Бродят толпы людей, на людей непохожих -
Равнодушных, слепых.
Я заглядывал в чёрные лица прохожих -
Ни своих, ни чужих...
Владимир Высоцкий «Пыльный город».
Небо голубело сквозь листву густой чинары, а дерево то замирало, то снова вскипало кроной под ветром, налетавшим со стороны Гефсиманского холма, и тогда среди листвы вспыхивали солнечные искры. Не осталось и следа от бушевавшей всю ночь бури, только ещё хранил в себе нотки грозовой свежести воздух и в мраморном бассейне у стены скопилась вода от ливня, но жара уже накатывалась на Иерусалим, и скоро каменная чаша снова станет пустой.
Старый Аарон сидел в тени на каменных ступенях, здесь было прохладно и тихо. Из города доносился рёв ослов, проскрипела за высоким глинобитным забором арба водовоза. Вдали, над куполом храма, таяли невесомыми пушинками в синеве белые облачка.
Калитка распахнулась, и Исхак, его младший, вошёл во двор. Старик улыбнулся сыну. Исхак, высокий, стройный, мастер на все руки, всегда весёлый и смешливый, в детстве был непоседой и первым заводилой в играх, а сейчас уже стал уважаемым мастером-каменотёсом, пойдя по стопам отца. Таким сыном можно было гордиться.
- Что нового в городе, сын мой? - помедлив, спросил старик, когда Исхак, подойдя и почтительно поклонившись, сел на ступеньку у его ног.
- В городе тихо, отец, - отчего-то отвернувшись, ответил Исхак, и, помолчав, добавил, - даже слишком тихо... - и после того, как Аарон с удивлением взглянул на него из-под густых бровей, договорил, - после всего, что случилось вчера.
Он посмотрел на отца, и в его больших чёрных глазах Аарон прочёл странный вызов.
- А что случилось вчера, сын мой? - медленно проговорил старик, отвернувшись и поводя концом своего посоха по каменной ступени. - Ночная буря? Но наш город за тысячи лет привык к проносящимся бурям. Слышно ли что-то о Варраве, ты не знаешь? Он ушёл из города?
- Да, он ушёл, - Исхак не смотрел на отца, отвечая, и не стал продолжать.
- Что же тебя заботит? - ветер всколыхнул листья над головой, и высохший листок, покружившись, упал в чашу бассейна и заскользил по прозрачной воде. Аарон задумчиво улыбнулся: листок был похож на трирему, на которой когда-то, молодым, не старше Исхака, плавал он сам — тогда он увидел другие страны, языческие города, бурные в шторм и сияющиеся лазурью в штиль моря; и старик улыбнулся этому воспоминанию, не слыша, что отвечает ему сын, и ему пришлось переспросить:
- Что ты говоришь, сын мой?
- Вчера римляне по приговору Синедриона распяли невиновного, отец, - повторил Исхак, стараясь поймать отцовский взгляд.
Аарон пожевал губами. Из-за забора с хлопаньем крыльев взмыла в небо стайка голубей, и он с улыбкой проследил их полёт, пока они не затерялись в стороне покрытого редкими маслинами холма, и только потом посмотрел на сына.
- Вчера римляне казнили богохульника, - наконец медленно сказал он, - и какая в том беда?
- Я не знаю, был ли он праведником, как говорили, отец, - сын позволил себе возразить ему, - но он не заслужил этой смерти. Он...
Сухой стук посоха по камню ступени прервал его слова.
- Он был богохульником, а не праведником, - твёрдо сказал старик, - и понёс наказание по закону. Он должен был благодарить Синедрион за то, что был распят, как привыкли поступать со своими рабами наши завоеватели, и его не забросали камнями, как повелевает наш закон поступать с такими, как он. Ты думаешь не о том, Исхак. Колонны, над которыми ты сейчас работаешь...
- Прости меня, отец, но я потом расскажу тебе о том храмовом заказе, - в голосе сына зазвучала досада, и это удивило и обидело старика, - а тот человек... - Исхак взмахнул рукой, - я не знаю, отец, кем он был. Говорили, что он пророк и учитель. Говорили и другое... Но даже если это не так — чем он заслужил смерть и страдания?
- Ты... споришь со мной? - перевитая синеватыми вздувшимися венами рука Аарона сжалась на посохе, - я бы тоже поспорил с тобой, будь тебе столько же лет, как и мне. Но, доживи ты до седин, ты и не начал бы этого разговора. Ты говоришь, он пророк? Его называли пророком? Но пророк не приходит из Галилеи, и это всем известно. Про мать его Марию болтали всякое! - он махнул рукой, - Ты говоришь, его называли учителем? Лжеучителем — с этим я соглашусь. И позор нам, что мы не побили его камнями раньше, и нам пришлось просить римлян о казни! Он дерзнул назвать себя сыном Бога и Богом, это ли не богохульство?! Он не соблюдал постов, он бродил с блудницами и мытарями, гостил в домах язычников и самарян, и мой сын жалеет об этом бессовестном человеке? Он бесчинствовал в храме, он изолгал Закон, и искали убить его, но он скрылся! Он лишь получил заслуженное, сын мой, и я не хочу больше слышать о нём!
Исхак склонил голову, не возражая. Облака над храмом растаяли, палящее солнце поднималось над крышами. Город жил своей жизнью, какой жил и десять, и сто, и тысячу лет назад. Ветер стих, и листья старого дерева безвольно поникли.
За узким стрельчатым окном сгустилась темнота, холодный бледный закат светился над черным частоколом дальнего леса. Где-то в укрытых дубравами холмах мерцал огонёк, - там не было жилья, - костёр то ли егерей, то ли странствующих торговцев, а может, и разбойников. Влажной стылостью поздней осени тянуло снаружи.
По комнатам гуляли сквозняки, огоньки свечей в тяжёлом кованом подсвечнике у стола, язычки пламени масляного светильника на стене и лампады перед распятием в каменной нише колебались, и по стенам комнаты метались чёрные тени. Тонкая ниточка чада тянулась от светильника, ложась копотью на потемневшие от времени потолочные балки.
Камин почти догорел, и рубиновым огнём рдела за решёткой груда углей; то здесь, то там по ним плясали синеватые огоньки. Кардинал протянул руки к очагу, наклонившись с кресла. Красноватый свет ложился на тисненые позолотой буквы на кожаном переплёте Писания.
Драпировки на стенах всколыхнулись, и кардинал повернул голову к двери. Она была низкой, и входящему пришлось склонить голову.
- Я ждал тебя, мой мальчик, - в голосе прелата зазвучали ласковые, так не свойственные ему нотки, - проходи к огню и обогрейся. Даже здесь мне слышно, как воет северный ветер. Что может быть хуже конной дороги в такую погоду...
Шпоры звякнули, когда вошедший, подойдя ближе, опустился на колени для благословения. Он вовсе был не так молод, на висках его блестела густая седина, а лицо — худощавое и скуластое, с длинными усами, скорее подошло бы воину, а не монаху. Он склонился, и кардинал с улыбкой перекрестил его, проведя над его головой ладонью, а после позволив холодным губам аббата приникнуть к его руке.
Кардинал дважды хлопнул в ладоши, и молодой послушник, неслышно проскользнув в кабинет, поставил на стол в стороне от бумаг подогретое вино и два глубоких глиняных бокала. Движением руки прелат отпустил его и с улыбкой взглянул на своего гостя.
- Ты так спешил, мой мальчик... я поухаживаю за тобой, - кардинал налил вино в бокал и протянул бокал аббату, - мой дорогой Генрих, это странное письмо, что я получил от тебя два дня назад, в нём и есть причина твоего приезда, и нет иных причин?
Его собеседник позволил себе отпить вина только после того, как вина налил себе и сам кардинал, и ответил не сразу. Он смотрел на краснеющие угли в камине, и кровавый отсвет лёг на его походный плащ и красной медью зажёг распятие на его груди; наконец, не глядя на кардинала, он глухо ответил:
- Да, Ваше преосвященство, это так. Я написал это письмо, и я приехал из-за него.
- Как интересно, - откликнулся кардинал, откидываясь в кресле и отставляя бокал. Горячее вино приятно согревало, и по комнате распространился аромат заморских пряностей, - тогда, сын мой, я жду объяснений. Я был удивлён, получив такое послание от тебя. От тебя! - добавил он с мягким укором.
Генрих провёл рукой по лицу, словно собираясь с мыслями.
- Она невиновна, Ваше преосвященство. - сказал он, поворачиваясь с кардиналу, но не увидел его лица — сейчас, когда кардинал откинулся на спинку кресла, его лицо скрыла черная тень. Лицо же аббата, когда он повернулся, ярко осветили свечи.
- Она еретичка, - голос кардинала прозвучал мягко и кротко, - разве не ты писал мне, что она поставила под сомнение то, в чём проявилась милость Папы к грешникам — продажу индульгенций? Тем самым, своими глупыми проповедями на улицах и, того хуже, в церквях, подвергла опасности неокрепшие души, души, жаждущие спасения. А жизнь её была вовсе не праведна… Разве не так? Сколько ей лет, ты говоришь?
- Двадцать два, Ваше преосвященство, - аббат опустил глаза, - но...
- Всего двадцать два года, и уже законченная еретичка, вот видишь, Генрих, - кардинал снова поднял кубок с вином, - что же так смутило тебя?
- Она долго держалась на пытках... - аббат отвернулся, и сейчас кардинал видел его профиль: тонкий орлиный нос, густая бровь, глубоко посаженный глаз, - и кричала: «Что же вы все делаете, ведь Спаситель говорил не об этом! Ведь то, чему вы учите — богоотступничество и лукавство! Ведь спасение не покупается!»
Кардинал вздохнул.
- Она выдержала пытки?
- Нет, сейчас она уже молит о прощении, молит отпустить её и вернуть ей детей. - угли в камине тускнели, и темнел багровый отсвет на лице аббата. - Но я думаю, что в сердце своём она считает себя правой, а нас...
- Кем же она считает нас? Отвечай, Генрих.
- Она считает, что мы извратили учение Христа, Ваше Святейшество. Пока она не сломалась, - голос аббата звучал мерно, как будто он говорил, раздумывая, - она говорила: неужели вы не понимаете, что нельзя торговать благодатью Божией, что спасение нельзя продавать, что нельзя благословлять убийц, призывать к насилию и казнить невиновных?
Скрытый темнотой, кардинал улыбнулся:
- С ней говорили теологи?
- Она пыталась оспаривать каждый их довод.
- А потом не выдержала пыток, - утверждающе кивнул кардинал, - и молит о прощении. Глупая заблудшая душа, соблазнённая дьяволом. Она готова отречься своей ереси?
- Она молит пощадить её, но не готова отречься... - голос Генриха прозвучал совсем тихо. - И вы же знаете, Ваше преосвященство, пытки невозможно выдержать. Тем более... девчонке, сходящей с ума от разлуки с детьми.
- И ты просишь меня отменить приговор? - перстни на пальцах холеной руки кардинала блеснули, когда он поднял со стола лист бумаги и ещё раз взглянул на него в свете свечей.
- Иногда я думаю, что она права, - сейчас аббат решился посмотреть в лицо кардинала, но, ожидая увидеть суровый взгляд, встретил лишь добрую улыбку, - Ваше преосвященство?..
Кардинал протянул руку вперёд, и огонёк свечи лизнул край письма. Пламя побежало по бумаге тонкой каймой, и он, наклонившись вперёд, бросил горящее письмо в камин. На несколько мгновений комната озарилась желтоватым светом, и Генриху показалось, что глаза Иисуса, глядящего с креста в сводчатой нише, ожили.
- Она может одуматься и перед костром, и будет прощена, - тихо договорил кардинал, глядя на огонь, - она может одуматься сегодня вечером, завтра... и тогда ты пришлёшь ей духовника, и мы простим ей грех ереси. Нет ничего сложного в том, чтобы склониться перед волей святой Церкви. Если же дьявол в ней слишком силён, и гордыня не позволяет ей спастись, то костёр будет благом для неё. Успокойся, мой милый Генрих, и Бог простит тебе грех сомнения. Налей мне вина, мой мальчик...
Бумага догорела, и распятие в нише, на которое обращены были глаза инквизитора, скрыла темнота, а тусклая искорка огонька лампады не могла её рассеять.
Снег кружился за окном. Снежинки танцевали у серого, с лета не мытого стекла; иногда порыв ветра в закрытом дворике подбрасывал снег вверх, и тогда за окном поднималась весёлая круговерть. Фонарь на столбе раскачивался и скрипел, и этот скрип долетал в комнату и через двойные рамы; по стене противоположного дома взлетал и снова соскальзывал в занесённый метелью двор световой круг от его лампочки.
- Смотри, папа, снежинки танцуют! - обернулась к Василию Михайловичу семилетняя Танюшка, со скрипом ведя по стеклу пальчиком и расплываясь в улыбке.
- Танцуют-танцуют, и кадриль и польку, и даже краковяк, - он оторвал взгляд от разложенных на столе смет, но, встретившись с глазами дочки, в которых искрилась такая непосредственная детская радость, тоже улыбнулся, встал из-за стола и тоже подошёл к окну.
Уже подмораживало, и тонкая вязь морозных узоров наползала на стёкла. Окно они с женой старательно заклеили ещё в октябре, но подоконник был ледяным. Да и батарея грела плохо.
- Ты не стояла бы тут, Танечка, простудишься, - он поцеловал дочку в макушку, из которой расходились густые и пушистые пряди светло-каштановых волос, и с минуту смотрел на снег вместе с ней.
- Как в сказке про Снежную королеву! - изрекла Таня, оборачиваясь к нему, и потёрлась щекой о его руку, как котёнок, - похоже, правда?
- Правда, похоже, - в этот миг ветер бросил снежный вихрь прямо в окно, так что стёкла задрожали и глухо задребезжал жестяной подоконник снаружи. Таня счастливо засмеялась, и Василий Михайлович засмеялся вместе с ней.
- Мы с Володей из тридцать пятой квартиры играли, что он Кай, а я Герда, - продолжала дочка, - нам Надя читала сказку, прямо как у Андерсена. Мы на кухне сидели, а она читала. Жалко, что Володя с мамой уехали, мне с ним нравилось играть...
- Можно к вам, хозяева? - одновременно со стуком дверь приоткрылась, и сосед по квартире, заводской мастер Семён Ильич, заглянул в комнату. Был он невысок, но широкоплеч, высокий воротник косоворотки был застёгнут на массивной шее, а на вислых седых усах намёрзли сосульки.
- Ну, Семён, ну вот ты... - с досадой хлопнул по колену Василий Михайлович, - полушубок ты у себя там снять не забыл, а снегу всё одно натащил. Там у двери мы для кого веник клали? Обметайте валенки, неужели же сложно?
- Ну, забыл, забыл, замечтался что-то... - Семён Ильич кашлянул в кулак, вошёл, потопал по коврику и прикрыл дверь, - покалякать бы с тобой, Василий нам. По заводским, понимаешь, вопросам.
- Вот ты... на ночь глядя, с заводскими вопросами. В конторе бы завтра задал эти вопросы свои. Катя! - он окликнул жену из другой комнаты, - позови к себе Танюшку, мы тут чуть-чуть про работу погутарим. Ты чай будешь, Семён?
- Ну так и... буду, - Семён Ильич подсел к столу, поудобней пододвинул табуретку. Пока Надежда на примусе кипятила чайник, мастер поболтал с Таней, в очередной раз пообещав сделать ей новую кукольную кровать (две их уже стояли в углу второй, смежной, комнаты).
- А снег перестанет, можно будет во дворе каток залить? Помните, дядя Сеня, вы в прошлом году с нами вместе заливали? - воспользовалась моментом Танюшка.
- А что? Свободное дело. Расчистим площадку, шланг принесу с завода, да и зальём. Это дело недолгое. Пусть ребята придут с лопатами в воскресенье с утречка, да и зальём! Ты иди, иди вот к маме, дочка, - Семён Ильич принял из рук Надежды стакан в тусклом мельхиоровом подстаканнике и выжидающе посмотрел на Василия.
- Ты с нарядами на бригаду, что ли, хотел разобраться? - спросил Василий Михайлович, когда жена прикрыла дверь, - Да, задания сложные, а кому легко сейчас? Ты, главное, чаю мне на чертежи не налей, чаёвник... Так про что ты... - он сдвинул чертежи на другой край стола, щёлкнул выключателем чёрной эбонитовой настольной лампы.
- Так я... чертежи, наряды, это мы сдюжим, это не впервой... - отчего-то глядя на стопку отодвинутых чертежей, на которые ложился яркий свет лампы, проговорил Семён Ильич, даже протянул руку, прижал верхний сборочный чертёж, ткнул пальцем, - вон, видишь, деталюшка... это сделаем... Ты мне вот что скажи, Василий... - он погладил скатерть ладонью, - Анну с Володькой арестовали позавчера ночью, знаешь?
Василий отставил стакан и с минуту молчал, тоже глядя на этот совсем не важный сейчас чертёж.
- Ты чего пришёл ко мне спрашивать про это? - наконец глухо спросил он и всё же поднял стакан и глотнул горячего крепкого чая, в который жена, не жалея, положила несколько ложек сахару.
- Чего к тебе пришёл? - Семён прямо взглянул на него из-под густых бровей, - да вот поговорить было не с кем, вот и пришёл. Про Кондратия тоже мысли, знаешь ли. Не так уж плохо мы знали друг друга, верно? Ты, я, он, другие ребята. Но ничего не скажу — может, проглядели, не увидели червоточинку какую-то в человеке. Бывает, наверно, и такое. А вот за Анну с пацаном я спрошу — с ними так зачем?
- Семён, ты... ты ко мне зачем пришёл? - переспросил Василий Михайлович тихо, - ты для чего, друг любезный, ко мне пришёл? Это ж не я их арестовывал. Мне вон тоже Танюшка только что: мол, играли, Володька Кай, а я Герда, ну, из сказки... «Жалко, что Володя с мамой уехали». Жалко! И мне жалко. Ну и что мы с тобой должны думать? Значит, и за Анной что-то было. Значит, знала она про Кондратия что-то, да не сказала. Может такое быть? Да запросто. Что ты смотришь на меня так?
- Жена знала, не сказала... - Семён Ильич потёр подбородок, переставил на столе подстаканник, - восьмилетний Вовка тоже должен был сказать про отца кому-то? Да и нечего знать там было, Василий, мы чего друг дружке-то врём? Свой мужик Кондратий, понимаешь, свой. Ну, пусть там разберутся, им видней...
- Именно, пусть разбираются, им видней, - перебил его Василий Михайлович торопливо, - ты, Семён, свои детали и станки знай, и мужиков своих знай, и про домашних своих не забывай, а в этих делах есть кому у нас в стране разбираться. Невиновен — отпустят, я так думаю. Правильно ты сказал, им видней...
- И про пацанёнка, которого ночью в «воронке» забрали, тоже видней, да? - вкрадчиво не спросил, просто проговорил Семён Ильич, не глядя на Василия. - А наше дело с тобой маленькое, мы в сторонке отстоимся. Так выходит, Василий, что ли?
- Ты мне маленькие дела не пришпиливай, Сеня, понял? - Василий Михайлович подался вперёд, грудью навалившись на край стола, - ты с Гражданской меня знаешь, я в сторонке не отстаивался. И за Советскую власть меня агитировать нечего. А вот тут, уж извини, я тебе скажу. Дело не нашего с тобой ума. Виноват Кондратий — пусть ответит, а то, знаешь, чёрт знает до чего можно додуматься и договориться. И про Анну и Володьку... не надо, Семён, не трави мне душу, а? Допивай вон чай и уматывай отсюда к такой-то вот бабушке... Не наше это дело, и конец разговору. Понял?
- Да понял я, чего там... - мастер отодвинул недопитый стакан, помолчал и поднялся, - ну, поговорили. Оно спокойнее так, верно ты думаешь, Василий Михайлович. Это правильно... ну завтра уж в конторе увидимся, счастливо... - он взялся за ручку двери и совсем тихо сказал, - а всё же проглядели мы с тобой что-то, Василий. Так уж я думаю...
Когда дверь закрылась за ним, Василий Михайлович встал и подошёл к окну. Метель разыгралась не на шутку, неслась над городом, заметая переулки, наметая сугробы, искорками снежинок вспыхивая в свете фонарей, и глухо доносившийся снаружи вой ветра казался похожим на далёкие человеческие голоса.
Зима в этом году выдалась снежной, хоть синоптики и журналисты и твердили наперебой о приближающимся глобальном потеплении. Вьюжило в Москве и Питере, ещё в ноябре завалило снегом Поволжье, что уж говорить про Урал и раскинувшуюся за ним Сибирь. Кружились снежинки в рыжем от городских фонарей небе, на заборе одной из разбросанных по России колоний гудели под ветром тесные витки зубастой спирали Бруно. Снежные шапки свешивались с крыш тюремных бараков, колючие снежинки царапали оконные стёкла, кружась в холодном равнодушном танце у прутьев решётки. В России заканчивался 2012-й год.
декабрь 2012, Санкт-Петербург.