Никогда не скучала по «Каравелле». Просто не могу вспомнить, испытывала ли я это волнительное, тоскливое, идиотское чувство, когда тебе хочется плакать и улыбаться одновременно. Не было такого. Не хочу отдавать туда ребенка, не особо горю желанием пройтись под парусами на Верх-Исетском пруду. Просто как-то даже не задумываюсь об этом.
Каравелла – это юношеский отряд, клуб для детишек, где полгода учат вязать узлы, писать заметки в настенную газету с игривым названием «Анкерок» и фехтовать на рапирах. На пальцах объясняют, как сделать поворот фордевинд и не получить при этом гиком по голове. Фордевинд – это поворот, гик – это горизонтальная палка под парусом, если что. А потом, несколько месяцев лета, дети ежедневно, как на работу ездят на Верх-Исетский пруд, чтобы ходить на яхтах, и все-таки получать по голове этим проклятым гиком. Примерно так. Конечно, нас учили говорить об отряде более выпукло, пафосно и красиво. И да, самым главным козырем всегда считался тот факт, что открыл его не абы кто – а Владислав Крапивин, известный детский писатель.
В те времена, когда я была каравелловцем, Владислав Петрович периодически заходил в отряд. Он мне отчего-то казался похожим на дедушку Врунгеля, такой мечтательный и самозабвенный старик. Само здание Каравеллы, находящееся всю жизнь на улице Мира, напоминало мне музей. Какие-то пыльные акульи пасти, огромные темно-синие картины, рында, знамя, барабаны, толстые альбомы с хрониками. Там даже пахло музеем. И вот, Крапивин виделся мне этаким хранителем этого музея. Он приходил, как мне думалось, для того, чтобы посмотреть, достаточно ли мы, данное поколение, соответствуем какому-то миру, который он создал. Мне было дико стыдно перед ним, ведь казалось, что мы недостаточно хороши. Тем более, что в отряд часто захаживали ветераны, старшаки, которым было лет по семнадцать, и говорили, что в их-то время все было гораздо круче. И опять же, мне казалось, что мы какие-то неудачники.
Я вообще постоянно чувствовала себя неудачником там. Порой даже кажется, что все это было специально, что нас как-то испытывали на крепость. Есть любимчики, есть шлак, у кого-то априори все проще, так будет всегда, и лучше уж смирится с этой мыслью сейчас. Или бороться. Я думаю, что это место было не лишено жестокости. И порой я замечала за самой собой такой косяк – если я шла впереди кого-то чуть слабее и беспомощнее себя, я ощущала определенный кайф. Однажды, фехтуя с девочкой, гораздо менее опытной меня, я так её забила, что даже не давала сделать шаг. Она казалась мне красивее и интересней, чем я сама, поэтому я ощущала, как наказываю её за это, что ли. Когда я снимала маску, я делала все, чтобы не видно было этой ухмылки, которая расползлась по моему лицу, когда я победила её. «Да, я мелкая и нелепая, но я тебя уела»- крутилось в моей голове. Сейчас мне кажется, что это нечто близкое к тому, как более страшные девчонки набрасываются на более красивых, и бьют их, и снимают это на телефон, чтобы выложить в интернет и показать всем свою силу.
Я помню какую-то ужасную беспомощность. Когда твой капитан экипажа в очередной раз не вышел, а ты должна снарядить яхту, да еще и не простую по местным понятиям – двухмачтовую. И самое ужасное – сесть за руль. Боже, как я всегда боялась сесть за руль. За руль яхты, за руль автомобиля. Даже детскую коляску впервые я везла, вцепившись в ручку со всей силой. Я все еще придерживаюсь мнения, что мой славный город проживет счастливую жизнь без еще одного водителя-дятла, поэтому даже не думаю о правах. Я помню беспомощность в тот момент, когда ты едешь в трамвае в оранжевой форме, и думаешь, как бы не огрести по первое число. Обязательное условие отряда – ты должен гордиться своей формой, и летом ездить на «базу» только в ней. Времена были очень непростые, все ненавидели и Ельцина, и коммунистов, и пионеров вместе с ними. А пионерский галстук – это самое понятное, что бросалось в глаза обывателям. Зачем там еще погоны, аксельбанты и прочее – это уже расспрашивали в том случае, когда до тебя уж точно огребешь. Бить – не били. Материть – материли. Очень редко кто ездил по одному. Помню беспомощность в тот момент, когда молчаливого парня отчитывают флагманы (можно сказать, учителя) за то, что он отказывается говорить на экзаменах. До него тщетно пытаются достучаться, но он убийственно молчит, и его просто начинают унижать. Хочется подскочить и закричать: «да оставьте же вы его в покое, он же не придурок какой-то, он просто молчун». А ты сидишь, и так же тупо молчишь, и никакие экзамены уже просто сдавать не хочешь. Вообще не хочешь ничего от этого места.
Но если просто взять и задуматься: я помню гораздо больше хорошего. Да, у меня всегда так.
По пальцам одной руки можно посчитать, сколько раз я там была после ухода. И, конечно же, там наверняка много перемен. Сейчас им моют пол специальные люди, в летнее время возят в столовую, проводят даже какие-то тренинги (или проводили), и никто не стоит на посту.
Стоять на посту – это было самое большое наказание. Тебя ставят у знамени, дают в руки рапиру, и ты должен, как настоящий воин стоять, не моргнув глазом, примерно минут сорок. От острия рапиры в линолеуме было множество дырок, от двери тянуло жутким холодом. В первые разы тебя все проверяли на крепость, начинали заговаривать, подкалывали, мол, у тебя рубашка не заправлена и все такое. Кто-то обязательно заходил с улицы и начинал что-то спрашивать. А ты не можешь говорить, ты гребаный постовой, защищающий честь знамени. И вот начиналось это вечное: «девочка, ты меня слышишь, я тебя спросила, вам тут не нужна уборщица?». В один момент ты не выдерживаешь и не поворачиваясь отвечаешь: «мы сами моем».
О, эти прекрасные полы «Каравеллы». Я никогда не забуду этот линолеум, честное слово. Эту ветошь и вековую грязь, которую никогда и никакими руками не выжмешь. Ржавые раковины, специальный шланг для набора воды. Ты растираешь грязь туда-сюда, а она кажется чем-то бесконечным. Я вот сейчас сижу и думаю: как они только посмели нанять уборщицу? Это же так несправедливо по отношению к нам, к бывшим? Как они могли нанять в аренду эту столовую, чтобы летом дети кушали в ней? А как же это беспощадное поедалово в «киндейке»? Все запирались в темный гараж, и как мыши доставали свои харчи. Вот у меня расползлись по всему рюкзаку недоваренные яйца, а смешной парень Андрей принес бабушкины щавелевые пирожки. Их так много, что хватает на всех. Кажется, не у одной меня и моих братьев сорвался весь обед, Андрюша улыбается, даже не подозревая, что всех спас. Завтра над ним все вновь будут ржать, но сегодня, вот, он особенный. Спаситель.
Помню, как мы с подругой, такой же странной девочкой, как я, смотрели через органическое оранжевое стекло навесной книги на еще более странного нашего преподавателя морского дела. Как ставили палочки, считая, сколько раз он скажет за занятие свое протяжное «вооот». Как он сдался под конец, и оказался добряком, который разрешил нам играть в крокодила все занятие (с условием, что игра на морскую тематику, конечно же). Не так давно эта моя подруга рассказала первое впечатление обо мне. Говорит, захожу в комнатку фотолаборатории (тогда еще фото проявлялись самостоятельно), а там сидит на столе нереально худая и маленькая девочка, держит в руках тетрадь и бьется в конвульсии от смеха. Оказывается, Катя Герасимова, когда заполняла обложку тетради, не уместила свою фамилию, оставив красоваться гордое «Катя Герасим». Я хохотала и приговаривала «Герасим…Катя!». И что прекрасно – я еще раз посмеялась над этой историей уже сейчас.
Я очень хорошо помню Егора и Ларису. Два самых главных на тот момент человека в отряде. Хороший полицейский и плохой полицейский. Такой же ребенок, как и мы, и строгая училка. Знаете, это ведь была идеальная пара воспитателей. У меня прямо перед глазами стоит картина, как они сидят в обнимку, такие счастливые. Нет, друг другу они были только коллегами, но вот для нас это было нечто большее. Когда из отряда уходил Егор, мы все восприняли это так же тяжело, как развод родителей. Это как раз совпало у меня с переходным возрастом, и никакого прощения не было никому. Все оказались врагами. Даже самозабвенный дедушка Врунгель. И эта настенная газета «Анкерок», напоминающая какие-то агитки перед выборами, где рассказывают, кто хороший, кто плохой. Егору начинали припоминать ему всевозможные грехи, в том числе то, как под его чутким руководством на Увильдах, ребята перенесли палатку со спящим мальчиком на соседний пляж. Как же это было не педагогично! А я вспоминала улыбку Васи , как он сам над собой хохотал, ведь утром он просто вышел из своей палатки, отлил на березу, и как ни в чем не бывало лег обратно, не заметив даже, что очнулся вдали от палаточного лагеря. Этот Вася потом стал настоящим героем.
Я ушла, оставив на посту свою странную подругу. Она кричала на меня, вопреки всем правилам. Кричала, что я все делаю правильно, и ей уже тоже здесь не место. Не знаю, сколько она тогда простояла на этом посту, ведь сменить её тогда никто не мог, кроме меня. Да, она мне даже и не рассказала об этом. Просто позвонила, и сказала, что ушла в тот же день. И по сей день мы друг другу все так же приходимся подругами. Странными, конечно же.
Еще я помню, как постоянно задерживались старшие с ключом, а мы специально собирались раньше, давили какую-нибудь склянку ногой и играли ей в футбол.
Еще я помню своего первого командира экипажа. Ничего не буду рассказывать про этого человека, скажу просто – это был один из самых лучших людей, которых я знала в своей жизни.