Жарким июньским днём 1948 года Иван заканчивал крыть крышу нового дома. За год, с небольшим, был поставлен добротный дом из смоляного не подсоченного леса, по типовой постройке города того времени. Крытый двор соединял пригон для скота с жилым домом, поэтому крыша получилась большой.
– Что же ты делаешь, Иван, – подошёл сосед, – Сегодня же Троица – святой праздник! Грех ведь…
– Слушай, Никола, иди куда шёл! – раскипятился Иван, – Советчик, твою мать! Грех штаны протирать, да на боку лежать, а работать никогда не грех! – и добавил несколько смачных ругательств.
Домик, в котором они прежде жили, год назад был снесён, так как именно в этом месте потребовалось проложить узкоколейку от лагеря военнопленных до завода. Их переселили неподалёку в большой склад, с земляным полом. Половина помещения была занята различными материалами, а в другой расположилась семья вместе с коровой. Обогреть такое пространство небольшой печкой буржуйкой не представлялось возможным, в холода младшие дети не спускались с кровати и сидели укутанными в одеяла, старшие готовили уроки при лучине, так как электричества не было, поэтому ему было просто необходимо как можно скорее закончить с крышей, чтобы переселить семью.
«Какое счастье иметь свой дом! – радовалась Анна, разбирая скудные пожитки. Теперь у них с мужем была своя маленькая комната! В большой они поселили детей. Иван приладил между стеной и широкой кроватью доску, чтобы на ней все они могли уместиться. Большая прихожая одновременно служила и столовой, справа от входа в углу стоял стол, с двух сторон которого расположились лавки, но главное, в центре дома стояла большая русская печь, – Вот оно, долгожданное тепло! Семнадцать лет прошло! Семнадцать – целая жизнь в голоде, холоде и скитаниях по баракам».
Она бережно погладила рукой пачку серо-зелёных корочек: «Настоящие паспорта, вместо переселенческих билетов, свидетельство о браке, свидетельства о рождении детей и никаких пропусков. Поезжай, иди, куда хочешь безо всякого разрешения, косых взглядов и унижений. Мы теперь свободные люди, такие же, как все!» – улыбнулась женщина своим светлым мыслям, аккуратно завернула драгоценные бумаги в тряпицу и спрятала в сундучок.
Время шло, вот уже и Любушка пошла в школу. Жилось по-прежнему трудно, нужно было выплачивать ссуду, отдавать долги, в которые пришлось влезть из-за строительства, но это не пугало Анну, трудности закалили волю, а в сравнении с тем, что было уже пережито, всё было бы вполне терпимым, если бы Иван переменил своё отношение к жене и детям. Но он по-прежнему не замечал детей, крепко выпивал, бил жену и путался с женщинами, «доброжелатели» поспешили сообщить Анне, что Костоусиху, свою любовницу, он заваливает подарками.
– Папка, а где премиальные? – насмелилась как-то спросить Анна.
– Твоё какое дело! – вскипел Иван, – В тот же вечер пропита премия! И нечего спрашивать!
– А может ты на Костоусиху потра… – Анна не успела договорить, как сильный удар в голову, смахнул на пол. Муж начал кричать и пинать жену ногами.
Полученная не так давно внешняя свобода, возродила в душе Анны и былое чувство собственного достоинства, после побоев она поднялась с пола и, неожиданно твёрдо, сказала: «Ещё раз ударишь – отрублю сонному голову! А будешь по бабам таскаться, и лишать детей куска хлеба – дом подожгу и сгорю вместе с ними!»
Угроза была вполне реальной, Иван всегда поражался тому, с каким хладнокровием она колола скот. Сам он, не смотря на внешнюю грубость и жестокость, не смог бы отрубить голову и курице. Когда однажды потребовалась заколоть бычка, а соседа на месте не оказалось, Иван растерялся, руки дрожали, и он не смог подойти к обреченному животному, тогда Анна взяла у него нож сказала: «Ну-ка, папка, привяжи его поплотнее». Иван крепко-накрепко притянул рога бычка к скобе, вбитой в столб, и поспешно ушёл в дом, не решаясь даже выглянуть во двор. Через короткое время Анна окликнула его – дело было сделано, Ивану осталось только подвесить и освежевать тушу.
– Ты зверь, не человек… - произнёс тогда бледный как полотно муж.
– Я не убиваю – детям еду добываю! – только и ответила, внешне спокойная, Анна, хотя душа содрогалась от содеянного. Одним точным ударом в сердце колола она потом и свиней. Поэтому у Ивана после угрожающих слов жены по спине побежал холодок: «С неё станется, запросто отрубит голову и глазом не моргнёт». Он больше не распускал руки, а вымещал свой гнев на приобретённом жеребце.
Трёхлеток конь был ещё не объезженным и не желал подчиняться хозяину, большого труда стоило его запрячь. Кони, необычно умные животные, всем известна также их привязанность и верность хозяину. Гордый Серко выбрал не хозяина, а хозяйку. Стоило Анне выйти во двор, как он сразу устремлялся к ней, вставал свечёй, рвал упряжь и ломал оглобли. «Не выходи, пока я запрягаю! Уйди отсюда, Нюра! – бесился Иван и полосовал кнутом коня, – Бабник, твою мать!»
Однажды Анна услышала громкий крик соседки:
– Нюра! Нюра, Ивана конь на вожжах тащит!
– Где? – выбежала Анна.
К дому, в клочьях пены, летел обезумевший Серко. Анна встала посреди улицы, широко раскинув руки, перегородив дорогу жеребцу. Соседка онемела в предчувствии страшной трагедии, и от ужаса закрыла глаза. Казалось, ещё мгновение и, эта, несущаяся с огромной скорость, громадина растопчет крошечную женщину, стоящую на дороге. Однако Серко резко остановился перед Анной, уронил голову на её плечо и тяжко, как человек, вздохнул. От неожиданности и лёгкого удара, Анна упала на колени: «Серко, хороший мой, успокойся», – шептала она, обнимая склонённую морду коня, из глаз животного текли слёзы, а туловище подрагивало. Продолжая уговаривать коня, она тихонько встала и взяла его под уздцы. Вскочил и Иван, разразившись отборным матом, в бешенстве он ринулся было к коню, но Анна остановила его, подняв руку: «Не тронь, папка! Он тебе никогда не покорится!». Иван в сердцах сплюнул и ушел в дом.
– Нюра, Нюра! – подбежала опомнившаяся соседка, – А если бы он тебя убил…у вас столько ребятишек, ты почему о них-то не подумала! – причитала она со слезами.
– О них-то как раз и думала! – ответила Анна, поглаживая коня, – Деткам отец нужен, нам без отца никак нельзя…
«Ну, вот что ты натворил буян? Пошли домой», – обратилась она к жеребцу, и тот, опустив голову, покорно пошёл за ней словно провинившийся пёс.
«А ведь права, Григорьевна, мне и подумать-то было некогда, просто надо было спасать Ивана и всё. Как странно, что я совсем не чувствую страха, хорошо ли это? Как-то у меня все чувства притупились…» – рассуждала мать шестерых детей.
Месяц назад родилась дочь Лидочка. Анне шёл уже сорок первый год, а Ивану исполнилось тридцать восемь. «Если родится мальчик, будет Иваном, а если девочка, назовём Софией», – говорил отец, а мать как всегда не возражала. Когда же на свет появилась малышка, четырёхлетний Лёня запротестовал:
– Не хочу Соню! Сонька-засонька будут все дразнить.
– Ладно, а как ты хочешь сестричку назвать? – спросил Иван.
– Лидочкой! У нас в садике Лидочка есть – моя подружка!
«Я свою сестрёнку Лиду
никому не дам в обиду.
Их нельзя девчонок бить,
надо девочек любить!» – тут же прочитал стишок, подпрыгивая, шустрый мальчик.
– Хорошо, сынок, пусть будет у нас Лидочка, – полюбовалась Анна на шалуна.
Дети росли, старшему Саше шёл уже семнадцатый год, он начал работать учеником токаря на заводе, неплохо играл в футбол, а зимой пристрастился ещё и к хоккею. Старшие девочки ходили в школу. Лидочка росла здоровенькой, а вот Лёня прихварывал, поэтому Анна его баловала, и вообще она жалела больше других детей его да Надю, которая до пяти лет не ходила на ножках.
Не часто, но так бывает в жизни, что задавленная нуждой и деспотизмом мужа, мать становится неласкова к детям. Это было бы понятно, если б она одинаково относилась ко всем, но Анна выделяла именно этих двоих. Больным детям перепадало больше внимания и материнской ласки в ущерб другим, которым так недоставало любви, но Анна этого не замечала, невыносимо трудная жизнь действительно притупила в ней многие чувства.
Наступило необычно жаркое и знойное лето 1951 года. Овод донимал животных, и коров пасли ночами, днём запирая в помещении. Однажды корова Родионовых перестала заходить во двор, не смотря на многочисленные укусы слепней, она ложилась около соседского палисадника, и не было никакой возможности загнать её на место, так Анна и доила её несколько дней, прямо на улице. 20 июля, в пятницу, утром пастухи в четыре хлопунца загнали-таки корову во двор.
Духота в тот день туманила сознание, казалось, не хватает воздуха, чтоб полноценно вдохнуть. Саша был на работе, Вера с отцом на покосе, а Любушка в пионерском лагере. Анна отправилась отдохнуть на сеновал, куда Иван недавно сметал сено, но находиться там было тоже невозможно, и она вернулась в дом.
В три часа дня город накрыла зловещая чёрная туча, на улице стало темно, словно наступила ночь, да такая, что не видно было домов напротив. Разразилась немилосердная гроза, раскаты грома следовали один за другим, громыхая прямо над головой, чудилось, будто дом ходит ходуном.
Из разгулявшейся пучины небес вырвалась внушительных размеров шаровая молния. С огромной скоростью, она летела огненной, светящейся кометой прямо в дом Анны, пронзила крышу, сеновал, пригон с коровой и ушла в землю – сильнейший удар потряс дом, косяки двери перекосились и она приотворилась. Анне стало плохо, на мгновение даже помутилось сознание, и она опустилась на скамеечку у порога:
– Ой, Надежка, что-то худо мне… дай-ка, водички…
Надя подала матери кружку с водой и присела с Лидочкой на руках рядом:
– Мама, а что у нас во дворе красно?
Анна распахнула дверь и выронила кружку – в крытом дворе бушевал огонь:
– Горим! Горим! – заметалась Анна по дому, – Надежка! Горим! – она схватила спящего Лёню и, прикрывая детей от огня свои телом, вытолкала их за ворота, – К Плесовским бегите! Надежка, бегите! – а сама вернулась в дом, попыталась захлопнуть дверь, но она не закрывалась.
От притока свежего воздуха во двор через распахнутую калитку мощность пламени во дворе усилилась, огонь уже пробирался в дом, отрезав путь назад, гарь, от которой перехватывало дыхание, быстро заполняла помещение. «Документы! Документы сберечь надо…» – Анна вышибла табуреткой окно и выбросила сундучок с паспортами и метриками детей на улицу. Огонь, почувствовав тягу, мгновенно ворвался в дом, языки пламени плясали повсюду, женщина металась среди огня, не зная за что схватиться, начала выбрасывать подушки, но мужчины схватили её за руки и выволокли из огня.
На улице ревела и тешилась буря, точно полчища распоясавшихся ведьм устроили здесь дикий шабаш – молнии поминутно освещали и кромсали небо на куски, гром не смолкал, ветер срывал крыши домов, а дождь лил как из ведра так, что улица превратилась в реку. Несмотря на ливень, сухой, смоляной дом горел как огромный костёр, от жара лопались стекла в окнах соседних домов, и прибывшие пожарные машины поливали близь стоящие дома, стараясь не допустить на них распространения пожара. По колено в воде стоящие люди плакали и молились, они бросали в огонь хлеб, плескали молоко, наивно полагая, что этим можно унять огонь, и со страхом говорили: «Это наказанье Божье!»
Через пятнадцать минут всё было кончено. Ставшие хрустально прозрачными стены рухнули и рассыпались на мелкие головёшки, которые шипели и гасли в воде. Свершив своё чёрное дело, стихия унеслась дальше. Среди пожарища стояла печь, и чудом сохранился столб со щеколдой от калитки – вот и всё что осталось от домашнего очага. И как потом оказалось, в этом огне сгорели последние надежды на нормальную семейную жизнь.
Когда Иван с Верой вернулись с покоса, Анна сидела в грязи, у пепелища, в обгоревшей одежде и смотрела в невидимую даль. Она не реагировала ни на людей, пытавшихся увести её с улицы, ни на плачущих детей. В который раз в её жизни мир рухнул, и земля ушла из-под ног. «Сожгла всё-таки дом, сука!» – заскрипел зубами Иван и, круто развернувшись, ушел прочь. Она проводила его невидящим взглядом и прошептала: «Не виновата я ни в чём, Ваня… А ты уже давно перестал быть мне опорой…»
Прямо перед ней в грязи лежал кем-то оброненный в суматохе нательный крестик. Анна подняла его и долго смотрела на распятие: «Я всю жизнь взывала к богу, столько мук и боли перетерпела, но он ни разу меня не слышал, значит его нет. Если бы был, разве допустил бы такое?!» Она отбросила крестик в сторону, поднялась и поплелась к соседям.
От коровы остался только бок, на котором она лежала, когда была убита молнией. Большая часть туши сгорела в угли, Анна выбирала неповреждённые огнём куски мяса, срезала их и пересыпала обильно солью, укладывая в бочонок – надо же было чем-то кормить шестерых детей.
Через два дня им выделили две комнаты в трехкомнатной квартире, где уже жила одинокая женщина. Дали три кровати и три комплекта постельных принадлежностей. Вечером пришёл Иван, скинул спящего Сашу с кровати и забрал одну постель. Юноша вскочил и сжал кулаки, опасаясь, что отец в ярости изувечит сына, Анна подбежала к парню и обхватила его руками: «Пусть забирает, молчи, сынок! Он сейчас уйдёт!»
Иван снял квартиру и стал жить с Костоусихой, которая ждала от него ребёнка. Вскоре у них родился мальчик, но оказался нежизнеспособным и умер – на чужом горе счастье не построишь.
Анна устроилась на работу в парикмахерскую. С утра до вечера дома она стирала, кипятила и гладила полотенца, простыни и салфетки, а ночами шила ватные одеяла на заказ. Иван получил страховку за дом и начал строительство на месте сгоревшего дома, иногда он приносил какие-то смешные суммы денег, старший сын получал зарплату, но этого не хватало, чтобы прокормиться, одеть и обуть детей, и вновь семья жила в крайней нужде и голоде, но зато спокойно.
Саша не хотел смириться с предательством отца, однажды, он встретил его любовницу и ударил. Назавтра, когда Анны не было дома, пришёл отец и избил сына. А через несколько дней юноша подкараулил Костоусиху около узкоколейки начал ожесточённо бить по голове хоккейной клюшкой, только подоспевшие люди спасли её от верной гибели. Женщину увезли в больницу, а Анна прибежала к Ивану, который был ещё не в курсе и спокойно рубил сруб.
– Что, мать, случилось? – всадил он в бревно топор, весело на неё глядя.
– Сашка Костоусиху сильно избил, – выдохнула Анна, но, заметив, как побледнел Иван, добавила сурово с металлическими нотками в голосе, – Если его посадят – прокляну! Это ты виноват! Ты довёл парня до отчаяния! Иди в больницу, и пусть твоя проститутка скажет, что это я её побила. А ты только посмей хоть пальцем тронуть ребёнка! Только посмей!
Суровый судья задумчиво смотрел на крайне бедно одетую, измученную подсудимую и сравнивал её с расфуфыренной, вульгарно накрашенной потерпевшей. Он, молча, слушал объяснения сторон: потерпевшая жеманничала и презрительно поглядывала на подсудимую. Та же ровным голосом отвечала на вопросы суда, полностью признавая свою вину.
Но когда прокурор запросил 3 года лишения свободы, с учётом того, что она была раскулачена и с 1931 по 1947 годы являлась социально-опасным элементом – врагом народа, лицо женщины переменилось. Она вдруг стала громко хохотать на весь зал и кричать в лицо судье: «Думаешь твоя взяла, Марфа Петровна?! Радуешься? Но я дойду! Дойду!» – выкрикивала Анна и безудержно хохотала. Портрет Сталина, за спиной судьи, слился с прокурорским в одно озлобленное и ухмыляющееся лицо Пироговой, которая шипела: «Давить таких надо…»
Мужчина судья, не мог понять, что произошло со спокойной прежде женщиной, и при чём здесь какая-то Марфа и объявил перерыв до завтра, Анну под руки вывели из зала суда. Из окна он наблюдал, как она сначала упала на скамейку и долго плакала, потом, простоволосая, медленно пошла по улице, волоча по снегу платок. Он взял дело и принялся внимательно его изучать.
На следующий день, Анна явилась в суд с узелком, готовая отправиться в лагерь и сидела, опустив голову, а на любые вопросы твердила одно: «Я виновата, больше мне нечего сказать». Судья огласил приговор: «… признать виновной в совершении преступления, предусмотренного частью 1 статьи 143 УК РСФСР, назначив наказание в виде лишения свободы сроком на 1 год. Принимая во внимание наличие у подсудимой шестерых детей, пять из которых являются несовершеннолетними, а также хорошую характеристику с места работы, и поручительство трудового коллектива, применить часть 3 статьи 73 УК РСФСР и назначенное наказание считать условным…»
После суда Иван порвал отношения с любовницей и жил один, он стал чаще захаживать к семье, а по весне уговорил Анну сойтись и купил корову, так как помещение для скота было уже готово. Старший сын психовал, он не мог простить отца, навсегда озлобившись на него, и отвернувшись от матери, за то, что она вернулась к отцу. Он не понимал бедственного материального положения семьи. От квартиры до строящегося дома было далеко, а Иван мог заниматься стройкой только после работы, поэтому Анна решила оставить квартиру и перебралась с детьми к Ивану.
Семья снова разместилась в одном помещении с коровой, зато огород был рядом – большое подспорье для семьи. Лето летело незаметно, уж осень была не за горами, а строительство дома продвигалось медленно. В августе Иван взял отпуск, а после него не вышел на работу – махал и махал топором, чтоб к зиме переселиться в дом. В конце сентября его арестовали, осудили на 4 месяца за прогулы и увезли в Тагил. Дом был не достроен, не было ни печи, ни окон.
Анна берегла каждую копейку, трудилась не покладая рук и всё-таки сумела, нанять печника, и заказать рамы на два окна, остальные заколотила досками и толью, забив проёмы опилками. Так недостроенный дом стараниями стойкой женщины превратился в жилой. С наступлением холодов, когда замёрзли болота, но снега было ещё немного, она неоднократно ездила в Верхотурье за клюквой и продавала ягоды. На полученные деньги, как смогла, одевала к зиме детей и возила передачи мужу в Тагил.
Отбыв наказание, Иван заявил: «Всё, мать, не могут здесь больше жить! Давай уедем в Ирбит». Они поспешно, почти за бесценок, продали корову и дом, отправившись к новому месту жительства.