После того, как первых раскулаченных убрали с Цыганской горы, следующих начали увозить из села сразу, чтоб они людей не смущали. Большинство из них не вернулось, не объявилось позже. Сгинули безвести. Потом приступили к массовому раскулачиванию. Про списки крестьян, признанных кулаками, члены сельсовета помалкивали. Теперь раскулачивать приходили без предупреждения. Сельчане ходили мрачнее тучи, разговоры не заводили, друг на друга не смотрели. Никто не знал чего ждать, кого завтра будут раскулачивать.
К жертвам приходили, выгоняли их из дома и сразу увозили. Увозили всех, здоровых и больных людей, немощных стариков и беременных женщин, даже детей любого возраста. Сейчас трудно представить, сколько невинных людей сослали в лагеря, сколько из них успело разбежаться. Был страшный плач и крик по нашим деревням! Дети плакали от голода и страха, безутешны были их отчаявшиеся в безысходности родители. В голос рыдали и выли те, кто оставался, ведь среди выгнанных были их дети или родители, братья или сестры, с которыми они прощались. Кто знает, свидятся они ещё или прощаются навеки. Никто не верил в хороший исход.
Телеги с преступниками ехали друг за другом на станцию и не один день, непрерывно стоял в ушах плач и вой. Только откричат люди на одном конце деревни, как начинается крик на другом конце. Дело было поставлено на поток.
Надо сказать, что крестьяне привыкли к беззаконию, обречённо несли свой крест. После революции несколько лет бушевала братоубийственная гражданская война, и деревни грабили отряды воюющих сторон. После войны по проторенной дорожке шли продотряды и тоже грабили. Всякое возражение и сопротивление подавлялось силой и скорой расправой. Наученные горьким опытом, крестьяне за своё добро не цеплялись, ценили жизнь. Всякое бывало, всего насмотрелось сельское население за тринадцать лет. Всего хватало, но такого ещё не было.
Не лодырей, не пьяниц, не тупых недоумков, а самых что ни есть лучших, сильных, добросовестных тружеников из крестьян раскулачивали. В какой угодно день, в любую погоду их равнодушно выгоняли из домов, буднично по-деловому привычно отбирали у них всё, кроме жизни. Это было много хуже, чем при пожаре, потому что после огня остаётся родной очаг с головёшками, свой погреб, сарай или шалаш, хотя бы земля, где можно снова начать жизнь. После раскулачивания у людей ничего не оставалось. Выгнанные из своего дома, семьи вынуждены стоять и глядеть, как тащат их добро. А на них внимания не обращали, будто они колоды бесчувственные, будто их вовсе нет. Обвинение было простым, одно на всех - кулаки. Почему кулаки? До тех пор в России кулаками называли ростовщиков и спекулянтов, которые имели самый ничтожный доход от своих сделок, потому что обслуживали нищих. Откуда появился этот термин «кулак» для землепашца? Может быть это был способ издевательства над доверчивыми людьми, одно из первых оскорблений из большого ряда гнусных и несправедливых оскорблений спокойного законопослушного народа?
Моя крёстная рассказала про один случай. Через село, где тогда жили мои родственники, шла дорога на станцию, куда свозили всех кулаков с округи для отправки их по гулаговским лагерям.
Однажды через село на телеге везли рожающую молоденькую женщину. Было ей лет шестнадцать, может чуть больше. Кричала она со страшным надрывом, а возница время от времени охаживал её кнутом, приговаривая:
-Да замолчи ты, стерва.
На телеге рядом сидела зарёваная мать роженицы и старалась собой прикрыть дочку от кнута. Это было настолько дикое явление, что народ вывалил к дороге. Вышли из домов и несколько мужиков. Среди них оказался немолодой, спокойный и рассудительный член сельсовета Никита. Один он вступился за женщину. Вышел на дорогу, решительно остановил лошадь и строгим голосом спросил:
-Почему она так кричит?
-Рожает курва. А ты чего мне мешаешь? Они кулаки. А я уполномоченный. Я исполняю приговор.
-Её приговорили к кнуту? Кто? – ярясь повысил голос мужик.
-Ты что подкулачник? Нападаешь на советскую власть? Щас дождёшься!
-Я сам советская власть. Я тоже за справедливость. Мы раскулачиваем, но никого не бьём. Ты за что её бьёшь? За то, что рожает? У тебя дети есть? У тебя жена рожала? – Никита уже орал на всю деревню.
-Ты давай не горячись. Понимаешь, браток. Не выношу я бабьих слёз и бабьего крика. Аж вся кожа в мурашках, аж живот сводит от ихнего крика. А она, курва, нарошно визжит, - сбавил тон уполномоченный.
-Зачем везёшь? Пусть бы сначала баба родила, а потом бы увозили.
-Спешим мы. План стоит. Она уж третьи сутки орёт. Что я могу? Везу её с матерью на станцию, пусть другие разбираются. Вишь притихла. Ведь может не орать. А ты её жалеешь. Когда меня, порубленного в атаке, подобрали с поля боя и в тачанке везли вскач, меня никто не жалел. И, слышь, я стонал, но не орал, хотя гнали лошадей по бездорожью, трясло так, что жилы узлом завязывало. Мне казалось, что я разваливаюсь на куски, и боль была адская. Я в беспамятство проваливался, но не орал. Так-то. Нас никто не жалел. Выживешь - выживешь. Не выживешь - твои дела. Почему я должен кулаков жалеть? Она могла погодить рожать, а вот назло... устроила, курва. Так-то... Ну, я погнал.
-Погоди чуток, парень. Отходит она..., - сдавленно зарыдала мать.
-Чего годить? Пусть отходит по дороге. Может так для неё и лучше, меньше мучиться придётся, - проворчал возница и тронул лошадь.
-А ты бога не боишься? Он защитит обиженных,– крикнула баба из толпы.
-У кулаков нет защитников. И Бога тоже нет, - хохотнул безбожник и огрел лошадь кнутом.
И ничего. Гром не прогремел, земля не затряслась. После этого случая с раскулаченными уже никто не церемонился. Крёстная тоже стояла в толпе и видела опухшее юное личико несчастной несостоявшейся матери, которое снилось ей долгие годы.
Люди редко уходили из села жить и работать в город. Алёшка Болдырев покинул село в детстве, его отдали в ученики к кузнецу. Он не сбежал обратно в деревню, вытерпел всё, прижился на станции и начал работать в вагоноремонтных мастерских. Зарабатывал пока мало. Родители его не забывали и снабжали деревенским провиантом, хотя на него земли не выделяли.
В сентябре из деревни уехала в город семья Матрёны, сестры Анны Болдыревой. Их полный добра дом и полный еды погреб стояли, как бельмо на глазу, посреди деревни. Все догадывались, что уехали они неспроста, а от страха попасть в список кулаков. Матрёна и её муж Колька Ролдугин носа не казали в деревне. Одна Анна ходила в их дом и погреб. Время от времени, когда её сын Васька ездил к брату с харчами, он возил тётке продукты из погреба и вещи из дома. Ролдугины снимали угол у многодетной вдовы. С работой везде туго. Нет постоянной работы. Но, Слава Богу, им повезло. Николай нашёл себе хорошую работу на железной дороге с помощью свояка, кочегара паровоза. С того времени их жизнь потихоньку стала налаживаться.
К середине зимы от кулаков и даже от подкулачников во всей округе избавились. Почти треть села выгнали из домов. Теперь преступников находили только по доносу от честных граждан. Правдивость доносов никто не проверял, потому что нет дыма без огня. Большая часть сельчан вздохнула свободнее после окончания эпопеи борьбы с классом кулаков и их ликвидации. Небольшая часть деревенских тосковала об этом весёлом времени, когда можно было хорошо поживиться за счёт преступников. Их умы теперь занимал важный вопрос о статусе хозяев брошенного дома. Если они кулаки, то их имущество надлежит конфисковать в пользу бедняков. Дальние бедные родственники считали, что Анна уже приступила к конфискации имущества сестры в свою пользу. Завидывали. Почему только ей можно пользоваться достоянием сестры? По деревне поползли сплетни. И однажды в доме Матрёны объявился наглый деревенский парень, которого в доме сестры прямо на месте преступления прихватила Анна. Никогда прежде ни один человек не брал без разрешения ниточки чужого добра. В деревне привычки не было чего-то прятать или закрывать на замок двери. И вот объявилась первая ласточка из активистов, помогавших сельсовету.
-Пашка, верни на место, что взял, - строго сказала Анна.
-Это почему тебе можно, а мне нельзя?, - ничуть не смутился парень.
-Потому что я прихожу сюда по просьбе сестры, а ты воровать.
-Я не вор. Я взял только крытый овчинный пиджак для зимы. Мне холодно.
-Это не твой пиджак. Я пойду жаловаться в сельсовет.
-И я пойду.
В сельсовет пришли Анна с мужем и Пашка с друзьями.
-Я взял у кулака тёплый пиджак, потому что мне холодно, - нагло заявил Пашка, уверенный в своей правоте.
-Товарищи власть, кто говорил, что Ролдугины кулаки? Николай и Матрёна трудятся на производстве, значит они честные рабочие. Моя жена по их просьбе пересылает им одежду и картошку с капустой. Они снимают угол и ютятся в нём с детьми. У них нет места для вещей, - вступился за родственников Михаил.
-Что правда, то правда, - подтвердил член сельсовета Иван, дальняя родня Анны и Михаила.
-А чего они отсюда берут продукты, если в городе зарплату получают? Они нас грабят, - не сдавался Пашка, друзья его согласно загудели.
-Как они вас грабят, если это их дом и их продукты? – спокойно спросил парней второй член сельсовета Никита.
-А почему мы с вами у других таких же кулаков могли брать всё, что хотели, а у этих нельзя. Потому что брать без вас нельзя? Мы должны с вами что ли делиться? Мы сами беднота и имеем право взять у богатых, - заорал обиженный несправедливостью Пашка с компанией таких же несмышлёных подростков.
На присутствующих членов сельсовета было страшно смотреть. Иван и Никита с кулаками двинулись на придурков. Их остановил разъярённый наглой клеветой рык председателя сельсовета. Пашка понял, что им не простят, и позеленел от страха.
-Ролдугины не богачи, а мы не грабители и не воры, - затылок у председателя налился кровью.- Мы справедливая власть рабочих и крестьян! И чтоб другим неповадно было извращать нашу политику, сейчас вывернем краденый пиджак, оденем на тебя и проведём по всей деревне, чтобы люди увидели вора! А ещё что-нибудь такое повторите, всех в тюрьму упеку!
Дружки Пашки поняли, что хватили через край, струсили, покорно одели на приятеля вывернутый овчиной наверх пиджак и поволокли его по улицам, пытаясь объяснить по дороге всем встречным, что он воровал в доме Ролдугиных. За ними шагали три мрачных и злющих представителя власти. Встречные люди, с недоумением глядели на процессию. Они слышали от парней такую неразборчивую речь, будто с ними говорили заикающиеся дурачки с рынка. Люди не могли разобрать, про что им толкуют. Потом переводили взгляд на членов сельсовета и, не задавая вопросов, испуганно скрывались в своих домах.
-Что же это делается? – думал каждый. – Неужели ещё чего против нас придумали?
Спасли положение умные деревенские кумушки, разъяснили недотёпам:
-Ребята пошутковали в доме Ролдугиных, а их в наказание срамили. Нельзя к дому подходить и даже глядеть не него. Вот что.
Вечером к Болдыревым пришёл Иван. Посидел, поёрзал и решился спросить.
-А правда что ль Матрёна с Колькой работают? Ты мне скажи, Миша, почему вы им таскаете продукты из их погреба. У них же зарплата,- хитро прищурил глаз Иван.
-Зарплата только у Матрёны. Николая пока в ученики на полгода взяли. Когда его допустят до работы, тогда будет зарплату получать. Одна Матрёна работает. Она убирает на станции, зарабатывает мало, только на хлеб. За угол они пока платят продуктами.
-Вот и я говорю. Какие же они кулаки, если честно работают? И в деревне они жили бедно, потому что Николай один в доме работник, а у них трое малых ребят. Я давно понял, что они от бедности сбежали, - повеселел Иван, быстро распрощался и ушёл.
-Разведовать приходил. Ты с ним осторожней, - Михаил строго посмотрел на жену.
-Да он невредный. Старается по справедливости. Он не виноват, что его выбрали в сельсовет.
Наказание за воровство возымело действие. Никто больше не косился на брошеный дом. К весне революционная прыть поутихла, на носу пахота и сев. День год кормит. Работы было так много, что суток не хватало, поесть некогда, не до разговоров. Когда выгнали кулаков общественную землю стали делить на меньшее число сельчан, потому земли на душу населения прибавилось, а сил у каждого сколько было, столько и осталось. Лошадьми тоже особо то не разжились. Какие у сельчан лошади были, те и остались. Это у кулаков лошади были сильные, да справные. но их сразу в город забрали. И то правильно, не ходить же по сёлам партийному начальству пешком. И на клячах далеко не уедешь. Понимать надо. Но с другой стороны на клячах много не вспашешь. Земля – это хорошо, от неё богатство. Кто спорит? Все всегда стремились побольше земли себе заполучить. Но вот как справиться с привалившим счастьем?
По селу уже шли разговоры, что всех соберут в колхоз и начнётся новая жизнь. А вот какая она будет? Весной поздним вечером Михаил Болдырев отдыхал на заваленке, устал, наработался за день, курил цигарку после постного ужина. К нему зашёл сосед. Я не приведу его имени, не хочу чтоб его помнили. Это был пустой никчемный человечек. Его не звали, не привечали, а он пришёл и повёл по-хозяйски серьёзный разговор, выпытывая мнение соседа.
-А скажи, Матвев, что ты думаешь про колхоз? Пойдёшь туды аль нет? Как
лучше?
-Откуда я знаю? Будет собрание, умные люди всё нам расскажут. Мы их выслушаем и поглядим. Я как люди. Как люди, так и я. Я со всеми вместе,- пожал могучими плечами мой дедушка.
Через день поздно ночью прибежал член сельсовета родственник Иван и говорит:
-Матвев, я сам слыхал, всякая шелупонь на тебя донос сочиняют. Ты уходи, свояк. Прогремит страсть, проспятся пьяньчуги, и всё образуется. Детей твоих, небось, не тронут. У Тимошки своя семья, у Наташки своя, Алешка с детства в мастерских, Манька малолетка, а Васька хоть жених, а парень дюже смирный и работящий, никто не надумает его тронуть.
-А вдруг за меня их обидят? Я не стану за спиной детей прятаться,- озаботился Михаил.
-Ну что ты? Когда одумаются люди, тогда ты возвернёшься.
Михаил аж взвился:
-Чтоб я бегал, как вор? Скрывался? Если виновен, пущай осудят; отсижу и вернусь; не хочу всю жизнь от людей скрываться.
-Какое виновен? Все знают, что ты ничем не виноват. Чаров на твой дом метит. Все члены правления избы поменяли, а он нет. Вот чего.
-А ты почему не меняешь свою мазанку?
-А мне в ней хорошо. Будет надо, я и сам смогу дом построить.
Ванька ушёл. Анна и дети заволновались, стали думать куда идти, что им взять.
-Папашка! Не верю я Ваньке. Если уходить, то надо всем уйти. Только куда? Дети очень малы, куда с ними идти, чем кормить? Корову с собой не возмёшь, – засуетился Тимофей.
-Да, всем чего-то есть надо. Ерунду Ванька наболтал. Ты гони глупые мысли, не поддавайся. Не может быть такого, должон быть закон, - после раздумья заключил родитель.
И правда, по закону они середняки. Выкинув пустые бредни из головы, все легли спать. До восхода солнца Тимофей собрался и отправился просо сеять. Работа не ждёт.
Нет, семья Михаила Болдырева никак не относилась к кулакам. Они не нищие, но счесть их богатыми можно было только при полном помутнении разума от зависти или с перепою. Завидовать было чему. За год до описываемых событий, Болдыревы в доме устроили деревянные полы вместо земляных, и наконец-то достроили свою пятистенку.
Весь год село только про их дом говорило. Посреди дома огромная русская печка. Просторная горница разгорожена досками, у стен конники и резные лавки. Байгорский мужик своими руками соорудил себе кровать с резными спинками, приладил на кухне полки. Вот что значит плотник, делает, что хочет, потому что своя рука владыка. Его женатый сын Тимофей мечтал в будущем тоже дом построить, а пока начал делать себе такую же резную кровать, уже соорудил добротную лежанку.
В их новом доме всегда чисто, тепло, уютно и даже красиво. Женщины застилали лежанки одинаковыми шерстяными покрывалами в полоску. Полоса светлая, полоса тёмная. Михаил завёл чёрных и белых овец. Надеялся из их шкур пошить всем новые полушубки, старые совсем износились. Срамно их одевать. Шерсть у овец грубая, годится только на зимние носки и валенки. Нитки из неё выходили очень толстые, дюже колючие. Но жена Михаила Анна выткала из этих ниток полосатые тёплые покрывала. Они-то красовались на лежанках. В красном углу иконы убраны яркими полотенцами из домотканого холста. Женщины густо расшили их крестиком, украсили прошвами и кружевами. На некрашеные светлые чистые полы постелили цветные новые дерюжки. Анна вышивать и ткать была большая мастерица. Она умела красить нитки и холсты луковой шелухой и крапивой. За иконами сухие зелёные ветки, цветы бессмертника и душистый чабрец. Красота! Любо дорого посмотреть.
Я видела юбку в полосочку и кусок дерюги бабушкиной работы. При мне бабушка вышивала крестиком зелёные ёлочки и красные петушки на вафельном полотенце. Действительно красиво получалось. Представляю, как выглядел дедушкин дом, сделанный его умелыми руками и украшеный любящими женщинами.
Сколько помню, дедушка всегда стремился всё устроить красиво и удобно. Без дела не мог провести ни минуточки. А в доме всегда есть работа. Жизнь у дедушки сложилась несладкой. Вырос он без отца. Когда забрали на первую империалистическую войну, жену Анну оставил с малышами. Она жила в избе со свекровью и двумя золовками, как раба без права голоса. Без мужиков женщины, конечно, обнищали. После возвращения домой Михаил долго бедовал, своих детей подростками вынужденно отдавал в работники. Правда, хозяева у них были хорошие люди, не обижали ребят, сами не ленились, работали рядом с помощниками. За стол есть ребят сажали вместе с собой. Зла на хозяев никогда не было, была только глубокая благодарность им. Но хозяев всех раскулачили. И где они бедуют, никто не знал.
Да, Михаил знал бедность в лицо, не по наслышке. Он с семьёй долго жил в глиняной мазанке. В его новом доме несколько лет полов не было. Годы он собирал деньги, всю душу вложил в строительство. Ценой лишений и большого труда всё-таки построил себе дом своей мечты. Одно крыльцо, с любовью украшенное им резьбой, дорогого стоило. И вот из-за этого крыльца, из-за нового дома моего деда по оговору арестовали, судили за агитацию против советской власти. Он получил шесть лет тюрьмы.
Моя крёстная, родная сестра моего отца, помнила всю жизнь и во всех подробностях день раскулачивания её родителей. Об этом мы с ней не раз и не два, а много-много раз говорили. Её рассказ и наш разговор выглядел примерно так.
-После полудня члены комиссии проснулись, опохмелились и нагрянули к отцу. Я жила с мужем недалеко, но заранее ничего не знала. В полдень пригнали из стада коров, я свою подоила, была уже в избе и услышала шум на улице. Выскочила, смотрю и не пойму: что за толпа собралась у родительского дома? Что случилось? На пожар не похоже, дыма-то нет. Когда я прибежала, отца уже увезли. Люди у дома скучились. Я лезу сквозь толпу, трясу всех, спрашиваю, не могу дознаться, что происходит. Со мной не говорят, глаза прячут. Едва протиснулась и вижу брат Тимофей лежит, как бревно, без сознания на телеге весь в грязи и в крови, за телегой Маня, белая как полотно, стоит столбом, прижав к себе свою тряпичную куклу, которую я ей сшила. Может перед этим с детьми брата играла? Около Мани, брат Вася. Он стоит и безумными выпученными глазами смотрит на маму. А маму волокут к телеге два чужих мужика. Я перепугалась, как бешеная, рванулась к маме, а меня отшвырнули. Я вскакивую и к маме, меня не пускают. "Что с мамой?" - кричу и плачу я.
"Михаила арестовали, а остальных кулачат. Видно, Анна сомлела от горя,"- сказала какая-то баба. Я знала, что она могла от переживаний сомлеть, слабой была. Вижу, сноха Мотя мечется. У нее грудной мальчик на руках, девочка двух лет за юбку цепляется, орёт благим матом. Мотя хотела взять воды и еды, какую-нибудь одежду, пелёнки для младенца. Да она так испугалась и растерялась, что почти ничего не взяла. Мотя всегда была робкой. Чего с неё взять? Она ж молодая, в то время ей от роду было всего девятнадцать лет.
-А Мотя из богатых? - застывшими губами с трудом спросила я крёстную.
Каждый раз, когда я слушала про жену дяди Тимофея, я будто цепенела от жалости к ней.
-Какое там, -ответила крёстная.- Матрёна росла со своей бабушкой. Она была бесприданницей и сироткой с детства. Они свою землю сдавали в аренду, тем и жили. На земле работать было некому. Братишка любил её без памяти. Родителям она тоже нравилась. Когда он, ещё парнем, заговорил о ней с родителями, отец сразу послал сватов. Очень торопились, боялись, что уведут её другие.
-Вот как? Приданное во все времена имело значение. Значит, очень хороша была Матрёна.
-Красивая была девка. У нас в селе много красавиц. А равной ей не было. У неё синие огромные глаза, ровные брови вразлёт, волосы крупными кудрями, лицо чистое без единой веснушечки, румянец на щёчках, как намёк. Высокая, держалась прямо, как струна. Двоих родила, а талию осиную сохранила. Что певунья, что труженица безотказная, таких поискать. За ней много ребят ухаживали. Сватов присылали. Всем отказывала.
-Да-а. Такой приданное ни к чему.
-Отец не смотрел на благосостояние, он смотрел на человека. Про бедность у него была присказка. "Были бы кости целы, а мясо нарастёт."
-Как дядя Тимоша смог уговорить такую кралю выйти за него?
-Да ты что? Наш Тимоша тоже не последний парень был. Белолиций, густые русые волосы, как солома, золотом отливали на солнце. Широченные плечи, могучая шея. Ты же помнишь, он высокий, грудь колесом. В молодости он хорошо выглядел.
-Да и в старости тоже,- напомнила я.
-А сила у него была несказанная, равных ему не было. Вообще-то он весёлый, но гордый, просто так к нему не разбежишься. Его улыбку ещё заслужить надо. Не простой парень, а Мотя его мигом приручила. У них была очень красивая любовь. Она рядом с ним аж искрилась. А он около неё на большого телка походил, точь в точь симпатичный бычок.
-Ну ты сравнила тоже с бычком.
-Смех смехом, а Тима всегда напоминал большеглазого могучего быка. И в деле был упорным, настойчивым, как бык. А по характеру добрейший мягкий человек. Как это в нём уживалось, не понимаю.
-А дальше? – поторопила я крёстную.
-Что дальше? Меня даже не подпустили к маме, быстро погрузили её, Мотю с детьми, Васю с Маней в телегу к Тимофею и увезли, скотину увели, всех кур во дворе переловили. Из дома всё выгребли, мне ничего не дали взять. А там мои вещи были. Все знали, что швейную машинку мне Федя купил. Мотя у меня ее брала одежду детям пошить. У мамы в сундуке была кое-какая моя праздничная одежда. Я её дала Мане, одевать в церковь. Маня заневестилась, а одеть ей нечего. Бедность. Я своё дала поносить. Всё забрали.
-Крёстная, за что избили дядю Тимошу?
-Его били за воровство.
-Что???
-Так говорили. Он ничего не крал. Пришли за отцом и спросили:-«Где сыновья? Сбегли?» Отец им спокойно ответил: "Вы же сами знаете. Никто никуда не бежал. Алексей третий год работает в кузнице вагоно-ремонтных мастерских на станции. Живёт на квартире у мастера там же, на станции.» «Почему мешок с продуктами на лавке?» «Василий собирался везти брату харчи на неделю.» «Всё у тебя отговорки. А где старший сын?» «Тимофей с утра сеет просо на ближнем поле, время пришло, нельзя упускать.» «А где лошади?» - "Тимофей на них в поле работает." - "Украл, значит, лошадей." "Почему украл? Взял наших лошадей работать. У нас с ним всего одна лошадь и жеребчик двухлетка. Его учить надо." "Все одно. Две лошади у вас. Вы кулаки."
Послали активистов за братом. Тимофей поле засеял, заборонил и почти закатал, остался последний круг. Мужики подошли к брату: «Давай запрягай лошадей, в деревню поедем. Мы вас кулачим.» Брат удивился, но ответил: «Хорошо. Вот пройду последний круг, доведу дело до конца и поедем.» А к нему подскoчил сзади Пашка Ковырок, и как ахнет железякой по затылку. Хорошо хоть с пьяных глаз промахнулся, ударил вскользь, не убил до смерти, оглушил да кожу содрал. Вот и привезли Тимофея без сознания и в крови.
-За что ударил?
-Пашка был красивым и сильным, а Тимофей сильнее. Парнями соперничали. Чего с него взять? Ковырок он и есть Ковырок. Несерьёзный человек. Представился случай. Он воспользовался. Спьяну да сдуру ударил.
-Пашку судили за драку?
-Нет, конечно. Его хвалили за то, что задержал опасного преступника. А на другой день явились какие-то люди разбирать отцов бревенчатый дом. За три дня разобрали и увезли. Осталась чистая земля, через пару лет и признака, что здесь жили люди не осталось. Одичала земля. На этом месте выросла лебеда и крапива. В наших краях дома были в основном либо кирпичные, либо саманные. Отец построил бревенчатый дом из сосны. Он считал, что в деревянном доме теплее, легче дышится.
-Что дальше?
-На следущий день утром из мастерских забрали Алёшу, твоего отца. Он им был не нужен, но забрали. Двоюродный брат тоже Алексей узнал про это и принёс ему свой документ. Они крепко дружили. Твой отец ушёл самовольно со двора милиции, где арестантов держали. Ему было восемьнадцать лет, и он любил деревенскую девушку Нюру. Сбежал, чтобы с ней попрощаться. Ой! Я чуть не умерла от страха за него, когда дурачок пришёл ко мне в деревню. Слышу стук в дверь, открываю и вижу в дверях брата. Я ему шепчу: «Скорей входи, пока никто не видел.» А он «Я к Нюре пойду.» «Никуда не пойдёшь! Тебя сразу схватят, не успеешь дойти!» А он со слезами умоляет: «Дай твою юбку и платок. Дай, Христа ради! Меня примут за женщину и не узнают.» «Куда ты пойдёшь? Сам пропадёшь и девушку погубишь!» «Я огородами, потихоньку.» «Какое потихоньку? Ведь день на дворе. На улице солнце светит!» А он бух на колени. «Нянька! Помоги! Меня к ночи заберут. Я должен её увидеть перед смертью!» Я обомлела. Он одел мою юбку и пошёл. Боже милосердный. Я маленькая, а он метр восемьдесят. Выше всех в деревне. Юбка ему по колено. В плечах косая сажень. Его только безумный слепой тёмной ночью не признает. Конечно, вся деревня его видела. Парень он был красивый и добрый. Ко всем желанный. Силён был не меньше, чем Тимофей, но в отличие от брата, не гордый, простой, душа нараспашку, со всеми ладил. Все любили его в деревне. Как увидили, что он к Нюрке идёт, жизнью рискует за любовь, так бабы прослезились. Все члены сельсовета его видели, но сделали вид, что не заметили. Девушка тоже сильно его любила, уговорила уехать, обещала ждать. Алёша в тот же день сел в поезд и уехал на север. После его отъезда приезжали в деревню за ним из милиции. Никто его не выдал.
Через неделю ни с того, ни с сего раскулачили дядю Николая, брата моего отца. У него было восемь детей. Одна лошадка и одна коровёнка. Мать его Пелагея Степановна ушла жить к дочери Дарье, ей она была нужнее. Дядю в деревне считали бедняком. А вот взяли и раскулачили. Позже выяснилась причина такой немилости. Председатель сельсовета безнадёжно любил его жену, красавицу Любу. Он два раза посылал к ней сватов, а она вышла замуж за Николая. Председатель женился на другой, но первую свою зазнобу не мог забыть. Она, как бельмо на глазу, мешала ему спокойно смотреть на мир. Он хотел, чтобы она исчезла куда-нибудь. Когда он увидел, что по доносу можно из села убрать всякого, он написал анонимный донос на давнего соперника. Николая раскулачили и увезли со всей семьей. Деревенский бедняк, которому дом дяди достался, тут же его продал и исчез из деревни.
Поскольку Чарову наш дом не достался, он, обозлившись, заявился ко мне, забрал мой овчинный полушубок в пользу республики, потому что я дочь врага народа. Через месяц брат моего мужа Кузьма, тоже кузнец, отчаяной храбрости человек, увидал, что баба Чарова ходит в моём полушубке и в моей юбке. Мой полушубок был приметный. Под левым рукавом у талии получилась дыра, и я её аккуратно залатала овчиной немного другого цвета. А полотно на юбку ткала мама. Такого полотна никто не умел делать. Приметная была юбка. Кузьма влетел к Чарову в избу и увидел мою швейную машинку.
-Ну, Чаров, я пойду в райком партии и расскажу, что ты у партии и Советской республики воровал конфискованные вещи. И ничего ты мне не сделаешь. Полезешь драться, я тебя соплёй перешибу.
Трусливый Чаров прибежал к моему мужу, Фёдору Александровичу, и предложил выкупить все наши вещи у него за тридцать рублей. Если не выкупим, то он их отвезёт в город, а нам не видать их, как свинье своих ушей. Но воришка поставил условие. Приказал Феде уговорить брата не доносить на него. Сказал, что знает как сказать, чтобы ему поверили, а не Кузьме.
Мы с Федей подумали и решили выкупить свои вещи. Товаров никаких на базаре не сыщешь. Всё, как сквозь землю, провалилось. От наказания мелкого вора нам ни жарко, ни холодно. Воров всё равно останется много, да ещё у них дети подрастут, тоже будут воровать. Мы не верили в справедливость, дали слабинку. Я получила назад свои вещи: юбку, платок, полушубок, расшитое мамой полотенце и швейную машинку. Муж отдал гаду все свои сбережения. Пары рублей не хватило до тридцати. Чаров сказал, что по доброте душевной простит нам недостачу.
Вместо послесловия
После войны на малую Родину в село к моей тете Мане приехали дети ссыльного деда Николая. Собрались все выжившие родственники, пришёл дедушка Миша. Вдруг в избу ввалился очень старый плохо одетый плюгавый дед. Я не разглядела его лица из-за неопрятной растительности на голове.
-Михал Матвев! – бросился он к дедушке. – Ты ненавидишь меня за то, что я вас с братом раскулачил. А я со всем моим уважением.
-Ну что ты. На самом деле ты подарил нам новую интересную жизнь, - дед Миша приосанился и подкрутил усы.
-Говорят, дети Любы приехали. А она чего не приехала? Как она там живёт?
Из сеней вошла в избу тётя и прислушалась к разговору. Улыбка сползла с её лица. Она беспокойно переводила взгляд с деда на незваного гостя.
-Она давно не живёт. Умерла Люба через год после того, как уехала из села, - глухо прозвучал голос дедушки, а тётя придвинулась к гостю.
-Вот как. Не знал. Очень жаль. Я не хотел. Я хотел, чтобы их из села выслали. Не мог смотреть на её счастье. Я же любил её, а вышло, что сгубил. Верь мне, когда писал письмо, я не думал, что гублю её. Я Кольку ненавидил. А её я так и не забыл.
-Ну поговорили и хватит,- оборвал откровения мой дедушка и отвернулся.
Я поняла, что передо мной историческая личность, участник преобразований в селе. А тётя бросилась к старику, оттесняя его к двери.
-Ты прости. Не до тебя. Вишь дорогие гости у нас. Ты иди, не наводи на грех, иди, - скороговоркой тихо проговорила тётя и вытолкала старика на улицу. Тот согнулся и оглядываясь, как побитый, поплёлся своей дорогой.
-Ишь паразит притащился к столу, - с отвращением проворчала обычно тихая и ласковая тётя.
-Это кто? - поинтересовалась я.
-Первый председателя сельсовета.
Лет через пятьдесят я оказалась в селе у дома моего двоюродного деда Николая и случайно разговорилась с незнакомой благообразной старушкой.
-Вы знаете чей этот дом?
-Конечно, знаю. Это дом доярки Маньки. Она раньше в нём жила, а сейчас живёт в новом доме.
-Не-ет, это дом Николая Матвеевича Болдырева. Его незаконно раскулачили и сослали вместе с женой и восемью детьми в Казахстан. Там его жена быстро умерла.
-Это Люба что ль?
-Да, Люба.
-Так она сама уехала с детьми к мужу.
-Их не кулачили?
-Почему? Раскулачили и сослали. Потом её с детьми отпустили, и она в село приехала. Пожила немного у сестры и уехала к мужу.
-А почему не осталась?
-Не знаю. Наверно, ей здесь не понравилось.
-А ей вернули всё, что отобрали? Дом, вещи, скотину, продукты?
-Нет, конечно. Кто ж ей вернёт? А жить в селе разрешили. С неё обвинение сняли.
-А как же ей жить. Где и чем жить, что есть? Всё же отобрали.
-Но это её дело. А так её никто не гнал. Она сама решила уехать.
Я внимательно посмотрела на бабку. Никакого безумия в её глазах я не заметила.
-Вот и Тимофея Михайловича незаконно сослали с женой и детьми,- начала я.
-Ну нет. Тимофея законно. Он же вор.
-А что он украл?
-Так лошадей.
-Чьих лошадей? – я подумала, что я чего-то не знаю.
-Своих лошадей он и украл.
-А где?
-Так у себя во дворе,- невозмутимо отвечала собеседница.
-И куда же он их дел? – спросила я с улыбкой, надеясь, что это шутка.
Но бабуся совершенно серьёзно мне ответила:
-Никуда не девал. Он на них работал на своём поле. Просо сеял.
-И вы считаете, что он вор?
-Конечно, вор. Так говорили. Я свидетельница. При мне это было. Его за это до крови побили, - невозмутимо ответила совершенно здоровая старая женщина.
Тогда с незнакомой старушкой я почувствовала себя как-то странно. Но разговор пошёл мне на пользу. Во всяком случае сейчас, вспоминая эту беседу, я лучше понимаю современных людей и современную жизнь и ничему не удивляюсь.