович, на вы!?» – так не говорят! Так нельзя говорить! И подобные настойчивые объяснения продолжались длительное время и всё же закончились моим вразумлением, ибо годам к шести я уже знал, как вежливо обращаться к взрослым.




МОИ ВОСПИТАТЕЛИ

Помимо родителей, в раннем детстве у меня временами появлялись и иные воспитатели, приглашаемые мамой с бабушкой откуда-то со стороны, чтобы смотреть за мной во время их, родителей, отсутствия. Первой такой воспитательницей была тётя Фрося («Флося-папилося» – в моей интерпретации). Как и почему именно она появилась рядом со мной на стадии моего раннего развития, остаётся глубокой тайной – по-моему, и для нашей семьи в целом.
Как я сейчас понимаю, эта самая Фрося была совершенно уникальной особой, учитывая и то, что она явилась к нам ещё в предвоенные годы. Лет двадцати пяти, в каком-то сером халате, с таким же серым платком на голове, она даже мне тогда казалась постоянно грязной и неряшливой, прибывшей в наш «вполне чистый, интеллигентный» дом откуда-то из иного мира. Таким иным миром могла быть только отдалённая деревня, где о какой-либо городской культуре и цивилизации не могло быть и речи.
Переезд её состоялся на телеге, нагруженной грязными тюками и матрацами, которые она тут же перебазировала в наши чистые апартаменты. Место для жилья ей было отведено на кухне, а кроватью служила русская печка, куда и было заброшено всё её деревенское приданое. Там она и проводила всё ночное и большую часть дневного времени. Соглашение на её присутствие в доме родители, как я полагаю, заключали только относительно её одной. Но, как оказалось в последующем, она грубо нарушила этот договор, прихватив с собой своих деревенских сожителей в виде неких, доселе не известных мне насекомых, одни из которых срочно начали осваивать новую зону своего обитания, расселяясь по всем комнатам, другие – пытались побрататься с новыми хозяевами, поселившись в их волосах и одежде.
Вскоре я убедился, что подобное братание не сулит нам особых удовольствий, так как после их скрытых поцелуев мои голова и тело начали остервенело чесаться, что вызывало серьёзные жизненные неудобства. Видимо, то же самое испытывала и их прежняя хозяйка, постоянно залезающая то пятерней, то каким-то скребком (гребнем) себе в волосы, вычесывая сожителей на стол. Этой процедурой в отсутствии дома взрослых она занималась часами, предлагая порой и мне включиться в этот совершенно новый для меня процесс. Говорить что-то о своих сожителях взрослым Фрося категорически запретила. И сведения о переселенцах дошли до них не сразу.
Безусловно, Фрося кое-что делала и для меня: разогревала еду, кормила, порой даже с ложечки, сажала на горшок, иногда выводила гулять на улицу. Помню один такой выход к железнодорожному полотну, метрах за двести от дома. Я шёл немножко впереди моей опекунши. Любовался свежей травкой, цветами. Пытался даже собрать из них маленький букетик. Что-то лепетал, выражая свой восторг. Поднявшись на холмик, к железнодорожной линии, оглянулся и… никого не увидел рядом с собой. Пропала! Куда пропала? Как же я теперь один буду? – испугался я и с криком побежал к дому, хорошо видному с насыпи. Пробегаю рядом с канавой и вижу в ней свою Фросю. Сидит и смеётся, глядя на меня. Правда, тут же подхватила меня на руки и стала успокаивать… Видимо, подобные забавы тоже входили, как элемент, в её воспитательный процесс.
Да, но если все проделки со мной моей «тёте-моте» удавалось скрыть от родителей, то не заметить коллективной атаки других переселенцев взрослые просто не могли. Начавшийся зуд во всём теле, а также покраснения и припухлости на коже, появлявшиеся почему-то по утрам, вызвали у них серьёзное беспокойство. Поставить диагноз специалистам со стажем было не сложно – как маме, вплотную столкнувшейся с этим явлением в самом начале своей врачебной деятельности в Казахстане, так и деду – дипломированному и чуть ли не самому главному санитарному инспектору города! Детальный анализ фактов и динамики развития событий привёл их к выявлению первопричины этого явления. И тогда матрасы, одеяла и подушки вместе с остальными тюками были срочно выдворены с печки и выброшены во двор. А вслед за ними последовала и их владелица, отправленная на срочную санитарную обработку, откуда она уже больше к нам не вернулась…
Этот случай послужил хорошим уроком для нашей семьи, поскольку каких-либо иных новых нянь и нянек в ближайшее время у меня не появлялось. Можно только представить себе состояние родителей, занимающихся вплотную гигиеной и санитарией, когда у них дома появились подобные твари! И сколько времени семья занималась устранением последствий этой атаки, я не запечатлел в памяти. Помню только ежедневные ванны, устраиваемые мне, тщательное мытьё головы с каким-то особыми средствами, а также бабушку и маму с утюгами в руках, старательно проглаживавших мои рубашонки и кофточки. Видимо, ещё сложнее было бороться с переселенцами, спрятавшимися в щелях и в обоях наших комнат. Но, думаю, дед, как главный специалист в этих вопросах, нашёл в городском арсенале средства, заставившие капитулировать всю эту клопиную армаду. Видимо, это так и было, поскольку какой-нибудь длительной борьбы с отдиранием и сменой обоев, заменой мебели и пр. я не помню.
Да, это был этап в моей жизни. Этап относительно кратковременный, но весьма впечатляющий! И слава Богу, что завершился он относительно благополучно! Могло, ведь, быть куда хуже! Неизвестно, чем могли закончиться проделки со мной этой совершенно непредсказуемой «воспитательницы» в её почему-то одиноком существовании, променявшей обычные человеческие отношения на сомнительные связи с куда более мелкими бестиями.

Однако оставлять меня дома одного в таком возрасте, когда взрослые уходили на работу, было тоже «чревато». Отдавать в садик было ещё рано, или же взрослые не хотели этого. Так или иначе, но через год или полтора у меня появилась другая няня. Это была добрая, ласковая старушка, хорошо относившаяся ко мне, к которой я вскоре очень привязался.
Вот она-то уже по-настоящему опекала меня в отсутствие родителей: вкусно кормила, гуляла со мной, читала книги, рассказывала сказки и даже пела колыбельные песни. С ней было настолько хорошо и спокойно, что я на время забывал даже об отсутствии рядом мамы с бабушкой. Кормила она меня не только обычной манной кашей и чаем, а специально готовила разные вкусные блюда – творожные запеканки, ягодные муссы, мой любимый «гоголь-моголь». Порой даже что-то приносила с собой из дома в стеклянной баночке, или же в небольшой кастрюльке.
Гуляли мы больше в нашем саду, и она рассказывала мне о цветах и растениях, о жуках и бабочках, о птичках, снующих вокруг. Любовалась вместе со мной цветущими яблонями и вишнями, плела венки из одуванчиков и потом надевала их мне на голову в виде яркой золотой короны. Сажала меня себе на колени, и мы оба грелись на солнышке, радуясь теплу, свету, нашему счастью и такому обилию живой красоты вокруг нас. Когда поспевали ягоды, мы вместе собирали их себе на обед, а также и для всей нашей семьи. И я был рад включиться в этот «собирательный» процесс, горд тем, что способен уже что-то делать для общей пользы. И старушка поощряла меня в этом, хваля и гладя по головке. Помню огурцы и помидоры на грядках, которые мы тут же, в саду, ели с солью и чёрным хлебом. И это была такая вкуснятина! Помидоры были разного цвета: и жёлтые, и красные, и слабо розовые. Некоторые из них были такие большие, что не умещались в моих ладонях. И, на удивление, в те годы они никогда не поражались болезнями и всегда дозревали прямо на грядке.

Летом, в солнечную погоду мы иногда ходили на окраину города, к Буровскому заводу. Я уже спокойно и без утомления преодолевал и подъём, на котором некогда меня «бросила» тётя Фрося, и километровое расстояние до конца улицы. Шли узкой тропинкой, параллельно железнодорожной насыпи. Справа рядами росли высокие сосны. На некоторых из них были светло-коричневые шишки. И я собирал их зачем-то, а потом бросал в сторону насыпи. Один раз во время прогулки нам навстречу выехал товарный поезд. Я был хорошо знаком с поездами, видя их ежедневно из окна. И отличал товарные от пассажирских с самого раннего детства. Увидев же паровоз совсем рядом с нами, я даже испугался. Он так шумно пыхтел, выбрасывая из трубы клубы дыма, и так сильно гудел, что приходилось затыкать уши. А тут ещё машинист стал выпускать пар, и огромное белое облако окутало всё вокруг, обдавая и нас холодными капельками конденсированной влаги. Сейчас это было страшно, но потом, в возрасте 10-12 лет, мы, мальчишки, специально бежали поближе к насыпи, чтобы попасть под эту прохладную водно-воздушную струю.
Сразу за Буровским заводом был вырыт огромный котлован, превращённый в мусорную свалку. В последующем и мы с мамой возили туда на телеге всякие домашние отбросы. А недалеко от железнодорожной линии был котлован поменьше. Видимо, здесь когда-то добывали глину. Котлован был заполнен водой и превратился в пруд. Частично он зарос водной растительностью, над которой стайками вились небольшие стрекозы – зелёные и голубенькие. Они были с длинными тонкими брюшками и прозрачными крылышками. Такие у нас на огороде не летали. Были ещё стрекозы тёмно-синего цвета, с широкими крылышками; они тоже порхали в общем хороводе.
В воде плавали многочисленные жуки. Одни были маленькие, кругленькие, блестящие – отливающие серебром. Они носились по поверхности, молниеносно меняя направление, будто охотясь за кем-то. Вместе с ними по воде неутомимо скользили толчками серые водомерки с длинными лапками. По дну пруда ползали невиданные существа с изогнутыми, страшными щупальцами. Другие существа, уже со страшными челюстями, висели под водой на травинках, видимо, в ожидании своей добычи. Иногда под водой появлялись жуки больших размеров, с длинными задними лапками, с помощью которых они отталкивались от воды и быстро двигались в нужном направлении.
Всех этих существ я тогда увидел впервые, и мне так захотелось встречаться с ними почаще! Поймать какое-нибудь из них не было никакой возможности. Да и няня сразу отговорила меня от этого – «Пусть живут у себя, в своём домике. У нас им будет плохо. Да и выживут ли?» Что это были за создания, даже няня не знала. Назвала только жука-плавунца с длинными лапками и водомерку, о которых я уже слышал в какой-то сказке.
Как здесь всё было красиво! И как интересно было наблюдать за всеми! И мы долго любовались вьющимися над осокой стрекозами, бабочками, порой тоже залетающими в это сказочное для меня место. Пытались рассмотреть поближе жука-плавунца. Но жук совершенно не хотел с нами знакомиться и всё время уходил от наших рук, скрываясь то во взмученной нами воде, то уплывая на глубину. Я несколько раз обошёл вокруг пруда и убедился, что он везде богат жизнью и тайнами своего подводного царства… За городом мы проводили несколько часов. Когда же возвращались домой, то как раз подходило время обеда и дневного сна, и я выполнял всю эту программу с превеликим удовольствием.

Зимой у нас с няней не было такого разнообразия развлечений, и большей частью мы оставались дома. Правда, бывали относительно тёплые дни и даже временные оттепели. Тогда я играл в снежки. А однажды мы вылепили целую снежную бабу. Няня вынесла из дома старую шляпу с полями, два чёрных уголька, взятых из печки, и большую красную морковку. Потом мы догадались дать бабе ещё палку вместо метлы, и она получилась почти как настоящая. В холодную погоду мы гуляли не очень долго. Няня одевала меня в лохматую чёрную шубку, надевала на голову шапку-ушанку, на руки – тёплые варежки; ноги же засовывались в широкие, не по росту большие, но очень тёплые валенки. В таком облачении можно было бы идти чуть не на Северный полюс. Сама она одевалась тоже достаточно тепло, и мы могли не бояться серьёзных неприятностей. Но всё равно, в сильный мороз холод прихватывал и щёки, и нос. Приходилось постоянно оттирать эти места рукавичками. И если это не помогало, мы шли домой.
Я любил долгие зимние дни, проводимые вместе с няней. Она читала мне книги, рассказывала интереснейшие сказки, пела колыбельные песни. И всё мне так нравилось! Бабушка с мамой приходили с работы поздно вечером, и им уже не хватало ни времени, ни сил, чтобы много со мной заниматься. А тут впереди был целый день! И каждый новый день сулил мне столько нового, интересного, радостного, что я, засыпая вечером, с нетерпением ждал на завтра прихода моей любимой старушки.
Она приходила утром, до ухода родителей. Обязательно что-нибудь мне приносила в подарок. Я бежал, бросался к ней на руки. Няня сажала меня рядом с собой на диван или в кресло, и начиналось сказочное действо… Я знакомился с героями её сказок: волшебниками, феями, колдунами; фантастическими зверями и птицами, маленькими, но храбрыми ребятами, попадающими в таинственную страну сказок; порой на сцену выходил серый волк, умный кот в сапогах, храбрый оловянный солдатик; прилетала знакомиться со мной Дюймовочка вместе с прелестными эльфами; прибегал Мальчик-с-пальчик. Все они были очень добрыми, весёлыми, жизнерадостными. И совершали только добрые поступки, – помогая друг другу, спасая кого-то, борясь со злыми и страшными драконами, лешими и иной нечистой силой.
Няня всегда рассказывала так занимательно и интересно, что мне казалось, будто и я нахожусь вместе с нашими героями. А может быть, няня специально включала меня в эту увлекательную игру? Герои разговаривали со мной, брали меня в свои путешествия, давали в руки волшебное оружие, способное наказать злодеев за их злость и жестокость. Мы так и делали. Но не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь был убит или ранен, даже из наших противников. Они всегда сдавались, либо убегали, … или же перевоспитывались, становясь добрыми и любящими.
Любовь и Доброта в этих сказках побеждали всегда. Они сами представлялись мне как некие живые существа, летящие по миру на своих волшебных, белоснежных крыльях и делающих для всех и повсюду столь нужное для людей дело. И как мне было хорошо вместе с ними. Как замирала душа от счастья, и радостно билось сердце, когда они ласкали и обнимали меня. Я весь наполнялся уверенностью, что ничего плохого не произойдёт, если они были рядом, если могли защитить меня, прийти на помощь… С того далёкого периода, с тех поразительных по силе и красоте сказок я подружился с этими чувствами на всю жизнь. И они действительно помогали мне в жизни, не давали уйти в себя, поникнуть, разувериться в справедливости и смысле жизни.
Эти сказки, придуманные ли старушкой, или слышанные ею в детстве, будто перевернули тогда мою жизнь, направив её от чего-то нехорошего, порой грубого и неприятного, что было при прежней няньке, к светлому и радостному. К чему – этого я тогда не понимал. А нужно ли было это понимание? Моя жизнь тогда больше контролировалась и направлялась чувствами. И они формировались в моей душе в нужном, правильном направлении. Формировались заботами моей семьи и, в немалой степени, общением с совершенно необычным, очень добрым, умным и порядочным человеком, каким была эта старенькая, подаренная мне судьбой женщина. И как я был благодарен ей за это!

А как нравились мне её колыбельные! Так приятно было сидеть у неё на коленях, или просто рядом с ней, слушать и успокаиваться после всех сказочных переживаний. Особенно нравилась мне колыбельная со словами: «Улетал орёл домой, солнце скрылось за горой…». Теперь-то я знаю, что это гениальное творение П. И. Чайковского! Но откуда женщина, далёкая от искусства, от большой культуры, могла знать её? Как и всё иное, что она мне передавала? Кем и как была сформирована её столь богатая и добрая Душа? Безусловно, в нас хранится прекрасное и передаётся через поколения. Значит, остаются у нас такие люди, остаются даже в нашей глубинке, в общем-то, довольно далёкой от высокой культуры наших столиц и других больших городов. Значит, сидит это всё в наших, российских генах. Не погибает под натиском гонений и репрессий, войн и всевозможных внутригосударственных перестроек. Значит, вырывается всё это порой наружу, передаётся окружающим, закладывая основу нашего будущего духовного возрождения. И сердце наполняется радостью от этой мысли, верой в наше будущее, в нас самих, остающихся в потенциале такими же духовно богатыми, какими были наши далёкие и не очень далёкие предки…
Тогда мне, конечно, было слишком далеко до подобных рассуждений. Я просто слушал, умиротворённый её удивительно певучим и будто благословляющим на что-то светлое голосом, и тихо засыпал, погружаясь в сказочные, добрые сновидения, которые были как бы продолжением моей реальной, радостной жизни…
Почему она так быстро ушла от нас – через год, полтора? Почему произошла разлука? Почему не спросили меня, хочу ли я этого?! Взрослые обычно всё решают сами, чаще всего не учитывая наших юных желаний, не считая их приоритетом в семейной, взрослой жизни. Не учитывают даже в таких семьях, какая была у нас, где многое понимали, планировали, предвидели, где видели в юном поколении будущее, где старались всесторонне воспитать и развить его и не только ради лично своих, семейных амбиций…
Да, но это произошло. И я горько плакал при расставании. Старушка обнимала, целовала меня, и у неё в глазах я тоже видел слёзы. На прощанье она оставила мне какие-то подарки и спела мою любимую колыбельную песенку. И под неё я снова неожиданно заснул. А когда проснулся, её уже не было рядом со мной… И заменить её, к сожалению, не смог никто.

Вскоре у нас появилась ещё одна старушка, уже совсем старенькая – восьмидесятилетняя. Ни сказок, ни колыбельных она не знала. – «Сказочку?!. Ах, милый, я их не знаю. Неграмотная я. Да и говорить-то почти не могу. Зубов совсем не осталось…» – только и ответила она на мою просьбу… Это было горько, но это было именно так – зубов у неё действительно не было!
Она занималась в основном уборкой комнат и фактически сторожила дом в наше отсутствие. В это время меня отдали в детский сад, а оставлять дом без присмотра и в те годы было опасно. Когда я оставался по каким-то причинам дома, бабуся готовила мне еду, следила, чтобы я хорошо одевался, собираясь погулять, или в гости. Была ласкова и предусмотрительна. Однако душевной близости, каких-то разговоров на интересующие меня темы у нас не было. Она существовала у нас в доме как бы сама по себе. Тихо, спокойно, размеренно делала своё дело и так же тихо уходила в положенное время, вряд ли думая и вспоминая обо мне. Нет, она была не няня… Да и я уже выходил из того возраста, когда няня была совершенно необходима…

Когда я был совсем маленький, ко мне приходили и другие воспитатели – девочки с нашей улицы, которые были значительно старше меня. Почему-то в тот период нашими соседями были в основном девочки, притом старшего возраста. Анисимовы появились позже. Что привлекало этих, старших, в наш дом? Возможно, сад-огород, с которого они получали некоторую долю урожая – бабушка любила благотворительность. Возможно, им доставляло удовольствие играть у нас всем вместе и нянчить меня – вместо куклы.
Я так радовался, когда они ко мне приходили! – Одному было так скучно. Взрослые со мной много не занимались – у них были свои, взрослые дела. А тут я был окружён вниманием со всех сторон. Каждая хотела что-то сделать со мною – то надеть панамку, то зашнуровать ботиночки, то уложить отдыхать в гамак, то поносить на руках. Да, и такое им удавалось делать, и они передавали меня из рук в руки, как эстафетную палочку, и даже умудрялись бегать со мной. Правда, после того, как однажды меня всё-таки бухнули на землю, и я завопил то ли от боли, то ли от испуга, бабушка категорически запретила «такие забавы».
Часто девочки играли со мной на улице. Сидели на цветущем лугу, рвали одуванчики. Плели венки, мастерили бусы из стеблей этих красивых цветочков, и обвешивали меня украшениями с ног до головы. И я выглядел, наверное, как маленький принц, в драгоценных венках и ожерельях.
Мои гости не только развлекали, но и кое-чему учили меня. Учили надевать рубашку и кофточку, застёгивать пуговицы на одежде; пытались научить меня завязывать шнурки бантиком, но эту процедуру я долго не мог освоить.
Иногда родители оставляли девочек со мной дома одних – видимо, уходя на работу и не имея возможности пригласить кого-то из взрослых. И их коллективные заботы наполняли радостью моё сердце. Они и кормили меня, и укладывали спать, и играли со мной в кубики, «в кота» (с Васькой), в страшилки. Последняя игра мне тоже нравилась, но порой становилось уж очень страшно – когда я по-настоящему представлял себе рогатых чертей, волков и медведей у нас в шкафу, в тумбочке, за дверью. Сердце ёкало, в груди всё замирало. И я даже ничего не мог сказать – язык немел и не подчинялся моим желаниям. Девочкам тоже, видимо, было жутковато от воображаемой реальности, и мы прекращали игру. Во дворе девочки играли в мяч, прыгали через скакалку, играли в классики. Эти игры пока были недоступны мне, и я завидовал их ловкости и умению.
Несколько раз, когда нас оставляли одних, мы запирали дом и отправлялись путешествовать. Один раз сходили на кладбище, расположенное совсем недалеко от дома. Высоченные берёзы, как в настоящем лесу, бесчисленные памятники, могилы, рассказы девочек о похороненных здесь родственниках произвели на меня впечатление. Было как-то таинственно – страшновато, хотя вникать в суть происходящих здесь событий мне было, вроде бы, рановато. Но тут было много цветов, бабочек, стрекоз, так любимых мною. Без умолка пели птицы… Девочки говорили, что по ночам тут летают приведения и души умерших. Им рассказывали об этом старшие мальчишки, побывавшие однажды ночью на кладбище и навидавшиеся таких страхов, что теперь обходят это место далеко стороной… Я сразу испугался, услышав это, и мы ушли домой.
В другой раз одна девочка сводила меня даже в город, в парк (видимо, Павловский). Там мы катались на карусели, на качающихся лодках, на качелях. Вернулись домой уже под вечер. И нам обоим попало от бабушки, пришедшей из школы раньше обычного. Но встречи наши потом всё равно продолжались.




ДЕТСКИЙ САД

С нашей улицы никто из ребят не ходил в детский сад. Видимо, поступить в сад в военные годы было непросто, поскольку подобных учреждений в городе катастрофически не хватало. Тем не менее, родителям каким-то образом удалось меня туда устроить, и я имел счастье познакомиться с этим дошкольным воспитательно-образовательным учреждением.
Первое, что я увидел там, это большую комнату, заставленную столами, и огромную картину во всю стену с изображением цветов и фруктов. Она мне так понравилась, что я сразу будто прилип к ней, и меня не могли отодрать от неё ни моя мама, ни моя детсадовская воспитательница Евдокия Фёдоровна, которая сразу вышла к нам встречать пополнение в свою старшую (или тогда среднюю?) группу.
Сколько времени я простоял у стены, упершись в неё спиной, насупившись, как молодой бычок, и не желая вступать в какие-либо беседы с воспитателями, периодически пытавшимися втянуть меня в общие игры?.. Кажется, до самого обеда. Мог бы простоять ещё дольше, но тут в столовую пришли ребята и стали показывать на меня пальцами. А я уже в те годы не любил, когда на меня обращали внимание. Так что волей-неволей пришлось сесть за стол и откушать очень вкусное первое и второе и особенно третье в виде компота с абрикосовыми косточками, которые почему-то особенно ценились сидящими за столом мальчишками.
После обеда я было опять хотел вернуться к стене с картиной, но Евдокия Фёдоровна уже более решительно повела меня в спальню и заставила лечь вместе со всеми в постель на «мёртвый час». Пришлось подчиниться общей дисциплине, и я целый час созерцал, как проводили это время мои соседи по кроваткам. И это оказалось достаточно интересным занятием. Видимо, не все из них были приучены к такому распорядку дня, а некоторые, как и я, просто страдали от дневной бессонницы. Чем-то в это время требовалось себя занять. Один из них стал показывать мне рожи и фиги, другой – почему-то кулак, который он то ставил себе под нос, то ударял им себя по макушке. Третий занимался сам с собой, выковыривая из носа часть его внутреннего содержимого и рассматривая его на свет между двумя пальцами.
Пока я раздумывал, чем бы и мне заняться полезным, вошла воспитательница и погрозила пальцем бодрствующим проказникам, не успевшим вовремя притвориться спящими. Подошла она и ко мне, но я закрыл глаза и изобразил сонную рожу, приоткрыв рот и немного посапывая, как это делал во сне мой дед… За время сна Евдокия Фёдоровна заходила к нам ещё несколько раз, но я каждый раз лежал тихо… В общем, этот период детсадовского распорядка показался мне довольно скучным, и я заполнил его в последующем полезным делом – стал просто вспоминать и рассказывать про себя стихи, которые выучил когда-то с бабушкой.
После сна были игры и какие-то занятия по подготовке концерта к празднику. И то и другое мне тоже не понравилось. И в последующем я так и не мог привыкнуть ко всему тому, что нужно было делать здесь: петь, танцевать, рассказывать, и даже рисовать. Ни то, ни другое, ни третье у меня как следует не получалось.
Правда, рисовать я любил. И такого разнообразия цветных карандашей у меня дома не было. Но почему-то рисовать хотелось именно дома – при полной свободе, когда тебе никто не мешает. Рисовать то, что сам хочешь. А тут приходилось изображать трёх поросят из общеизвестной сказки. Рисовать их я не умел. Из всех поросячьих «деталей» у меня мало-мальски получался пятачок и ещё лучше хвостик. После некоторого раздумья основную часть наших героев я решил оставить за пределами картины, а изобразил только один пятачок – с одной стороны листа, и два хвостика – с противоположной. Труднее оказалось с волком – ни его свирепую рожу, ни волчий хвост я рисовать совсем не умел. Но и здесь я нашёл оригинальный выход, изобразив буквами грозное рычание: «р-р-р-р-р!» И объяснил это Евдокии Фёдоровне. Она несколько удивилась моему решению, но нашла его весьма оригинальным. А вот с изображением поросят не согласилась. Пришлось добавить к обоим хвостикам пару тонких поросячьих ножек, а у пятачка сделать подпись: «Ниф-Ниф». И я вновь был благодарен бабушке, научившей меня писать буквы.

Пением с нами занималась не Евдокия Фёдоровна, а другая тётя. Мы разучивали военные песни и другие, детские. Из военных это были: «Три танкиста», «Синий платочек», песня про путевого обходчика, который дубасил своим тяжёлым молотком бандитов. Ещё мне нравилась песня «Есть на севере хороший городок». Её я особенно часто распевал дома, повторяя слова. О мелодии говорить не приходится, поскольку в те годы они все были для меня одинаковы. Но зато этот свой музыкальный недостаток я вполне компенсировал чувством ритма. Тут уж сложностей для меня никаких не было, и я удивлялся, как это другие мальчишки (и даже девчонки!) не могут «отстукивать» самую простую песенку: «Стук-стук … молотком … строим, строим пти… чий… дом». Учительница поднимала и поднимала всех одного за другим, показывала, как надо делать, а они всё равно стучали в совершенно разном ритме. Она сильно сердилась. И Евдокия Фёдоровна успокаивала её, и в какой-то момент даже схватила на руки и начала вдруг кружить по залу. Та охала, ахала, а её всё кружили и кружили и закружили так, что она уже перестала охать и могла только лежать на диване, крепко держась за него, чтобы не упасть от кружения.
Всё-таки она решила довести урок до конца и вдруг вызвала меня – самого бестолкового в пении. Услышав моё тихое хлопанье, она от удивления раскрыла рот и попросила прохлопать ещё. Я спросил, тише, или громче. Она сказала: «Совсем громко, чтобы все слышали… и запомнили». А потом заставила всех хлопать вместе со мной… Но у них всё равно ничего не получалось.
После этого случая я немножко осмелел, убедившись, что могу быть не хуже других – по крайней мере, в музыке. И когда учительница как-то спросила нас, умеет ли кто-нибудь играть на рояле, я смело поднял руку. Действительно, к этому времени я уже «исполнял» на нашем домашнем пианино общеизвестный «Собачий вальс», и ещё одну весьма характерную пьесу под названием «Караван в пустыне». Эту вещь совсем недавно продемонстрировал мне дядя Петрович (оказывается, и он тоже умел играть!). В пьесе изображалось медленное движение каравана, по белым клавишам, и остановка уставших путников, вместе с верблюдами на отдых. Воспроизводилось это посредством усаживания исполнителя всей задней частью на клавиатуру, в теноровой или басовой её части в зависимости от степени усталости путешественников.
Собачий вальс я знал безупречно и исполнил его с видимым вдохновением. «Караван» в принципе был ещё проще. Однако хотелось воспроизвести этапы его движения со всеми нюансами, и я что есть силы бухнулся на левую часть клавиатуры, ожидая услышать мощнейший басовый аккорд, что у меня дома получалось особенно здорово. Однако клавиатура у рояля оказалась почему-то выше, чем у пианино, и я зацепил лишь самый краешек клавиш. Это не помешало им мощно прозвучать, но сам я не удержался и съехал с клавиш вниз, угодив спиной сразу на все три педали. Это сделало звук особенно мощным, и рояль гудел и гудел, пока я соображал, в чём дело, и медленно выбирался из-под инструмента.
Восторг был неописуемый! Девчонки визжали, мальчишки орали от избытка чувств. Евдокия Фёдоровна, присутствовавшая на представлении и готовая радоваться за своих подопечных, устремилась ко мне, проверяя сохранность отдельных деталей моего тела. Учительница же ещё быстрее бросилась к роялю, проверяя целостность клавиатуры и струн басового регистра. Убедившись, что серьёзных потерь старинный инструмент не понёс, немного успокоилась и строго-настрого запретила мне впредь подходить к роялю «ближе, чем на пять метров», чтобы я не смог дотянуться до него ни одной частью своего тела. С этой же целью она стала сажать меня на занятиях в самый последний ряд, вместе с другими сорванцами-мальчишками…

Из всех занятий в детском саду мне больше всего нравилось чтение, особенно когда читала Евдокия Фёдоровна. Она хорошо читала, с выражением, и все её с интересом слушали. И она тоже однажды спросила, кто из нас умеет читать. Сразу поднялось с десяток рук. Ну и я поднял вслед за другими, хотя после фиаско с роялем был уже не столь уверен в себе, в своих читательных возможностях.
Евдокия Фёдоровна сразу очень обрадовалась – вон какие умные у неё ребята! И стала вызывать всех по очереди читать начатую ею сказку. Но оказалось, что только один смог прочитать несколько слов по слогам и выдохся через несколько минут. Знания же остальных ограничивались умением различать буквы. Я же сумел одолеть на первый раз целых полстраницы. И ребята даже стали слушать меня, как и Евдокию Фёдоровну, – она прервала своё чтение на самом интересном месте. С этих пор я стал постоянным «сменщиком» воспитательницы в этом процессе, и она порой даже оставляла меня на несколько минут с группой, а сама уходила (по неотложным делам) в другую комнату.

Помимо таких занятий, у нас был и отдых. Зимой мы играли в игрушки, а также в шашки. Я уже умел играть в шашки, другие же мальчишки предпочитали только «Чапаева», гоняя друг друга по всей доске и выбивая с неё шашки противника. Я тоже быстро освоил эту премудрость и не был в числе отстающих. А вот выиграть у меня в нормальные шашки другие были не в состоянии.
Не помню, чтобы мы гуляли зимой. В тёплую же погоду гуляли часто. Играли в нашем, детсадовском саду, или же нас водили в соседний с нами Павловский парк, где были качели, карусели, какие-то качающиеся лодки. И везде были огромные деревья. Лазить на них мы ещё не могли, да и не пытались. Зато на них росли плоды в виде желудей, семян липы, клёна. И мы сбивали их палками. Липовые зёрнышки ели, кленовые семена надевали себе на нос – те как раз подходили для этих целей. Желудями же было удобно кидаться – и друг в друга, и в девчонок из нашей группы. Только Евдокия Фёдоровна ругала нас за это.
А однажды нас сводили в кукольный театр. Где он был? Мне помнится, что не очень далеко от садика, – на той же улице. И там было настоящее кукольное представление – с Серым волком, Кощеем Бессмертным, Принцессой и Принцем, которые всё время убегали от страшилищ. И нам тоже было страшно. И все мы болели за красавицу Принцессу, а потом радовались, когда всем злодеям пришёл конец.

Шла война. В городе было много тыловых госпиталей. И мы часто встречались с ранеными бойцами. Бывали у них в гостях, иногда и они приходили к нам в садик слушать наши выступления. Мы пели хором военные песни, читали стихи, танцевали. Я всегда декламировал стихотворение «Три друга-товарища». Меня ставили на табурет, и я созерцал всех с высоты своего постамента и кричал как можно громче: «Жили три друга-товарища в маленьком городе N; были три друга-товарища взяты фашистами в плен…». В целом получалось неплохо. Я ни разу не сбился – разве здесь можно было сбиваться! Ни разу не сорвал голос – мы хорошо тренировались в мальчишеском оре на прогулках. И лишь однажды случился небольшой казус, когда мне дали качающуюся табуретку, и не за что было держаться. Я кричал, а какой-то очень высокий боец в самом последнем ряду зрителей всё время поддакивал мне головой для моего вдохновения. Мне хотелось кричать ещё громче, и я аж весь вознёсся в пафосе к небу, как вдруг бедная табуретка закачалась, ножки подломились, и я полетел вместе с верхней частью постамента на пол… Но несмотря на коварные происки невидимого противника, я и снизу, из-под груды деревянных палок продолжал кричать ещё громче: «Первого стали допрашивать – он не сказал ничего…». И вдруг со всех сторон захлопали. И хлопали всё громче и громче, так громко, что я уже не в силах был перекричать эту овацию, но довёл повествование до конца. И когда остановился и взглянул в зал, то увидел этого высокого бойца с перевязанной головой, который продолжал мне неистово хлопать – как сказала потом тётя Варя, пришедшая посмотреть на представление, – «дольше всех!». И я был благодарен ему за моральную поддержку. Был благодарен и всем, кто меня в тот раз слушал (и даже не засмеялся!), и Евдокии Фёдоровне, отругавшей нашего завхоза («захвоста») за качающуюся табуретку и «халатное выполнение им своих обязанностей».
Ну, героем после случившегося меня особым не считали, но воспитательница поставила меня в пример, сказав, что я побывал почти что на фронте и выдержал боевое испытание. В целом я отделался «лёгким испугом», хотя два синяка у меня всё же образовались. Но ими можно было только гордиться.

А ещё к нам в садик приходили наши родители. Особенно интересно было встречаться с фронтовиками. Запомнилась встреча с папой двух «близняшек» Казарезовых – девочек из нашей группы. Должен признаться, что эти девочки мне нравились, и мне постоянно хотелось поиграть с ними. Но в кукольные игры играть было вроде и неприлично. А в наши, мальчишеские, они не играли. На занятиях мы сидели за разными столами. На прогулках они тоже были на расстоянии. Они всегда держались вместе. Их очень трудно было различать – в одинаковых платьицах, носочках, туфельках, с одинаковой причёской, одинаковыми, очень красивыми, личиками. Различала их, по-моему, только одна Евдокия Фёдоровна. Я же отличал по стихотворениям, которые они разучивали и по танцевальной одежде в нашем танцевальном представлении…
Так вот их отец, офицер с одной большой звездой на погонах, как-то пришёл к нам рассказать о войне и о подвигах наших бойцов. Было так интересно слушать его! Я сидел совсем рядом с ним и считал его ордена и медали. И вдруг он спросил: «А что написано на них?» Я встал и ответил: «За отвагу!» Герой похвалил меня и сказал, что всем нам надо побыстрей научиться читать и писать и почаще посылать письма на фронт. Они там ох как нужны!.. А потом он слушал, как мы поём, как читаем стихи, и хвалил нас. И его девочки были страшно рады этой встрече, были горды за своего отца – они его так любили! А я полюбил их ещё больше и всё время что-то пытался для них сделать хорошее. То приносил из дома печение, то очередной свой рисунок. А однажды подарил даже рисунок Вити Каткова, на котором наши самолёты громили вражеские позиции. И жизнь в саду мне казалась всё веселее и веселее.
С Евдокией Фёдоровной мы периодически готовили посылки на фронт. Доставали где-то тёплые носки, перчатки, носовые платки; вкладывали сюда свои поделки. Я вязал крючком какие-то красивые коврики из домашнего мулине и каждый раз писал письма под диктовку нашей воспитательницы. Из группы писать умел лишь я один, поэтому порой приходилось делать это и за других. И какая была радость вложить однажды письмо в посылку Казарезовых! И они тоже были довольны.
С шести лет в садик я ходил уже один. Дорога была несложной. Переходить проезжую часть приходилось всего в одном месте, да и машин в городе тогда почти не было. Однако у больших ворот, недалеко от садика, висело предупреждение: «Берегись автомобиля!» И я берёгся, каждый раз заглядывая во двор через открытую калитку, но ни одной машины ни разу так и не обнаружил.

За полтора года пребывания в саду я, в общем, привык к новой обстановке. Подружился с ребятами, научился петь военные песни, выучил несколько стихотворений. Видимо, там неплохо кормили, по сравнению с нашей домашней едой. Но всё же в целом я тяготился им. Мне нравилось больше быть у нас на улице, или даже одному дома и чем-то заниматься самостоятельно: рисовать, играть, рассматривать книжки с картинками, иногда читать что-то простенькое и интересное. Поэтому бывали случаи, когда я не ходил в сад, прикидываясь больным, а порой и просто гуляя на улице.
Однажды это случилось зимой, правда, было не очень холодно. Что уж дёрнуло меня заняться в тот день путешествиями? Но я действительно вначале пошёл в город. Побывал на центральном рынке, заходил в разные магазины, в аптеки. К середине дня вернулся через Посылинский мост на нашу улицу. Там как раз гулял Валера Арефьев. У него были детские лыжи, и он осваивал на них лыжную трассу в районе своего дома. Потом мы вместе пошли на железнодорожную насыпь, чтобы покататься с горки. Спуск на нашу улицу был довольно крутой и длинный. Поэтому мы решили освоить слаломную трассу на противоположной стороне. Там насыпь казалась пониже и плавно переходила в горизонтальную поверхность, упиравшуюся метров через тридцать в очередное возвышение.
Валерка был решительный малый, к тому же уже не раз катавшийся с этой горки. Поэтому он, долго не раздумывая, надел лыжи и с восторженным криком «Гроб с могилой!» устремился вперёд и вниз. Нельзя сказать, что первый спуск прошёл удачно, ибо на середине горизонтальной дистанции одна лыжа у него зацепилась за невидимую под снегом кочку, и вся Валерко-лыжная система полетела на полной скорости кувырком и воткнулась в ближайший сугроб.
Спасать потерпевшего мне не пришлось, так как он довольно ловко выкарабкался из сугроба, подхватил лыжи и, утопая ногами в снегу, вернулся обратно, намереваясь преодолеть этот коварный спуск уже по другой лыжне – а их тут было проложено более чем достаточно. На сей раз он кричал уже «Гроб с музыкой!», и это ему явно помогло, так как заезд прошёл без происшествий. Правда, помешал противоположный земляной вал, в который пришлось упереться в конце дистанции, – и не только лыжами, но и носом. Но это уже было не страшно после первого настоящего сугроба.
Я до этого никогда не катался на лыжах, и Валерка по-товарищески предложил мне разок прокатиться с горки. Я быстро надел лыжи, чуть медленнее продвинулся на них к краю насыпи, почему-то показавшейся мне сейчас бездонным обрывом, и остановился в нерешительности. Валерка кричит:
– Езжай! Гроб с могилой!
– Нет, – говорю, – мне лучше с музыкой!
– Гроб с музыкой! Ну, давай!
А я стою на краю насыпи и двинуться не могу – что-то боязно стало. Но ведь сколько раз летал – и на санках, и на коньках. Чего же теперь-то боюсь?! А тут ещё товарняк маневренный гудит во всю мощь, уже к переезду приближается. Не поеду, так сходить придётся. Это совсем позор. Да и Валерка подгоняет. Того гляди, лыжи сейчас отнимет и сам съедет. Двигаюсь вперёд и начинаю скользить потихоньку вниз. Лыжи катят сначала медленно, потом начинают разгоняться. Можно было бы упасть и на самой горке, но равновесие держалось, и я уже несусь вперёд по горизонтальной лыжне. Ещё метров двадцать и врежусь в бугор. Попробовал свернуть, как на коньках – не получается: видно, тоже особая сноровка нужна. Так и врезался почти на полной скорости в заснеженную глыбу. Досталось сильнее, чем Валерке. У того хоть немного лыжи к концу затормозили... А поезд уже пыхтит вовсю рядом с нами. И Валерка тоже спустился с насыпи – не ровен час паром обдаст «нечаянно»… В общем, оба выдержали испытание. И даже очень понравилось. Теперь, думаю, надо будет мамины «финские» лыжи осваивать.
Больше кататься в тот раз мы не стали. Валерка ушёл домой, а я вынужден был коротать ещё часа полтора до прихода домой взрослых. Хорошо, что дед пришёл раньше обычного, а то бы я продрог на улице «до мозга костей». Он меня и не спрашивал, почему я сегодня вернулся так рано. Это его не волновало…

По каким причинам я перестал ходить в детский сад? Видимо, я так и не привык к нему (если одинокие гуляния на улице доставляли мне больше удовольствия). Нет, для меня тягостно было находиться в коллективе, и я стремился к домашней обстановке. Мне каким-то образом удалось убедить бабушку с дедом, что дома мне будет куда лучше, и с некоторых пор я стал оставаться дома один. Иногда в этот период ко мне приходили друзья с улицы – Вовка Карцев, иногда детсадовские приятели. Но всё же большую часть времени я коротал в одиночестве…

Дало ли мне что-нибудь пребывание в детском саду? В плане приобретений каких-то навыков и знаний – конечно, нет. Дома, занимаясь иногда с бабушкой, я получал несравненно больше. Читать, писать, считать, даже говорить (я не произносил звук «р») научила меня она. Только она одна постоянно, настойчиво и целенаправленно занималась со мной. Ни мама, ни дед не приложили к этому каких-нибудь усилий. Возможно, причиной этого была постоянная занятость мамы в военные годы, когда она приходила домой только по ночам. В последующем, во время учёбы в школе, необходимость таких занятий отпала сама собой. Безусловная польза от сада была только в одном – приобретение навыков общения со сверстниками, навыков жизни в мальчишеском коллективе. Нет, я так и не приспособился к нему и всегда стремился к уединению и общению только с небольшим кругом близких мне людей – родных и знакомых. Но, с другой стороны, я понял, что это такое коллектив и каковы особенности жизни при постоянном общении с другими ребятами. Рано или поздно, но эту жизнь мне предстояло познать… Странно, но когда я пошёл в школу, в начальных классах всё для меня было наоборот. Я радовался общению с мальчишками и девчонками, и это был самый светлый период моего школьного детства. Да, но этот период начнётся только в 1944 году, а пока приходилось скучать в одиночестве.




ВЕСНА

Это удивительное время года радовало меня не меньше, чем лето. Я всегда с нетерпением ждал её и готовился к встрече с нею. Я помню весёлые весенние ручейки на улице, вид рыхлого тающего снега, звонкую капель, сосульки, свисающие с крыш домов и сараев. Я любил сбивать их, а также сосать эти холодные ледышки. Некоторые из них были очень большие и достигали почти самой земли. Я ломал их и носился по огороду, а они сверкали ледяным блеском, как сказочные мечи. Я помню удивительный весенний запах – «тёплый запах талых крыш» – как точно определил его Бунин! Его я ощущаю и сейчас, вижу пар, исходящий от нагретых деревянных и железных поверхностей... И наши проезжие дороги, уже темнеющие от скапливающейся на них воды, с жёлтыми проплешинами от разбросанной соломы и конского навоза.
А перед домом уже вырыта канава, и в ней чернеет первая талая вода. Воды с каждым днём становится всё больше, и вот она уже журчит весёлыми ручейками, устремляясь в протекающую неподалёку Сеху. И бегут по ней наши корабли в виде соломинок, щепок, палочек и настоящих парусников. У меня был удивительный трёхмачтовый фрегат – лёгкий, изящный, стройный. Он плавно покачивался на волнах и всегда опережал своих конкурентов. Под парусами он неплохо шёл и по лужам, которые разливались на улице и у нас во дворе. Я то бегал за ним с одного края лужи к другому, то сопровождал его в дальние плавания по канаве через всю улицу.
По утрам канава покрывалась тонкой корочкой прозрачного льда, который я разбивал ногами, чтобы приблизить начало очередных водных путешествий. И снег, и лёд, и вода были удивительно чисты и приятны на вкус. Разогревшись в своей жаркой меховой шубке, я брал в рот то прозрачную ледышку, то сосульку, то прикладывался губами к комку мокрого снега и с удовольствием всасывал холодную и такую вкусную талую жидкость. Гулял я тогда в валенках с галошами и мог ходить в них даже по неглубоким лужам. Но часто залезал в снег и глубоко погружался в скопившуюся под ним воду, вскоре промокая насквозь. Но это было ещё полбеды. Случались происшествия и посерьёзней.
Так, дважды я умудрился угодить в нашу канаву, когда безуспешно пытался достать застрявшие у противоположного берега корабли. Первый раз это случилось около наших дубов. Там канава была особенно широка и зияла глубокой чёрной дырой. Погружение моё состоялось совершенно неожиданно – руками вперёд. Но поскольку руки до дна не достали, то досталось и голове и всему туловищу. Но я мужественно победил стихию и быстро, без посторонней помощи, выбрался на сушу (не забыв прихватить и терпящий бедствие корабль). С меня ручьями текла вода, но холода с перепугу я не почувствовал. Да и мех во многом спас меня от немедленного промокания. Однако валенки и штаны всё же быстро наполнились водой, создавая неприятные ощущения давно минувшего младенчества. Никто из соседей в этот трагический момент меня, к счастью, не видел. Я быстро забежал во двор и стал размышлять, что делать. Почему-то залез на маленький сарайчик и трясся там от холода. Потом всё-таки решился идти домой с повинной, не достигнув последней степени замерзания. Почему-то я всегда боялся признаваться в подобных проступках и предпочитал решать дело самостоятельно. По-видимому, за такие дела следовало весьма серьёзное моральное внушение, не доставлявшее мне особого удовольствия.
Это было моё первое настоящее купание в открытом водоёме и, по-видимому, первое в Шуе моржевание, которым в ту пору никто не занимался. Но подвиг мой не был занесён в книгу рекордов города и остался только в моей памяти да в памяти моих родных, которые, однако, приняли меры, чтобы не допустить его неблагоприятных последствий. Помню, как меня отогревали, поместив ноги в горячую воду, а самого, закутав чем-то тёплым, поили горячим чаем и даже с вареньем. Были ли потом запреты на кораблевождения, не помню, но я продолжал и дальше освоение нашей канавы.
Особого страха перед ней после случившегося я не испытывал. Наоборот, я уже не боялся глубины, зная, что шуба придаёт отличную плавучесть и не даст утонуть, по крайней мере, в первые секунды после погружения. Поэтому теперь я уже с большей уверенностью бегал вокруг канавы и даже перепрыгивал через неё в случае необходимости. К тому же, я приобрёл и некоторый опыт падений и выныриваний. Так что, когда в следующий раз мне была уготована подобная участь, я не растерялся и, теряя равновесие и падая, сумел нырнуть руками уже не на дно канавы, а в сугроб на противоположной стороне её. Однако долго продержаться в довольно неудобной позе, изображая собой некое подобие перекидного моста, я не мог. Размышляя, какой частью тела пожертвовать ради своего спасения, я всё же предпочёл выбираться ногами – как и положено культурному человеку. Глубина опять оказалась достаточной, чтобы провалиться по пояс. Но зато затем я уже двигался без дальнейших осложнений – резво перепрыгнул через канаву в обратном направлении и быстрым темпом устремился к дому скрывать содеянное.
На сей раз шуба у меня оказалась наполовину сухая, и мне легко удалось избежать очередных нравоучений. Однако без проведения последующих заключительно-профилактических мероприятий насморк я всё-таки подхватил, и был посажен на домашнее заточение, на какое-то время лишившись улицы. А когда вновь вышел на уличный простор, снега уже почти не оставалось, в канаве бежала только маленькая струйка воды, явно не пригодная для моего парусного флота. Наступало время переключаться на иные развлечения. Приближался апрель.

Апрель я помню с первыми прогалинами в нашем огороде, с сухими крышами, по которым уже удобно было лазить, с сохнущими тротуарами перед домом, с первыми бабочками, пригретыми солнышком на досках сарая, с первыми зелёными травинками на южных склонах пригорков и на железнодорожной насыпи и с первыми по-настоящему тёплыми днями, позволявшими нам носиться по улице уже раздетыми и играть в летние игры. На улицу выскакивали девчонки с мячами, со скакалками, и мы прыгали вместе с ними через верёвочку, стараясь не отставать от них в этих девчоночьих развлечениях. Играли в классики, чертя неровные квадраты на песчаных тропинках, играли в лапту, в ловишки, в прятушки. С мальчишками же начинались бесконечные игры в войну, а потом и в футбол. Играли также «в ножички», стараясь воткнуть ножик с руки, с колена, с груди и даже «с головки», нахлобучивая предварительно на лоб фуражку. И уже сугубо мальчишескими играми в это время были игры в «чеканку» и в «стеночку», доставлявшие нам особое удовольствие в связи с возможностью пополнить капиталами свои карманы.
Со второй половины апреля формировалось наше уличное козье-овечье стадо, и мы вновь отпускали с ним нашу козу Зорьку, а я снова ходил встречать её на окраину города. И это было моё любимое занятие в весеннее время года. Я уходил на встречу заранее, часа за два до прибытия стада. Бродил по своим любимым «кустикам», разросшимся по берегам Сехи, недалеко от Мельничновой церкви, ступал на ещё мокрую от снега землю, на прелую прошлогоднюю листву, вдыхал её особый весенний аромат; собирал здесь первые подснежники – голубенькие хохлатки, растущие почему-то только на этой небольшой площади.
Собрав букетик и услышав блеяние приближающегося стада, переходил мосточком через речку и бежал ему навстречу с такими же, как и я, встречающими. Каждый звал своих Манек, Дунек, а я что есть силы кричал свою Зорьку, стараясь разглядеть её среди моря чёрно-белых голов и спин, быстро передвигающихся в нашем направлении. Зорька обычно сама находила меня, устремляясь ко мне откуда-то из глубины стада, подняв кверху голову и блея в знак радостного приветствия. У меня всегда был наготове кусочек чёрного хлеба, который она очень любила, и я протягивал его ей в качестве первого подношения. И мы, уже вместе, весело бежали домой. Чем в эту раннюю пору лакомилась скотина на стоянке – мне было непонятно. Только-только ещё появлялись первые травинки и наливающиеся соком листочки кустарников. Но Зорька была явно довольна такими прогулками.

Месяц май. Он отчётливо вырисовывается в моей памяти нашим садом, «кустиками» и даже лесом. У заборов, в канавах, на железнодорожной насыпи, под деревьями – везде виднеются молодые всходы. Выстреливают вверх, протыкая прошлогоднюю листву, остроконечные травинки, белые, зелёные и даже фиолето-розовые листочки. Лужайка перед домом покрывается жёлтым ковром цветущих одуванчиков. На деревьях лопаются почки, развёртываясь в нежнейшие миниатюрные листики, ещё помятые, нежные и слабенькие, как крылышки молодых бабочек.
Иногда, в отдельные особенно тёплые годы, листва на деревьях появлялась и раньше – в конце апреля. Помнится, как по инициативе бабушки – нашей классной руководительницы в пятом классе, идя на первомайскую демонстрацию, мы, ребята её класса, вместе с плакатами и транспарантами взяли с собой и букеты только что сорванных, покрытых зеленью веточек. Они определённо создавали настроение на фоне моря воздушных шариков и лозунгов. Понял ли тогда кто-нибудь, кроме нас, их предназначение, ощутил ли душевный трепет от этой естественной красоты пробуждающейся живой природы? Наверное, поняли немногие, вернее, просто не обратили на это внимания. Ведь далеко не все из нас наделены счастьем иметь чувствующую душу и любить природу. По крайней мере, никаких похвал в наш адрес со стороны я не слышал. А вот реплики мальчишек типа «веники несут» больно задевавшие меня, слышал в тот день неоднократно. Как по-разному оцениваем мы зачастую происходящее, как многообразно в оценках наше общество. Но будет очень жаль, если перейдём мы вскоре к сплошному практицизму, отстраняясь от мира чувств и фантазий, от естественной красоты живой природы. Тогда потеряем мы что-то истинно человеческое, внутреннее, самое глубокое и душевное – то, что дано нам от природы, дано, возможно, в большей степени, чем любым иным земным существам, и без чего мы будем уже не совсем те, кем должны быть в этом мире...

А потом в мае расцветал наш сад. Сплошной бело-розовой шапкой покрывались яблони, вишни, сливы, груши. По саду тёк нежный, сладкий аромат этого весеннего разноцветья, привлекая бесчисленное множество пчёл и других насекомых. Это благоуханье распространялось далеко на всю округу, смешиваясь с запахами таких же деревьев и кустов из соседних садов и палисадников. Вскоре нежные лепестки начинали осыпаться. Под дуновением ветра они летели со всех сторон, будто огромные снежные хлопья, и земля становилась совсем белой, как бы покрытой тонким слоем только что выпавшего снега.
Я любил бродить по саду в эту пору. Любил вдыхать в себя запах яблоневого цвета, наслаждаться тонкостью его аромата... А ещё я ужасно любил нашу иву, выросшую по своей собственной воле под самым сараем, со стороны сада и распускавшуюся тоже в самом начале мая. Она выросла удивительно быстро и уже через несколько лет стала почти вровень с крышей. Во время цветения ива была вся покрыта жёлтой шапкой из крупных серёжек и благоухала сильным, приятным запахом. Сколько к ней слеталось в эту пору насекомых! И каких только видов этих летающих и ползающих существ здесь не было! Сюда прилетали, кажется, все окрестные бабочки: пёстрые крапивницы, ярко-жёлтые лимонницы, белые капустницы, красавицы «адмиралы», бабочки «павлиний глаз». Бывали здесь ещё какие-то незнакомые мне виды, среди которых встречались и очень красивые, разных размеров, форм и окраски. В цветках непрерывно копошились пчёлы, шмели, различные жуки. Ярко сверкали на солнце красивые, золотисто-зелёного цвета бронзовки, которые тоже не прочь были полакомиться пыльцой и нектаром. Вот где было бы раздолье для любителя-энтомолога. Наверное, здесь можно было собрать коллекцию практически всех представителей этого царства нашего региона. Мне же интереснее всего было наблюдать за ними.
Особенно впечатляющая картина открывалось взору в первую половину дня, когда солнце освещало дерево с юго-востока, не скрываясь ещё за нашими огромными деревьями, растущими на улице. И цветущее деревце сверкало множеством ярчайших оттенков от бесчисленных яркокрылых миниатюрных созданий, летающих, ползающих и отдыхающих на медоносных серёжках. На ярко-жёлтом фоне соцветий этот красочный фейерверк представлял непередаваемой красоты зрелище, так радовавшее меня и наполнявшее душу трепетом и восторгом. Я любил в эту пору залезать на крышу сарая и созерцать чарующую красоту этого волшебного мира. Я мог сидеть так часами, и только невыученные уроки выводили меня из оцепенения и заставляли спускаться вниз.
В мае расцветал один из видов тополей на нашей улице, а затем сбрасывал на землю тёмно-бордовые серёжки своих соцветий. Они были ещё полны тёмным соком, которым мы, мальчишки, начищали свои ботинки. Однако после подсыхания жидкости те вновь приобретали грязноватый оттенок, возвращаясь к своему прежнему состоянию. В начале мая тополя начинали зеленеть, покрываясь липкими светло-зелёными листочками, которые быстро росли и уже в середине месяца значительно увеличивались в размерах. Покрывалась нежной зеленью и наша липа. А вот дубы зеленели позднее, постепенно набираясь сил, как могучие великаны после продолжительного зимнего сна.
Тополя у нас на улице постоянно подрезались, чтобы не допустить их цветения. И только один тополь наших соседей Платонычевых устремлялся ввысь тремя высоченными ветками-стволами, чуть ли не выше наших огромных дубов. Во время цветения он покрывал всю округу своим белым пухом, причём особенно доставалось нашему огороду. Мне в детстве нравилось собирать его ещё не полностью распустившиеся соцветия, представляющие собой длинные кисточки с нанизанными на них зелёными бусинками, в которых заключалась мягкая, блестящая белоснежная «вата». Я доставал её из ещё не полностью распустившихся цветочков, мял в руках и приспосабливал для каких-либо игровых целей. Вообще, мне нравились тополя. Нравились, прежде всего, своим приятным «липким» запахом, быстрым ростом, абсолютной неприхотливостью (воткнёшь поломанную ветку в землю, и она вырастет в дерево без каких-то дополнительных усилий) и даже липкой, пахучей смолой...

Примерно в середине мая начинался ещё один немаловажный период нашей ребяческой жизни – период ловли майских жуков. Этому весьма ответственному мероприятию мы, мальчишки, отдавались целиком и посвящали ему всё своё вечернее время. Здесь происходила проверка нашей ловкости и сноровки, а также предоставлялась возможность удивительной охоты, доставлявшей нам не меньшую радость, чем летняя рыбалка или сбор грибов и ягод.
Как только солнце скрывалось за горизонтом, и наступали светлые, долгие майские сумерки, вся наша шумная детвора высыпала на улицу, оснащённая сачками, ветками, вениками, мётлами, фуражками – кто к чему был более склонен и в какой технике ловли был более тренирован в предыдущие сезоны. Я в детстве испробовал все эти варианты и остановился на фуражке. Хоть площадь её и была невелика, но зато открывалась возможность быстрого манёвра ею и даже подбрасывания на значительную высоту. Оставалось только попасть в летящую мишень, а потом найти добычу в траве или на самой фуражке.
Жуки обычно появлялись внезапно и как бы одномоментно. То не было ни одного, то, смотришь, они уже кружатся десятками вокруг деревьев. Кружатся медленно, как бы присматриваясь к чему-то, выбирая подходящую ветку, чтобы присесть на минутку, а потом вновь взлететь и продолжить свой вечерний хоровод. Достать их на высоте было не так-то просто. Мы пробовали залезать на деревья, а они, как нарочно, сразу перемещались на соседние. Пробовали бросать в них фуражки и веники – так те большей частью сами застревали среди веток. И лишь иногда кое-кому при этом варианте ловли сопутствовала удача, когда счастливчик успевал вовремя приблизиться к низко летящей цели или к спустившемуся на секунду жужжащему пропеллеру. Поэтому мы предпочитали меряться с ними ловкостью на открытом пространстве – на дороге, или на железнодорожной насыпи. Но и тут поймать их было тоже непросто, так как здесь жуки летели быстро, и надо было перехватить их до того, как они покинут эту небольшую охраняемую тобой зону.
Мне казалось, что эти создания почему-то всегда летят поперёк наших транспортных магистралей, направляясь с юга на север или в обратном направлении. Поэтому простору для ловли почти не оставалось. Приходилось либо сбегать с железнодорожной насыпи, оставляя объект высоко над собой, либо нестись по картофельным междурядьям, резко снижая скорость да к тому же получая ещё и справедливый выговор от хозяев за порчу столь важной сельскохозяйственной культуры. Ко всему, найти сбитого жука в темноте было почти невозможно. Слышишь, что он периодически пыхтит и жужжит где-то в траве или ботве, набирая силу после только что полученного нокаута, но вот где – совершенно непонятно. Чаще всего мы так и теряли свою добычу, предпочитая гоняться за новыми целями.
Но, несмотря на все сложности этой вечерней охоты, каждый из её участников имел в конечном итоге один или два спичечных коробка, набитых этими существами, и хвастался своей добычей. Затем часть трофеев раздавалась младшему составу или девчонкам, а остальные оставлялись для завтрашних школьных забав и развлечений.
На уроках эти привлекательные создания довольно часто заполняли своим баритональным жужжанием длительные паузы в ответах наших двоечников, в очередной раз не успевших «по уважительным» причинам приготовить домашнее задание. Иногда жуки летали по собственному усмотрению, вырвавшись на волю из тесного заточения. Но чаще они жужжали, носясь широкими кругами под потолком, привязанные тонкой ниткой и управляемые своим владельцем откуда-то из-под парты. Иногда жуки устраивались на отдых в особо пышной шевелюре одной из наших классных красавиц, а потом случайно (или специально) заползали ей за шиворот. Тогда слышался её звонкий смех от щекотки, или вопль, в случае если путешественник цеплялся острыми ноготками за особо нежные части тела в надежде скорее выбраться из этого запутанного лабиринта. Все эти сценки заметно разнообразили наши занятия, иногда достаточно утомительные, и заменяли собой так необходимые нам физкультурные паузы, которые частенько забывали проводить наши любимые педагоги.
Вторая половина мая была особо привлекательна для меня ещё и тем, что заканчивался учебный год и начиналась наша вольная летняя жизнь с непрерывными развлечениями. В это же время возобновлялись и наши регулярные прогулки за город, прежде всего, в любимые всеми «кустики», где нас уже ждало изобилие цветов и насекомых.
Да, вот такой заполнилась мне наша шуйская весна – весёлыми ручейками, ярким солнцем, сосульками, переполненными водой речушками, подснежниками, вылезающими из прошлогодней травы, первыми бабочками, особыми, весенними запахами и особым радостным, весенним настроением.




РАЗВЛЕЧЕНИЯ. ДРУЗЬЯ И ПОДРУГИ.

У нас с ребятами было много интересных занятий. Прежде всего, это были игры в футбол, в войну, ловля майских жуков, лазание по деревьям, позднее прогулки за город – катание на моём, уже двухколёсном велосипеде. Были и иные игры.
Одно время мы играли в лапту и городки. Точнее, в городки играли в основном взрослые, однако и нам они порой не отказывали, давая напрокат всё городошное хозяйство, причём совершенно безвозмездно. И мы пытались тяжёлой битой выбить незамысловатые фигуры из квадрата, уничтожая пушки, танки, какие-то пирамиды, а потом долго мучились с «распечаткой» письма – стараясь выбить его центральную часть. Однако эта игра занимала нас всего один или два летних сезона. Потом почему-то интерес к ней пропал. Пропал так же быстро, как и к лапте.
Интересной была ещё одна игра – в «маялку», но она процветала в основном в школе. Маялка представляла собой нехитрую конструкцию из пятикопеечной монеты, приклеенной мягким хлебом к какому-нибудь меху. И этот предмет мальчишки здорово подбрасывали ногой вверх. И каждую перемену десятки соревнующихся пинали в коридоре десятки таких вот самодельных конструкций, играя кто на печенье, кто на конфету, кто на пироги (соседки по парте Мальковой), а кто и просто для интереса. Ни директор, ни завуч, ни учителя за это особенно нас не ругали, уже тогда, видимо, зная, что движение для мальчишек – основной элемент мальчишеского здоровья. И гонять по коридору маялку всё же полезней, чем курить или сражаться на кулаках («сшибаться») в уборной.
Мы, самые юные школьники второго-третьего классов, тоже пытались включиться в эту игру, но наши конструкторские способности в те годы ещё не получили надлежащего развития, и маялки получались несовершенными. И даже использование мной лучшего меха из подола маминой зимней шубы не привело к желаемому результату. Больше пяти-шести «качаний» у меня не получалось. Зато был другой результат, после обнаружения содеянного. И он серьёзно омрачил на какое-то время моё домашнее существование.
У нас на улице маялка не прижилась. Вместо неё мы предпочитали жонглировать волейбольным мячом, но по-настоящему и с ним у нас не получалось. Лучше всех получалось у Вовки Мозохина (у «Цузмера» – почему и кто его так окрестил, для всех нас было загадкой). Он мог жонглировать им и головой, и обеими ногами и довольно долго держал мяч в воздухе. В последующем опыт подобного жонглирования пригодился нам при игре в футбол. Однако Вовка предпочитал чаще стоять в воротах и проявлял завидную цепкость и хорошую реакцию, порой спасая нашу уличную команду от разгромных поражений.

А ещё мы запускали воздушные змеи. Но у нас, маленьких, это плохо получалось. Хорошо получалось у взрослых мальчишек, в том числе у Вити Первунина. Они мастерили эти летательные аппараты сами. Брали плотную бумагу квадратной формы. По краям укрепляли её очень тонким слоем фанеры. Прилаживали сзади длинный хвост для равновесия. А спереди привязывали прочную нитку, на которой и запускался змей. Довольно сложно было запустить его в верхние потоки воздуха, которые уже сами давали змею необходимую энергию. Для этого приходилось бежать вдвоём по дороге: один тянул змея за нитку, дугой держал за самого змея и за его хвост, пока тот не взлетал в воздух. Получалось это не всегда с первой попытки, и змей порой, сильно виляя в воздухе, вдруг плюхался на землю. Приходилось начинать всё сначала. Но зато когда он взмывал в небо и красиво парил в потоках встречного воздуха, было одно загляденье. Иногда в воздухе летало сразу несколько змеев, и тогда хозяевам приходилось лавировать нитками, чтобы не заплести их друг с другом. Порой змеи набирали огромную высоту, чуть ли не на всю ниточную катушку. А это более трёхсот метров. Наши стрелы и камни, пущенные из рогатки, не дотягивали до такой высоты. Местные галки и вороны летали куда ниже. Одни только быстрокрылые стрижи и ласточки носились над ними, созерцая с высоты этот необычный летательный объект. Запущенные с середины нашего квартала, они вились аж над самым Хитрым рынком, как бы наблюдая за происходящими внизу событиями… Увлечение это почему-то быстро прошло, занимая нас не более двух летних сезонов.
В целом в нашем небольшом городе было не так уж много развлечений. Кино, танцы, детские театральные представления. Остальное, возможно, проходило по предприятиям – в клубах фабрик и заводов. Но иногда устраивались и общегородские праздники. Один из них состоялся в районе Марьиной рощи в День Военно-воздушных Сил. Должны были демонстрироваться прыжки с парашютом, и мы ждали этого события несколько часов. И дождались, когда два или три мастера-парашютиста прыгали с «кукурузника» с высоты около километра. И как сказал маленький Валерка: «Аз до земли плилетели, потом ботнулись, никто не лазбился…» Действительно, зрелище для нас было потрясающим, особенно когда один из мастеров решил совершить затяжной прыжок, пролетев чёрной точкой чуть ли не две трети дистанции.

После отъезда с улицы Вовки Карцева Вовка Мозохин, а также маленький Валерка, но уже заметно подросший, стали на все последующие школьные годы моими закадычными друзьями. С Вовкой Корольковым и Юркой Сошниковым такой душевной близости у меня не было. Хотя они были непременными участниками всех наших игр и, более того, без них просто невозможно было бы играть ни в войну, ни в футбол, ни в иные коллективные игры.
Валерку «маленького» я помню, когда тому было не более четырёх лет. Он жил с матерью, снимая квартиру у ближних соседей. Был постоянно голоден и не отказывался от любых съестных подношений со стороны остальных мальчишек. Естественно, он не отказывался и от яблок, ягод, от моркови и репы с нашего сада. Не прочь был полакомиться белым наливом с яблонь деда Фёдора. К этому времени характер у старика несколько изменился. Он уже не ругал малых пацанов, как некогда нас с Вовкой Карцевым и Генкой Серебряковым, за яблоки с его огорода, и даже порой сам предлагал ребятам часть своего урожая – в основном падолочные и червивые яблоки. Методика его угощений была несколько оригинальной. Вместо того чтобы просто отдать яблоки на той же скамейке, он почему-то кидал их Валерке, стоящему на дороге. Видимо, деду доставляло удовольствие наблюдать, как «малец» носится за ними, ловит их налету, или же достаёт из грязи или придорожной лужи.
Валерка был постоянным участником наших мальчишеских игр, проказ и шалостей. Он всегда принимал участие в нашей рыбалке и даже выполнял при этом важные функции: носил банки с рыбой, нашу одежду, или же держал корзину на мелководье, когда все остальные рыболовы загоняли рыбу из более глубоких мест. Участвовал он и в ловле майских жуков, обнаруживая их ещё издалека и оповещая всех об этом громогласным: «Дзук, дзук летит!». Сам он в те годы не имел никаких шансов их поймать, поэтому каждый вечер получал специальное подношение от старых «жуколовов» в виде спичечного коробка со скребущимися в нём твёрдокрылыми.
А ещё Валерка больше всех любил кататься на велосипеде. Поскольку на улице велосипед был только у меня, так и катать его приходилось только мне. Кстати, иные члены нашей команды ездить на велосипеде тоже не умели, и освоение этой на первых порах довольно сложной науки ими проходило именно на моём велосипеде и под моим «пристальным руководством». Освоили его и Вовка Мозохин, и Аза Сошникова, и трио Анисимовых. Тех же, кто по причине своих пока недостаточных физическо-анатомических кондиций не в состоянии был этого сделать, мне приходилось катать – или на багажнике, или же на раме, впереди себя. Чаще всего подобными седоками оказывались как раз Валерка да ещё Алька Мозохина, и с ними я совершал круги вокруг нашей улицы, а иногда укатывал до самого конца Железнодорожной.

Случались порой во время велосипедных прогулок и неприятные события. Так, однажды у меня заклинило руль на крутом спуске с переезда к нашей улице. Я всегда просил едущих со мной не держать руль крепко, ибо мне тогда трудно было управлять машиной. Это прекрасно знал Валерка. И тут вдруг, при спуске, на большой скорости я чувствую, что не могу крутить рулём и сворачивать в нужную сторону. Кричу седоку, чтобы он отпустил руль, а сам пытаюсь управлять движением с помощью корпуса, и вовсю жму на тормоз. К счастью, при подъезде к тротуару удалось остановиться, не то побывать бы нам обоим в картошке, участки с которой располагались и справа и слева от тропинки. Всезнающий Стас Сухов, мой лучший школьный товарищ, потом определил, что оказалась сильно погнутой рулевая рама, видимо, от чрезмерных нагрузок. И он же сам сумел распрямить и отремонтировать её.
В другой раз, когда я оставлял велосипед под присмотром моего юного спутника, а сам по какой-то надобности зашёл в нашу школу, у меня упёрли все ключи и запчасти к велосипеду. Обнаружилась пропажа только дома, и Валерка сознался, что подходили два больших пацана и, пригрозив ему здоровенными кулачищами, вытащили из футляра тряпку с ключами и деталями. Хорошо ещё, что насос оставили, что бы я без него тогда делал? Да, очень жалко было пропажи. Но что взять с малолетнего несмышлёныша?! Да и как я мог предвидеть подобное у стен своей школы, где все друг друга знали, где работала моя бабушка!.. И опять-таки выручил всё тот же Стасик, раздобыв мне один единственный, но зато разводной ключ, который прослужил мне многие годы.
Самый же неприятный эпизод произошёл во время поездки с маленькой Алей Мозохиной. Таких я катал обычно не быстро – на всякий случай. Алька же была храброй и смелой девчонкой, ничего не боялась и всё время требовала, чтобы вёз я её быстрее. Я и прибавил немного. И вдруг велосипед затормозил, а Алька как-то изогнулась и заохала. Срочно торможу, спрашиваю. А она на ногу показывает – нога в колесо попала и застряла между спицами!
Эту неприятность я всегда предвидел и постоянно предупреждал катающихся о возможной опасности, и Альку тоже. Но, видимо, она увлеклась быстротой и забыла о предупреждении. В любом случае виноват я! Не соблюдал элементарных правил техники безопасности. Тех, кто помладше, надо было катать только на мамином велосипеде, у которого колеса были отгорожены шёлковыми сетками, видимо, не только для эстетических целей. (Вот она немецкая пунктуальность и вездесущая предусмотрительность – велосипед-то был подарочный, трофейный.) Слава Богу, с ногой ничего серьёзного не произошло – тренированной нога оказалась! Но царапины были хорошо заметны. Пришлось отправить Алевтину домой на профилактическую обработку. Кстати, этот эпизод не отбил у неё охоту к быстрой езде. Но оба мы в следующий раз были уже куда более внимательны и осторожны.

Частенько бывал я в гостях у Корольковых. Но влекли меня туда не мальчишки, а прежде всего их отец – дядя Саша, который любил играть в шахматы. Я с четвёртого класса пристрастился к ним и постоянно искал случая, чтобы помериться силами с кем-нибудь из играющих. Сначала, конечно, всем проигрывал. Но довольно быстро овладел азами этой увлекательной игры и стал представлять интерес для взрослых любителей. Дядя Саша даже приглашал меня к себе домой на вечерние баталии, и я порой просиживал у них по несколько часов кряду, забывая и про футбол, и про игры в войну, и даже про майских жуков, за которыми носилась вся уличная детвора.
В летний период к Корольковым приезжали их родственники из Петрозаводска – брат дяди Саши с женой и дочкой Нелей, моей ровесницей. Как звали её отца – не помню. Он был кадровым военным. Прошёл войну, продолжал воинскую службу в звании подполковника. И тоже очень любил шахматы. Да и играл не на уровне дяди Саши. Во мне он сразу увидел интересного партнёра и тоже приглашал на пару партий. И я с утра сидел у них во дворе в ожидании интереснейших сражений в присутствии семейных болельщиков – дяди Саши, Вовки, Нельки, и даже деда с бабой… Это было, когда я учился классе в шестом-седьмом. Ну, а потом началась дружба с Нелей, только уже не на почве шахмат, а иных видов спортивных развлечений.

В младшем возрасте были у меня на улице и более старшие товарищи: Витя Первунин и Витя Катков. Оба они учились в своё время в 17-й школе у бабушки, потом же – в старших классах – во 2-й школе. Бабушка их обоих всегда хвалила. Кстати, такой чести удостаивались немногие её ученики. Иногда эти ребята приходили к нам в гости.
Витя Первунин жил через два дома от нас, по-соседству с Анисимовыми. Это был крепкий, весёлый парень, остроумный, жизнерадостный и многогранный в своих устремлениях. Одним из его увлечений была рыбалка. Он учился во вторую смену и порой с утра отправлялся на Тезу, иногда захватывая и меня с собой. И я познавал рядом с ним тайны и прелести нашей природы, учился любить её, и очень гордился дружбой со своим старшим товарищем. Гордился настолько, что он мне потом не раз снился, спасая меня то от бандитов, то от хулиганов, то даже от фашистов где-то в чащобе леса.
В десятом классе Витя возжелал вдруг освоить игру на рояле, и бабушка давала ему уроки. Когда и я начал учиться музыке, Витя первым преподнёс мне несколько уроков по музыкальной литературе, в частности о «Великой кучке Мусоргского» (почему-то не Балакирева?) и о создании её гениями некоторых музыкальных произведений.
Да, Витя был большой весельчак. Ко всему, здорово учился. После окончания десятилетки поступил в какое-то московское высшее учебное заведение, отлично закончил его, стал инженером. Но при мне (до 1954 года) в Шую не приезжал. Бабушка в последующем мне рассказывала, что он вскоре стал занимать высокие должности, женился. В общем, всё у него было отлично.

Витя Катков жил на Ивановской улице, тоже недалеко от нас. Зачем он приходил к бабушке, я не знаю. Возможно, бабушка специально приглашала его поиграть и поговорить со мной. Витя прекрасно рисовал и готовился поступать после окончания десятилетки в художественную школу. Я тоже любил рисовать, и в военный период у меня появлялись горы рисунков на эту тему: танки, самолёты, пушки, корабли с красными флагами и звёздами, которые безжалостно уничтожали технику противника с чёрными крестами. Кругом гремели взрывы, разлетались во все стороны обломки пушек, немецких блиндажей. И под всем этим стояли подписи печатными буквами, раскрывавшие глубокое содержание всего происходящего.
Конечно, мне хотелось довести картины до совершенства, и я каждый раз просил Витю изобразить что-нибудь в моём альбоме. И Витя никогда не отказывал, рисуя акварельными красками то наши могучие корабли, то быстрокрылые самолёты, то совершенно новые танки. И всё это двигалось, стреляло, наступало, громя противника в пух и прах. И я сохранил эти шедевры вместе с альбомом, как одну из страничек памяти того далёкого и в целом светлого времени моего детства… В последующем Витя хорошо закончил школу. А после стал работать в Палехе…

Иногда приходили к нам на Железнодорожную гости и с соседних улиц. В основном это были мальчишки с Ивановской во главе с Чеськой Мочаловым. Но эти встречи начались, когда мы учились где-то в пятом, шестом классах. Тогда все мальчишки увлекались футболом, и на каждой улице существовала своя футбольная команда. И, естественно, хотелось сразиться друг с другом – улица на улицу. Наша команда комплектовалась в основном из «малолеток» – я был в ней самым старшим. На Ивановской было куда больше мальчишеского народу, и команда состояла из моих ровесников. Правда, сыгранность у нас была побольше – позволяли и широкая поляна на краю квартала, и наличие мяча у меня, да и постоянное желание носиться с мячом тоже играло немаловажное значение. И чего стоил наш основной вратарь – Вовка Мозохин – цепкий, ловкий, быстрый. Он порой брал просто «мёртвые» мячи, демонстрируя прыткость пантеры и прыжки в духе Хомича. Только при этом он иногда забывал, где расположены наши ворота, и закатывался с пойманным мячом прямо в них в пылу вратарского экстаза.
Но в игре «баш на баш» всё равно не получалось. Выдержать мощный силовой пресс ивановских игроков нашей юной команде обычно не удавалось. Приходилось только надеяться на последний рубеж нашей обороны. И Цузмер демонстрировал чудеса ловкости и храбрости, поскольку атаки на него следовали одна за другой. Порой доставалось весьма больно, и Вовка корчился какое-то время, лёжа на траве (конечно, с мячом в руках), а мы отчаянно спорили с нападающими, указывая на их «грубую игру» и «нечестные приёмы». Надо сказать, что их извечный предводитель и организатор Чеська был всегда объективен в оценках и призывал своих «ногоступов» к сдержанности в их атакующих порывах. Сам же он несколько раз крепко влепил мне мячом в самые чувствительные места (нечаянно, конечно, и не желая вывести меня из строя). Но в обводке я не уступал ему и остальным его подопечным.
Играли мы по часу, по два. И ведь тогда хватало на это сил! Попробовал бы я сейчас затеять такую карусель – насколько бы хватило и во что бы это вылилось! Заканчивалось всё обычно нашим поражением (но не разгромным!) – мы вовсю защищали спортивную честь нашей улицы, во всех видах спортивных единоборств: и коллективных, и индивидуальных.
Пожалуй, игры в чеканку и в стеночку у нас даже лучше получались, и мы с удовольствием заполняли свои карманы «ивановской» мелочью, а потом коллективно шествовали на Хитрый для приобретения очередных деликатесов в виде мороженого, семечек или орехов… В жонглировании мячом никто из ивановцев не мог превзойти Вовку Мозохина, да и меня, когда я был в ударе. Со скакалкой же они вообще отказывались прыгать, проиграв первый раз вчистую. И мы никак не могли их убедить, что это спортивно-тренировочный снаряд и что с ним занимаются и бегуны, и футболисты. Действительно, наш взрослый сосед Колька, входивший в шуйскую юношескую футбольную команду, по утрам порой целый час проделывал это упражнение. Так что мы здесь не лукавили, выбирая для себя «выгодные» соревнования.
И ещё в чём ивановцы существенно уступали нам – это в ловле майских жуков! И этому тоже было своё объяснение. На Ивановской улице просто росло куда меньше деревьев, у которых обычно вьются жуки. Так что и ловить на улице было нечего. Во всех же силовых единоборствах они были намного сильнее. И полноправным лидером у них был Чеська. К тому же, он хорошо учился. И его особенно хвалила бабушка, преподававшая в то время историю. Мы учились в разных классах, и я только слышал о школьных успехах наших спортивных соперников.





ГЕНА СЕРЕБРЯКОВ

Этот мальчуган появился у наших соседей совершенно для меня неожиданно – где-то в конце 1945 года. Я увидел его катающимся с крыши их дома, в то время, когда сам испытывал прочность покрытия нашего ветхого сарая. Этот вариант развлечения мною был уже давно освоен и доставлял истинное удовольствие. Сарай был высокий, крыша очень крутая. Внизу, у сарая высился огромный сугроб, в который я погружался почти по пояс, совершенно не опасаясь ушибиться. Скатывался, быстро залезал по двери вновь и безостановочно продолжал эту карусель.
У моего нового соседа ловко так пока не получалось – чувствовалось отсутствие опыта освоения крыш, хотя он визжал и кричал не меньше меня. Крыша их дома была более пологой и выходила в наш сад с многочисленными кустами смородины, так что прыгать туда незнакомому мальчишке вроде бы было и неудобно. Поэтому он кое-как доезжал до карниза, затем останавливался и переваливался в свой двор, где тоже высились огромные сугробы. Чаще всего он летел в него, как и положено, ногами вперёд. Но бывали случаи, что терял ориентировку и приземлялся вниз головой. Как уж он потом умудрялся быстро выкарабкиваться из снежных объятий, мне было просто непонятно. Но он почти не отставал от меня в скорости. И был страшно доволен, как и я тоже.
Покатавшись вот так каждый на своей крыше минут пять-десять и показав друг другу свою удаль и бесстрашие, мы оба пришли к выводу, что развлекаться вдвоём на одной крыше было бы значительно веселее. Наш сарай куда более подходил для подобных занятий – это было видно невооружённым глазом. Поэтому мой новый сосед сразу согласился на моё предложение сменить свой железный полигон на крутой дощатый настил.
Перебраться в наш огород можно было бы и через калитку. Но он предпочёл нырнуть в него прямо с крыши – куда-то между кустами смородины. Решив проехаться с ветерком, сосед забрался на самый верх крыши и с восторженным воплем, набирая скорость, устремился вниз.
Однако в этой затее мы не учли одного важного обстоятельства – именно того, что наш Бобка не всегда сразу признавал моих новых знакомых, и для этого обычно требовались некоторое время и мои разъяснения. Пёс в данный момент отдыхал в своей будке. Но, вероятно, восторженные визги и крики нового соседа заставили его насторожиться и выйти в сад для выяснения обстановки. Увидев на соседней крыше незнакомого мальчишку, несущегося явно в наш огород, Бобка, не раздумывая, устремился ему наперехват, заранее предупреждая незнакомца о необдуманности этого поступка и о его возможных неблагоприятных последствиях.
Я в этот момент находился на самом верху сарая и с восторгом наблюдал за действиями своего нового знакомого. Увидев неожиданный выход на арену ещё одного действующего лица и предвидя возможные последствия его вмешательства, я закричал на собаку, призывая её к смирению. Но Бобка отлично знал свои обязанности по охране вверенной ему садово-огородной территории и не обратил на мой призыв никакого внимания, тем более что я находился далеко от него. Я понёсся что есть духу вниз, на помощь соседу, но, как на зло, в спешке зацепился ногой за выступающую доску сарая и улетел с этого трамплина намного дальше обычного, погрузившись чуть ли не целиком в соседний сугроб. Если учесть, что я влетел в него на сей раз вниз головой, то можно догадаться, сколько времени потребовалось мне на высвобождение из снежного плена.
Когда я, наконец, выбрался на поверхность, освобождая глаза и рот от наполнившего их снега, то пришёл в ужас от истошного крика, предвидя возможный оборот событий. Хотя Бобка и был небольшой дворнягой, хоть и любил иногда поиграть с мальчишками, но при случае мог и ухватить незнакомца за заднее место – тем более оказавшегося ни с того, ни с сего в наших владениях.
Я открываю залепленные снегом глаза и вижу, что мой новый приятель висит на краю крыши, ухватившись за что-то руками и лёжа на ней животом, в то время как ноги его болтаются в воздухе, но довольно высоко над землёй, так что Бобка не в состоянии до них добраться, хотя и прыгает изо всех сил в сугробе. Сосед, продолжая орать, прилагает неимоверные усилия, чтобы вновь взобраться на крышу, но это ни к чему не приводит, и его живот медленно, но верно соскальзывает с карниза. Я громко кричу ему, чтобы он держался, и спешу через сугробы на подмогу.
Сосед на какое-то время затормозил своё продвижение, уцепившись в крышу ещё и подбородком, а, возможно, и даже зубами. По крайней мере, на этот момент вопли с его стороны прекратились. Но зато Бобка, вероятно, подумав, что подмога идёт именно к нему и мы сейчас уже вдвоём будем «доставать» нарушителя, запрыгал ещё яростней и почти дотянулся до ненавистных валенок, которые вдруг стали болтаться из стороны в сторону, разбрасывая надетые на них непонятно для каких целей галоши.
Пёс сразу переключил внимание на одну из них и начал трепать её, вымещая на ней всю накопившуюся злобу. В это время валенки быстро поехали вниз, а за ними и всё остальное, что принадлежало моему соседу, и с истошным криком рухнуло как раз в центр огромного куста смородины, застряв в самой его середине.
Бобка, секунду поразмыслив, чем же ему сейчас важнее заниматься в первую очередь – продолжать ли трепать галошу, или же добывать новые трофеи у незваного пришельца, устремился всё же к нему, не выпуская, однако, галоши из пасти и тряся ею из стороны в сторону. Но я уже был на месте событий и показал псу, как надо вести себя в присутствии хозяина. Бобка отбежал в сторону, но сувенир свой мне не отдал. Я же поспешил на помощь потерпевшему, ноги которого торчали из куста, а всё остальное было надёжно спрятано среди снега и веток.
Я ухватился руками за одну из ног, стараясь помочь высвободиться из снежно-веточного плена, и... получил второй ногой в лоб, от чего в голове у меня странно потемнело, а в глазах засверкали молнии. Но я не оставил приятеля в беде и продолжал тянуть, пока не освободил его и от валенка. На какое-то мгновение в воздухе сверкнул серый, мокрый носок, норовя угодить мне прямо в нос, но я уже был начеку и успел увернуться от удара.
В этот момент с другой стороны куста показались высвободившиеся руки и голова с широко открытым ртом и мигающими глазами. Я поспешил в этом направлении и протянул соседу валенок. Тот смотрел на меня непонимающе, не зная, возобновить ли вопль, или можно обойтись без него. Я объяснил, что бояться уже нечего, так как знакомство с Бобкой состоялось. Оставалось только отобрать у него сувенирную галошу, что оказалось нелёгким делом, так как пёс явно считал её уже своей законной собственностью, добытой в честном поединке, и носился с ней по всему огороду. Наконец это мне удалось, и мы с новым приятелем смогли познакомиться поближе и заняться планировавшимися мероприятиями. Звали его Генкой.

…У нас с Геной оказалось много общих интересов, начиная с рисования, рассматривания книжек с картинками, посещения кинотеатра «Родина», любви к природе, желания творчества и пр. И это сразу объединило нас, и мы творили, созидали и развлекались уже вместе. Зимой по вечерам рисовали у меня дома, приготовив все домашние задания на завтра (оба мы учились во втором классе, только в разных школах – я в 10-й, а Гена в 13-й). Рассматривали великолепные издания «Жизнь животных» Брема, «Жизнь растений» Кернера, и «Жизнь земли», кажется, Неймайера. Делали зарядку с этими же книгами в руках, подымая их над головой и стараясь продержать дольше другого. Затем неслись в сад и катались с ледяной горки, сооружённой нами же в очередную оттепель и залитую водой. Или же катались на санках с железнодорожной насыпи.
Летом лазили по дубам, по крышам, читали там детские книжицы, мастерили луки со стрелами и упражнялись в стрельбе на точность и на дальность. Часто ходили в «кустики» и в ближайший лес за цветами. Когда поспел урожай ягод, значительную часть времени проводили у нас в саду, вкушая кисло-сладкую смородину, сладкую малину и великолепную владимирского сорта вишню. Пытались разнообразить нашу диету рано спеющими яблоками с яблонь деда Фёдора, но после того, как потерпели однажды на его дереве серьёзное фиаско, прекратили на время подобные «яблоневые восхождения».
Иногда нам разрешали ходить в кино, и мы с восторгом смотрели военные «боевики», где наши нещадно били фашистов. И нам сразу хотелось играть в войну и тоже уничтожать вторгшихся к нам захватчиков. Появлялись самодельные ружья, автоматы, пулемёты – в основном оружие индивидуального пользования и ближнего боя. Мы с другими мальчишками делились на две команды (естественно, никто не хотел быть «фрицами») и носились вокруг железнодорожной линии, прячась и разыскивая своих противников.
Определённый интерес у нас вызывали так называемые «запретные» игры: «в стеночку» и «в чеканку». Здесь была прямая материальная выгода, сулившая при благоприятной ситуации несколько стаканов семечек с Хитрого рынка, и даже стаканчик ряженки и молочный сахар, в широком ассортименте всегда находившиеся в торговых рядах.
Частенько мы с Геной обсуждали свои «любовные» проблемы. У каждого из нас были нравившиеся нам девчонки, и вопросы взаимоотношений с ними, конечно же, волновали нас обоих. Каждый восторженно расписывал красоту и иные достоинства своей избранницы, мечтая о встречах с ней и о подвигах, свершаемых для неё, на её глазах и в присутствии остальных мальчишек и девчонок. И каждый из нас хотел показать другу свою избранницу.

По вечерам мы чаще всего собирались мальчишеской ватагой за железнодорожной насыпью, скрываясь от всевидящего ока родителей, и предавались нашим мальчишеским забавам. Играли в лапту, в ножички, а также и в запрещённые игры – в чеканку и орлянку, наполняя карманы медяками либо выворачивая их наизнанку перед более удачливыми товарищами. Иногда к нам присоединялись и незнакомые ребята. Однажды с нами захотели поиграть незнакомые девчонки с Кладбищенских улиц. Мы вначале даже обрадовались – вот где можно будет поживиться! А они вдруг так пошли щёлкать наши денежки, что, если бы не наши старания, ушли бы мы все с пустыми карманами. Вдобавок ко всему, эти восьми-девятилетние девчонки оказались такими матершинницами, что уши вяли. Правда, им ещё далеко было до нашей соседки – тёти Клуши, но их репертуар во многом превосходил все наши мальчишеские познания. Даже наш Генка, которого обычно трудно было чем-то поразить, порою, слушая их, раскрывал рот от удивления...
Когда солнце начинало клониться к закату, мы, устав от шумных игр, усаживались в густую траву на насыпи и начинали бесконечные рассказы, когда каждый придумывал всевозможные забавные или страшные истории, выдавая их за чистую правду. Непревзойдённым рассказчиком был Генка. Историй он знал великое множество, а может быть, и просто придумывал их по ходу дела, развивая тему, исходя из настроения слушателей. Героями его рассказов были либо он сам, или его старшие братья, которых никто из нас никогда не видел. То они кого-то спасали, пробираясь по лесам и болотам, то бились с фашистами, то переплывали реки и озёра; то бежали от бандитов; то ночевали в дремучем лесу, встречаясь со стаями волков и медведей. Мы только рты раскрывали, не зная, верить или не верить. Пытались сами придумать что-то подобное, но получался явный вздор.
А сколько Генка знал анекдотов, прибауток, куплетов и песенок явно не из школьной программы. Он мог рассказывать их часами, но предпочитал громкоголосое пение, несколько стушёвывая при этом особо неблагозвучные слова и фразы. Кое-что из Генкиного репертуара удалось перенять и остальным мальчишкам. И мы, уже все вместе, участвовали в хоровом исполнении его художественных произведений.
Этот вариант культурно-просветительной программы обычно осуществлялся на железнодорожной насыпи. При этом вся команда во главе с Генкой весело маршировала строем и орала во всю глотку запрещённые цензурой произведения отечественной фольклорной классики. Правда, мы решались на такое громкоголосое исполнение лишь с наступлением сумерек, справедливо полагая, что по голосам трудно будет разобрать личности особо ярких исполнителей.
И действительно, бабуси с улицы, обычно оккупировавшие в эти часы скамейки и завалинки у своих домов, и представить себе не могли истинных участников этого многоголосья, рассматривая эту процессию не иначе как «шпану с соседних улиц, не имеющую ни стыда, ни совести». Но вот любопытные и всё замечающие девчонки частенько задавали нам потом нескромные вопросы по поводу особенностей нашего репертуара, а также некоторых деталей нашего вечернего туалета, оставлявшего почему-то не совсем прикрытой нижнюю половину тела. И если бы не всегдашние Генкины находчивость и остроумие, мы бы все чувствовали себя далеко не в своей тарелке.
Да, безусловно, Генка внёс в нашу мальчишескую жизнь много нового и интересного. Он всегда что-то придумывал, предлагал, но очень уж не настаивал на своих предложениях, соглашаясь и с аргументами товарищей. Поэтому в компании с ним было всегда легко, свободно и весело.

Взрослые соседи с улицы относились к нам с Геной весьма доброжелательно. Исключение составляли лишь двое – дед Фёдор и тётка Клуша. Отношение деда к нам, да и ко всем остальным мальчишкам, периодически менялось и имело явно выраженную сезонную зависимость. Зимой и весной он был даже приветлив, отвечая на наши поклоны кивком головы и непременным «Моё почтение». И даже то, что мы иногда пускали свои корабли в его канаве в мартовское половодье, сильно не портило наших взаимоотношений. Но вот когда зеленели деревья, отцветали яблони и наливался соком его чудесный «белый налив», наши отношения становились всё более натянутыми и переходили в явную конфронтацию к моменту полного созревания яблок.
В эту пору дед в каждом из нас видел потенциального агрессора, посягающего на его частную собственность, и с подозрением встречал каждое наше приближение к его владениям. Генке же приходилось ходить к себе домой через его проходной палисадник. Поэтому в его лице дед усматривал основную угрозу своему урожаю, вместе со мной, конечно, поскольку я чаще других бегал к нему в гости.
Надо признаться, что Фёдор не очень ошибался в своих опасениях, так как одна из его яблонь действительно привлекала наше внимание. Она росла у самого забора, широко раскинув густые ветки, сплошь усыпанные белоснежными, почти прозрачными плодами. Когда яблоки созревали и начинали опадать на землю под тяжестью своей спелости, мы только и ждали случая, чтобы ухватить по дороге несколько близлежащих плодов.
Но дед всегда бдительно охранял свои владения, постоянно находясь на наблюдательном пункте – у окна, завешенного занавеской. К тому же поутру он успевал собрать основную часть упавших за ночь яблок, лишая нас тем самым этого удовольствия. Создавалось впечатление, что он не мог допустить потери ни единого яблочка из своего урожая. Следует оговориться, что у нас в саду тоже росли отличные яблоки вместе с грушами, сливами, вишнями, смородиной, малиной. Однако яблоки Фёдора почему-то привлекали нас куда в большей степени и всегда возбуждали нашу творческую активность.
Надо сказать, что Фёдор охранял от нас не только свои яблоки, но даже липы, росшие перед его домом, на которые мы любили лазить. По всей видимости, он рассматривал эти наши «восхождения» как существенный элемент тренировок в освоении его яблоневого сада. Поэтому он непрерывно гонял нас со своих деревьев, часто заставая врасплох и иногда успевая пройтись веником или метлой по свисающим книзу объектам. А иногда нам доставалось и гибкими прутьями, оставлявшими на задних частях нашего тела весьма заметные и чувствительные отметины.
Конфликты с дедом Фёдором на этой почве происходили довольно часто, но всё же главный эпизод с его участием произошёл на его яблоне, на которую мы однажды всё-таки решились взобраться. В пылу творческого азарта по сбору наиболее спелых плодов мы даже не услышали, как открылась калитка, и в ней появился дед, значительно раньше положенного срока – он тогда уходил по воду на колонку. Последующее было довольно прозаично. Дед с явным удовольствием снимал нас с верхних сучковатых веток с помощью граблей, закреплённых на длинной палке. Старик явно специально спроектировал и заранее заготовил этот нестандартный инструмент для подобного случая! Удивительно ловко орудуя им, он быстро освободил нас от излишков и без того лёгкой одежды, прикрывавшей нижние части тела, чем вынудил к безоговорочной и немедленной капитуляции. Нет необходимости описывать все детали нашего расставания с этим «гостеприимным хозяином», но в данном случае одной крапивой мы не отделались. Особенно досталось мне – как налётчику-рецидивисту.
Недели две после этого мы бегали от деда, как от огня, не помышляя уже не только о его яблоках, но даже о безобидных липах. Между тем урожай дедом вскоре был полностью собран, и он вновь стал замечать наши дальние приветствия. Начинался очередной осенне-зимний период наших взаимоотношений, не предвещавший обеим сторонам серьёзных неприятностей.

Получая от деда Фёдора временами хорошую взбучку, мы, однако, не испытывали к нему явной неприязни, так как внутренне понимали справедливость его действий. И рассматривали наши взаимоотношения с ним, скорее, как соревнование в ловкости, проверяя одновременно себя на смелость. Но вот кого мы не переваривали по-настоящему, так это была тётя Клуша, как звали её на нашей улице, – соседка справа. Она непрерывно досаждала нашей семье, выкидывая всевозможные фокусы, порой далеко не безобидные.
Заодно доставалось и нам с Генкой, когда мы нечаянно попадались на пути этой взбалмошной старухи. Попадало нам буквально за всё – за то, что мы носимся, «как ошалелые» по улице, перед её домом, за то, что «лазаем» по деревьям, что «орём, как оглашенные» перед окнами, что мячами «пинаемся», играя в футбол. А когда наш мяч действительно угодил однажды в их огород в её присутствии, то шуму было на целую неделю. Мяч она, правда, через несколько дней вернула, выплеснув в ведре помоев на нашу сирень, но предварительно проткнула его в нескольких местах и измазала варом в назидание на будущее.
Естественно, находясь по соседству, Генка видел её некоторые «спектакли» и был поражён феноменальными способностями её голосового аппарата, а также уникальными знаниями чисто отечественного фольклора. Безусловно, кое-что мы с ним сумели тогда позаимствовать из её потрясающего лексикона. Однако использовать даже мелкие фрагменты её диалекта на практике оказалось нам совершенно не под силу, возможно, потому что в нём начисто отвергались логика и всякий речевой смысл. Мы тогда так и не смогли понять причин всепобеждающей силы её словесных аргументов.
Но ещё большее впечатление произвёл на Генку её так называемый «демонстрационно-показательный» метод убеждений по украинскому варианту, который она временами под настроение ещё применяла в ту пору. Узрев как-то в щель забора необъятные размеры её демонстрационного аппарата, он вначале минут десять катался от хохота по нашим грядкам, не в силах остановиться. Потом сразу предложил вариант противодействия посредством использования её демонстрационного экрана в качестве мишени для наших стрел и других снарядов. И нам было очень жаль, что не удалось привести эту идею в исполнение, так как соседка вовремя прекратила свои демонстрации, убедившись в достаточности одного своего словесного превосходства над всеми окружающими её соседями, вместе взятыми. А жаль! Эффект мог бы быть впечатляющим!

Нет, как хотите, а всё-таки не правы те взрослые, которые говорят, что у мальчишек, якобы, нет и не может быть чувств по отношению к противоположному полу. Забыли они своё детство! А может, и не у всех чувства проявляются одинаково. Но вот у нас с Генкой они, уж точно, были выражены в высшей степени, и мы сами на этот счёт не имели никаких сомнений.
На улице девчонки были все как бы свои. С ними мы просто хорошо проводили время и веселились, как и с ребятами. В школе же я непрерывно влюблялся то в одну, то в другую, но почему-то только в отличниц. Именно это достоинство для меня всегда являлось определяющим, по крайней мере, до восьмого класса, и никакая, даже очень красивая, внешность в те годы не могла «пересилить» «высокие умственные качества» моих избранниц. Правда, особым умом наши девчонки (впрочем, как и все мальчишки того возраста, не исключая и меня) не отличались, но пятёрки по всем предметам в моём представлении говорили сами за себя. Поскольку же ни одна из наших отличниц не могла долго выдерживать груз первой ученицы класса, то и чувства мои постоянно переключались с одной на другую – ту, которая в данный момент занимала первенство по русскому, чтению и по математике. Пение, рисование и физкультура для меня были не в счёт, поскольку я не придавал им существенного значения в нашем интеллектуальном развитии. Потерявшая же лидерство подружка сразу превращалась для меня в обычную, как и все остальные, девчонку, ничем особым не привлекавшую моё внимание.
К той же, которой я был увлечён в данный момент, чувства были весьма серьёзными. Её внешность, поведение, ответы у доски воспринимались мною как некое совершенство; в её присутствии я испытывал какое-то внутреннее томление, а дома грезил её обликом, желая скорейшей встречи с нею. Правда, вступать в единоборство с кем-то из мальчишек за свою избранницу, как Тому Сойеру, мне не приходилось, так как ни один из пацанов наших классов не питал к отличницам особых чувств – может, потому, что сами они особыми успехами в учёбе не блистали, считая общеобразовательный процесс делом не столь уж необходимым для их мальчишеского развития... Так и продолжались мои «страдания» в одиночку – то по Нинке, то по Шурке, то по Вальке, то опять по Нинке, которые, вероятно, и не догадывались о моих чувствах...
По-видимому, что-то аналогичное овладевало в тот период душой и моего друга, который неоднократно с восторгом рассказывал мне об одной из красавиц их второго «а» класса, расписывая все её удивительные качества в самых ярких красках и выражениях. Я спрашивал Генку, удалось ли ему подружиться с ней, то есть поговорить, посидеть рядом, помочь в чём-нибудь. Генка хвастался, что и сидел с ней за партой, и на контрольных подсказывал и подарил ей два цветных карандаша. А однажды даже защитил её от какого-то «шпаны» из третьего класса, подбив ему глаз.
Как я завидовал ему тогда! Подарки я не решался делать, да и хвастаться особо перед своей избранницей мне было нечем. Мои отличные оценки на неё не производили впечатления, а то, что я однажды на физкультуре не смог залезть на пожарную лестницу (один из немногих в классе) явно не способствовало поднятию в её глазах моего авторитета.

Своих красавиц мне ни разу не удалось показать моему приятелю, а вот его таинственную фею однажды посчастливилось увидеть. Дело было у нас на улице, где мы с Геной занимались всякими важными мальчишескими делами. Лазили на наши огромные дубы, с которых сбивали жёлуди и срезали ветки для луков; отрабатывали приёмы борьбы на мечах и на палках; искали жужелиц под огромным камнем, лежащим у дороги, который мы вдвоём еле сдвигали с места; кидались комками земли, пытаясь докинуть ими до железнодорожного полотна, либо попасть в ворону, глазевшую на нас с самой верхушки липы и сопровождавшую противными комментариями все наши боевые действия... Или же скрывались от взоров нашей соседки – тёти Клуши, совершенно не выносившей мальчишеских восторгов и поносившей нас на всю Железнодорожную.
В один из моментов нашего боевого единоборства, когда я с трудом увернулся от мощного Генкиного удара палкой, направленного точно по моему кумполу, и уже сам собирался ответить ударом в не менее чувствительное место, как тот вдруг остановился и уставился в направлении железнодорожного полотна. Я с трудом успел затормозить движение, чуть не слетев по инерции в канаву, и тоже устремил свой взор в ту же сторону. Ничего особенного не обнаружив, спрашиваю приятеля: «Ты чего?!» – «Она!» – только и сумел ответить Генка и, как ошалелый, помчался к железнодорожной насыпи. Я сразу же всё понял и, конечно, последовал за ним.
Мы резво взбежали на насыпь и замерли, будто в гипнозе, восхищенно глядя на девочку, двигавшуюся в нашу сторону. «Она не там живёт, – промолвил Гена. – К кому-то ходила...» Он, конечно, знал всё о своей красавице...
Тем временем фея приближалась. Она легко ступала по шпалам, то прыгая через них, то семеня мелкими шажками, то вдруг вскакивала на рельсу и пробегала по ней несколько метров... Конечно, она давно заметила нас, но делала вид, будто ничего особенного не произошло, и спокойно продолжала своё движение, весело поглядывая по сторонам. Поравнявшись с нами, красавица лишь чуть опустила головку, сделала несколько воздушных прыжков на одной ноге и снова засеменила, как и прежде. Мы же оба стояли, как истуканы, не в силах оторвать от неё взгляда и не в состоянии вымолвить ни единого слова.
Да, девочка на самом деле была необычная – каких я раньше ещё не видел: с огромными чёрными искрящимися глазами, с чёрными, как смоль, волосами, завитыми маленькими кудряшками, которые густой круглой шапкой покрывали её красивую головку. В её миниатюрной фигурке, во всех движениях ощущалась какая-то необыкновенная лёгкость, чего я до этого никогда не замечал у знакомых девчонок. От неё исходили удивительная жизнерадостность и озорной задор, что всегда так нравилось мне у девочек. По всей манере её поведения было видно, что она уже не раз сталкивалась на своём пути с такими же, как мы, обожателями и интуитивно чувствовала, как вести себя в подобных случаях...
Между тем, фея уже довольно далеко удалилась от нас, продолжая идти всё той же лёгкой и непринуждённой походкой. Мы же всё стояли и стояли, провожая её глазами, как заворожённые. Наконец Генка вышел из ступора и выдавил из себя: «Отличница! А какие волосы!» Да, она действительно была создана для покорения мальчишеских сердец...
Но почему Генка молчал? Почему стоял, раскрыв рот, не в силах что-нибудь сказать ей, спросить, пригласить к нам в гости?!. И это Генка, который один мог заговорить целую толпу острых на язык девчонок! И чего тогда стоят все его рассказы о подвигах во имя своей очаровательной принцессы и об их совместном времяпровождении!.. Значит, и ему, так же, как и мне, непросто подойти и заговорить с нравящейся девчонкой. Во всём этом есть какая-то тайна. Ведь с другими-то легко и играть, и разговаривать, и даже ругаться! А тут – на тебе! Чем-то будто околдовывает тебя, чуть ли не гипнотизирует!.. Ведь на самом деле стоишь, как дурак, и слова вымолвить не можешь! А без неё томишься в каком-то ожидании, и даже во сне видишь!.. И почему именно с ней?! Ведь есть и другие, и даже более красивые и весёлые, чем та же Шурка! А вот нет, не притягивают!..
Спросить бы у кого об этих тайнах. Да ведь засмеют же! Или застыдят, чего доброго! Нет, об этом лучше только с Генкой беседовать. Друг друга так хорошо понимаем... И мы беседовали, и не раз, и не два. Но так и не смогли разобраться в этой сложной научной проблеме. А потом, при встречах с избранницами, по-прежнему были немы и беспомощны...

Июнь 1946 года. Приближается день моего рождения. Как обычно, готовимся отметить эту дату – всё-таки будет уже десять лет. Гена на полгода моложе. Его дата зимой. На день рождения решил пригласить друзей с улицы. Генка активно включился в подготовительно-организационный процесс. Прежде всего, нужны были угощения, а с ними было не густо.
Ну, на компот, чай (возможно, с сахаром) ещё можно было рассчитывать. Может быть, даже на яичницу с маслом – куры неслись отменно. Я хотел угостить всех гоголем-моголем, но столько сахару мы не смогли собрать. Надеяться на ягоды с огорода тоже не приходилось. Вишни висели ещё зелёные, клубника только цвела, о яблоках и говорить нечего. Оставались «хитро-рыночные» деликатесы. На это мне бабушкой с мамой было выделено аж целых пять рублей! Это было немало, но на всё желаемое не хватало.
Обещал помочь Гена. Правда, вместо ожидаемых трёх рублей он получил дома рубль с копейками. Но всё равно вместе с моими это был уже капитал. А мы приложили к нему и все наши выигрыши последней недели в чеканку и стеночку и в итоге собрали около восьми рублей наличными. Купили на них несколько красных яблок, на каждого по большому куску молочного сахара, несколько стаканов семечек и орехов. Остальное вызвалась приготовить бабушка. И на следующий день наш праздничный стол просто ломился от яств.
Праздновали во дворе, в вишнёвом саду. Там был оборудован деревянный столик с двумя скамейками по краям. Дополнительно вынесли нужное количество стульев и утрамбовались за столом все. Даже Бобка принял участие в этом праздничном мероприятии, надеясь получить со стола что-нибудь вкусненькое.
Как проходил сам процесс празднования, конечно, в деталях не помню. Помню только, что бабушка предоставила нам полную свободу действий, и мы, естественно, не стали произносить торжественные речи и читать стишки в честь юбиляра, а сразу принялись за основное дело – «дегустационно-поглотительную» процедуру, доставившую нам много приятных минут.
На «жаркое» нам были поданы по несколько жареных на растительном масле рыбёшек, наловленных нашей общей бригадой в течение последних дней и ожидавших своей участи в ванне с водой. И мы уплели их с превеликим удовольствием. Затем последовали макароны – и тоже с маслом и гарниром из квашеной капусты и солёных помидор, принесённых Анисимовыми. После небольшого перерыва был подан чудесный компот с абрикосовыми косточками (в каждом стакане), к которому мы приложили по кусочку молочного сахара. А на основной десерт всё-таки был мой любимый гоголь-моголь, и даже с сахаром! И каждый терпеливо сбивал его себе в чашке и тарелке, получая в итоге божественный нектар, который пробовали до этого далеко не все друзья из моего железнодорожного окружения.
А после начались рассказы и игры. И Генка снова рассказывал нам о своих героях-братьях, которые всю войну ходили по вражеским тылам и громили фашистов, совершая бесчисленные подвиги. Здесь, в присутствии девчонок, он не решался дополнять рассказ своим песенным репертуаром военного и послевоенного времени, соблюдая кодексы нравственности и благочестия. Подобное он оставлял только для чисто мужского, то бишь мальчишеского коллектива, поражая меня знанием бесчисленного количества анекдотов, прибауток, куплетов и песенок далеко не из школьной программы.
Играли вначале в яме с песком. Потом оставили там маленьких девчонок, а сами (уже почти взрослые) пошли на улицу, где были простор и полная свобода для нашего творчества. И даже вездесущая тётя Груша не препятствовала на сей раз нашим забавам, тем более что её младшая дочка Тамара тоже была сегодня на всеобщем приёме. Правда, она не принимала участия в наших развлечениях и в основном молчала, но от деликатесов всё же не отказалась.

Однажды вместе с Геной мне удалось сходить в лес за брусникой. И повели нас туда ни кто иные, как Хромовы, с которыми (точнее, только с тётей Грушей) мы были в вечной конфронтации, в связи с её взбалмошным характером. Кто уж предложил мне тогда присоединиться к ним – наверное, не тётя Груша. Но она лично возглавила шествие. Пошли также её дочери Клава и Тамара. А я упросил допустить к походу и моего закадычного друга Генку Серебрякова. «Пошто его-то? – было воспротивилась соседка. – Чай вдвоём всю ягоду истопчете!» Но всё же согласилась под нажимом Тамарки – с ней мы всегда были в дружеских отношениях.
Помню, я запасся большой корзиной, Генка тоже захватил что-то существенное. Женская семейная дружина Хромовых вооружилась вёдрами, бидонами, корзинами, и мы в четыре утра тронулись в путь. Так рано я ещё не ходил в лес, и всё для меня было необычно. Поначалу хотелось спать и даже немного познабливало от утренней прохлады. Солнце ещё не взошло, и только-только начинал алеть восток. Женщины двигались довольно резво, и я скоро согрелся. Генка тоже чувствовал себя хорошо, и мы трусили в ожидании чего-то совершенно необычного, радостного. Я никогда ещё не ходил в лес за ягодами, а брусники и вообще не встречал в лесу. Как она растёт? Как её собирать? И сумею ли собрать хоть немного. Хромовы обнадёживали: «Сеча большая, вся в ягодах. Ягода уже поспела, крупная. Сейчас на сечу никто не ходит. Так что на всех хватит – только бери да бери…»
Вышли на окраину города. Миновали Буровский завод, пошли дорогой, а потом тропинкой вдоль железнодорожной насыпи. Ближе к лесу насыпь становилась всё ниже, хотя и там, недалеко от Китова, в ней был сделан очередной виадук, и через него протекал маленький ручеёк. Возможно, в былые времена это была и речка, впадавшая в Сеху. Вода в ручейке была чистая, струящаяся между камней. И мы с ребятами даже пили её, не ведая обо всех последствиях такого эксперимента.
Вскоре тропинка свернула направо, к опушке леса, и соединилась с проезжей дорогой, ведущей, видимо, к одной из ближайших деревень и далее к Тезе. К этому времени как раз показалось солнце, сверкнувшее золотым краешком из-за горизонта, и алые, яркие краски восхода стали быстро тускнеть, уступая место бледно-голубому небу. Светились только одни небольшие облачка, разбросанные по небосводу.

Вот мы и в лесу. Идём какое-то время дорогой, затем сворачиваем на зелёную тропинку, снова меняем направление. Идём уже довольно долго. Далеко же запряталась эта сеча. Наши проводницы о чём-то разговаривают. Это их места. Где-то неподалёку их бывшая деревня. Конечно, все места тут знают. За грибами, за ягодами часто ходили… Лес любят… Но что-то заставило их в город перебраться. Дедушка говорит, что это непросто было сделать… Мы с Генкой идём и болтаем. Точнее, больше говорит Генка.
Наконец пришли. Часа полтора, наверное, топали. Без отдыха. Да мы и не устали совсем. Тамарка вон моложе, но тоже быстро ходит… Сеча большая, широкая. А вокруг густой лес высится. Ёлки, берёзы, сосны. Солнца пока из-за них не видно. Сеча травой заросла, ягодником. А вон и красные ягоды, даже с краю виднеются. Огромные пни стоят, отдельные кустики, молоденькие ёлочки. Видать, давно уже вырублена. Так и сказали Хромовы – «старая сеча».
Оставили вещи все в одном месте – у большого пня, с краю сечи. Клавдия показала нам с Геной, где может быть больше ягод, сказала, что и розовую с белой можно брать, доспеет дома. Я взял свою корзину, Генка – сумку и стакан в качестве «набирки», и мы приступили к сбору.
Ягод было действительно много. И красных, и розовых, и белых. Они висели крупными кистями и были ещё влажные от утренней росы, как и вся трава вокруг. Так что сандалии мои сразу промокли, но я на это не обращал внимания – меня охватил азарт сборщика. Хотелось собрать как можно больше и не ударить лицом в грязь перед «профессионалами».
А сеча тем временем стала наполняться солнцем – сначала западная её часть, затем центральная, а вскоре и вся она заискрилась, заблестела, «задымилась» от восходящих с земли испарений, разукрасилась цветами – жёлтыми, розовыми, белыми, фиолетовыми. Из леса стали доноситься голоса птиц, из которых я узнал только кукушку. Рядом со мной попискивали комары, но лично мне они тогда не доставляли серьёзных неприятностей…
Собирать ягоду было легко. Горсточки так и сыпались в корзину. Сначала я брал только правой рукой; потом попробовал «доить» кисти обеими, и работа сразу пошла быстрее. Тётя Груша с Клавой, сидя на корточках, брали с другой стороны сечи. Тамара была недалеко от них, ближе к центру. И тоже работала, не разгибаясь. Да, тут не приходилось бегать за каждой ягодкой, как при сборе земляники… Генка то напевает вполголоса, то декламирует что-то из русского фольклора. Он не может молчать. Ему нужно общение. Поэтому он и разговаривает сам с собой. И считает собранные стаканы – «Три, четыре, уже пять». Нет бы сразу в сумку ягоды складывал… Но у него свой метод сбора.
У меня слой ягод уже покрыл дно корзины. Неужели меньше, чем у  Генки? Да вроде он не так прытко работает. Всё больше встаёт, переходит с места на место, в сумку заглядывает… Может, и мне пройтись? Как у женской бригады дела продвигаются? Подошёл к Тамарке. У той уже почти половина бидончика собрана. Вот прыткая! Может, здесь ягода лучше? Да нет, такая же. Спросил, как у взрослых. «Хорошо, – говорят, – крупная ягода». Показываю им свою: «Такую можно брать?».
– Ох ты, сколько набрал! Бери, бери и розовую – вся доспеет.
В это время со стороны Генки слышится:
– Семь стаканов!
– Чего он всё орёт? – комментирует тётя Груша. – И на воле (на улице) всё мечется! Ягоды тихо брать надо. Не то накличешь чего!
Генка между тем уселся не пенёк и стал горланить свои бесконечные куплеты. Правда, он далеко не всё выговаривал чисто, учитывая возможные последствия со стороны взрослых. И это у него здесь особенно здорово получалось. И мощное эхо с четырёх сторон вторило ему ретушированным припевом.

Меня всегда поражали уникальные поэтические знания моего друга. Нет, школьную стихотворную программу я знал не хуже его. Но вот запретная часть отечественной лирики! Где он смог почерпнуть всё это? У старших братьев? Но они всё время были на фронте. Где-нибудь в эвакуации? Это вернее. У нас на улице всё было куда беднее. Разве что только тётя Груша существенно разнообразила наш городской лексикон деревенским жаргоном. Но у неё не было никакой лирики. Одна только проза с бесчисленным количеством междометий. Да и то она переходила на такой вариант только во время ожесточённых дискуссий с соседями, в том числе и с моей бабушкой, будучи не в состоянии совладать с ней логической аргументацией.
Генка немного перекусил захваченными бутербродами с компотом (по-моему, без косточек) и перешёл на исполнение известных военных песен, типа «Три танкиста» и «В атаку стальными рядами». Ну, эти вещи тогда знали все мальчишки моего возраста, и в этом не было ничего удивительного – патриотическая программа нашего воспитания действовала безотказно – в детских садах, в школах, на производстве. И мы на самом деле были тогда едины и беззаветно преданы и родине, и коммунистической идее, и долгу…
Между тем процесс сбора продолжался, и часа через два у меня уже была почти половина корзины. И когда мы все вместе собрались на обеденный перерыв, соседки аж ахнули от неожиданности: «Во берёт! Такой прыти и у наших девчонок нет!». И даже похвалили меня за старания. Потом добавили: «А этого крикуна в лес нельзя брать… Орёт и орёт. Чего ему неймётся?!» Генка как раз подошёл хвастаться: «Десять стаканов набрал!». Действительно, в сумке у него уже виднелись ягоды.
Обед у нас был скромный – без пирогов и деликатесов: чёрный хлеб с луком и солью, яйцо, простая вода и чай без сахара. Хромовы предложили нам по солёному огурцу. И мы с Генкой не отказались. У меня для всех была морковь и яблоки – первые поспевшие – «анис». Но соседки почему-то отказались, в первую очередь Тамарка. Она вообще никогда ничего чужого не брала, хотя у самой ни игрушек, ни вкусностей никогда не было. Я поначалу думал, что это черта всех деревенских. Однако в последующем убедился, что в деревне живут и совсем другие девчонки – такие задиристые и разговорчивые, что палец в рот не клади! …Ну, не взяли и ладно. А мы с Генкой уплетали всё за обе щёки.
После обеда работалось почему-то не так споро. Да и жара действовала. Солнце пекло вовсю, тени на сече почти не было, приходилось терпеть. Хромовы повязали головы белыми косынками, а у нас с Генкой оказалась одна тюбетейка на двоих. Надевали по очереди. Но собирал ягоды уже один я. Мой друг больше восседал на высоком пне, как на трибуне и голосил на весь лес что-то из области нашей борьбы с самураями, затем художественное переложение неких огородных страданий, а также про ухаря купца, ехавшего то ли на ярмарку, то ли с ярмарки с бесконечным возвращением из конца к началу и т.д. и т.п. И периодически среди концертного представления ещё слышалось: «Двенадцать стаканов!.. Уже четырнадцать стаканов!.. Пятнадцать стаканов… Потом опять четырнадцать и даже тринадцать…». Оказывается, стаканы периодически падали, и ягода рассыпалась. Приходилось начинать всё сначала…

Я удивлялся, как долго Генка мог выдержать подобную лирико-повествовательную нагрузку. Меня обычно хватало всего на несколько минут, да и то тогда, когда учительница (Нина Васильевна) к доске вызывала. Я не любил выступать перед публикой. Это меня утомляло, сковывало, тормозило, стесняло. Не любил также читать или рассказывать с выражением. Я монотонно тараторил стихотворение, лишь бы не забыть слова да поскорее закончить это испытание. Генка же ничего и никого не стеснялся. Да ему нечего было стесняться. У него всё вылетало без задержки, логично и последовательно. И главное, его интересно было слушать. На улице мы все заслушивались его. И я недоумевал, почему Хромовым не нравится его лирика и почему они бросают в его сторону такие взгляды!
В конце концов, мы все (кроме Генки) собрали «по полной», распрямили уставшие спины, вытянули ноющие ноги и на какое-то время улеглись отдыхать в тени, с южной стороны сечи. Было, наверное, часа два или три, и скоро надо было трогаться в обратный путь. Я был страшно горд своим сбором! Не только Клава, но даже тётя Груша меня похвалила, сравнивая с деревенскими «лентяями-мальчишками». «Гляди-ка! корзину набрал! Да с верхом! Это пятьдесят стаканов будет! Что у тебя, Клава, – целое ведро!» Тамарка набрала поменьше. Но тоже полную тару. До дому добирались уже не так резво. Шли даже с остановками. Генка сетовал на больные ноги, на жару, на кусачих слепней. И много пил из ручейка, вытекающего из-под железнодорожного «виадука». Я на этот раз воздержался, следуя указаниям бабушки, знавшей об этой «луже»…
Дома у меня были одни восторги. Сколько собрал! Да какая спелая! И чисто как! Только вот не знали, что с ней делать. Часть отобрали на варенье. Большую же половину замочили с яблоками – так посоветовала Клава. Получился десятилитровый фарфоровый бочонок, который хранился в подвале и радовал нас зимой прекрасным брусничным морсом.

После того похода я «заболел» ягодами. Однако продолжения не последовало. Либо соседи не желали в последующем иметь дело с таким «конкурентом». Либо они серьёзно опасались вмешательства в этот процесс моего друга. Или ещё что. А может, и сами они больше не ходили в те края. И мы с Геной переключились на уличные развлечения. Друг же мой вообще не вспоминал об этом походе, разве что о развалившихся от воды сандалиях и о кусачих слепнях, досаждавших нам на сече. Мне казалось, что Генка совсем не создан для отдыха на природе, что она его мало волнует. Его стихия – шумные ребяческие компании, где может полностью развернуться его талант общения и рассказчика.
Я оставался при этом мнении до тех пор, пока не стали выходить из печати его великолепные стихи о природе, в которых Геннадий Серебряков глубоко и всесторонне раскрыл её (природы) душу, показав читателю всю её красоту и одухотворенность. Писать так, «не любя», не чувствуя всего этого, было просто невозможно. Видимо, эти чувства до поры до времени просто дремали в его глубокой и многогранной душе и, конечно, рано или поздно должны были вырваться наружу. И я был счастлив увидеть это!

…Да, действительно, девять месяцев нашей дружбы на Железнодорожной были удивительным этапом в моей детской жизни. Этапом, давшим мне много радости и во многом обогатившим меня жизненным опытом. К моему огромному сожалению, Серебряковы осенью 1946 года переехали в центр города, получив собственную квартиру, и наши мальчишеские пути разошлись. Разошлись, несмотря на то, что мы порой случайно встречались в городе. А потом я даже узнал его адрес, увидев Генку сидящим на подоконнике своей квартиры и молниеносно делавшим карандашные наброски прохожих. Он всегда занимался творчеством и всегда был в первых рядах творящих – из числа лучших учеников нашей 1-й школы. И его имя можно видеть на доске почёта школы в числе лучших людей, много сделавших для нашего общества.
После переезда Гена так ни разу и не приходил к нам на Железнодорожную, видимо, сразу обретя новых друзей и переключившись на новую, уже чисто городскую жизнь. Таков был его характер – весёлый, жизнерадостный, без особых сомнений, глубоких переживаний, разочарований. Не знаю, вспоминал ли он о нашей дружбе. И дала ли она ему самому что-нибудь полезного, жизненно важного? По крайней мере, отдых и рыбалка на Сехе, совместные забавы, длительные беседы о нашей мальчишеской жизни могли бы запомниться надолго. Однако во всём его поэтическом творчестве я не нашёл ни единого упоминания об этом периоде его жизни, о Железнодорожной улице, о ребятах, с которыми он некогда проводил время… Я же возвращаюсь к той поре ещё и ещё и благодарю судьбу, даровавшую мне радость общения с этим жизнерадостным, никогда не унывающим мальчуганом.




ДЕВЧОНКИ

Девчонок у нас на улице было значительно больше, чем мальчишек. Это Галя, Аля и Валя Анисимовы – Галина, Алевтина и Валентина, Аза Сошникова, Нина Арефьева, Аля Мозохина, Тамара Хромова. К ним периодически присоединялись приезжавшие сюда на лето Неля Королькова с маленькой сестрёнкой и Рита – наша соседка. Были ещё девочки постарше, но они не входили в нашу девчоночно-мальчишескую команду. А мы, перечисленные, весело проводили время в играх и развлечениях.
Интересными совместными играми вместе с девчонками были «прятушки» и «ловишки». Прятались или на улице, или же у нас в саду. Играть у нас было наиболее удобно в связи с большим пространством сада, наличием в нём огромного количества ягодных кустов и плодовых деревьев, за которыми можно было хорошо прятаться, а также сарая, сараюшки и густого обширного малинника. Здесь можно было и бегать, и прятаться, и просто сидеть и беседовать за деревянным столиком в вишнёвом саду, заставленном тарелками со смородиной, малиной, вишней, крыжовником. И эти возможности мы использовали в полной мере.
Наши собаки – Бобка, а затем и Джильда, к подобному веселью привыкли и не высказывали особого протеста, когда начиналась всеобщая беготня. Скорее, наоборот, они сами не прочь были принять участие в играх, особенно юная Джильда, которая носилась за нами, хватая убегающего сзади за что-нибудь из его летней амуниции и вытягивая к месту общего сбора. Она неплохо «играла» и в прятушки, сразу находя каждого спрятавшегося, и этим здорово помогала водящему. Мы же разбегались кто в малинник, кто в кусты смородины, кто в сарай, кто скрывался за большими деревьями, или даже залезал на них, опасаясь Джильды. Но её весёлый лай всегда указывал нужное направление водившему, и тогда, даже спрыгнув с дерева, обнаруженный не в состоянии был обогнать искавших. А нужно было первым добежать до места «вождения» и постучать по нему. Тогда ты мог продолжать и на следующий кон прятаться. Тот же, кто первым был найден и не успевал застучаться, становился водящим. В принципе, на этом можно было бы и заканчивать игру, но отыскивать приходилось всех, потому что последнему найденному предоставлялось право выручать всех, если он сумеет застучаться впереди водящего. Такая игра затягивалась порой надолго, особенно когда рядом не было Джильды и водящий не обладал особой ретивостью в поиске и в беге на спринтерские дистанции.
Один раз я так долго сидел под кустами смородины в ожидании, когда можно будет перехитрить водившего, что в ногах забегали мурашки, и я с трудом, но успел-таки добежать раньше кого-то из водивших мальчишек. «Аж ноги закоченели, ждамши», – поведал я играющим. И тут же получил очередное прозвище от самой бойкой нашей девчонки – Вальки Анисимовой: «Кочаные ноги! Кочаные ноги!». Так и звала меня потом целое лето. А после придумала что-то другое, не менее оригинальное.
В ловишки играли на лужайке напротив дома Вовки Карцева. Это было уже после войны, и хозяева картошку там не сажали. Играть в эту игру с девчонками было и интересно, и не очень. Интересно потому, что было много и шуму, и визгу. Но уж больно медленно они, девчонки, бегали. От многих из них можно было легко увернуться на небольшом пространстве лужайки. Кстати, подобные постоянные игровые общения с девчонками могли отрицательно отразиться на общем моём физическом развитии. И это я понял уже в пятом классе, когда стал играть в подобные игры с ребятами моего возраста – друзьями Стаськи Сухова. Там и ловкости, и скорости мне существенно не хватало, и я был какое-то время чуть ли не единственным постоянно водящим.

Наши соседские девчонки с улицы частенько играли в больницу. Они надевали на головы белые косынки, на руки – повязки. Лечили кукол, медвежат и другую живность. Вовка Карцев частенько приносил им из своего неистощимого запаса дохлых воробьёв, мышей и других тварей – чтобы лечили по-настоящему. Девчонки всегда были довольны и делали своё дело с самым серьёзным видом. Делали уколы, прививки, давали больным лекарства, часто используя для этой цели ягоды с наших садов и огородов.
Однажды они предложили полечить вместо своих больных нас, мальчишек, чтобы всё было уже на самом деле по-настоящему. Мы согласились – пусть потешатся, да и нам перепадёт кое-что из их припасов. Девчонки обрадовались, обвязали нас бинтами, какими-то тряпками, уложили на траву, накормили понарошку лекарствами. И велели отдыхать – иначе, мол, не поправимся. А еды никакой не дали. Говорят: «Больным голодать надо!» А сами сели рядом за столиком (дело у нас в саду было) то ли обедать, то ли ужинать. Разложили свои бутерброды, малину, смородину. Сидят, болтают о своих девчоночьих проблемах и уплетают за обе щёки.
У нас же после беготни слюнки текут. Говорим им:
– Мы так не договаривались! К тому же так и голодом уморить можно!
Девчонки как ногами затопают:
– Лежать и не двигаться! И не болтать! А то помрёте! Тогда вас ещё и хоронить придётся. Вы тяжелобольные. У вас у всех малярия! (наверное, слышали о такой болезни).
– А чтобы вы не заразные были, – продолжают они, – вам сейчас уколы делать будем!
– Это какие ещё уколы? – спрашиваем. – Мы и без них очумели лежавши!
Вовка сразу, было, воспротивился и хотел встать. Но девчонки все разом бросились к нему: «Этот уже буйный! Ему укол в первую очередь положен!» Что это будут за уколы, мы не знали. Но на всякий случай стали опасаться. Докторши нас успокоили:
– Не очень будет больно. А потом каждому по конфете и по печенью достанется, – наверное, видели, что так всегда малышей успокаивают.
– Ладно, – говорит Вовка. – Делайте, уж, да поскорее. Я есть хочу.
И протягивает им руку. Те хихикают и о чём-то шепчутся у стола. «Всем больным уколы будем делать по-настоящему. Вот этой стеклянкой». (Стеклянка оказалась очень большая, но, к счастью, не очень острая). Старшая Анисимова командует:
– Ты держишь его за руки, ты – за ноги, а ты, – говорит она Ритке, – ты укол будешь делать. Буйный, снимай штаны!
Вовка даже подскочил на месте. Но санитарки грозно встали рядом:
– Сам снимешь, или силком снять?!
Вовка, конечно, мог бы не даться, но ведь тогда и играть не будут, а с девчонками всё-таки бывает и интересно. Предупреждает:
– Только не до крови и не на улице. Уколы всегда в доме делают.
– Мы сами знаем, где делать! А вы лежите, больной! Если уж очень хотите, то пойдём в уборную. – И повели его с собой в наш сортир.
Мы с Валеркой было тоже двинулись за ними – интересно же посмотреть, как всё происходить будет, тем более, что и нас затем ожидает та же участь. Но главный врач Галька категорически воспро¬тивилась этому.
– Больные, ждите своей очереди! И лежите на своих местах. Мы вас позовём, когда надо будет!
Ну, думаем, доигрались. Теперь от них не вырваться. Придётся терпеть. Тем более, что Вовка уже скрылся за дверью, сопровождаемый целой врачебной бригадой. И всё стихло… Проходит минута, две, мы ждём, что вот-вот раздастся вопль нашего приятеля, но всё по-прежнему было тихо. Только Галька строго стояла на часах при входе в «операционную». Но вот дверь внезапно отворилась, и сияющий больной выкатился наружу, придерживая штаны: «И не больно совсем!» Галька направила его к столу на заслуженную трапезу... Следующим выбрали Валерку, а меня, как хозяина, оставили на закуску. Валерку я тоже не слышал, однако он не сиял при выходе, крепко держась рукой за заднее место. Видимо, ему увеличили дозу, как более старшему. Он даже стола с дополнительным питанием сразу не нашёл.
Теперь, когда очередь дошла до меня, мне стало что-то не по себе – а вдруг заколют, как Валерку, и потом по-настоящему лежать придётся. И зачем только мы на это согласились! Спрашиваю Гальку на всякий случай, может, уже лекарство кончилось?
– У нас его на всю улицу хватит! – отвечает та гордо и вталкивает меня в сортир.
Там уже наготове со стеклянкой в руке стоит Ритка, а рядом находятся две санитарки. Приказали мне лечь «на топчан» (к счастью, дыру они всё же догадались закрыть крышкой, не то можно было, не ровен час, и туда угодить), снять штаны, и начали творить своё дело.
Нет, кое-что они, безусловно, понимали в медицине, поскольку смазали место укола какой-то жидкостью. Затем Ритка приставила туда свою стеклянку и что есть силы нажала на неё. «Ну как, – спрашивает, – прошло лекарство?» И сама отвечает: «Нет, ещё не всё», – и ещё сильнее нажимает своим шприцом. Но пока ещё терпимо. Стараюсь лежать спокойно, хотя на всякий случай задаю вопрос:
– А другим как делали, столько же?
– Нет, – отвечает. – Тебе укол с двойной дозой велели. Ты вон какой круглый!
Действительно, сравнительно с Валеркой, я был в ту пору заметно полнее.
Инквизиция продолжалась секунд двадцать и, чувствовалось, что осуществлялась с большим удовольствием и полной самоотдачей, по-видимому, в полном соответствии с инструкцией начальства. Но выдержал я её с честью. Как и Вовка, вышел довольный – не знаю, от чего: то ли от того, что всё уже закончилось и, кажется, прошло без видимых осложнений, то ли в связи с тем, что не потерял мальчишеское достоинство в глазах слабого пола.
После этого была совместная торжественная трапеза больных и целителей, закончившаяся предложением последних продолжить завтра игру. Но только мы должны были быть уже ранеными на поле боя, а уколы планировались прямо на улице. Слава Богу, до этого дело не дошло, так как мы, мальчишки, вовремя переключились на более интересные занятия.

Наши девчонки! Все они были прекрасны! Чистые, душевно богатые. Я не слышал никогда, чтобы они ругались между собой, бранились, сквернословили, о ком-то плохо отзывались. Всё это было ниже их девчоночьего достоинства. Да и вообще большинство девчонок в то время, по крайней мере, в Шуе, были такими. Встречались, конечно, и другие – обладавшие и солидным матерным запасом и не стеснявшиеся его использовать во всеуслышание. Помилуй Бог, чтобы кто-нибудь из девчонок курил или употреблял горячительные напитки. Их употребляли мужики, и это было у всех на виду. Курили мальчишки. Правда, это делалось тайком, в школьных туалетах или на улице, уже вне школы. Школы же являлись средоточением глубокой нравственности, приличия, культуры. Да и многие семьи тоже. Даже такие, малообразованные, неимущие, какие были, в частности, и на нашей улице.
Да, девчонки с улицы всегда и во всём были великолепны! И в поведении, и в делах, и в учёбе, и в прилежании, и даже в отношении к нам, мальчишкам. Мы дружили с ними, уважали их, любили – по-товарищески, с удовольствием проводили с ними время. За десятилетие дружбы (1942-1954 годы) они стали для меня совсем «своими», как близкие родственники. Может быть, поэтому, когда пришла пора влюбленности и сердца наши стали трепетать и ныть от какого-то безудержного внутреннего томления, внимание наше (точнее, моё) стало постепенно переключаться на других, мало знакомых девчонок, на наших школьных подруг, живущих уже совсем на других улицах и в переулках.

Волею судьбы, наш восьмой класс в 1-й школе был сформирован из выпускников седьмых классов нашей, уже бывшей, 10-й школы. Вот тогда-то я и познакомился с девчонками с Ивановской улицы, которые сразу привлекли моё юношеское внимание. Удивительно, но почему-то в 10-й школе я их практически не замечал. Там внимание моё привлекали прежде всего мои одноклассницы по 5-6-7 «Б» классу. А тут вдруг всё сразу резко переменилось. Вроде и оценками они не блистали, и внешне ничем особым не выделялись, но вот привлекали и всё тут – без всяких объяснений. Меня так и тянуло к ним все последующие годы учёбы. А наши, «железнодорожные», так и остались хорошими нашими подругами – верными, надёжными, очень «женственными», и весьма-весьма привлекательными. Да и у них самих не было особых к нам притяжений. Хотя в более юные годы кое-кто из них всё же усиленно допытывался у меня во время загородных прогулок: «А тебе кто-нибудь из нас нравится?». Я даже опешил от такого провокационного вопроса, да ещё сказанного при всей честной девчоночьей компании.
– Конечно, – говорю я, – все вы такие красивые, весёлые.
– Ну, а кто тебе больше всех нравится? – настойчиво допытывалась самая юная и бойкая красавица.
Ну, что было ответить? Даже если я и питал именно к ней определённые чувства, то не в состоянии был признаться в этом, да ещё в присутствии всех (видимо, тоже жаждущих конкретного ответа) подружек.
– Все вы мне нравитесь, всех вас люблю, – сказал я наконец полушутя-полусерьёзно. – Вместе же так хорошо играется и гуляется. Плохо ли было сегодня на речке?
Кажется, я тогда всё же разочаровал девчонок, хотя нисколько не слукавил с ответом. На самом деле мне с ними было и весело, и интересно.




МАЛЕНЬКАЯ КРАСАВИЦА

Если же говорить о внутренней привлекательности, заставлявшей совершенно по-особенному относиться к «своей избраннице», то в раннем возрасте это была младшая сестрёнка Нели Корольковой, которую привозили в Шую вместе со всеми. При первом знакомстве ей было, наверное, не более трёх лет, и она почему-то всего боялась: и ямы с песком, и кур, и Бобку, и кота Базиля. И мне было очень жалко её, и я пытался её успокоить, дарил ей конфеты, блестящие бумажки, катал на своём трёхколесном велосипеде по саду. И очень хотел, чтобы она веселилась вместе с нами. Сколько мне самому было тогда – лет пять? – встреча была перед войной, а потом Корольковы в гости в Шую уже долго не приезжали.
Да, чем-то действительно запала тогда мне в душу эта совсем юная и совсем беспомощная красавица, с густыми светлыми волосами, завязанными сверху белым бантиком в виде бабочки; в светлом лёгком летнем платьице, в розовых носочках и жёлтеньких малюсеньких сандалиях на таких же миниатюрных ножках. И испуганные глазки её, увлажнённые слезами, и единственная произносимая ею фраза: «Я баюсь». И её плач у меня на руках, когда она обняла мою шею своими тоненькими ручонками и всё говорила: «Я баюсь, я хачу дамой»… Всё это так сильно взволновало меня, что я даже видел эту малютку во сне, чувствовал, будто наяву, что она прижимается ко мне, вся трепещет и вздрагивает от внутренних рыданий. И снова я жалел её, хотел сделать для неё что-то хорошее, хотел снова встретиться с ней и жалеть её, прижимая её головку и тельце к себе, чтобы она успокоилась, не плакала, а тоже играла и радовалась вместе со всеми.
Потом я ещё встречался с нею несколько раз, уже у Корольковых. И снова трепетал при виде её, уже улыбающейся на руках у своей мамы. А рядом был и отец, и бабушка с дедушкой. Как ей было здесь хорошо и спокойно. И она уже ничего не боялась. Бегала по двору, играла в яркие игрушки, звала маму, показывала ей что-то. Нет, она была какая-то совершенно особенная, не похожая на других. И какая-то неудержимая сила тянула и тянула меня к ней.
Но она скоро уехала вместе с семьёй. И потом долго-долго не приезжала сюда. Я спрашивал деда с бабой о внучке, почему она не приезжает. Но началась война, и жизнь сразу резко изменилась. Приходилось много терпеть, преодолевать, а также ждать и надеяться на лучшее, и верить, что когда-то всё должно измениться к лучшему, и что мы должны будем когда-нибудь встретиться…

Через несколько лет как гром среди ясного неба меня потрясло известие, полученное от наших мальчишек, наверное, от Вовки Королькова, …что сестрёнка его двоюродная умерла. Я не мог поверить в это. Как? Почему?! Такого не может быть! Такая красивая! Такая нежная, юная… Девочка из сказки… Она не может умереть! Спрашиваю у деда Королькова, который встретился мне на улице. «Да, – отвечает. – Господь забрал. Будем поминать скоро... Девять дней будет… Приходи на поминки…».
Что творилось тогда со мной. Я не мог ни есть, ни пить, ни рисовать, ни играть с ребятами. Не помню, учился ли я тогда в школе, видимо, ещё нет, или это произошло в каникулы. Я не мог поверить, что наша встреча уже никогда не повторится. И я не увижу её – её нежного улыбающегося личика, её густых волос с белым бантиком, не смогу слышать её тихий голосок, не смогу больше взять её на руки и нежно прижать к себе. А как я мечтал об этом все эти годы!.. И снова красавица являлась мне во сне – то у нас во дворе, то у Корольковых, то на берегу Сехи, где мы вместе играли в камушки и песочек, и она уже не боялась меня, не боялась воды, стрекоз и бабочек, а только радовалась вместе со мной и непрерывно щебетала что-то, как сказочная райская птичка…
– А ты найдёшь мне камушков?.. Поймаешь стрекозку? А поведёшь меня за ручку?.. Придёшь к нам домой?..
Она говорила уже вполне отчётливо, и сама показалась мне более взрослой… Может, её душа разговаривала тогда со мной, чувствуя мою любовь к ней, стремление быть с ней вместе? Может, она пришла ко мне во сне, чтобы проститься со мной, оставить память о себе, чистую, светлую, радостную; чтобы дать надежду на встречу в новом мире, в далёком ещё для меня будущем – в том таинственном, сказочном мире, о котором мы до сих пор ничего и не знаем…
И мне было так радостно, так легко, так трепетно, что я улыбался во сне и что-то бормотал несвязное и непонятное, но тоже радостное и восторженное. (Об этом мне говорила бабушка, проснувшаяся вдруг от необычного моего поведения.) И проснулся я с таким же чувством восторга и сразу не понял отчего, переключившись со сна на реальные жизненные события. А потом вспомнил всё – и сон, и то, что произошло на самом деле. И вновь меня охватила ужасающая тоска, не оставлявшая меня в покое следующие дни.
А вскоре я заболел. И довольно серьёзно, и несколько дней лежал с высокой температурой. А когда выздоровел и смог выйти на улицу, то ребята рассказали мне, как прошли поминки. И все вспоминали и вкусный суп с мясом, и рисовую кашу, и сладости, и компот с абрикосовыми косточками, доставшийся всем по несколько стаканов… А я вспоминал этого чудо-ребёнка из моей сказки, ту, которая подарила мне такие нежные и светлые чувства и оставила в душе моей светлую память на многие годы моей жизни…
В последующие, ранние школьные годы, ничего подобного я уже не испытывал. Хотя попеременно «пылал чувствами» то к Шурке, то к Нинке, то к другой Нинке -«Мишурихе» – в начальных классах школы. Но эти чувства быстро проходили, и я переключался на новую «избранницу моего сердца», полностью забывая о предыдущей. И эти мимолетные восторги не оставляли в моей памяти глубокого следа, какой оставила трёхлетняя Фея, явно явившаяся в этот мир из какой-то волшебной сказки.




ЦВЕТЫ – ЛЮБОВЬ МОЯ

Что особенно я любил в детстве, так это цветы! Я помню, что они радовали и волновали меня тогда, когда я ещё не умел говорить и только протягивал к ним руки. Помню цветущие деревья в саду и в небольшом садике перед сараем. Помню золотую от одуванчиков лужайку перед домом, розы и лилии в нашем палисаднике, многочисленные анютины глазки в канаве; а потом жёлтые золотые шары, разноцветные георгины… Всё это было так прекрасно! И сколько вокруг цветов вилось пчёл, разноцветных жуков, порхало бабочек! И как хотелось познакомиться с ними поближе. Почему цветы так манили меня к себе? Что за тайная сила существовала в них? Почему хотелось смотреть на них ещё и ещё, вдыхать в себя их аромат, прикасаться лицом к их лепесткам, почему хотелось сорвать их и унести с собой в дом, поставить в чашечку и радоваться, что они рядом?..
В четыре-пять лет я уже ходил с бабушкой за город – зачем, не помню. Тогда ещё не было козы Зорьки. Возможно, просто на прогулку. Мы собирали букетики голубеньких хохлаток в «кустиках» у речки Сехи. Там же росли и белоснежные ветреницы. На склонах невысоких холмов ещё белел снег. Значит, дело было в апреле, может, в самом начале мая. А позднее, уже летом, мы с бабушкой любовались здесь голубым морем незабудок по берегам речки. Рвали их, а дома ставили в блюдечко. И цветы вскоре выпрямлялись и устремлялись миниатюрными голубенькими венчиками-головками к свету. И долго стояли на радость мне и бабушке. Мама тоже любила цветы и радовалась вместе с нами.
В шестилетнем возрасте я ходил сюда уже самостоятельно, без сопровождения взрослых. И ни у кого тогда не было опасений, что меня кто-то может обидеть. Нет, тогда люди в основном помогали друг другу, сочувствовали друг другу. Помню, как я разговаривал с незнакомыми старушками, собиравшими хворост и сосновые шишки для самовара. Те подробно расспрашивали меня – кто я, где живу, найду ли дорогу домой. И уверен, довели бы меня до дома в случае необходимости. Правда, незнакомые мальчишки с дальних улиц ревностно относились к моим букетам, собранным на их территории. И однажды даже отняли у меня цветы… и выбросили в речку.
Мы часто ходили в эти края нашей мальчишеской компанией. И тоже собирали букеты – уже летние. Тут росли ландыши, бубенчики (купальница), хохлатки, лесные фиалки, поздние ромашки и колокольчики. Я даже пытался посадить эту красоту у нас в саду. И какое-то время цветы росли и благоухали в палисаднике, но почему-то на следующий год погибали.
А ещё мы ходили в лес за черёмухой. Лес тогда был уже довольно далеко от окраины города – в районе посёлка Китово. И тут, почти на самом его краю были целые заросли этой белоснежной красавицы. Мы проходили, наверное, сотни метров, а она красовалась повсюду, выступая перед нами всё новыми и новыми кустами и целыми деревьями. Какая это была красота! И какой аромат стоял вокруг! И мы приносили домой огромные букеты – целые охапки этой нежной свежести, ставили ветки в воду и наслаждались этим кусочком естественной красоты лесной природы.
Да, эта любовь к цветам родилась у меня в раннем детстве. Самостоятельно ли, или с помощью взрослых, но она прошла через всю мою жизнь. И я до сих пор преклоняюсь перед этой красотой, созданной на благо всему живому миру, постоянно ищу встречи с ней, пытаюсь запечатлеть в своей памяти с помощью рисунков, фотографий, а также изобразить словами хоть небольшую часть прелести, присущей этим удивительным творениям природы, и свои чувства от соприкосновения с ними.




«КУСТИКИ»

Летом любимыми местами отдыха у нас были «кустики», лес и речка Сеха. «Кустиками» называли мы небольшой (не более километра в длину) заросший кустарником участок местности на северо-западной окраине Шуи, сразу за Буровским заводом. Он располагался между железнодорожной линией и холмом, на котором красовалась Мельничнова церковь. Вся эта зелёная зона пересекалась просёлочной дорогой, ведущей к лесу, и двумя небольшими речушками – Сехой и Безымянной. Возможно, последняя и имела своё название, но мы его просто не знали.
В летнее время меня привлекала больше левая часть заросшего кустами пространства – у самой железной дороги. Место здесь было сравнительно низкое, но не заболоченное, сплошь покрытое густой травой. А среди этого разнотравья, среди многочисленных кустов ольхи, ивы, орешника, бузины и других, не известных мне видов кустарников, то тут, то там красовались ярко-жёлтые головки бубенчиков (так называли мы красавицу-купальницу), поднимались над травой белые соцветия лесных фиалок, тонкий и сильный аромат которых, особенно по вечерам, казалось, заполнял всё окружающее пространство. Глубоко в траве прятались от постороннего взгляда розово-фиолетовые пирамидки кукушкиных слёз, под широкими листьями скрывались уже отцветающие, но ещё белые, бубенчики ландышей. В июле-августе всю эту прелесть сменяли огромные ромашки, светло-синие колокольчики, красные «липучки». У речки были сплошные заросли голубоглазых незабудок с удивительно крупными для этого вида цветами.
В кустах, на самом берегу речушки Безымянной, я находил царские ягоды – типа земляники, но с ещё более восхитительным вкусом и ароматом. Они были раза в два крупнее обычной лесной земляники, имели зелёную окраску и беловатого оттенка мякоть. К сожалению, попадались они довольно редко, и собрать их не было никакой возможности. По склону железнодорожной насыпи росли земляника и щавель, на заготовку которого мы часто ходили шумной ребяческой ватагой. Хаживали сюда мы и за цветами. Бежали наперегонки по знакомым местам, стараясь опередить друг друга. Но цветов хватало на всех, и мы возвращались с пышными букетами, гордые своей удачей.
Однако созерцать красоту этого царства природы я предпочитал в одиночестве. Подолгу останавливался перед каждым цветком, любуясь его непередаваемой красотой, вдыхал аромат фиалок и ландышей. Пытался поймать только здесь водившихся очень красивых стрекоз – «коромыслов» ярко-голубой окраски, с толстым расплющенным брюшком, носившихся повсюду и временами усаживавшихся на сухую ветку отдохнуть либо перекусить пойманной налету добычей.
А какие здесь летали бабочки! Таких божественных форм и расцветок я больше никогда и нигде не встречал. Тут я ловил красно-чёрных бархатистых мотыльков, довольно крупных размеров и с удивительно яркой окраской. Находил жёлто-коричневых и зелёных гусениц с рожками на голове (не знаю, каких бабочек, но, несомненно, очень красивых). В кустах у речки ловил голубеньких блестящих жучков. Несколько раз попадались мне и большие жуки с рогами, наверное, жуки-носороги. А сколько здесь было разнообразных птиц, скрывавшихся в кустах и вивших в них свои гнёзда.
В кустах и в траве ожидали свои жертвы в развешенной паутине многочисленные пауки: чёрные, жёлтые, коричневые, зелёные. Я любил наблюдать за ними. Иногда и сам подбрасывал им в сети то муху, то осу, то другую живность и с восхищением смотрел за битвой титанов, познавая тайны этого удивительного мира насекомых...
Устав, я отдыхал в густой траве или под ветками широколистного кустарника. Мне нравилось лежать здесь на спине, смотреть на небо – то чистое, безоблачное, то покрытое лёгкими облачками; нравилось слушать стрекотание кузнечиков и щебетание птиц, вдыхать аромат трав, впитывая в себя всю бесконечную и многообразную прелесть окружающего мира.
Иногда я уходил к речке и отдыхал на её берегу. Тихо журчала вода, медленно кружились в небольших водоворотах опавшие листья, против течения непрерывно скользили неутомимые водомерки. Маленькие серебристые жучки, как искры, мелькали на поверхности воды, разбегаясь в разных направлениях. На мелководье резвились стайки мелких рыбёшек, то одновременно взлетая вверх к упавшему листочку, то отклоняясь куда-то в сторону. На илистой части дна извивались чёрные пиявки.
Всё кругом жило своей, особенной, непонятной большинству из нас жизнью, радовалось и наслаждалось ею или безвременно погибало, не выстояв в жестокой борьбе за существование. Шелест листьев и непрерывное журчание воды успокаивало и немного клонило ко сну. Хотелось лежать так долго-долго. Лежать и ни о чём не думать, а только наслаждаться тихой и неброской красотой этого небольшого уголка нашей светлой среднерусской природы.




БОСИКОМ

В тёплую летнюю пору мы бегали по улице чаще всего босиком. Надевали коротенькие штаны (до колен) с проймами, рубашку-безрукавку, на голову панаму или фуражку – и вперёд, на весь день. Соседские мальчишки ходили босиком с самых первых лет жизни. Мне же стали разрешать такие прогулки только лет с пяти-шести. До этого я облачался в сандалии или ботинки с носочками. Но как это было чудесно – снять с себя всё лишнее, обнажиться до трусов, подставить тело солнцу, а подошвами ощутить тепло или, наоборот, земную прохладу. Это я прочувствовал сразу. И всё время стремился к этому состоянию.
Босиком ходили мы в «кустики» за земляникой или просто погулять за городом. Любили ходить босиком по проезжей дороге, погружая ноги в тёплую мелкую, как мука, пыль и оставляя за собой её медленно оседающий шлейф. Ноги опускаются как в мягкий пух, под которым нащупывают твёрдую поверхность – ровную, без выбоин и ухабов. Идёшь и не боишься оступиться или поранить ногу. Можно безбоязненно пуститься и наперегонки, что мы и делали время от времени.
Добегали за городом до речки Безымянной и на мелком перекате, недалеко от впадения её в Сеху, устраивали первое купанье. Носились по воде, подымая брызги, иногда даже ложились в воду (которая здесь доходила всего до колен), хвастаясь друг перед другом своей сноровкой в плавании. А сами что есть силы загребали по дну руками и ногами, почти не двигаясь с места. Зато визгу и криков было предостаточно. Здесь же, в воде долго играли в ловишки. Потом посиневшие от холода, с дрожащими губами и стучащими зубами выскакивали на пологий берег, ложились на горячий песок и долго грелись на солнышке, обсыпая себя со всех сторон жёлто-белым песком и наслаждаясь беззаботностью детской жизни.
Со стороны Ивановской и Железнодорожной улиц не было видно ни души. Мерно гудел и звенел Буровский завод. Далеко, у Мельничновой церкви, кудахтали куры. Где-то в кустах блеяли козы. И далеко-далеко, на пригорке, в сторону леса, виднелась одинокая старушка, несущая на спине вязанку хвороста. Пора было одеваться и двигаться дальше – по той же самой дороге.
Если мы шли за земляникой, то чаще всего направлялись в сторону песчаных карьеров, уже наполовину заросших травой и ягодником. Они располагались в километре от места купания, справа от железной дороги – на большом песчаном холме, сразу за нашими «кустиками». Мы любили играть здесь в ловишки, скатываясь по крутому песчаному склону вниз на босых ногах или на спине, карабкаясь вверх по осыпающемуся песку, прыгая в глубокие ямы, проваливаясь по щиколотку в песок и гоняясь друг за другом.
Земляники здесь было не так уж много – она только начинала разрастаться. Мы собирали по стакану или по кружке и были страшно довольны этим. У кого не было посуды, те насаживали ягоды на длинные травинки и несли их в таком виде. Я любил составлять букетики из земляники, выбирая для этого особо крупные и спелые ягоды. Большинство мальчишек съедало часть своего сбора по дороге. Мне же доставляло удовольствие приносить все ягоды домой и радовать ими взрослых.

Особенно любили мы бегать босиком по лужам после дождя, задрав штаны до пупа и придерживая их руками. Вода была тёплая, приятная. Грязи не было, так как грунт кругом был песчаный. Ещё падали последние крупные капли, выбивая пузыри на лужах, но солнце уже ярко светило, превращая летящую влагу в жемчужинки и бриллианты. По всей улице слышался смех и визг ребятни. Кто-то шлёпался в лужу, стараясь рассмотреть потом последствия этого происшествия. Кто-то плескался водой. Кто-то тряс небольшие деревца тополей, недавно посаженных перед домами, обдавая всех чистой прохладной капелью. Пахло тополем и травой. Песчаные дорожки быстро просыхали, и мы носились по ним, уже не обдавая друг друга мокрыми песчаными брызгами.
Босиком мы бегали и на Сеху, босыми ногами загоняли рыбу в корзины. Только в железнодорожном пруду ловили карасей с опаской, так как там нет-нет, да и попадались под травой всякие железки с соседствующей рядом свалки. Случались, бывало, и казусы, когда мы всё же повреждали себе ноги. Но это было, скорее, по неосторожности. Так, помню, один мальчишка с соседней улицы вздумал пинать босиком доски на мосту через Сеху и вогнал себе щепку на полступни. Еле вытащили потом. Другой уронил себе на ногу камень и разбил до крови палец. В целом же, травм было мало.
Ступни у всех к середине лета становились твёрдыми, как кожаная подошва ботинок, и с такими ногами мы могли безболезненно бегать по гравию железнодорожной насыпи или даже по стерне скошенного поля, как это однажды случилось с Валеркой Арефьевым. Правда, он бежал, подгоняемый страхом, из леса, когда ему проломило голову падающей ёлкой.
Босиком мы ходили также и в лес по железнодорожной линии, прыгая по нагретым солнцем просмоленным шпалам, или быстро семеня по горячим рельсам. Останавливались, ложились ухом на рельсы (подложив фуражки), слушая, не приближается ли из-за поворота поезд. За городом был почти километровый перегон по высоченной насыпи, и при встрече (а путь был одноколейным) приходилось спускаться подальше вниз от громыхающего чудовища. Особенно неприятно было, когда паровоз в момент встречи начинал яростно гудеть или обдавал всё вокруг горячим паром. Тогда находиться на насыпи было даже опасно.
А как удобно было лазить босыми ногами на деревья, плотно охватывая голыми ступнями ствол и крепко цепляясь пальцами за малейшие выступы коры. В ботинках же или сандалиях залезть по гладкому стволу дуба не было никакой возможности. Босиком я лазил по нашим заборам, на крыши домов и сараев. В этом случае можно было не опасаться, что не удержишься и соскользнёшь вниз по гладким доскам.

Да, ходить босиком было одно удовольствие! Это было какое-то особое состояние, новое качество жизни. Это было ощущение полного контакта с природой – через росистую траву, через пыль и грязь проезжих дорог, через воду луж, прудов и речек, через кору деревьев, через пружинистую мягкость лесных тропинок, через мягкий ковёр листвы осеннего леса. Испытал я это состояние и много позднее, когда купался в октябре-ноябре в Приморье, в бухте Патрокл, ступая босыми ногами на заледеневшую землю, залезая босиком в глубокий снег, становясь на кромку льда у самой воды. Всё это тоже было необычно и прекрасно. Прекрасно тем, что ты был здоров и способен на такой подвиг без каких-либо отрицательных последствий, что мог повторять его ещё и ещё изо дня в день; мог наслаждаться острейшими ощущениями от близости к непривычным и даже экстремальным условиям столь обычной для тебя природы.
Я совершенно уверен в том, что такой тесный контакт с природой приносит огромную пользу человеку, укрепляет его психику, совершенствует его физическое состояние. Дело здесь вероятнее всего не в таинственном земном магнетизме и биоэнергии, входящей через обнажённую кожу в твоё собственное жизненное пространство, а в обычном стимулирующем влиянии естественных раздражителей (температурных, тактильных и др.) на нервную систему человека, к чему он был приспособлен испокон веков, и больше того – что является одним из условий его нормального существования.




РЕКА МОЕГО ДЕТСТВА

Как я любил эту реку! Я помню её с самого раннего детства, когда мы с бабушкой ходили сюда стирать и полоскать бельё или просто на прогулки, и я имел возможность каждый раз вновь и вновь испытывать счастье встречи с ней и радость общения с природой этого чудесного уголка. Это было, пожалуй, лучшее место отдыха в ближайшей округе. Река находилась примерно в полукилометре от нашего дома и текла параллельно Сехской, Ивановской и Железнодорожной улицам, впадая в Тезу километрах в двух от нашей Железнодорожной. Мне было тогда года три, а может быть, и того меньше, так как я ещё не совсем чисто выговаривал отдельные слова: «Бабуська, пойдём на лецьку». Да, это я хорошо помню. И мы шли. Бабушка – с полной корзиной белья, а я бежал рядом в ожидании очередного счастья встречи с чистой и прозрачной водой, с тёплым желтоватым песком, с нежной густой травой и цветами по берегам, с тёмно-синими стрекозами, с мелкими ракушками и полированными красивыми камушками.
Стирка осуществлялась в «мытилке» – крытом деревянном помосте с дощатым полом и широкими отверстиями в нём. Обычно здесь всем хватало места, а кому случайно и не доставалось, те стирали прямо в реке, заходя в воду по колено и закрепляя подолы юбок к поясу. Пока бабушка стирала и полоскала бельё, я в течение часа или даже более наслаждался возможностью побыть у речки наедине с природой, созерцать и впитывать в себя всю красоту этого тихого и спокойного уголка.
Прежде всего, меня радовала вода – то светлая и прозрачная на песчаном мелководье, то сумрачная и таинственная в глубоких омутах. Она то весело журчала на перекатах, то неподвижно замирала на глубине, то крутилась в быстрых водоворотах. Вода казалась мне почти живым существом, с которым можно было веселиться, играть и даже разговаривать, как с другом. Она ласково щекотала мои босые ноги, когда я осторожно входил в реку на мелководье; она уносила мои корабли: соломинки, щепки и травинки – в дальнее плавание – куда-то к большой реке; она охлаждала моё лицо, разгорячённое жарким летним солнцем, и утоляла жажду, когда я исподтишка – чтобы не увидела бабушка – черпал ладошками эту прозрачную жидкость и наполнял ею свой разгорячённый рот. И я испытывал истинную радость от общения с нею.
Какое блаженство было ступить в воду босыми ногами, ощутить её прохладу и быстрое течение и даже побегать по отмели, подымая тучу серебристых брызг, не боясь, что тебе попадёт за это, как бывало дома во время купаний. Здесь я собирал целые пригоршни мелких ракушек и красивых полированных разноцветных камушков, набивал этими драгоценностями свои карманы и с торжеством нёс домой свои находки... А как интересно было строить из песка запруды, прорывать небольшие канавки, по которым тоже текла чистая вода, лепить блины, пироги, печенье. У меня для этих целей были красивые разноцветные формочки, которые я всегда брал с собой в подобные путешествия.

А сколько интересных живых существ скрывалось в воде или же летало над её искрящейся поверхностью! Повсюду на мелководье сновали взад и вперёд бесчисленные мелкие рыбёшки, тоже, как и я, радующиеся жизни. Временами они подплывали почти к самому берегу, как бы приглашая меня поиграть с ними. И я бежал за ними по мелкой воде, пытаясь догнать, но они быстро разбегались в разные стороны и уплывали в глубину. Эта таинственная глубина всегда привлекала меня. Что скрыто в ней, кто живёт? И я завидовал старшим мальчишкам, которые иногда купались в омуте, ныряя в воду с крутого берега недалеко от мытилки. Они-то, конечно, знали её тайну – тайну глубины.
По дну реки ползали многочисленные чёрные пиявки и ещё какие-то существа с загнутыми серпообразными лапками. Здесь же извивались тонкие, как нитка, но отчётливо различимые в воде «волосатики». В твёрдых длинных домиках скрывались водяные черви, медленно перемещавшиеся по дну. Однако больше всего меня привлекали в ту пору яркокрылые стрекозы, порхающие целыми стайками над водой и периодически усаживающиеся отдохнуть на стебельки выступающей из воды травы. Здесь водилось два вида стрекоз. Одни были средних размеров, тёмно-синие с широкими крыльями. Другие – маленькие, с тонким длинным брюшком голубого или зеленоватого цвета и совсем прозрачными крылышками. Иногда же сюда прилетали огромные «коромыслы», голубой, коричневой и жёлтой окраски – удивительно красивые и быстрые в полёте. Мне так хотелось их поймать и посмотреть поближе на эти чудесные создания. Но, увы, это желание ещё не скоро осуществится в моей жизни.
Привлекали моё внимание и берега реки, заросшие травой и цветами, над которыми в солнечную погоду вились пчёлы и бабочки. Я пытался ловить их сачком, но поймать не удавалось. Почему-то они всегда успевали ускользнуть от меня прежде, чем я накрывал цветок шёлковой сеткой. Водились здесь и многочисленные кузнечики, трескотня которых то и дело слышалась со всех сторон. Я носился за ними, приминая нежную траву, но тоже без всякого результата. В конечном итоге я собирал букет полевых цветов и, довольный, возвращался с бабушкой домой.

А ночью мне снилась наша река. Снились серебристые рыбки, и что я плыву вместе с ними под водой, пытаясь догнать их. А они вертятся вокруг меня, как в хороводе, и что-то даже говорят на своём рыбьем языке. Из-под воды я вижу голубое небо и моих любимых стрекоз, ведущих уже свой волшебный хоровод и тоже приглашающих меня поиграть. Я напрягаю изо всех сил свои ещё слабенькие мускулы, и вдруг мне становится легко-легко, и я отрываюсь от дна, прорываюсь сквозь толщу воды и вот уже парю в воздухе, лечу за ними, тоже кружусь над цветами и совсем не боюсь упасть с высоты. А стрекозы вдруг превращаются в сказочных эльфов и говорят со мной, и куда-то манят меня, и мы вместе летим над рекой, над полями. Но вдруг я вспоминаю, что мне надо домой, спросить разрешения, и я спешу к дому. И сразу сказочное видение пропадает, сменяясь другими, более прозаическими картинами...
Да, река снилась мне часто, пожалуй, чаще, чем что-либо иное. И я сам хотел этого. Река в эти ранние годы была самым любимым местом отдыха, и я всегда так стремился к ней! Она во многом заменяла мне друзей, которых в ту пору у меня почти не было. И я отдавал все свои детские чувства, всю нежность и доброту своей юной души ей, природе, и мне казалось, что всё живое тоже любит меня, понимает и желает мне добра.

С Сехой и лавами через реку у меня связано ещё одно, совершенно конкретное, раннее воспоминание, когда мне было не более трёх лет, и мы с бабушкой ходили сюда полоскать бельё на мытилку. В тот день все места в мытилке были заняты, и бабушка выбрала себе место на мелководье, рядом с лавами. Разулась, засучила подол юбки, поставила корзину с бельём на берегу, у самой воды, и принялась за дело. Я бегал по берегу, играл в песочек, пользуясь своими разноцветными формочками, пускал корабли (щепки, соломинки и травинки) и следил, как они плывут по течению, то ускоряясь на быстрине, то крутясь в мелких водоворотах, то приставая к берегу, заросшему травой, то несутся без остановок вперёд, куда-то совсем далеко, по направлению к Тезе.
Стоял тёплый летний день. Солнце ярко светило почти над нашими головами, струйки воды сверкали на быстрине и на песчаном дне мелководья, где я играл, по поверхности воды бегали яркие блики от создающихся быстрым течением волн. Я зашёл в неглубокую воду у берега и пытался поймать руками резвящихся здесь маленьких рыбёшек. Но они ловко увёртывались от моих рук, разбегаясь во все стороны и чуть не касаясь моих ног. Я попробовал зайти поглубже и выгнать их к самому берегу. Но они и тут успели разбежаться передо мной в разные стороны, уплыв одни на глубину, другие в траву, прикрывавшую в отдельных местах песчаное дно.
За поворотом реки, в глубоком месте купались мальчишки. Оттуда доносились их голоса, смех, плеск воды и шум от ныряющих с берега ребят…
– Здесь с головкой.
– А я достал… Почти с ручками.
– Тама коряга здоровенная… Смотри, не зацепи…
– Давай в ловишки… Чур не я…
– С нырками…
– Дотудова не плавать…
В какой-то момент показалась ещё одна группа ребят возраста восьми-двенадцати лет, идущая из района Сехских улиц, шумящая и галдящая, о чём-то спорящая. «Наверное, тоже купаться идут, – подумал я. – Вот шума-то будет!» Однако те свернули на лавы и всей гурьбой направились прямо на них. Остановились на самой середине и стали что-то доставать из мешка, который нёс один из мальчишек. Это оказался большой рыжий с белым, пушистый сибирский кот, который орал и царапался всеми четырьмя лапами. Но мальчишка сумел поднять его над перилами и бросил в воду под восторженные крики остальных присутствующих. Пока кот летел, я успел рассмотреть, что на его шее болталась верёвка с большим камнем на конце. И кот, упав с высоты, сразу погрузился под воду. Через какое-то мгновение он сумел высунуть из воды голову (чувствовалось, что с огромным трудом) и изо всех сил стал молотить передними лапами по воде, пытаясь доплыть до берега. Но это у него не получалось – видимо, мешала верёвка с камнем. Мальчишки между тем громко орали и стали кидать в кота камнями и комками земли, видимо, специально захваченными для этой цели.
Несдобровать бы бедняге, если бы рядом не оказалась бабушка. Она бросилась в глубину, где барахтался измученный кот, и грозно закричала на мальчишек, чтобы те немедленно прекратили издевательства. Сумела дотянуться до кота, встав чуть ли не по пояс в воду, схватила беднягу и вытащила его вместе с верёвкой и камнем на сушу.
– Изверги! Что вы делаете! – кричала она мальчишкам, одновременно пытаясь развязать туго затянутый на шее страдальца узел. С кота ручьями текла вода. Он лежал у бабушки на коленях и даже не пытался сопротивляться, очевидно, поняв, что бабушка – единственный его спаситель. Глаза его широко раскрылись от ужаса, красный кончик языка высунулся изо рта и быстро двигался в ритм дыханию. Видимо, кот всё же не успел захлебнуться, сумев каким-то чудом на несколько секунд вытянуть за собой тяжёлый камень.
– Я знаю вас, – громко кричала мальчишкам бабушка. – Сейчас же пойду к вашим родителям. За такие вещи в колонию сажать надо. К первому Никитину на Ивановскую зайду. Отец пусть потом с тобой разбирается!.. Кто вас надоумил на такое! И сколько вы вот так кошек перетопили? – грозно вопрошала она.
Мальчишки, кажется, даже оробели:
– Морган это! К ней не суйся. В школе учителем работает.
Бабушка всё слышала (она обладала удивительно острым слухом):
– Да, я учитель. Таких дурней, как вы, учу. Да никак выучить не могу. Быстро идите отсюда, и чтоб больше здесь вас не видела! А если ещё увижу, в тюрьму всех отправлю… Изверги безжалостные! Безобидного кота мучаете!
– Да он у нас всех кур из курятника перетаскал. Спасу от него нету!
– Это что, родители так сказали? И они с котом вас сюда направили?
– Нет, это мы сами знаем.
– Самосуд решили устроить!
В этот момент рыжий промокший великан был освобождён и, почувствовав свободу, побежал по направлению к кустам, росшим на нашем берегу. Значит, силы у него ещё остались, и можно было не беспокоиться за его состояние.
Бабушка распрямилась и хотела ещё что-то сказать мальчишкам, но их и след простыл; последние, быстро улепетывающие, ещё виднелись у Сехской улицы, но и те сразу свернули в квартал, ведущий к их Ивановской. Не знаю уж, ходила бабушка к кому-то из мальчишек или нет. Наверное, да, потому что она всегда доводила дело до конца. По крайней мере, дома она говорила, что серьёзно займётся этими жестокими сорванцами и будет разговаривать с их родителями.
На меня же эта сцена произвела очень сильное впечатление, и я не мог понять, как можно было сделать такое. Ведь это был такой хороший и добрый кот. А кошек я очень любил и даже не таскал своего Ваську последнее время за хвост, когда он не хотел сидеть у меня на коленях. И видение это отчётливо запечатлелось в моём сознании и сохранилось до сих пор: вид падающего в воду кота и группа восторженно орущих мальчишек, предвкушавших увидеть конечный результат своей безжалостной деятельности.

Когда я стал постарше, мне стали разрешать бегать на Сеху и без взрослых, вместе с другими ребятами, и мы проводили там долгие часы, любуясь богатством её водного мира и окружающей нас природой. Сколько в реке тогда было рыбы! С берега видны были огромные стаи пескарей, плотвы, краснопёрок и гольцов, снующих то по мелководью, то уходящих в тёмную глубину бочагов и небольших омутов, располагавшихся по всему нижнему течению реки. Среди стай появлялись прямо-таки огромные рыбины – возможно, только по нашему мальчишескому представлению. С высоких лав, перекинутых через речку, можно было видеть, как в прозрачной воде между сваями плавают жирные краснопёрки, блестящие серебристой чешуёй, отливающие сине-зеленоватыми спинками и мерно шевелящими красными плавниками. Они то всплывали к самой поверхности воды, демонстрируя нам всю свою красоту и привлекательность, то медленно уходили в глубину, постепенно совсем скрываясь из виду. Как тогда мне хотелось поймать этих рыб! Мальчишки постарше ловили их на удочку. А у нас никаких принадлежностей для ловли не было. Мы пытались поймать их с помощью одной только нитки с хлебом в тайной надежде, что ниточка застрянет между зубами хищницы, и мы спокойно вытащим её на поверхность... И действительно, рыба сразу бросалась на нашу приманку, устремляясь к хлебу целой стаей – нам это было отчётливо видно с берега в прозрачной воде. Хлеб сразу исчезал в их прожорливых ртах, но вот ниточка почему-то всегда оставалась без добычи.
Однажды я увидел большую краснопёрку, неподвижно замершую в траве почти у самого берега. С огромной осторожностью приблизился к ней, медленно опустился на живот и постепенно стал погружать руку в воду. Рыба не двигалась, будто заснула. Только чуть-чуть шевелились её плавники, да медленно двигались жабры. Мне не терпелось быстрее схватить эту живую добычу! По-видимому, нетерпение и подвело меня. Я не учёл преломления воды и начал хватать рыбёшку раньше времени. Она мгновенно рванулась в сторону, и я ощутил пальцами только прикосновение её тугого туловища.
Да, рыба никак не хотела идти мне в руки. Но потом, через пару лет я всё-таки испытал удовольствие поймать рыбёшку голыми руками. Мы тогда выгнали целую стаю плотичек на мелководье, и одна из них запуталась в проходах между камнями, попавшись в ловушку. Она почти полностью выскочила из воды и трепетала на камнях, сверкая на солнце серебристой чешуёй. Я устремился к ней и успел схватить бедняжку прежде, чем та смогла выпрыгнуть из этой мелководной западни.

Поймать рыбу руками было не так-то просто, поэтому мы ловили её сачками и корзинами. Этот способ ловли мы начали осваивать в семи-восьмилетнем возрасте. Откуда это всё началось, кто его придумал, не помню, но из наших ребят с улицы первым его начал применять Валерка. Он уже не раз до этого участвовал в рыбалках, организуемых его старшим братом на Тезе. Помню его первые трофеи – сразу трёх гольцов, извивающихся на дне корзины, с которыми он на радостях нёсся домой, даже не поместив их в банку с водой.
Техника такой ловли была довольно простая. Мы либо загоняли рыбу, расставив против течения все наши корзины и идя широким фронтом по реке, охватывая метров десять-пятнадцать её протяжённости. Или же ловили каждый самостоятельно, «забатывая» рыбу из травы, из-под коряг и других предметов, где она обычно скрывалась в дневное время. Правда, такие варианты пригодны были только для мелководья. На глубине по грудь и больше этот способ был для нас уже неприемлем. Рыба, по-видимому, чувствовала это и при нашем приближении моментально скрывалась в многочисленных ямах и бочагах, расположенных на всём протяжении реки. Глубина же этих бочагов была весьма значительной – не только «с головкой», но и «с ручками». Это мы неоднократно проверяли, когда научились плавать и уже ныряли в этих глубоких местах прямо с обрывистого берега.
Бочаги сохранялись на реке постоянно, только меняли свои конфигурации и места расположения. Они скрывали в своих чёрных глубинах тайны нашей небольшой речушки, в частности, некоторых её обитателей, которые там были недоступны нашему взору. Прятались здесь от наших корзин и сетей и крупные представители рыбьего семейства.

Однажды мне посчастливилось увидеть здесь одно такое чудовище, решившее появиться на поверхность невесть с какой целью, не ожидая, что кто-то сможет его заметить. Дело было к вечеру, солнце уже закатилось за дома Сехской улицы, но было ещё светло. Я сидел с кем-то из наших ребят на берегу омута, такого широкого, мрачного и глубокого, что мы в нём никогда и не купались. Мы устроились на зелёной лужайке, задумавшись и не говоря ни слова. Неожиданно в воде что-то плеснуло. Я повернулся в этом направлении и увидел широко расходящиеся круги. Я продолжал смотреть в эту сторону и вдруг увидел на поверхности внезапно появившуюся из-под воды огромную корягу, на которой просматривались здоровенные глазищи, размещённые, как тогда мне показалось, спереди – как у крокодила. Глаза какое-то время смотрели прямо на нас. Я толкнул приятеля, но пока тот соображал, в чём дело, и поворачивался в указанном направлении, видение уже исчезло, и сколько мы потом не ждали его повторного появления, всё было тщетно.
Вот это рыбина! Кто бы это мог быть? Вероятнее всего, щука... Но каких размеров! Если одна её голова была сантиметров пятнадцать в ширину! В такой глубокой яме, конечно, можно было укрыться. Но как прокормить себя в маленькой речке? И как выбраться отсюда через перекаты, глубина которых не превышала в некоторых местах десяти-пятнадцати сантиметров!
Но то, что в нашей Сехе водилась в те годы и большая рыба, в этом мы неоднократно убеждались. Каких щук ловили взрослые ребята в верховьях реки, в больших, но не очень глубоких ямах – в длину не меньше, чем с руку взрослого мужчины. Такая рыбка была в те годы ещё не для нас и, конечно же, не для наших корзин. Но мы радовались и своей добыче – средней величины гольцам, пескарям, небольшим вьюнам, налимчикам, иногда плотичкам и щурятам. Всё это рыбье разнообразие плавало потом у нас в бочке или в тазу, но, к сожалению, не долго жило в стоячей воде и использовалось в скором времени по прямому назначению. В отсутствие мяса в те годы эти рыбьи жарёхи доставляли мне и мальчишкам огромное удовольствие.
Обычно каждый лавливал в среднем по двадцать-тридцать рыбёшек, среди которых попадались и довольно крупные экземпляры – величиной с ладонь и побольше. Приятно было видеть в корзине извивающегося гольца с усами, вьюна, цепляющегося острыми колючками за прутья корзины, трепещущую плотичку и, особенно, зелёного щурёнка, высоко подпрыгивающего и норовящего выскользнуть обратно в реку.

В общей сложности рыбалкой на Сехе мы занимались лет восемь подряд, и каждый сезон небезуспешно. И меня поражало, как в такой небольшой речушке могло сохраняться столько рыбы. Где она могла от нас скрываться? Может быть, она заплывала сюда из Тезы? Возможно, такие заплывы и происходили по весне, когда все перекаты покрывались глубокой водой и можно было свободно достичь самых верховьев реки. Однако икрометанье происходило, по-видимому, по всему её руслу, так как стаи мальков встречались в ту пору повсюду, по всему течению.
Однако постепенно, год от года, рыбные запасы в Сехе всё же уменьшались, не выдерживая нашего непрерывного напора. Рыба мельчала, перестали попадаться краснопёрки, щурята и даже плотички; оставались мелкие пескари да гольцы. Поэтому мы стали менять места ловли. Ходили на пруд у железнодорожной станции, где резвились караси; совершали также и дальние походы по Сехе – к Мельничновой церкви и к самым верховьям реки.
В районе церкви речка по-прежнему была достаточно глубокой, но без бочагов, и рыбы здесь было мало. По-видимому, её вылавливали тут местные мальчишки, как это делали мы в своём районе. Иногда во время прогулок в «кустики» мы встречали местных рыболовов с корзинками, но добыча у них была совсем мизерной. Находили мы в реке и специальные приспособления для ловли рыбы в виде остроконечных корзин, сплетённых из ивовых прутьев и поставленных против течения. Но они всегда были пустыми.
За «кустиками», в широких полях, речка становилась совсем мелководной и почти пустой. Кроме пиявок и волосатиков, там ничего не попадалось. Но вот ближе к лесу в реке появлялись довольно крупные, но неглубокие (по грудь или по шейку) бочаги, почему-то всегда круглой формы. Именно здесь в прежние времена старшие ребята лавливали огромных щук. Сейчас же, когда и мы были готовы к таким подвигам, рыбы здесь практически уже не было. Нам оставалось только купаться да резвиться в этой спокойной, но очень холодной ключевой воде.
Ещё дальше, уже в лесу, река заметно расширялась и была сплошь заросшей какой-то полуболотной растительностью, в том числе и кувшинками. И сколько мы ни тралили её корзинками, кроме травы, лягушек и головастиков с пиявками, нам ничего не попадалось. Глубже в лес местность становилась ещё менее привлекательной – болотистой и хмурой. И мы дальше уже не ходили, хотя караси могли бы там и водиться.

Купанье в Сехе было для нас не меньшим, чем рыбалка, удовольствием. Первое моё погружение в её прозрачные воды состоялось как-то в жаркий солнечный день у Мельничновой церкви, когда мы с бабушкой возвращались со стоянки, где паслась вместе со стадом наша коза Зорька. Бабушка тогда тоже решила искупаться. Мы скрылись в прибрежных кустах, со всех сторон закрывавших в этом месте речку, и вошли в воду. Здесь было достаточно глубоко, чтобы поплавать и взрослому человеку. Бабушка сначала дала урок плавания мне, убеждая в необходимости полностью лечь на воду и скользить по поверхности. Но я почему-то сразу начинал тонуть, точнее, погружаться на дно, и моментально становился на песок ногами. Неоднократное повторение этого упражнения не дало обнадёживающих результатов. Тогда бабушка стала просто поддерживать меня снизу руками, нейтрализуя тем самым мою чрезмерную отрицательную плавучесть. Я же что есть силы дубасил по воде руками и ногами, да так, что брызги летели через кусты, возможно, достигая аж самой Мельничновой церкви. Поэтому во избежание полного затопления этого святого места и последующих неприятностей со священнослужителями, голоса которых уже доносились откуда-то сверху, первый эксперимент с моим обучением плаванию пришлось вскоре прекратить. Он, к сожалению, оказался и последним. И я долго мучился в дальнейшем, уже самостоятельно осваивая азы этой сложной науки.
Несколько пробных вариантов состоялось, правда, ещё на Безымянной речке, у впадения её в Сеху, рядом с остатками деревянного моста через неё. Глубина тут была не более полуметра, было чистое песчаное дно и широкий песчаный пляж по обоим берегам речушки. Когда мы всей нашей уличной ватагой ходили в «кустики» за цветами и за земляникой, то обязательно останавливались тут, устраивая всеобщее омовение. Носились по воде с берега на берег, бултыхались, ползали в воде, упираясь в дно руками, брызгались, играли в ловишки. Плавать никто из нас тогда не умел, и лишь некоторые (Валерка, Генка Серебряков) делали робкие попытки «плыть» и нырять вдоль берега, упираясь всем, чем можно, в песчаное дно.
Значительно серьёзнее всё стало у нас на Сехе, где мы облюбовали местечко за лавами, за изгибом реки. Тут было и мелководье и глубина, переходящая дальше в настоящий омут. Ну, до него было метров сорок, а мы резвились на песчаном перекате. Ширина речушки в этом месте была метров пять-шесть, и глубоко было только у левого обрывистого берега. Оттуда, с уступа, можно было и нырнуть в надежде затем выплыть на мелководье.
Собиралась вся наша мальчишеская бригада (человек восемь), и за нами обязательно шла девчоночья команда – в качестве созерцателей: троица Анисимовых, Сошникова, Арефьева, ещё кто-нибудь из приезжавших на отдых. Усаживались на высоком берегу и с интересом созерцали. А мы, голопузые, вовсю старались демонстрировать им свою ловкость и бесстрашие. Ныряли – кто посмелее, барахтались у пологого берега, делали стойки в воде, сверкая неприкрытой белизной незагорелых телес, и непрерывно орали, стараясь привлечь именно к себе внимание любопытных (может, и любознательных) амазонок. А те сидели, смотрели на происходящее с явным интересом, обменивались мнениями, оценивая художественный уровень исполнения нами тех или иных элементов, но сдерживали свои восторги, видимо, оставляя окончательную оценку на вечер, когда будем играть на улице.

Однажды в пылу демонстрационного экстаза я «заплыл» слишком далеко с нашего мелководья и, пытаясь, как обычно, встать на дно для отдыха, почувствовал, что не достаю его. Усиленно заработал руками и ногами, чтобы удержаться на поверхности, но меня почему-то тянуло вниз. Наконец достал дна, но при этом погрузился в воду с головкой. Дышать нечем, поэтому срочно выпрыгиваю кверху, оттолкнувшись от дна ногами. Очутился на поверхности, выпучив от страха глаза и открыв как можно шире рот, чтобы вдохнуть воздух, но не успел, ибо солидная (для моего возраста) сила тяжести вновь потянула меня в водную стихию. Но поскольку я этому усиленно сопротивлялся, то дна никак достать не мог. Не мог и вынырнуть на поверхность. Какое-то время, усиленно болтал всеми четырьмя конечностями, но всё же сила тяжести пересилила мои старания, и я вновь коснулся дна. Воздуха уже совсем не осталось – я был под водой, наверное, секунд десять, пятнадцать – так что уже изо всех сил рванулся на поверхность, используя силу моих согнутых в коленях ног. И тут уж сразу вылетел из воды. Ничего не соображая и не видя вокруг, успел чуть-чуть вдохнуть, прежде чем снова устремился на дно. Стало немного жутковато – как же добраться до берега – кругом глубина. А плавать-то по поверхности не могу. Задыхаясь, решил ещё раз вынырнуть и оценить обстановку, иначе долго так не протянуть.
Мальчишки будто ничего не видят, глазеют на меня с удивлением – такого элемента пока никто из них не показывал – и орут во всю мочь. Чего орут, попробуй разбери, когда тебя сразу под воду тянет… Опять вынырнул, вдохнул, успел сориентироваться, где пологий берег. Он почему-то очень далеко оказался – видимо, во время своих донных отталкиваний я всё дальше в глубину устремлялся. Когда в очередной раз на дне очутился, решился открыть глаза. Вижу в тумане песок, на нём немного мути вверх поднимается. Слева глубина страшная синеет; значит толкаться надо вправо, к берегу. Что есть сил, уже почти без воздуха в лёгких, толкаюсь по диагонали, показываюсь на поверхности; сейчас как-то полегче на воде вроде стало – не стою, а наполовину лежу. Успеваю сообразить, что вот так теперь плавать буду. Пытаюсь двигать руками, а меня снова в воду тянет. Значит, не туда двигаю.
Снова встал на дно (в который уже раз!), и снова мне с головой. Гляжу вверх из-под воды, а надо мной солнышко яркое светит. И так мне обидно и зло на себя стало, что я уже остервенело заработал руками и ногами и даже стал двигаться под водой. Это я сразу заметил по движению дна в противоположную сторону. Обрадовался, заработал ещё энергичнее, не дышу уже секунд пятнадцать. Всё внутри горит от недостатка воздуха, вдохнуть хочется, спазмы какие-то к животу и горлу подступают. А я гребу и гребу руками. Вдруг почувствовал, что упираюсь ими в песок. Сил уже нет нисколько. Срочно встаю, и о чудо! – нахожусь всего по пояс в воде. А мальчишки орут и плюхаются вокруг меня, будто меня и не замечают. Я же еле жив от напряжения, никак отдышаться не могу. В глазах круги тёмные и светлые бегают; рот и нос полны воды, горло щиплет, саднит даже. В животе колики от натуги справа и слева… Как же это я так уконтрапупился? Ведь с берега не нырял, просто «заплыл» далеко, а когда встал вертикально, то сразу способность двигаться потерял. Прыжками пришлось передвигаться. А если бы дна не достал, от чего отталкиваться было бы?!

Пришлось серьёзно призадуматься над всем этим. И почему меня на дно тянет, и почему у других мальчишек всё лучше, чем у меня получается, и как лучше руками в воде двигать, чтобы легче перемещаться. В конце концов решил, что под водой плавать удобнее и быстрее. И даже стал осваивать эту технику около берега. Почему-то лучше всего у меня стало получаться на боку. И потом ещё долго пахал песок левым боком, пока не освоил более эффективные способы плавания – брасс и кроль.
А в тот раз мальчишки ничего так и не заметили. Так что тонуть и выплывать пришлось в одиночку. Девчонкам-созерцательницам объяснил, что новый способ плавания осваиваю – стоя, то есть в вертикальном положении. Они сказали, что красиво получается, особенно, «когда выныриваешь». А маленькая Валька спросила: «А ты на спинке плавать умеешь? Это ещё красивее… У других не получается. – И добавила. – Когда научитесь, ещё позовёте!»
Так и пришлось ещё раз перед ними свои способности демонстрировать. В том числе и на спине тоже. Хотя этот элемент в основном на месте получался. Лежишь, руками, ногами дрыгаешь, а тебя в разные стороны крутит. Глядишь, опять в омут затянет. Попробуй оттуда выбраться! Но я уже учёный был и знал, что под водой долго можно находиться; и за это время вполне можно доплыть до берега. А когда с берега нырять решился, то сразу всю Сеху и переныривать стал – на зависть остальным мальчишкам. Одного толчка хватало, не надо было и руками двигать.

Вот так и началось моё плавание с ныряния, и я уже не боялся глубины. Она всегда оставалась подо мной. А потом таким же образом стал и на поверхности воды держаться. Главное, понял, что река тебя сама держит, если ты не бултыхаешься, как попало. Когда наберёшь побольше воздуха, то и двигаться не надо – всё равно на поверхности останешься. Можно любую позу в воде принять, но лучше горизонтальную. Тогда ещё большая плавучесть появляется. И надо научиться ещё голову одну подымать, чтобы вдох сделать. Но это было не просто. И никто же не подсказал, что в воду надо выдох делать, а потом лишь слегка голову над водой высовывать, или поворачивать лицо в сторону для вдоха. Это мы увидели уже у настоящих пловцов, тренировавшихся на Тезе. И долго потом самостоятельно осваивали эти плавательные элементы.
Сколько лет нас радовала Сеха? По-моему, аж до восьмого класса (до 1952 года). К этому времени мы перешли уже на Тезу, но иногда продолжали навещать и нашу мелководную красавицу. Она на самом деле стала более мелкой, пропали прежние богатые рыбой «заводи», омуты; изменилась конфигурация берегов. Зелёные луга по берегам реки были вскопаны под картошку. Лес в её истоках стал вырубаться. Всё это не способствовало её сохранению. Оставалось только вспоминать былые светлые годы детства, проведённые в тесном общении с нею, и радоваться, что мы ещё застали её в фазе расцвета и процветания…

Навещали мы нашу любимую речку и зимой. Катались на коньках, на санках или просто на ногах. Лёд на реке был удивительно гладкий, ровный, прозрачный. В некоторых местах под ним видны были движущаяся вода, колышущиеся водоросли, песчаное дно. Как хотелось, чтобы всё это скорее освободилось от сковывающего ледяного панциря, и мы снова могли резвиться и окунаться в её тёплые, как парное молоко, летние воды.
Помню я Сеху и весной, переполненную водой, вышедшей далеко из берегов, которая шумно неслась по направлению к Тезе, захватывая многочисленные ручейки и довольно крупные льдины. По ним мы даже бегали иногда с берега на берег, правда, с большой осторожностью, так как бывали случаи купания в её весенних водах некоторых особенно ретивых пацанов с соседних улиц.
Когда мы подросли и учились в старших классах, Сеха стала казаться нам уже мелководной и не удовлетворяла наших потребностей в купании. Мы перебазировались на Тезу, а Сеху посещали лишь от случая к случаю. Бочажки и ямы в ней ещё сохранялись, но речка на самом деле мелела. За пятнадцать лет наблюдения за нею это было видно вполне отчётливо. К 1954 году, когда я покидал Шую, уезжая учиться в Ленинград, в реке не сохранилось уже ни одной мытилки, не было ни одного удобного места для купания, да и рыбы-то практически не осталось. Мальчишкам, сменившим нас на фронте рыбалок, удавалось поймать уже далеко не такую добычу, как нам раньше. Но всё равно Сеха оставалась ещё светлой, чистой и радостной речушкой. По крайней мере, такие воспоминания она оставила у меня при расставании с нею.




«ЧУДИЩЕ!»

В середине сороковых годов одним из самых увлекательных занятий у нас – мальчишек с Первой Железнодорожной улицы – была рыбалка на Сехе. Сеха в ту пору оставалась ещё хорошей речушкой, в которой водилось довольно много рыбы. А в бочагах, в верховьях реки, взрослые мальчишки вылавливали даже здоровенных щук – с руку величиной. Но и нашей, тогдашней восьми-девятилетней мелюзге рыбы тоже хватало. А иногда попадались и настоящие великаны. Чаще всего мы ловили рыбу корзинами или небольшими сачками, забатывая её ногами или загоняя всей нашей мальчишеской ватагой.
Однажды в тёплый солнечный день я с мальчишками с улицы занимался такой рыбалкой около моста, где река была глубиной чуть более метра. По соседству с нами реку тралила аналогичным образом другая бригада более взрослых пацанов с Сехской и Ивановской улиц. Они возились с другой стороны моста, где места были поглубже и оставалось много старых свай, среди которых иногда пряталась и крупная рыба. Со всех сторон стоял шум и гам. Слышались радостные возгласы удачи, крики разочарования, всплески бухающихся в воду тел, смех, споры.
Мне помогал в ловле маленький Валерка с нашей улицы. Он обычно носил бидон с рыбой, бегал по берегу и указывал, где появляются стаи пескарей и плотичек. То и дело слышался его призывный клич: «Во! Вота мылнула! Целая цтая! Здеся! Тута! Сколее! Вглыбь уходят! Вона цколька! Здоловенные!»... Мы уже привыкли к его восторженным крикам и не всегда следовали его рекомендациям, так как за стаю он частенько принимал две-три рыбёшки, а его «здоловенные тсюки» часто проскальзывали в еле видимые щели моей корзины. Вот и в тот раз мы продолжали ловлю, не обращая внимания на его восторженные возгласы.

В какой-то момент он на несколько секунд замолчал, переводя дух. И вдруг послышался его жуткий вопль: «Вакула! Клокодила! Сисас укусит! Колзиной его плизмай!! К вам мцится!» Я, ничего не понимая, поворачиваюсь в сторону моста и вижу на песчаном перекате белый бурун и какое-то здоровенное существо, которое, извиваясь и наполовину высунув из воды тёмное, блестящее тело, прорывается через мелководье в нашем направлении, яростно работая плавниками и хвостом. А вслед за этим существом мчится из-под моста орущая мальчишеская ватага во главе с большим Генкой, размахивая сачками и корзинами. Самый резвый из них Васька, обгоняя Генку, запнулся за Генкин сачок, кувыркнулся и улёгся в воду прямо на свою корзину, которую он закинул вперёд в надежде накрыть ускользающее чудище. Но чудище всё же первым добралось до глубокой воды, мощно ударило по воде хвостом, пустив целую волну, и скрылось в траве у правого высокого берега.
Вот это была рыбина! Такого огромного страшилища мы ещё здесь не видали. Длиной, наверное, с мою руку, с огромной головой и длинными усами. А сейчас она была совсем рядом и, к тому же, запертая с двух сторон, как в мышеловке, в небольшом пространстве сравнительно глубокой воды, ограниченном с двух сторон песчаными перекатами. И мы все устремились за ней в погоню, вовсю орудуя своими корзинами и ожесточённо работая ногами.
Прозрачная до этого вода сразу стала совершенно мутной от поднятого со дна песка и ила. Мы погружались в неё чуть ли не по шейку, пытаясь достать добычу в самых глубоких местах. То и дело слышались указания Валерки: «В тлаву поплыл! В солоку (осоку) спятался! Сматли, укусит! На песок выгоняй!»
В пылу погони я несколько раз ощущал, как что-то тяжёлое боталось о мою корзину, сотрясая ручку, и проскальзывало затем между ногами. Дважды я наступал ногой на это скользкое огромное существо и в испуге сразу отдёргивал ногу. По-видимому, то же самое случалось и с Митькой, который вдруг заорал на всю округу и выскочил на берег, бросив в воду корзину: «Чуть за ногу не схватила! Во, здоровенная! Еле убежать успел!» Да, Митьке было куда страшнее меня, так как он ловил босиком, а я, единственный из всех мальчишек, обувал на ноги старые ботинки – после того, как однажды порезал себе ногу стеклянкой. И даже через толстую подошву ощущал силищу этой рыбины.
Однако теперь я уже не боялся страшилища, и когда в третий раз наступил на нечто живое, то постарался придавить его ногой ко дну как можно сильнее, норовя загнать в свою корзину. Но существо под ногой вдруг так яростно забилось, а над моим ухом раздался такой вопль старшего Валерки (тоже с нашей улицы), что я с испуга тут же отпустил свою жертву и чуть не кувыркнулся в воду от неожиданности. Валерка же так рванул к берегу, что не устоял и бухнулся на самом глубоком месте и теперь что есть мочи стремился к спасительной суше, молотя по воде и руками, и обеими ногами, одну из которых я только что чуть не заарканил в свою корзину.
– Цапнула! – орал он, быстро доплыв до берега. – Всю ногу в пасть ухватила! Еле вырвался!
На ноге, действительно, виднелось несколько царапин – то ли от моей корзины, то ли от чрезмерных усилий моей пятки.
После этого остальные мальчишки несколько поубавили свой охотничий пыл, опасаясь возможных неблагоприятных последствий этой «рыбьей» охоты уже для своих ног. А вдруг и их схватит – ведь во какая здоровенная – всю ногу Валерке покусала! А если за палец цапнет, то и откусить ведь сможет! Поэтому они бегали в основном по мелководью или даже по берегу, пристально вглядываясь вместе с моим Валеркой в мутную воду в надежде разглядеть в ней скрывавшееся от нас чудовище. Но как ни старались, ничего увидеть не могли. Видел один лишь Валерка. «Вон оно под колягой спяталося!.. А тепеля к мосту поплыла!.. Вона у белега лезит! Во здоловенная!» Как уж это ему удавалось всё видеть, ума не приложу. Я же тоже ничего в воде не мог разглядеть, работая наощупь и наудачу.
Теперь в воде остались вместе со мной только Генка и двое старших пацанов из его команды. Но ловили они тоже с видимой опаской, осторожно переступая с места на место и водя впереди себя своими корзинами и сачками. Можно было бы, конечно, и их немного припугнуть, пощупав под водой их пальчики (как у меня случилось с Валеркой). Но они могли и сообразить, в чём дело. Тогда тумаков не оберёшься! Да и так они уже были мне не конкуренты – разве таким способом эту рыбину поймаешь!
Но вдруг послышался восторженный Генкин крик: «Есть! Поймал! Вот она!!» И мы увидели в его сачке что-то чёрное, огромное и явно очень тяжёлое, так как сачок прогибался под тяжестью добычи и с трудом вытаскивался из воды, несмотря на все Генкины старания. Мальчишки сразу устремились к нему на помощь, ухватив орудие лова за ручку и стремясь вытащить его на берег вместе с добычей и с Генкой. Но, видно, слишком долго возились. Существо за это время успело превратиться в сучковатую корягу, запутавшуюся в сетке и никак не желавшую возвращаться обратно в свою стихию. Генка даже порвал свой сачок, пока освобождал его от улова, и со злости наподдавал своим помощникам в назидание на будущее.
Я же воспользовался представившейся мне передышкой и уже более планомерно начал протраливать дно около правого, заросшего травой берега. И по-прежнему не обращал внимания на команды маленького Валерки: «Плизмай её, плизмай колзиной! Вона у камня спятался! За дзеньку её, за дзеньку!»… За что хватать, я так и не понял, но продолжал судорожно орудовать корзиной, погружая её в разных направлениях.

Вытягивая её в очередной раз, я ощутил неожиданную тяжесть, будто в корзину попал большущий булыжник. И вправду в ней что-то лежало в груде водорослей, занимая площадь чуть ли не в половину дна. Взглянул – и аж ахнул! Это был объект нашей охоты – здоровенный налим, с головой на треть длины моей корзины и хвостом, болтавшимся снаружи, чуть ли не вровень с ручкой. Он лежал совершенно неподвижно, даже не стараясь высвободиться, очевидно, окончательно обалдев от нашей погони и непрерывных пинков в свою спину. Вероятно, он посчитал корзину хоть плохоньким, но всё же убежищем, в котором решил на некоторое время перевести дух, спрятавшись от своих преследователей.
И тут я совершил непростительную оплошность. Вместо того чтобы воспользоваться растерянностью моих конкурентов, находившихся в стороне от меня, и незаметно дать дёру к дому со своей драгоценной добычей, я, очумев от восторга, устремился к берегу, вопя от радости. Вся мальчишеская команда, естественно, со всех сторон чесанула ко мне. Обступили меня с корзиной, разинули рты и замерли в оцепенении, не в состоянии слова молвить от потрясения. Да, такого чудища никто из нас ещё не видел. Было от чего обалдеть. Молчание длилось секунд десять. Слышалось лишь пыхтение маленького Валерки, который прыгал сзади всех, не в силах пробраться к корзине.
А потом вдруг все как заорут и разом руки в корзину запустили, пытаясь схватить это страшилище. Теперь уже не боятся его: кто за хвост хватает, кто за голову, кто поперёк туловища ухватывает. Корзина трещит – того гляди ручка оторвётся! Я тоже вышел из оцепенения – тяну корзину и себе, ору уже на всю эту братию. Да разве всех перетянешь! Они меня и не слышат. Будто все обезумели. Однако с рыбиной ничего поделать не могут. Сильнющая оказалась – сразу ото всех отбивается! Да и скользкая вдобавок. Взопрела, видать, от борьбы, слизью вместо пота покрылась и никак не поддаётся.
Наверное, вот так несколько минут боролись. Но всё же силы были неравны. И вскоре эта галдящая мальчишеская команда во главе с Генкой одолела и меня, и рыбину, вырвав из моих рук корзину и вытряхнув беднягу на траву. Но и на траве отпустить её не желали – хватали и хватали все разом, особенно этот бандит с Ивановской – Генка. А мне и подмоги-то нету. Валерка маленький не в счёт – только кричать громко может. И на том спасибо. Валерка старший никогда в подобные разборки не вмешивается. Его самого никто не трогает – старшего брата все боятся. А больше никого из наших и нет сегодня!
Я говорю им, мол, подержались и хватит. А то до смерти захватаете! И до дома не донесу. А Генка тем временем её себе в сачок засовывает, а мне кукиш показывает: «На-ка, выкуси!» Теперь уже я к нему лезу, вернуть хочу свою добычу. А в этот момент кто-то из его команды мне ножку сзади ставит, и я чуть не лечу на песок. А тут ещё Валерка маленький кричит: «Колзину спёл! Колзину делзы!» Я сразу понял, что это он о моей корзине беспокоится. Срочно отпускаю рыбу с Генкиной сеткой и бегу за вором. Как только стал его догонять, тот бросил корзину в реку, а сам помчался через мост к своей улице.
Пока я вылавливал орудие лова в потоке воды, Генка спешным маршем двинулся в направлении своего дома вместе со своей командой и моей добычей. Маленький Валерка, конечно, помешать этому никак не мог, тем более, что Генка для острастки перед уходом подставил ему под нос свой здоровенный кулачище – на всякий случай. И сейчас мой оруженосец бежал ко мне навстречу, что-то крича и показывая на удаляющуюся кавалькаду наших противников. Я, было, попытался отстоять свои права, но вынужден был отступить перед превосходящей грубой силой агрессоров, получив несколько тумаков по кумполу.
Однако упускать такую добычу было страшно жаль, тем более что она была добыта в честном соревновании со всеми остальными участниками. Поэтому на этот раз, в виде исключения, пришлось прибегнуть к помощи взрослых для восстановления справедливости. И она была восстановлена, хотя и не без труда. Зато, какая жарёха получилась из нашего чудовища! Хватило не только нам, мальчишкам, но и на всю нашу семью.
Бандит же Генка после этого случая каждый раз при встрече пытался мне насолить: то отнимал у меня мой лучший парусник и забрасывал в чужой огород, то пинал наш волейбольный мяч куда-нибудь подальше, то рвал мои школьные тетради. Но это продолжалось не очень долго. Когда я года через полтора догнал его и в росте, и в ловкости, он переключился на словесные объяснения, а вскоре и от них отказался, побывав однажды в канаве с водой.
На этом неприятные воспоминания об этой рыбалке у меня закончились и остались только восторженные впечатления о чудесном улове и обо всех перипетиях увлекательной охоты в реке моего далёкого детства.




ЧЕРЁМУХА

Я обнаружил эту красавицу случайно, пробираясь однажды через сосновые посадки в поисках маслят, которые с некоторых пор стали здесь появляться. Вышел на поляну в центре этих насаждений и был поражён великолепным зрелищем широко раскинувшегося черёмухового дерева, сплошь усыпанного гроздьями уже спелых ягод. Дерево было такое большое и развесистое, что на нём свободно уместилась бы вся наша уличная мальчишеская команда – человек десять. При этом оно поднималось на значительную высоту, предоставляя возможность обозревать окружающий лесной ландшафт поверх моря сосновых вершин.
В тот раз я досыта наелся вкусных терпких ягод и с удовольствием облазил дерево снизу доверху. Сверху определил ориентиры и с этого момента уже не забывал этого чудесного уголка. Местечко понравилось и всей нашей уличной гвардии – и малым, и тем, кто постарше. Мы ходили сюда и весной, и летом, и даже поздней осенью, любуясь разноцветным нарядом этого доброго и приветливого великана и всего окружающего его пространства. Любил заглядывать сюда я и один.
Весной черёмуха стояла, будто покрытая белым кружевным покрывалом, и благоухала на всю округу. Я никогда не рвал её цветов, а только наслаждался ими, погружаясь в их белоснежные объятия, прикасаясь к ним руками, лицом, вдыхая их чудесный аромат. Сквозь белую пелену цветов ярко голубело бездонное небо, чистое и прозрачное, не затуманенное ни одним облачком. Внизу зеленела первая травка, а по прогретой земле сновали в разные стороны бесчисленные муравьи и всевозможные мелкие букашки. Во всех уголках леса на разные голоса перекликались птицы, радуясь тишине, спокойствию и благодати этого лесного участка.
Благоухание цветов, смешанное с терпким запахом хвои, немного кружило голову. А всё это чудесное разнообразие красок, форм, оттенков, звуков и запахов создавало особое чувство восторга, которое всегда возникает при общении с удивительной и неповторимой красотой Природы. Красотой, создаваемой самой жизнью и являющейся её глубокой внутренней сущностью, без которой жизнь и развитие затормозились бы, наверное, на ранних стадиях своего формирования.

Летом я любил отдыхать на этой поляне, лёжа в густой траве, в тени ветвей. Здесь не было ни комаров, ни других кровососущих насекомых, и отдыхать тут было одно удовольствие. Лужайка в это время покрывалась цветами, среди которых встречались и мои любимые орхидеи – лесные фиалки и «кукушкины слёзы». Сквозь густые стебли травы кое-где просвечивали ягодки поспевающей земляники. В какие-то годы она вдруг начала быстро разрастаться по всей этой площади, покрывая солнечные прогалины в сосновых посадках. И я приходил сюда за нею, прочёсывая всю эту местность. И всегда заходил на мою любимую поляну.
Я восхищался нашей красавицей в течение всех сезонов года. Поражала меня и её удивительная чистота. На ней никогда не было ни гусениц, ни паутины, которая обычно сверху донизу опутывала наши городские деревья этого вида, растущие в садах и огородах. Что это было – результат благотворного влияния всего лесного сообщества друг на друга или же только одних сосновых посадок с их чудодейственными фитонцидами? Тогда я не задавал себе такого вопроса, а просто наслаждался всеобъемлющей красотой и удивительными свойствами наших лесов и, в частности, этой великолепной представительницы черёмухового царства.
Не знаю, насколько глубоко воспринимали эту красоту мои юные друзья, но знаю точно, что и им здесь было хорошо. Хорошо не только от возможности уединиться на лоне природы всей нашей весёлой компанией, порезвиться и поиграть тут, полазить по раскидистым веткам, полакомиться терпкими ягодами, но и от возможности вдохнуть красоту этого уголка, впитать её в себя и как бы раствориться в ней, ощутив себя хоть на мгновение частичкой всего этого сказочного мира живой природы.




ЗИМНИЕ ЗАБАВЫ

Летний период для меня был прекрасен – и сад, и прогулки, и общение с ребятами. Но зиму я тоже любил, как, впрочем, и все остальные времена года. Мне нравился вид заснеженного сада, нашей улицы и железнодорожного полотна, серых заборов и деревянных домов со стороны Ивановской улицы. Я мог долго наблюдать за летящими снежинками, провожая их глазами до самой земли, следить за шустрыми воробьями, склёвывавшими что-то в сухой траве, тонкими стебельками торчащей из-под снега. Любил глядеть на горделивых ворон и проказниц-сорок, старающихся утянуть что-нибудь из Бобкиной миски. Радовало меня низкое зимнее солнышко, освещающее в безоблачную морозную погоду наши южные комнаты и дающее мне хоть немного света и тепла в моём часто холодном домашнем одиночестве. И ледяные рисунки на окнах, появлявшиеся поутру после морозной ночи, – они тоже радовали и волновали меня.
В раннем возрасте зимой на улицу меня выводили не часто. Помню, как меня катали на санках по двору и по улице, я был весь укутан в тёплую, меховую шубку, такую же меховую шапку и почти не мог двигаться. Помню ещё процедуру домашнего одевания, когда меня засовывали во все эти холодозащитные доспехи, на что уходило порядочно времени.
А потом, став постарше, я выходил гулять уже один – такой же «доспехооблачённый» и малоподвижный. Но в состоянии был ходить по двору, прокладывая новые тропинки в глубоком снегу и зарываясь в него чуть ли не с головой. Да, в те годы снегу было удивительно много, и сугробы доходили чуть ли не до самых окон. На улице тротуар перед домом постоянно очищали от снега, сваливая его за канаву. Сгребали снег и с пологой части крыши нашего дома с мезонином. Это обычно делала мама, по выходным в работу включался и дядя Петрович.

Я, как и все мальчишки того времени, очень любил кататься на санках. Для этой цели мне в огороде делали снежную горку, обливая её водой, и я мог катиться с неё на несколько десятков метров. Позднее подобные горки мы с мальчишками строили сами, уже по нашим собственным проектам, и носились с них от забора чуть ли не до нашего сарая, зачастую врезаясь ногами прямо в него, что приводило в панику его обитателей – козу Зорьку и всё куриное семейство. После таких наших коллективных развлечений куры почему-то начинали хуже нестись, и взрослые не могли понять причины этой метаморфозы. Я же особо не задумывался над происходящим, так как свою норму яиц получал без каких-либо ограничений.
Самой большой горкой в нашей округе была железнодорожная насыпь, особенно высокая перед нашим домом и домом деда Фёдора. Тут старшие мальчишки оборудовали лыжню с трамплином и летали через него на добрые полтора метра. Для нас же, юных саночников, оставалась утрамбованная пешеходная часть дороги, переходящая через переулок от Ивановской улицы на ту сторону, по направлению к кладбищу и нашей 10-й школе (во время войны там размещался один из госпиталей тылового района). И мы катились по ней до самых домов, а иногда и дальше, стараясь обогнать друг друга и случайно не врезаться в стоявший с краю этой тропинки телеграфный столб, что было чревато серьёзными последствиями для нашего, ещё не окрепшего организма. У меня однажды это всё же случилось, когда я спускался на санках лёжа на животе. Я отлично видел, что несусь прямо на столб, и пытался свернуть в сторону, отклоняясь влево всем телом. Но немного не довернул и задел столб правой ногой, отчего на время даже вышел из строя.
Куда более серьёзное происшествие (с санками и столбом) произошло у двух незнакомых мне мальчишек, решивших прокатиться с горки вдвоём. Сидящий спереди, более старший парнишка, со всего хода крепко долбанул столб своим лбом и потом какое-то время лежал на снегу, не в силах очухаться от потрясения. Я испугался, что за ним последует и столб, аж зазвеневший от удара, и накроет собой бедолаг. Но столб всё же выдержал, и стратегическая телеграфная сеть не была так неожиданно нарушена.
Мальчишка, сидевший сзади, при столкновении перелетел через старшего и врезался в столб уже своим носом, торчащим из-под шапки-ушанки. Нежный орган сразу дал солидную течь, от чего физиономия потерпевшего из белой превратилась в розово-красную. Раздавшийся вслед за этим неистовый рёв привёл старшего в чувство, и мальчишки устремились, видимо, к дому разбираться с происшествием и залечивать раны, не забыв захватить предательские санки.
Да, сообразить что-то на скорости и, тем более, успеть принять правильное решение бывает не просто. Легче всего, конечно, свалиться с санок в нужную сторону, и всё будет без неблагоприятных сюрпризов… Однако мы, мальчишки, всегда стремились довести начатое дело до логического конца и пытались не останавливаться на полпути от намеченной цели…

В этом месте нами была оборудована не только саночная, но и конькобежная трасса. И на коньках с горы можно было катиться намного дальше и быстрее, чем на санках. В те годы мы катались на разных коньках: «снегурках», «канадках», «хоккейках». Самыми счастливыми были обладатели «хоккеек», наиболее удобных для катания на льду и по утрамбованному снегу.
У меня были очень оригинальные коньки, доставшиеся от мамы – длинные, с остро загнутыми кверху носами. Ими легко было отталкиваться от снега и льда, но зато они постоянно врезались в неровную дорогу, и я частенько пахал снег носом. Что это была за «конструкция», и для каких целей коньки предназначались, я не знал. Знал только то, что они существенно уступают по всем скоростным и маневренным характеристикам вездесущим «хоккейкам». Как и где на них каталась в своё время мама, я почему-то не спрашивал и в целом довольствовался имеемым, поскольку обладать в то время любыми коньками было большим счастьем.
Коньки в те годы у всех мальчишек были без ботинок и привязывались к валенкам верёвками, закручивавшимися спереди и сзади палками. Чтобы коньки держались на ноге, закручивать приходилось довольно туго – так, что верёвки порой пережимали пальцы и натирали мозоли. Но мы терпели.
Я катался в основном по утрамбованному снегу на улице и нескоро решился прокатиться с горы. Поначалу катался с небольшой высоты, затем с полдороги, и в какой-то момент начал спускаться и с самой верхней части насыпи. Но это часто заканчивалось падением, что, естественно, лишало меня удовольствия. Можно было ещё кататься по пологому склону, длиной около сотни метров, идущему через переезд в диагональном направлении. Там всё было куда спокойнее, но скорость была черепашьей, так что здесь катались только девчонки с малыми ребятами.
Старших мальчишек на «хоккейках» и наша гора не удовлетворяла. Они искали для себя более сильных ощущений. Такие давала, в частности, гора у Посылинского моста, бывший древний крепостной вал, высотой в несколько десятков метров. Здесь мальчишки и устраивали себе «горку», обливая её водой. Спуск тут был очень крутой, и разогнаться можно было что надо!
Я неоднократно наблюдал за этими головокружительными спусками и поражался смелости моих сверстников! Ведь упасть на такой скорости было весьма чревато. Но никто при мне не падал, а храбрецы сохраняли равновесие, даже прыгая в конце спуска через специально оборудованный ледяной трамплин. Им была присуща неудержимая удаль, и они постоянно искали случая, чтобы проявить себя. И, конечно же, находили. И не только в катании с гор. Они носились на коньках и по улицам города, цепляясь с помощью специального крюка за бортовые полуторки и путешествуя таким образом на зависть таким, как я, трусоватым несмышленышам.
Функционировал ли в Шуе в войну хоть один каток, я не знаю. По крайней мере, разговоров об этом среди мальчишек не было. Кататься по льду можно было и на Тезе, и на Сехе, а также на больших замёрзших прудах в районе Загородных улиц. Там я побывал всего однажды. Но знакомых ребят здесь не оказалось, а местные мальчишки ревностно отнеслись к моему появлению. И даже хотели, было, «срезать» у меня «длинноносики». Ничего не оставалось делать, как убраться восвояси, не солоно хлебавши. Я предпочитал больше бывать на моей любимой Сехе, пытаясь освоить технику скольжения по льду. Но и тут у меня плохо получалось – возможно, из-за того, что я не умел точить коньки, и никто из взрослых не смог помочь мне в этом.

Лыжи мне достались тоже по наследству от мамы. Это были какие-то особые лыжи, не похожие на те, на каких катались местные мальчишки. Мамины лыжи были длинные, что лишало меня возможности забираться на гору «ёлочкой». Оставалась только «лесенка», куда менее быстрая и эффектная. Та же причина не позволяла мне маневрировать во время спуска. Зато лыжи были очень лёгкие и всегда хорошо скользили, даже без применения каких-либо мазей.
Прогулки на этих, уже моих, лыжах начались у меня, по-моему, с первого-второго класса. Раньше на них мне кататься было просто невозможно из-за несоответствия наших росто-размерных габаритов: я не дотягивался до высоты лыж около метра!
В шестом-седьмом классах я уже с удовольствием катался на них за городом, на Мельничновых холмах. Горки там были пологими, но с длинным спуском, уходящим к Сехе. И кататься здесь для ребят моего возраста было одно удовольствие. Все склоны холмов тут были прямо-таки утрамбованы лыжами – видимо, отдыхать сюда приходили не только из близлежащих районов города.
В целом, к будущим, уже академическим лыжным кроссам, я был подготовлен этими ранними тренировками. Единственное, чего мне так и не удалось сделать, – это попрыгать с трамплина. Несколько попыток сделать это с небольшой горки у нас перед домом не увенчались успехом. Для моих длинных лыж, видимо, не хватало скорости, и задники их не успевали оторваться от трамплина, когда я уже начинал клониться вперёд. Всё заканчивалось очередным падением. Пытаться же прокатиться сразу с самой большой горы, за городом, было просто неразумно. Так я и остался в этом виде спорта только болельщиком и наблюдателем.
Помимо всего перечисленного, у нас с ребятами зимой были и иные развлечения. Так, мы любили играть в снежки. Но это было возможно только во время оттепели – они порой случались среди зимы. И тогда мы собирались у меня чуть ли не всем нашим классом и устраивали снежные баталии. В какой-то год я умудрился построить во дворе целый снежный городок – с дотами, тоннелями, переходами, с высокой и прочной ледяной стеной. В нём оборонявшиеся чувствовали себя в полной безопасности.
Лепили мы и снежные бабы, скатывая большущие комья снега и ставя их друг на друга. Находили для них у нас в кладовке старые, ненужные головные уборы, формировали физиономию, придавая каждой бабе своё особое выражение. Правда, дальше баб ничего путного в этом скульптурном творчестве у нас не получалось – не хватало воображения и таланта.
В целом, зимний период года был для меня не таким уж и скучным, за исключением самого раннего моего детства. И способствовала этому во многом жизнь на окраине города.