Лежишь… Десять лет лежишь… А я вот по тебе затосковала снова… Или даже, по правде сказать, впервые затосковала. Вот как. При твоей жизни никогда не скучала по тебе, моему старшему брату, а сейчас – надо же… Ну, правильно, при жизни-то ты рядом был: наши семьи жили в одном городе. И с мужем моим ты в родственной дружбе находился, и жена твоя, Татьяна, мне почти ровесница, хотя ты меня на пять лет старше. Она первый человек, к которому я тебя ревновать стала. Помнишь, как Таня впервые появилась в родительском деревенском доме? Мне в тот момент было шестнадцать лет. Шло лето перед последним учебным годом в школе. Ты, студент 3-го курса строительного факультета УПИ, привез на «смотрины», надо полагать, свою подружку, ставшую два дня назад восемнадцатилетней. В прохладных просторных сенях поставил раскладушку для нее. Тут же, в сенях на стене, повесил вырванный из журнала «Огонёк» лист с репродукцией картины, на которой была изображена княгиня Мария Волконская, жена декабриста, и сказал: «Вылитая моя Таня». Мне пришлось признать, что Таня очень похожа на Волконскую и что княгиня на портрете – красавица, а значит, и избранница твоя тоже. На сестру свою, то есть меня, ты не обращал никакого внимания, хотя мы давно не виделись.
В памяти осталась такая картина из того времени. Жаркий душный летний день, даже еще утро. Я делаю влажную уборку в доме. Помнишь, наша мама установила такое правило: каждый день в доме влажная уборка? Мне очень не нравился этот мамин пунктик – ежедневная влажная уборка во всем доме. А дом – это две комнаты, кухня, большие сени, чулан, крыльцо и камни возле крыльца. В летнее время, время моих каникул, эта ненавистная уборка доставалась мне. И вот с ведром воды и тряпкой в руках я добралась уже до сеней. А там на раскладушке отдыхала от жары твоя Таня. Ты сидел возле нее и гладил ей руки. Я протираю пол вокруг расставленной раскладушки и сердито всеми движениями и «маминым» ворчаньем даю понять, как я возмущена. И на всё это со стены смотрит на нас княгиня Волконская.
«Мы будем жениться», – сказал ты родителям. Они были категорически против. Как же: ты еще был студент, жил в общежитии. Таня, правда, работала и жила с родителями. Но она же без всякого образования. Да еще и городская. Только-только 18 лет исполнилось. Смотри-ка, замуж захотела. Нет и нет! На что ты ответил: «Жалко, конечно, что вас не будет на свадьбе, но мы всё равно поженимся осенью». И свадьба по осени состоялась в доме невесты, в городе. И родители ездили на свадьбу, а меня не взяли: надо было кому-то доить корову и управлять всем остальным большим хозяйством. Опять же мне было обидно. И всё из-за твоей Тани. Так я думала тогда.
Но, как показала жизнь, жену ты себе выбрал именно такую, какую надо было. Ангел-хранитель твой позаботился о тебе. Всё получилось по любви. И любовь эта светилась вокруг вас. И родители наши полюбили твою Таню. Наша суровая мама привязалась к ней. В новой ниточке родственной связи свекрови со снохой через несколько лет общения установились отношения, не менее доверительные и нежные, чем отношении матери и взрослой дочери. Оно и понятно: я, как и мама, была неласковая. Да и с юношеских лет долго оставался при мне эгоистичный максимализм. Требования и критика родителей надолго во мне застряли. А мама как-то (но не сразу, не сразу) перешагнула через материнскую ревность сына к снохе и полюбила ее, как дочь. Наверное, потому, что видела – сноха любит ее сына. Да и мяконькая такая вся, без углов, ласковая была твоя Таня. И родителей наших стала звать «мама» и «папа». А тебя всё «Витюшка, да Витюшка». Молодая сноха как-то так быстренько вжилась в нашу родню, пристроилась к маминой кухне. «А как ты, мама, заводишь пельменное тесто, что оно у тебя таким нежным получается и не разваривается?» – спрашивала она у свекрови. И именно Таня, а не я запомнила мамин рецепт, что из теста, замешанного на стакане воды с одним яйцом и солью получается 130 пельменей.
И вот уже спустя лет двадцать ранним деревенским утром мама, открыв дверь на веранду, где вы с Таней спали (летний отпуск, как правило, проводили всегда у родителей), вместо «доброго утра» громко вопрошала: «Таня! Чем завтракать-то будем?» Это означало, что приготовление еды в то время, когда вы бывали у родителей, полностью брала на себя твоя жена. Мне доставались по привычке влажная уборка и мытье посуды. У родителей в летнюю пору собиралось до десятка человек взрослых и детей: семьи двух дочерей, семья старшего сына (твоя семья), да семья младшего сына, живущего рядом, в отдельном доме, могла заглянуть. Я к тому это говорю тебе, брат, что до Тани ты просто был старшим братом, а с ней в кругу родственных и дружеских отношений моей семьи появилась твоя семья. И Таня заменила мне подруг юности, с которыми я рассталась во времени и пространстве, и стала как бы сестрой-ровесницей, ведь моя сестра уж очень намного (на 11 лет) старше меня, и на некоторое время наши интересы разошлись. А твоя жена – почти что как я по возрасту. И очень она терпимая к людям. Не зря же она нет-нет да и говорила, что поговорка «Лучше четыре деверя, чем одна золовка» – это не про нас. Не про нее и двух сестер ее мужа.
И ты, брат, по-дружески моего мужа принял. Мы с ним создали семью значительно позже вас. А дети у нас появились раньше. Вы столкнулись с проблемой – долго не было детей. Сколько летних отпусков проводили мы вместе у родителей в деревне: я с мужем и уже с ребенком, а ты по-прежнему вдвоем с Таней. Детей не было. Но ко всем племянникам и племянницам вы оба относились с любовью и справедливо. Никакой зависти и обиды от вас не исходило. И как в доме родительском всегда были приветливы и рады приезжающим и навещающим взрослым детям и друзьям детей, так и вы с Таней всегда были рады всей родне и детям родных. Всегда доброжелательно встречал ты нас, бывало, в своем доме, а Таня твоя обязательно сажала за стол и кормила. Даже если неожиданно забежишь или своего ребенка приведешь на время да и оставишь на несколько часов для присмотра.
Конечно, для меня ты всегда был примером. В детстве я так гордилась твоим смелым поступком, когда (помнишь?) ты однажды сбежал из пионерского лагеря и где автостопом, а в основном – пешком добирался до дома, который был за 20 км. Вернулся, спрятался за сенями. Там я тебя и обнаружила. И ты попросил меня подготовить родителей к встрече, поскольку из лагеря уже позвонили в школу и сообщили о твоем побеге (сотовых телефонов в нашем с тобой детстве не было). Отец в тот момент, как я тебя обнаружила, как раз был вызван в школу. Ты, конечно же, боялся родительского наказания. И доверил мне, младшей (!) сестре, подготовить родителей: усмирить их первую вспышку гнева. Гордость от этого меня переполняла – это помню, а как подготавливала родителей, – нет, не помню. Твое доверие подпитывало мою гордыню, вот и запомнилось. А с заданием твоим, возможно, я не справилась, и тогда моя гордыня и самолюбие пострадали. Поэтому в памяти это не осталось. Не запомнилось.
Учился ты легко и как бы между прочим. Я же высиживала и вымучивала свои пятерки. Помнишь, как ты, возвратившись с ночной охоты или рыбалки, застал меня за переписыванием тетради по русскому языку.
У меня был «бзик отличницы», и я втайне от родителей (они спали) вырывала листы с ошибками, допущенными в прошлом домашнем, еще не проверенном задании, и переписывала их заново. Застав меня за таким дурацким (твое выражение) занятием, ты отругал меня, но как-то беззлобно и без насмешки, а по-братски. Больше я переписыванием не занималась. Ты был сообразительнее меня. Но я не завидовала, а гордилась. Ты же мужчина и старше меня. Значит, так полагалось. И в Уральский политехнический институт я пошла учиться только потому, что там уже учился ты. Но ты поступил сразу, а я – нет.
Ты стал инженером-строителем. Всю жизнь работал в строительстве и то, чем ты занимался, было настоящим мужским делом.
Мне всегда казалось, что мама тебя любит больше меня. Потом (будучи взрослой) я где-то вычитала, что матери действительно любят больше сыновей, нежели дочерей. И мне стало легче. Правда, ты был мягче меня в отношениях с родителями. Я же какая-то резкая была. Да такая и осталась. И со своим мужем такая же резковатая, и с детьми тоже. Ты и с Таней: «Танюша, Танечка», а потом и с дочкой: «Оленька, дочка». Да, дочь у вас с Татьяной родилась наконец-то. Вся родня наша радовалась.
Ты был мягким по характеру, брат. В семье это хорошо. А на работе, я предполагаю, ты страдал от этой своей мягкости. И вот Таня стала жаловаться, что ты стал частенько пить. Что вот уже каждый день с работы приходишь выпивши. Мы, я не вмешивались, отшучивались. Мой брат знает, что делает. Мне казалось, что пока ты с Таней – ты в хорошем тылу и в надежных руках. Ведь если надо какой-то стратегический шаг в жизни семьи и воспитании дочери сделать, так ты же тут как тут. Только благодаря твоему примеру, опыту, участию ваша дочь тоже оказалась студенткой того же строительного факультета. И блестяще закончила его.
А тут и перестройка. На твоем предприятии начались длительные задержки выплаты заработной платы. И ты был вынужден уйти с интересной работы в другое место, где хоть мало, но вовремя платили. Ушел с серьезным понижением в должности, с потерей прежнего статуса. На новом месте не сложилось или что-то там еще такое случилось, но только ты остался на какое-то время без опоры, которой была много лет твоя работа. Я не пришла тебе на помощь. Я даже не знала, что у тебя тяжелые времена наступили. Почему? Ведь жили в одном городе. Как раз в это время мы и к родителям стали ездить пореже. Но даже не в этом дело. Мы стали ездить порознь: ты с семьей – на своей машине в одно время, мы – на своей машине в другое время. Перестройка нас перетасовала на разные возможности и условия работы и жизни. Я была вынуждена уйти из проектного института с привычным установленным ритмом работы и совсем не просто и далеко не быстро переквалифицироваться в главного бухгалтера. Это мне-то, с моим «бзиком переписывания» заниматься бухгалтерией! Да еще бухгалтерией без компьютеров и бухгалтерских программ (начало 90-х годов XX века). Мне это было противопоказано с детства! Вот уж, Виктор, признаюсь тебе, я убила на нелюбимое и не мое дело хорошие свои силы, нервы, эмоции, время, оторвав их, между прочим, от семьи.
Для меня перестройка прошла болезненно, но мне все равно было легче, чем тебе. Я – женщина. Могла всё бросить и прикрыться детьми. И у меня была опора и защита – муж. Он как-то вырулил в перестройку, нашел свое место в новой жизни. Тоже непросто. Ты же с ним даже в его коммерческие поездки ездил сколько-то раз, ты немного был свидетелем его выруливания. А у тебя надлом в какой-то момент произошел. Это я позже начала так думать. Тогда же мы выкарабкивались из застойных лет и въезжали в демократию кто как мог. Ты, я так думаю, стеснялся обратиться ко мне и моему мужу за помощью. Не хотел ронять свой авторитет старшего брата. Только из единичных просьб твоей жены «занять немного денег» я догадывалась, что вашей семье сейчас тяжело материально. Но просила деньги она, очень даже может быть, что без твоего ведома. И было это раз или два. Но я же чувствовала, что не ладится у тебя что-то. Чувствовала… и всё списывала на твое пристрастие выпить. «В этом, дескать, дело». А поговорить с тобой откровенно, спросить, предложить помощь не позволял детский опыт: ты старший, не могу тебя учить. А еще я переживала тогда, чтобы ты Таню не оттолкнул, чтобы не бросила она тебя, устав бороться с твоими выпивками. Ведь если ты останешься без Тани, то, значит, мне придется о тебе думать. И я желала в первую очередь ей здоровья и долгих лет жизни, а потом уж тебе. Прости, брат…
И потому оказалось совершенно невероятным дошедшее до родных известие о твоей серьезной болезни. Как-то глубокой осенью ты стал жаловаться на боли. Перед Новым годом Татьяна заставила тебя обратиться к врачу. И тогда же ей, только ей врач сказал, что дела твои плохи. Прошли январь, февраль, март, и второго апреля ты тихо умер, до последней минуты веря, что болезнь к лету пройдет, не подозревая, что это – последняя стадия рака. Твое терпение сыграло против тебя. А ведь ты давно нет-нет да и поговаривал: «Что-то я так устал». Эх! Доверчивый ты и терпеливый человек. Как наша мама, никогда к врачам не обращался. Говорить о болезнях и плохом самочувствии считал постыдным для мужчины делом. Потому и обмануть тебя было не сложно: умирал от злокачественной опухоли и не ведал, что умирал, надеялся, что к лету совсем поправишься, ведь лечат же, капельницы ставят. Жена уколы делает. И невдомек, что уколы-то обезболивающие. Не дожил даже до пенсии. Уже после твоей смерти дочь закончила институт. И вышла замуж. Не погулял ты на свадьбе своей долгожданной доченьки. А она у тебя такая молодец. Вчера был день твоей памяти: 10 лет лежишь. Собрались у Тани. Ольга, доченька твоя, рассказывала о своей работе. Трудится она сейчас сметчицей у крупного застройщика. А начинала-то как, помнишь? «Ладно, – говорила она после окончания школы, – для вас (родителей) я закончу строительный факультет, но работать буду визажистом». А уже через три года учебы она, будучи еще студенткой, настояла, чтобы ты ее на стройку (прямо на строительную площадку) в качестве разнорабочей устроил. Потеря отца послужила для нее толчком к действию. Вот она как будто твое дело взялась продолжать. Уже получив диплом, окончила курсы сметчиков (сметы делать – это ж твой конек, да?). И рассказывала вчера нам о своей работе с блестящими глазами: как она сначала прикидывает инвестиционную смету, как проверяет сметы от подрядчиков, как корректирует их до выделенного лимита средств на стадии инвестиций, как защищает или обосновывает их. «Интересно очень», – сказала и заключила неожиданным для нас признанием: «Люблю свою работу. Очень. Только никто не верит мне». Как радостно было на нее смотреть! Как я за тебя порадовалась, брат! Как бы вы сейчас с ней интересно разговаривали об общем, вами любимом деле. Такая ситуация, когда дети видят отца в работе и понимают его, – в наше время редчайшее явление. Ты успел стать примером и наставником своему ребенку. Уже поэтому твоя короткая жизнь замечательна и наполнена.
До чего же счастливое время мы прожили вместе – время сборов наших семей в родительском доме в летнее земляничное время или осенью на копке картофеля в большом огороде родителей либо в покосную пору. Это было, когда до родительского дома добирались на перекладных (машин еще в ту пору не имели). Помнишь? Ехали на пригородном поезде 5–6 часов до районного центра, города Красноуфимска. Поезд на конечную станцию прибывал в первом часу ночи. Из вагона выскочишь (если получится быстро: ведь с детьми и всякими котомками) – и бегом на автобус, который специально ждал прихода поезда. А если не хватит мест в автобусе, то будешь на вокзале ждать утреннего рейса. Автобус еще 1,5–2 часа везет тебя до деревни, а там полчаса ходу – и ты в родном гнезде. Приезжали дней на 10, а то и на весь отпускной месяц. И если урожай земляники, то 10 дней подряд ходили в лес часов на 6–8. Никто в деревне не понимал, зачем это взрослые люди каждое утро с бидончиками и корзинками тянутся в сторону леса, а идти-то километра 2–3, смотря куда пошли, – на Кабетову ли гору или по пути к ней заглянули на Зайнитдинову гору да там и остались на весь день. А если вздумали за реку идти на Нураев ключ, то это точно километра три в одну сторону. И ходим там весь день по березовым светлым перелескам, наклоняясь за каждой ягодкой, разбредаясь кто куда и лишь через час, другой встречаясь в условленном месте, где оставлена посуда побольше, в которую мы высыпали собранные в маленькие кружки ягоды. Встречались и сравнивали кто больше набрал. Из детства мы с тобой взяли эту охотку – собирать землянику долго и упорно, получая от этого душевное расслабление и одновременно увлекаясь каким-то спортивным азартом. И что интересно, твоя жена и мой муж тоже к этому пристрастились. Ты собирал чуть медленнее меня, но собранные тобой ягоды были чище – без травинок и другого лесного мусора.
Навсегда осталось в памяти, как мы большой компанией: четверо взрослых и трое детей (ваша Оля и наши две дочери) идем в сторону Зайнитдиновой горы. Уже прошли старую заброшенную школу за деревней. Идем возле лога. Девчонки наши, еще не уставшие, срывают среди поля то ли пшеницы, то ли ржи васильковые созвездия. Печет солнце. Ни ветерка. Зной еще не глушит, а только-только зреет в воздухе. Высоко-высоко – не видно – поют жаворонки. У тебя на шее висит какой-то антенный радиоприемник. Ты его настраиваешь на определенную, тебе известную волну. И неожиданно звучит классическая музыка. Играет симфонический оркестр, я не помню – что именно он исполнял. Но среди зелено-желто-голубого простора и свободы это звучало триумфально-нежно. Хотелось обнять всю землю и плакать. А ты сказал: «Что-то я в последнее время полюбил классику слушать». Ах! Виктор, Виктор! Нежное ты создание. Ты еще в детстве, забравшись на печь, тихонько плакал над судьбой ямщика, замерзшего на дороге зимой в глухой степи. А об этой судьбе ты услышал в песне, которую пели родители за столом в воскресной компании друзей. Они пели, а ты сидел на печи и слушал.
И с такой-то эмоциональной натурой, с сильно развитым, воспитанным родителями чувством ответственности и совестливости ты стал работать на советской стройке. И это в доперестроечные застойные годы, когда строительство было вроде и под контролем государства, вроде и не в частных руках, общее, народное, но не чье-то конкретно. Я очень смутно представляю особенности твоей профессии и твоего рабочего статуса, но догадываюсь, что тебе приходилось ломать себя, молча сопротивляясь убеждениям соратников по работе, не перешагивая через свои собственные. Только почему-то твои соратники, по долгу службы находившиеся тогда у тебя в подчинении, заимели просторные квартиры, большие дома, а ты с семьей так и проживал в малометражной двухкомнатной квартире в панельном доме. У обывателей это вызывало недоумение: «Строитель – не из простых, а квартира так себе». Но я вот тебя понимаю. Современное умение урвать где можно, называемое «хваткой», и чинопреклонение для тебя были недопустимы. Ты просто честно и добросовестно работал, обходясь минимумом для себя и своей семьи. Так ведь это правильно. Ты сам с собой, значит, был в ладу. А поскольку люди вокруг в большинстве своем тебя не дооценивали и не понимали, ты искал отдушину. Не в алкоголе ли ты и находил эту отдушину, брат? Раньше люди Бога искали, на него полагались, к нему шли для признания. Но мы же с тобой были пионерами-комсомольцами, нас не научили искать Бога и принимать Его. А ты просто не успел к Богу обратиться. Не успел… Хотя интуитивно жил по его заповедям. И я, брат, просто уверена, что ты обрел Царство небесное. Ты – с Богом. А мы здесь все помним тебя и вспоминаем с любовью.
Лежишь… 10 лет лежишь. «Почему ты? Почему из четверых ранняя смерть выбрала тебя?» – думала я, узнав приговор. Нас у родителей четверо. Почему ты? Сейчас думаю так: выросший среди деревенской свободы, тяготившийся еще в детстве всякого рода ограничениями (недаром из пионерского лагеря сбежал), очень ранимый душевно, ты оказался в самой гуще современной городской жизни с ее жесткими правилами, привычными лишь для казенного сухого человека: только такой человек мог это безболезненно переносить годами. «Вот выйду на пенсию и уеду жить в деревню», – говорил ты, как нам казалось, шутя. Видать, не шутил. Ты в деревне, наверное, раскрепощался душой. Вот младший наш брат, который тебя на 10 лет младше, остался жить в деревне. И я вижу, он чувствует себя хозяином и собственником на своем подворье. Он хозяин. Этого не может ощутить мужчина в городе, имея в собственности маленькую квартиру, из которой только выйдешь, а там уже не твое, там – общее, а лучше сказать – бесхозное. Там уже любой заглянувший в теплый подъезд бомж может и обругать тебя и нагадить на обще-ничейной площадке возле твоей двери. В городской квартире для мужчины нет душевной свободы. И на работе нет. Везде зажатость. Где мужчине «расправить крылья»? Это тяжело носить в себе в течение десятилетий. Про женщин не говорю. Женщина и на кухне может «расправить крылья». С детьми тоже. А мужчина, вот такой, как ты, страдает. Да еще тебе и твоему поколению пришлось перепрыгивать из одной эпохи (годы застоя) в другую (так называемая перестройка). А приспособиться-то не каждый смог. Знаешь, брат, я иногда думаю что ангел-хранитель, заботясь о тебе, забрал из нашей жизни, поскольку новая жизнь начала тебя губить. Всё основное, как человек, ты уже в этой жизни выполнил честно и правильно: о семье позаботился, ребенка поднял. Свои жизненные принципы не нарушал. Потому и ушел без мучений. Быстро так и тихо. Еще позавчера вечером с мужем моим играл в шахматы, а сегодня умер. Правда, родителей своих престарелых оставил… Этим вот боль им нанес. Ты же их первый сын, родившийся после того, как мама дождалась отца после шестилетней разлуки в военные годы. Но и тут твоей вины нет – у родителей оставались еще дети. Родители тебя не хоронили. Они уже слишком были стары. Мама и у могилы твоей не была. А вот отец был. Наш молчун отец. Старик… Он молча плакал у могилы собственного ребенка. Как терзается человек у могилы своего ребенка… Не дай Бог! Брат, будь покоен. Родителей досмотрели. И похоронили. Они молодцы. Не мучили детей ни капризами, ни болезнями. И умерли в один год, представляешь…
И еще, брат, что я надумала. Самые счастливые моменты моей и твоей жизни, мне кажется, связаны с родительским гнездом, с малой родиной, с местом, где родился, и временем, когда наши дети были такими, что их нужно было держать за руку. А не с карьерой, работой – любимой, не любимой, и не с друзьями-товарищами. У нас с тобой были такие моменты и время, поскольку долго держался родительский дом, и нас тянуло туда.
А еще тебя почему-то тянуло на Байкал. Была у тебя такая мечта – увидеть Байкал. Не сбылась мечта… Хотя, как знать. Может, здесь, на земле, не сбылась, а за эти десять лет твоя душа уж сколько раз там побывала…
Знаешь, брат, ты как-то невидимо «оберегал» меня, уже взрослую, как в детстве оберегал свою младшую сестру. И я уверена, не разошлись бы мы с мужем никогда, если б ты был жив. Я даже представляю, как ты бы совершенно искренне в лоб задал моему мужу вопрос: «Ты что? Оборзел совсем?», имея в виду тот факт, что именно он настаивал на разводе. Ты мог спросить с него в лоб и прямо. И уж в разговоре с тобой он точно не придумывал бы плавающие ответы типа: «Я хочу, чтобы меня любили». Ты бы его спросил: «А тебя что, не любят?» И добавил: «Если ты этого не видишь, то твои проблемы». Если бы ты был жив, мы бы и не дошли до такого. А без тебя, да еще когда родителей не стало, вот тут и наши отношения разваливаться стали.
Сейчас собрались снова. И приходили к тебе утром вчера, в день памяти, втроем: старшая сестра, я да муж мой. И разгребал он лопатой снег, чтобы сделать дорожку к тебе… Кто бы мог подумать в то время, когда вы с ним на рыбалку вместе ходили, когда в далекое Приобье за брусникой ездили, что один к могиле другого дорожку будет прокладывать? Ты с ним ездил в далекий Казахстан за его мамой – помочь перевезти ее к сыну на Урал. А он копал могилу для нашей с тобой мамы. Тебя уже не было… И вдова Татьяна готовила поминальный обед в день похорон своей свекрови.
Как складывается жизнь… Или судьба? Или…дорога жизни? Что есть жизнь, брат? Что есть судьба? И что есть вечность?