Война народная. Книга 4. часть третья

(Исторический роман)


Часть третья.
НАШЕСТВИЕ

18
С утра, придя в помещение администрации, начальник лагпункта «Лесорейд» вольнонаёмный Марк Ретюнин по телефону связался с лесобиржей и велел срочно доставить к нему заключённого Макеева. Тот, хоть и являлся заведующим лесобиржей, но передвигаться без конвоя не имел права. А Ретюнину нужно было согласовать с ним некоторые важные детали предстоящего восстания.
В ожидании сподвижника Марк Андреевич курил, нервно прохаживался по кабинету от двери к окну и обратно. Думал о своём. Во дворе двое заключённых под присмотром вохровца с винтовкой пилили дрова ручной пилой, положив бревно на специальные деревянные козлы. Билась о стекло назойливая муха. Ретюнин взял со стола «Правду», свернул в трубку, злобно хлопнув по стеклу, убил муху. Зазвонил телефон. Марк Андреевич поднял трубку. Дневальный с лесобиржы сообщил, что заключённый Макеев выехал с подкомандировки в «Лесорейд».
«Это ещё час на дорогу, как минимум», – с раздражением подумал Ретюнин. Чтобы скоротать время, решил вызвать Михаила Дунаева, будущего начальника штаба повстанческого отряда. Позвонив на вахту, попросил дежурного доставить к нему прораба Дунаева. Опять потянулись томительные минуты ожидания. Видимо, Дунаева не было на месте и за ним послали в рабочую зону.
Марк Андреевич стал мысленно перебирать в памяти картины прошлого, припоминать обстоятельства, которые привели его, в конце концов, за колючую проволоку.
Невысокий, широкоплечий двадцатилетний паренёк с яркой внешностью и густой огненно-рыжей шевелюрой, любимец деревенских девчат, – Марк Ретюнин в самом начале коллективизации покинул родное село и обосновался здесь же, в Архангельской области, в районном центре Маймаке. Он был незаурядной личностью: решительный и честный – имел сильный, волевой характер, любил поэзию, знал стихи многих классиков, часто цитировал наизусть Шекспира, что очень нравилось женщинам, также тяготел к эффекту и авантюре. Это, видимо, и привело его вскоре к уголовникам. В 1929 году за ограбление банка Ретюнин был осуждён по статье 59-3 УК РСФСР (бандитизм), получил 13 лет лагерей и отправился рубить уголёк в Воркутинскую шахту. Через десять лет ударной работы его досрочно освободили, расконвоировали, но домой не отпустили – перевели, так сказать в «добровольно-принудительном» порядке на вольный наём. Вскоре он показал себя с положительной стороны, проявил организаторские способности, решительность и уникальную работоспособность, в результате чего был отмечен руководством. Начальник управления Воркутлага капитан госбезопасности Тарханов считал Ретюнина передовиком-стахановцем и одним из лучших работников. По его мнению, вольнонаёмный Марк Ретюнин ради выполнения производственного плана готов был даже пожертвовать собственной жизнью. Это, впрочем, не сильно отходило от истины: будучи простым зэком-шахтёром Ретюнин каждый день рисковал головой в забое, а выбившись впоследствии в лагерное начальство – вступил в смертельный конфликт с уголовниками, сколько раз грозившими поставить его на ножи. Так или иначе, Марк Ретюнин вскоре занял пост начальника небольшого отдельного лагерного пункта ОЛП «Кочмес», а затем был переведён в «Лесорейд» на ту же должность.
Углубившись в воспоминания, Ретюнин воскресил в памяти тот давний, до сих пор не забытый эпизод ограбления маймакского банка…
С ворами Марка свела девушка, с которой он познакомился в Маймаке, и у которой временно квартировал, – Влада Дроздова по кличке Шарфик. Она была наводчицей и воровкой на доверии. Ретюнин вначале даже не подозревал, с кем имеет дело. Перебравшись в Маймак, он зарегистрировался на бирже труда как безработный, вёл праздный образ жизни, захаживал в кабаки, а когда удавалось где-нибудь подработать – и в рестораны. Спал, где придётся: на вокзале, у случайных знакомых, в подвалах и на чердаках. Вечерами неизменно отправлялся в Народный дом на танцы, где однажды и познакомился с симпатичной, вызывающе и экстравагантно одетой Владой. После танцев пошёл её провожать.
– А вы чем занимаетесь? – искоса поглядывая на интересного, с яркой, запоминающейся внешностью паренька, спросила девушка.
– Учусь, – не моргнув глазом, соврал он.
– На кого, если не секрет?
– На инженера… это... по сплаву леса, – нашёлся он, точно даже не зная, существует ли такая профессия. Просто видел сплавщиков у себя в деревне и ляпнул первое попавшееся, что пришло на ум.
Влада тоже не была искушена в этом вопросе. Дочь вора и проститутки, родившаяся в лагере, она плохо разбиралась в современной советской жизни, предпочитая бездумно крутить любовь и зарабатывать на безбедную жизнь процентом с добычи во время лихих налётов грабителей на квартиры богатых, состоятельных горожан, которые совершались по её наводке.
Оживлённо болтая о всякой всячине, они свернули в тёмный, неосвещённый электричеством проходной двор. Неожиданно дорогу им перегородили двое. Позади, за спинами вырос для подстраховки третий.
– Деньги! – потребовал  передний налётчик. У говорившего зловеще блеснул в руке нож.
– Влада, беги, я их задержу! – в отчаянии крикнул Марк и храбро бросился на вооружённого ножом грабителя, сжал мёртвой хваткой его правую руку.
Завязалась отчаянная борьба. Дружки налётчика поспешили ему на помощь. Плохо бы пришлось Ретюнину, если бы не Влада. Она и не подумала убегать. Выхватив из сумочки наган, бросилась на выручку Марка. Ударила одного грабителя рукояткой пистолета по голове. Тот, со стоном, тяжело повалился на булыжники. Другому бандиту девушка умело и ловко заехала острым носком туфельки в пах. Он скорчился, схватившись обеими руками за переднее место, упал на колени и на карачках пополз в темноту. Слышен был только его жалобный скулёж, видимо, удар пришёлся в самую точку… У оставшегося на ногах грабителя Ретюнин, после непродолжительной борьбы, отнял финку и, приставив к горлу, потребовал:
– Ну-ка, фраер городской, – гроши на бочку! Считаю до трёх и – режу, как поросёнка! Раз, два…
– На, забери всё, сука, только не убивай! – взмолился тот, вытаскивая из кармана толстую пачку мятых ассигнаций.
Марк жадно схватил деньги, убрал нож.
– Проваливай, золоторотец, пока цел… Так и быть, резать я тебя сейчас не буду. Но гляди, не попадайся мне больше на глаза!
– А ну-ка, стой, дефективный! – потребовала вдруг Влада и наставила на грабителя пистолет. – Выворачивай карманы, давай всё, что есть.
– Нету ничего ты, профура. Что пристибалась? – огрызнулся грабитель.
– Я тебе не профура, козёл безрогий, я честная воровка… И за оскорбление ответишь, – принялась резко говорить по блатному Влада.
Марк только удивлённо хлопал глазами, не ожидая такого поворота событий.
– Догони того, что уполз, – обратилась воровка к парню. – Он далёко уйти не успел. Тащи его сюда, разберёмся, что за фикус…
Ретюнин быстро отыскал в темноте, в нескольких метрах, третьего бандита. Грубо схватив за шиворот, притащил на расправу.
Влада в это время обшаривала карманы стоявшего перед ней грабителя, у которого Марк забрал деньги. Второй нападавший лежал без сознания у их ног. Он до сих пор не очухался от удара рукояткой нагана. Девушка приказала приведённому Марком налётчику отдать все деньги и ценности, а после обшарить карманы своего товарища, лежавшего на земле. Когда всё это было исполнено, Влада передала награбленное Ретюнину, угрожая револьвером, приказала:
– А теперя, товарищи мазурики, сымайте портки, да поживее. И исподнее всё – тоже долой! Я вас, чертей, в чём мать родила от себя пущу, чтобы знали, с кем связываться! Ну, поживее, не то стреляю!
Бандиты, матерно ругаясь и злобствуя, начали торопливо раздеваться.
– Влада, пошли от греха, бросай комедию, – потянул её за руку Ретюнин.
– Сейчас пойдём, Марко, одёжу только заберу и похряем на ховиру, – сказала Влада…

Раздался стук в дверь, выведший его из воспоминаний.
– Да, кто там, войдите, – крикнул Ретюнин.
Дверь кабинета приоткрылась и заглянул вохровец в синей фуражке, с одним эмалевым треугольником младшего сержанта на краповых петлицах.
– Товарищ начальник лагпункта, заключённый Дунаев доставлен.
– Хорошо, сержант. Заводите прораба Дунаева и можете быть свободны. Я его после сам на зону отведу, – сказал Ретюнин.
Вохровец скрылся за дверью и вскоре в помещение вошёл Михаил Дунаев.
– Здравствуй, здравствуй, дорогой Михаил Васильевич, – с радостью пошёл ему на встречу начальник лагпункта. Связанные общим, задуманным опасным делом, они крепко, по-братски, обнялись. Ретюнин указал ему на стул у стола, сам же на цыпочках подошёл к двери и, осторожно приоткрыв, выглянул в коридор. Убедившись, что никого нет, закрыл дверь на ключ. Быстро направился к окну, посмотрел во двор. Зэки у козел продолжали пилить бревно, конвоир, присев на сосновую чурку, курил козью ножку. К нему подошёл младший сержант, приводивший Дунаева, попросил у коллеги табачку. Тот охотно полез в карман шаровар, не скупясь, отсыпал из расписного кисета. Младший сержант свернул закрутку, прикурил у вохровца и пошёл к вахте.
– Опасаетесь стукачей, Марк Андреевич? – кашлянув в кулак, спросил прораб Дунаев.
– Не стукачей, а так, на всякой пожарный, – ответил Ретюнин. – А стукачи и осведомители нам теперя не страшны…
– Что, неужели свершилось? Убрали опера? – аж вскрикнул от радости Михаил Дунаев.
– Да, свершилось, Михаил Васильевич, – подтвердил Марк Ретюнин, – Оперативный отдел НКВД Воркутлага, в связи со служебной необходимостью, снял оперуполномоченного Осипенко с нашей командировки и перебросил на другой участок.
– Куда же, если не секрет?
– Далеко, пятьсот пятьдесят километров от Усть-Усы. В таёжный посёлок Новый Бор.
– Слава Богу, – сказал Дунаев, у которого сразу же поднялось настроение. – Вы про это мне хотели сообщить?
– Не только, – сухо ответил Ретюнин, присаживаясь к столу. – Помимо тебя, я вызвал с лесобиржы Алексея Трофимовича Макеева, нашего военного комиссара, – при последних словах начальник лагпункта понизил голос до шёпота.
– Что-нибудь серьёзное?
– Да нет, не беспокойся, товарищ будущий начштаба, ничего не случилось, – поспешил заверить его Марк Ретюнин. – Просто нужно обговорить кое-какие детали: время выступления, окончательный маршрут, ближайшие цели, перспективу…
– Ну и?.. – напрягся Дунаев.
– Вот привезут Макеева, тогда и решим, – коротко отрезал Ретюнин. Подумав, спросил о том, что больше всего беспокоило: – Как там подполковник Медведев, не дал ещё добро?
– Опасаюсь я, что вообще не даст, – сказал, горько вздохнув, Дунаев.
– Что крепкий орешек? Пламенный большевик?
– Не то слово, Марк Андреевич… Кремень, не человек! – покачал головой Михаил Дунаев.
– Он, кроме своих земляков, да Чупрова кого-нибудь ещё знает? – настороженно намекнул Марк Ретюнин.
– Никого. А сейчас и вовсе не донесёт, – кума-то перевели… Тю-тю, поезд ушёл.
– А не лучше ли его это… – в расход?.. – испытующе взглянул в глаза сподвижника начальник лагпункта.
– Думаю, преждевременно, – не согласился с ним Михаил Дунаев. Выдвинул свои соображения: – Время ещё терпит, работа с ним продолжается… А кадровый боевой офицер нам, Марк Андреевич, позарез нужен. С кем воевать будем, ежели до дела дойдёт? Лесорубы, банщики да каптёрщики – хреновые вояки…
– Кстати, заведующий баней китаец Лю-Фа – наш человек, – сообщил Ретюнин.
– Не знал…
– Наш, – повторил Ретюнин. – И я очень ему доверяю. В отличие от повара, тоже, кстати, китайцаТянь-Шаня – так его блатные зовут. Скользкая личность…
– А сколько у нас на командировке блатных, Марк Андреевич? – неожиданно спросил Михаил Дунаев.
– Девяносто четыре человека на круг выходит, – ответил без запинки начальник лагпункта. – А почто спрашиваешь?
– Да вот, думаю: почему бы не привлечь их на нашу сторону? Ребята отчаянные, боевые. В драке весьма полезные были бы. Не то что наши Баклажаны Помидоровичи, – вставил Дунаев обидное, пренебрежительное прозвище, которое дали блатные политическим, сидевшим по пятьдесят восьмой.
– Я у них не пользуюсь авторитетом, – с сожалением признался Марк Ретюнин. – Работать заставляю, план требую, а они все в отрицаловке… С Советской властью, с «краснопёрыми», как они выражаются – на ножах. Хоть и считаются социально-близкими… Меня же в лагере только пятьдесят восьмая статья поддерживает, да мужики из бытовиков.
– Жаль, – вздохнул Дунаев.
– Хотя я сам, как ты, вероятно, знаешь, Михаил Васильевич, свою «дюжину» схлопотал по воровской пятьдесят девятой статье за бандитизм, – заговорил Ретюнин. – Как раз перед твоим приходом вспоминал, как в двадцать девятом в Маймаке банк ограбили с одной бандой…
– Ну и как дело было, Марк Андреевич? Интересно… Поделитесь, – устроился поудобнее Михаил Дунаев…

Руководил бандой известный в криминальном мире Маймака вор в законе из Ростова-папы Гера Грушевский. Это был авторитетный блатарь со стажем, совершивший первые кражи ещё при царе Николае. Рекомендации Влады Дроздовой по кличке Шарфик было вполне достаточно, чтобы Гера принял Марка Ретюнина в свою банду и поверил ему. Как раз налётчики готовились к ограблению банка, который решено было брать с бою, лихим бандитским налётом.
Марк приехал на место, внимательно осмотрел его и сказал главарю, что брать штурмом банк со стрельбой и кровопролитием нет никакой необходимости, – можно обойтись без всего этого.
Толковище происходило на Корабельной улице, на хазе, которую содержала престарелая воровка, цыганка Земфира.
– Говори, пацан, что ты придумал? – пренебрежительно произнёс Герасим Крутогоров, грушевец, скрывавшийся под кличкой Гера Грушевский.
История его жизни была не менее удивительная и полна захватывающих приключений. Уйдя вместе с отступающими войсками белых из Ростова, Герасим добрался с дружками по криминальному ремеслу до Новороссийска. В конце апреля 1920 года вместе с остатками Добровольческой армии переправился в Крым. Затем, когда Крым был занят махновцами и красными полками Фрунзе, Крутогоров ушёл в подполье. Именно тогда, после падения белого Крыма и отплытия Русской армии Врангеля в немилую Туретчину, и зародился в России этот удивительный, не существовавший больше нигде в мире, воровской закон.
Кучка врангелевских офицеров, которым больше некуда было деваться, перешла на нелегальное положение и решила продолжать борьбу с большевиками. Одни, самые отчаянные, ушли в непроходимые леса и горы и там, возглавив бандитские шайки, стали вести жестокую партизанскую войну. Другие рассеялись по городам, присоединившись к ворам и налётчикам. И чтобы отличаться от простых карманников, домушников и гоп-стопников, офицеры придумали себе своеобразный уркаганский «кодекс чести», или воровской закон. Согласно этим неписанным правилам, вор не должен был служить в милиции и Красной Армии, работать на советское государство, состоять в партии, комсомоле, иметь семью, дом, вещи и многое другое. Вводилась замысловатая церемония «коронации» в воры; система воровских татуировок, главным элементом которой являлись «погоны» на плечах авторитета; передача воровского титула по наследству – своеобразная блатняцкая династия; даже своя табель о рангах появилась, то есть воровские «масти», и многое другое. В результате всех этих нововведений блатной авторитет, пахан, стал походить не на вора, разбойника с большой дороги, а на средневекового английского Родин Гуда, – романтика и борца с несправедливостью. Вот в такую компанию из бывших, озлобленных против всего советского врангелевцев и попал после Гражданской войны Герасим Крутогоров...
Выслушав вопрос главаря, Марк туманно намекнул, что в банк можно проникнуть из подвала.
– Подкоп? – сразу же оживился Гера Грушевский, вспомнив аналогичный случай. В 1919 году в Ростове-на-Дону было ограблено банковское хранилище Первого Ростовского общества взаимного кредита. Там, ещё до революции иностранными фирмами по заказу ростовских банкиров, в подвале здания была установлена панцирная коробка из особой стали размером с большую комнату. Банк находился в доме на пересечении Николаевского переулка и улицы Казанской. Вот в эту бронированную комнату, где хранились ценности, и проникли грабители, совершив подкоп из подвала дома, стоявшего напротив банка.
– Не, совсем, – начал излагать свои мысли Марк Ретюнин. – К банковским сейфам, которые, как вы утверждаете, находятся в подвальном помещении, можно проделать лаз из подвала соседнего подъезда. Он не жилой и завален всяким ненужным хозяйственным хламом коммунальщиков. Но котельной там нет и это нам на руку. За одну ночь можно вполне справиться и пробить стену, которая разделяет банковское хранилище и подвал жилого дома.
– А если сторож вверху услышит? – с сомнением спросил один из налётчиков.
– На дело пойдём в самое спокойное время, перед рассветом, часа в четыре утра. В эту пору самые бдительные сторожа засыпают. Проверено на личном опыте, сам в деревне сколько раз сторожевал, табуны в ночное гонял, – заверил Марк. – А для верности можно к сторожу на ночку профуру какую-нибудь в гости направить, вон хоть бы Владку Шарфик. Она с ним позорюет ночку, лягавый и прикумарит под утро без задних ног. После трудов праведных…
– Это резонно, – заметил главарь банды Гера Грушевский. – Молодец, Марко. Фартовый пацан. Смалец в котелке есть. Ежели и дальше так пойдёшь, по воровской… большим человеком будешь.
– Мы ребята архангельские, в семяром одного не боимся, – с улыбкой пошутил Ретюнин.
Преступили к детальной разработке предстоящего ограбления. Решено было, под видом сантехников, ещё раз тщательно обследовать подвал жилого дома, спрятать в нём заранее инструмент. Дождаться тёмной грозовой ночи и идти на дело. Удобный случай выпал через несколько дней. Всё получилось как нельзя лучше, они ломами и кирками продолбили в подвале стену, за которой располагалось банковское хранилище, вскрыли сейфы – с ними на деле был опытный медвежатник из Питера – и выгребли все деньги и ценности. Бросив на месте кражи ненужные уже инструменты, благополучно ушли.
Марк Ретюнин, получив свою долю добычи, поехал в Архангельск – гулять. Не удержавшись, начал пить ещё в поезде, в вагоне-ресторане. Приставал к девицам, нарывался на скандал, швырял деньги направо и налево. Начальник поезда заинтересовался подозрительным пассажирам, сообщил куда надо… На первой же станции Ретюнина арестовали. В Архангельск он прибыл уже в наручниках…

* * *
Наконец приехал с лесобиржы на гужевой повозке Алексей Макеев. Отпустив охранников, доставивших его, в солдатскую столовую на обед, Марк Ретюнин сразу приступил к делу:
– Итак, друзья, многое уже сделано для практического осуществления нашего замысла. Как вы уже знаете, мной созданы значительные запасы продовольствия, теплых вещей для личного состава, медикаментов и многого другого, необходимого в наших условиях для борьбы. Сформировано ядро боевого отряда Особого назначения, создан штаб. Но мы не решили самого главного: цели восстания, с которой тесно связано и время. Ежели наша ближайшая цель, просто побег, то лучшего времени, чем сейчас ждать нечего. Поднимем лагерь, перебьём охрану, поделим поровну припасы и – врассыпную, как зайцы, в тайгу. А там уже, кому как улыбнётся удача… Но можно не просто бежать, а восстать и сражаться с оружием в руках за свободу. Для этого понадобятся большие силы и средства. Следовательно, нужно будет привлечь заключённых соседних командировок и лагерей. Здесь необходима быстрота и мобильность. А для этого самое лучшее время – зима, когда можно будет для оперативности использовать зимники. К тому же замёрзнут реки, и по ним тоже можно будет быстро передвигаться с большим санным обозом, так же используя лыжи для личного состава подразделений. Что вы на это скажете?
Сподвижники задумались. Первым, как всегда нервно кашлянув в кулак, высказался Михаил Дунаев:
– Я, как бывший офицер, майор Красной Армии, считаю, что нам лучше всего подойдёт такой вариант: восстать зимою, сформировать большой отряд из заключённых соседних лагерей и пробиваться на запад, на фронт, чтобы вступить в бой с фашистами самостоятельной боевой частью и этим заслужить себе свободу и прощение. Иначе нас всех здесь перебьют, долго мы не продержимся.
– А что мы теряем, ежели нас перебьют? – взорвался вдруг эмоциональный Ретюнин. – Подохнем завтра или погибнем сегодня в бою… Я знаю, скоро в лагерях один другого будет убивать, а сначала всех осужденных по контрреволюционным статьям перестреляют, в том числе и нас, вольнонаемных. Так что, разницы никакой.
Алексей Макеев обратился с вопросом к Дунаеву:
– Михаил Васильевич, вот ты говоришь: будем пробиваться на фронт? А пробиваться это как? Неужто ты думаешь, что чекисты нас с хлебом-солью встречать будут? А до фронта ведь – ой-ё-ё сколько!.. Не одна тыща вёрст, я прикидываю. И всё с боями, сквозь войсковые заслоны, под огнём авиации и артиллерии… Ты ведь сам военный, должен понимать, что это неосуществимо. Сколько после всей этой катавасии до фронта доберётся? Жалкая горстка бойцов? Да и немцы что подумают? Решат, что в тылу Красной Армии кто-то второй фронт им в поддержку открыл? Ещё и ударять нам навстречь, чтобы поскорее соединиться, – Алексей Трофимович захихикал. – Нет, так дело не пойдёт… Ваша не пляшет, как говорят блатные.
– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – повторил слова испанской революционерки Долорес Ибаррури Михаил Дунаев и сердито замолк, внутренне переваривая свою неудачу.
– А ты что предлагаешь, Алексей Трофимович? – спросил у заведующего лесобиржы Ретюнин.
– Мой план всё тот же, Марк Андреевич, я уже как-то озвучивал, – уверенно заговорил Макеев. – Я предлагаю поднять настоящее вооружённое восстание против Советской власти, завладеть оружием вохровцев, захватить райцентр Усть-Уса и большим отрядом двинуться от лагеря к лагерю, освобождая и вооружая заключенных, спецпоселенцев и местное население – комяков, ненцев-оленеводов, вольнонаёмных и всех, кто к нам примкнёт. Повсеместно по пути Отряда особого назначения, который преобразовать в регулярную повстанческую армию, распускать колхозы, разгонять местные Советы и устанавливать справедливую, истинно народную власть, без участия коммунистов. Отменить продовольственные карточки, товары со складов раздавать местному населению бесплатно – это привлечёт их на нашу сторону и пополнит ряды повстанческой армии. В конце концов, освободив от коммунистов значительную территорию, образовать на ней своё собственное, отдельное от СССР государство или республику. Предъявить ультиматум руководству Воркутлага с главным требованием: освободить всех политических заключённых, отбывающих сроки по пятьдесят восьмой статье. Ну а дальше – договариваться со Сталиным о признании нашей республики. В случае крайней нужды – заключить союз с Гитлером и двинуть армию на запад для соединения с немцами. А что нам ещё остаётся?..
– Ну, у тебя, Алексей Трофимович, планы просто Наполеоновские, – с улыбкой покрутил головой Марк Ретюнин. – Уж и отделяться от Союза придумал и с Гитлером дружбу заводить… Не говори «гоп» покуда не перепрыгнешь, знаешь такую присказку? Вот. И нечего делить шкуру не убитого медведя. А что касаемо вооружённого восстания и освобождения заключённых из соседних лагерей, я с тобой полностью согласен. И даже конкретно наметил соседнюю командировку Печёрлага «Пуля-Курья», что в восьми километрах от Усть-Усы. Там в начальниках мой хороший знакомец, вольнонаемный Поляков. Я с ним свяжусь и поговорю о наших делах. Хорошо было бы склонить его на нашу сторону, чтобы восстать одновременно.
– Да, это было бы тактически – хорошо, – сразу же согласился Дунаев. – Двойной удар. Чекисты вынуждены будут распылять свои силы, а это нам только на руку.
– И при штурме Усть-Усы Отряду особого назначения тоже полегче будет, – добавил Ретюнин. – С двух сторон навалимся, сомнём вохру, а после стремительным броском – на Кожву, на железную дорогу. Займём станцию и дальше – по лагерям. Одна часть двинется на запад, до узловой станции Микунь, поднимая подкомандировки Севжелдорлага, а там и до Сыктывкара рукой подать, другие в это время пойдут на восток, в сторону Воркуты – это Печоржелдорлаг. В общей сложности в двух направлениях – пятьдесят с лишним лагпунктов, около тридцати тысячи зэков. Если всех освободить и вооружить – чем не армия?
– Впечатляет! – поддакнул Михаил Дунаев.
– За это и выпьем, – сказал вдруг, без всякого перехода, Марк Ретюнин и вытащил из ящика стола солдатскую фляжку. Наклонившись, достал из нижнего отделения стаканы, хлеб, копчёную рыбу, сало, зелёный лук.
– Вот это дело, Марк Андреевич, – потёр от удовольствия руки Алексей Макеев. – А то, гляжу, время обеда подходит… Я признаться, проголодался в пути, с утра толком не позавтракал.
– Сейчас и поужинаешь заодно, Алексей Трофимович, – пошутил Ретюнин, наливая спирт в три стакана.
– Значит, за победу, товарищи руководители! – уточнил предложенный Ретюниным тост прораб Дунаев. Взял налитый до половины стакан.
– За неё! – сказал будущий военком Макеев.
Сподвижники чокнулись стаканами, дружно опрокинули в себя дьявольски крепкую, огненную жидкость, схватились за закуску.
– Крепкий, собака! – вытирая слезящиеся глаза, пожаловался Дунаев. – Аж внутри всё запекло.
– А как ты хотел? Девяносто шесть градусов, чистяк, – сообщил Ретюнин, жадно набивая рот салом и луком.
– И много у вас его? – полюбопытствовал Макеев. – Будущим бойцам отряда тоже ведь надо по сто граммов военкомовских, как на фронте.
– Хватает… А мало будет, ещё со складов в управлении Воркутлага выпишу, – похвастался Марк Ретюнин. – Ну, давайте, отцы-командиры, ещё по одной. Вздрогнули!
Они выпили снова. На этот раз спирт пошёл легче, как по маслу… Глаза у сотрапезников заблестели, на щеках вспыхнул хмельной румянец, языки развязались.
– Я эту поганую советскую власть никогда не прощу за то, что она со мной сделала, как несправедливо поступила, – стуча себя в грудь кулаком, горячился Макеев. – Я ведь в своё время всем республиканским лесом здесь, в Коми, заправлял, членом бюро Обкома числился и вдруг на тебе – всё коту под хвост! В тридцать восьмом ни за что, ни про что – взяли как последнего врага народа, бросили в каталажку. Два года следствие шло. Следователи, волки позорные, старались, выбивали на допросах показания во вредительстве и организации контрреволюционного троцкистского заговора. На суде приговорили к вышке. Едва лоб зелёнкой не намазали. Я уж, сидя в камере смертников, с жизнью своей распрощался… Ни за что этого не забуду, а жив останусь – внукам перескажу.
– Ну и что, не расстреляли тебя краснопёрые, Алексей Трофимович? – задал дурацкий вопрос уже изрядно захмелевший Дунаев.
– Как видишь, – коли перед тобой живой-здоровый сижу, – ухмыльнулся Макеев. В начале года Военный трибунал Московского военного округа заменил смертный приговор на пятнадцать лет северных лагерей с поражением в правах сроком на пять лет.

19
После мобилизации Грушевская опустела. В армию ушли всё парни и взрослые мужики с 23 до 36 лет. Листок правительственного указа об этом долго ещё висел у станичного сельсовета на доске объявлений. Любопытствующие подходили, читали, покачивали головами:
«На основании статьи 49 пункта «Л» Конституции СССР Президиум Верховного Совета объявляет мобилизацию на территории военных округов – Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого, Одесского, Харьковского, Орловского, Московского, Архангельского, Уральского, Сибирского, Приволжского, Северокавказского и Закавказского.
Мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно.
Первым днем мобилизации считать 23 июня 1941 года.
Председатель Президиума ВС СССР М. Калинин.
Секретарь Президиума ВС СССР А. Горкин.
Москва, Кремль, 22 июня 1941 г.»
Из Новосёловки ушли Гришка Астапов, Серёга Лопатин, Даня Ушаков, сорвиголова Маркел Крутогоров. Из взрослых казаков – Егор Громов, его приятель Осип Шабельский, Роман Сизокрылов, Дмитрий Вязов и многие другие.
В станице поняли – пришла беда, и провожали воинов с криком и плачем, как будто заранее хороня. Некоторые мобилизованные напились на проводах до бесчувствия, так что до сельсовета, где ждала военная полуторка на Новочеркасск, родственники несли их чуть ли не на руках. Пожилой старлей из районного военкомата сердито ругался, видя такую плачевную картину, но ничего поделать не мог. Приказал грузить перепившихся в кузов грузовика лёжа. Ничего, до города дорога не длинная, потерпят, не растрясёт в пути.
Вездесущие, пронырливые станичные мальчишки, глядя на пьяных, смеялись, дурашливо улюлюкали, кидались жердёлами.
– Гляди, гляди, Жорка, вон ещё одного выпивоху пьяная баба ведёт, – подталкивал локтем дружка Мишка Шабельский, указывая в переулок. Там, цепляясь левой рукой за плетень, еле волочил ноги упившийся в дым средних лет, усатый станичник. За правую руку его поддерживала молодая, симпатичная казачка, тоже, видимо, хватившая с горя хмельного. Ноги у неё заплетались, её кидало из стороны в сторону. Не понятно было, кто кого ведёт: она хмельного мужа, или он её.
Жорка Громов рассмеялся, засунув пальцы в рот, оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Аж присел от восторга на корточки. Заплаканная мать, оторвавшись от мужа, Егора, гневно прикрикнула на сорванца, отвесила звонкий подзатыльник.
– За что, ма-а? – захныкал, потирая затылок, Жорка.
– Уймись! Попрощайся лучше с отцом, на войну уходит… – сказала Мария Филипповна, хмуря брови. Рядом с ней жались, почти ничего не понимающие в происходящем, дочки: старшая Дуся и младшая, десятилетняя Нюся. Чуть в стороне, рядом с Мишкой Шабельским, стоял сын Михаил.
Жорка послушно повис на шее у отца:
– Батя, ты скоро вернёшься?
– Как фашиста разобьём, так и вернусь.
– Возвращайся скорей!
– Это уж, брат, как получится…
– Немецкиё штык привезёшь? Как у Яшки Коцупеева, он показывал. Широкий такой и длинный, как всё равно нож… Ему деда отдал, с той войны ещё, гутарит, остался.
– Нашто он тебе? – удивлённо поднял брови Егор.
– Так, червей на огороде копать… на рыбалку.
– На удочку лучше опарыша насаживать, нежели червя, – рассудительно, со знанием дела подсказал отец. – Он долго держится на крючке, не соскальзывает… Да и рыбе нравится его дух, она на него идёт, дурёха. Хранит его в леднике можно подолгу.
– Нашли об чём гутарить в остатние минутки – отец с сыном! – укоризненно взглянула на них Мария Филипповна. – Тьфу, пакость какая… об червяках!
– Ничего ты мать не смыслишь в рыбалке, – посетовал Егор. – Да и то верно, – не бабье энто дело… А Жорка, что ж, он теперь добытчик. Без отца остаётся. Пусть слухет, да на ус мотает, в жизни всё пригодится.
– В машину, товарищи призывники! Всё, время вышло. Провожающие, не загромождайте проход, не мешайте погрузке, – прокричал вдруг зычно, на всю площадь пожилой старший лейтенант.
Бабы заголосили ещё пуще, цепляясь за мужей, не пуская. Те, ласково, но настойчиво отрывали любимые руки, махали напоследок кепками, перекинув через борт вещмешки, ловко запрыгивали в кузов полуторки. Над площадью стоял сплошной плач, рёв и гомон. У машины жалобно всхлипывала гармошка, женщины тянули руки в кузов, в последний раз пожимая руки уезжающим на фронт мужьям, сыновьям и братьям.
Лейтенант, убедившись, что сели все, проверил хорошо ли закрыт борт, залез в кабину.
– Трогай! – сказал водителю.
Полуторка, взревев двигателем, плавно тронулась с места. Жорка Громов, его старший брат Мишка, Шабельский и ещё несколько пацанов, сверкая босыми пятками, понеслись в клубах поднятой пыли за грузовиком.
– Вот чертенята, – покачивая седыми головами, сетовали старики, давно позабыв, как сами так же носились в своё время по станичным улицам за проезжавшими мимо городскими экипажами.
На обратном пути с площади Михаил Громов, слышавший разговор брата с отцом, спросил Егора:
– А что, Жорка, взаправду у Яшки германский штык есть?
– Честное пионерское! Он мне сам показывал надысь, – поклялся Егор.
– Айда поглядим? – предложил Михаил, посмотрел на идущего рядом Шабельского. – Мишка, ты с нами?
– Пойдём, всё одно делать нечего, – присоединился тот к братьям.
Яшка Коцупеев жил на той же улице, что и Громовы, по соседству. Ребята не стали заходить в калитку, чтобы не рисоваться, по давней привычке обошли двор по берегу Тузловки. Жорка Громов свистнул три раза, вызывая условленным сигналом приятеля. Тот прибежал сразу, как будто ждал их в саду. Казачата поздоровались.
– Яшка, покаж германский тесак, что дед Михеич тебе дал. Ребята не видели, – попросил Громов.
– Пошли за мной, – без обиняков пригласил их в сад Яшка Коцупеев.
Ребята прошли через плетённую из ивняка калитку в плетне во двор, двинулись вслед за приятелем. Тот привёл их в заваленный всяким хламом сарай, порывшись в углу, вытащил большой, прихваченный кое-где ржавчиной, немецкий штык-нож. Казачата в восхищении впились в него горящими глазами.
– Вот это да, штучка! А вострый какой…
Каждый поочерёдно взял оружие в руку, повертел в разные стороны, помахал, как саблей. Жорка с силой воткнул его в деревянную стенку сарая, похвастался:
– Мне батяня такой же привезёт с войны, – нонче сказывал. Как разобьёт Красная Армия фашистов, поубивает всех, – отец мне тесак немецкий и привезёт. Их там – как сору на поле боя будет валяться. Бери – не хочу.
– Попробуй их ещё поубивай всех, фашистов, – недоверчиво протянул Яшка, с трудом выдернул из доски штык-нож, спрятал обратно в угол.
– А что… и поубивает, – заверил Мишка Шабельский. – Слыхал песню: Красная Армия всех сильней! Не зря поётся…
Друзья вышли на баз.
– Вы куда зараз? – поинтересовался, заслоняясь ладонью от бьющего прямо в лицо яркого июльского солнца Яшка Кацупеев.
– Айда на речку, робя! – предложил старший из Громовых, Михаил. – Искупаемся, а там видно будет, что делать. На вечор можно на посиделки до церкви сходить. Или в Качевань наведаться – давненько мы с тамошними пацанами не дрались. Всё забава.
– Кому как, – не согласился Мишка Шабельский. – Меня этой зимой на Крещение качеваневские хлопцы одного на речке подловили, у трёх налетели – зуб коренной вышибли и в снегу всего валенками изваляли, насилу убёг.
Дружной компанией, вчетвером, двинулись на Тузловку. Напротив Яшкиного двора берег реки был густо заплетён камышом, чаканом и осокой, и ребята пошли дальше вдоль берега, в сторону хутора Камышеваха, где было удобное место для купания. Там уже плескались в воде крикливая стайка девчат, среди которых были и сёстры Громовы. Ребята быстро сбросили на траву одежду и с хохотом кинулись в реку. Стали брызгать водой на девчонок, те, с визгом, – врассыпную. Вода бурлила от кувыркающихся полунагих тел, во все стороны летели фонтаны. Мальчишки старались поднырнуть под девчонку и дёрнуть её за ногу. Те в долгу не оставались, дружно налетали все вместе на отбившегося от своих безусого героя и понарошку топили его в реке. Да так, что он – наглотавшись воды – с выпученными от страха глазами, ловя ртом спасительный воздух, отчаянно отбивался от них руками и ногами.
Сёстры Громовы уплыли на противоположный берег, здесь было потише. Жорка с Мишкой Шабельским – за ними. Дуся, плавая кругами по-собачьи, окликнула брата:
– Тайку Маковецкую на площади не видал?
– Нет, а что? – вспомнив про тот случай, когда целовался с ней на проводах в армию двоюродного брата Терентия, покраснел даже в воде Жорка.
– Пытала про тебе… – с намёком, многозначительно сказала Дуся, отфыркиваясь от воды. – Гутарила, чтоб на посиделки вечор приходил, пойдёшь?
– Погляжу… Может, пойду на час. А что делать?
– Не знаешь, что ли? Пыхтеть да бегать! Спрашивает… Ты Гавроша видел? Нет? Так – гляди, вот он! – сестра, с громким задорным хохотом нырнула. В ту же минуту из воды показалась её голая белая задница, потом снова вынырнула голова со слипшимися мокрыми волосами. Отдуваясь, открыв зажмуренные под водой глаза, Дуся лукаво подмигнула оторопевшему Мишке Шабельскому: – Видал Гавроша?
Младшая сестра Нюська так и закатилась от смеха бултыхаясь на мелководье. Егор Громов, смеялся так, что чуть не захлебнулся – подплыв у берегу, долго потом отхаркивался по колено в воде. Мишка Шабельский только хлопал глазами, не зная что сказать.
Заметив их компанию, подплыли с того берега Михаил Громов и Яшка Коцупеев.
Михаил недоуменно глянул на младшую сестрёнку:
– Нюська, ты чего ржёшь? Смешинка у рот попала? Гляди, как бы плакать ноне не пришлось. Батя ушёл на войну, я теперь в доме за старшего. Чуть что не так – и будет тебе порка!
– Смешно… Дуська Гавроша показывала, – прыснула в кулак Нюся.
– А ну покажи и нам с Яшкой, – потребовал Михаил.
– Глядите! – озорно крикнула Дуся, нырнула и снова «показала Гавроша».
Тут уже взорвалась безудержным хохотом вся компания. Аж эхо пошло по реке. Так забавлялись и дурачились почти до самого вечера, аж кожа на пальцах рук и ног возле ногтей побелела, набухла и стала отслаиваться. У многих посинели губы, как у утопленников; к тому же, ближе к вечеру, вода в реке стала остывать, на дне так и вовсе была холодной. У Жорки зуб не попадал на зуб. Он даже не решился переплывать обратно на тот берег, где оставалась одежда, – побоялся, что ноги может схватить судорога. Трясясь от голода, как осенний лист, весь покрытый гусиной кожей, он побежал вдоль берега по тропинке, чтобы перейти Тузловку по кладке.
– Егор! Грома! Стой, – окликнул его вдруг кто-то из камышей.
Жорка повернул голову к реке и увидел выглядывавшего из зарослей Никиту Барбоянова, который приезжал к ним как-то ночью вместе с бандой Зорова. Тогда он выглядел молодцом, сейчас же был небрит, оборван, истощён. Глаза горели лихорадочным блеском, казак сглатывал сухую голодную слюну и с надеждой глядел на Громова. В руках у него была винтовка.
– Чё надо, Никита? – испуганно покосился на винтовку Жорка. Он подумал, что Барбоянов хочет его убить.
– Жрать хочу, Егор… Принеси чего-нибудь, только побольше, – просипел слабым голосом Никита. Было видно, что он смертельно устал и еле держится на ногах. Его даже покачивало слегка из стороны в сторону.
– Хорошо, зараз принесу. Сбегаю только, оденусь. Ты здесь будешь?
– Да здесь… Никому не болтай, что меня видел, – тяжело проговорил скиталец. – Как там мой отец?
– Арестовали его чекисты, в Новочеркасск увезли.
– Сволочи красные… Ты давай, Жорка, беги. Я посижу здесь, что-то мне не хорошо… А ты дуй. Пулей чтоб мне!
Егор быстро добежал до деревянной кладки, по доскам перебрался на другой берег. Подумав, махнул рукой и в чём есть, в одних трусах забежал в летнюю кухню. Мать хлопотала у печки, готовила детям ужин. Увидев залетевшего в помещение, трясущегося от холода Егора, всплеснула руками:
– Не накупался ещё? Итак целый день лётаешь. Одёжа где?
– На берегу, ма… Я за хлебом. Отрежь горбушку, я на речке съем. И Мишке с девчатами, что-нибудь дай, мы ещё немного поплаваем, – попросил Жорка.
– Хватит уже! Гляди, замёрз вон, как цуцик. Трясёшься весь, – укоризненно глянула на сына мать, но хлеба отрезала. Положила сверху несколько долек розового мясистого сала, прикрыла вторым хлебным ломтем. Протягивая хлеб, строго-настрого наказала: – Скажи Михаилу с девчатами, чтоб домой зараз шли, на ужин. И не глядите, что отца нет, – талину выломаю, спорю если что как сидоровых коз. Так и передай!
Жорка, не возвращаясь за одеждой, торопливо кинулся обратно через кладку на противоположную сторону реки. Никита Барбоянов с нетерпением поджидал его в том же самом мете, в камышах.
– Принёс! – обрадовался он, увидев в руках Егора хлеб, с жадностью схватил, стал торопливо есть, почти не прожёвывая. Как изголодавшийся степной бирюк, глотал целыми кусками.
– О-о, да тут и сало, – с восторгом воскликнул, уплетая лакомые жирные ломтики, чувствуя, как быстро наполняется тёплой тяжестью прилипший к позвоночнику желудок. Как пьянящая сытая истома сладостно разливается в крови.
– Ты, Никита, в разведке, али как? Где остальные? – допытывался Егор, сидя напротив него на корточках.
– Разбили нас в пух и прах, – на минуту оторвавшись от еды, сказ Барбоянов. – Кто где не ведаю. Может, в живых никого нет, перебили чекисты… На засаду мы нарвались под Старочеркасской, десять человек зараз красные из пулемётов положили! Остальные – кто куда. Я к Дону в плавни подался, в байрачном лесу стрельбу переждал, так и спасся. Ночью погнал коня степью на Грушевку, да сплоховал: конь в темноте в сурчиную нору провалился, переднюю ногу сломал. Пришлось пристрелить, чтоб не мучился. Так и дочикилял пёхом до станицы. Днём в тёрнах в Киршиной балке отсыпался, ночью спустился в станицу. Хотел до своих зайти, да побоялся, что там засада, решил дождаться утра, да порасспросить кого-небудь. Напротив вашего двора перебрался по кладке на эту сторону. Тут вон он – ты!..
– Засада вполне могёт быть, Никита, – предостерёг Жорка. – У нас народ магазин недавно дюже погромил, милиции из Новочеркасска понаехало… Арестовали твоего батьку, старшего брательника Григория Зорова, Агафона, и старуху Меренкову. Так что ты теперь держи ухо востро!
– А это ты видел, – любовно погладил ствол старенькой трёхлинейки Никита. – Самый верный и надёжный друг – никогда не выдаст.
Барбоянов покончил с хлебом и салом, но видно было, что ему мало. Он бы с удовольствием съел ещё три раза по столько.
– И куды ты теперь? – поинтересовался Жорка.
– Немцев дождуся, и буду за батяню коммунистам мстить, – с угрозой сказал Никита.
– А мой папашка нонче сам на войну ушёл, фашистов бить, – сообщио Громов. – И отец Мишки Шабельского – тоже.
– Их мобилизовали, не сами пошли, – ответил, успокаиваясь, Никита. – Махорки нема? Курить страсть как охота.
– Схожу домой, у брата Мишки поспрашиваю, – пообещал Егор. – А ты так и будешь здесь в кушерях ховаться?
– А что? – подозрительно взглянул на него Никита.
– Приходи к нам на ночь: поешь, отоспишься… Маманя тебя знает, – предложил Егор Громов.
– Погляжу, – уклончиво ответил Никита. – Девки ваши ничего… не выдадут?
– Никогда, – уверенно заверил Егор. – Они хоть и дурёхи, особенно младшая Нюська, но сексотками не были. За это я отвечаю! Да они и не понимают ничего, что на свете творится, для них всё это – просто игра.
 – Ну а сам ты как?
– Что? – не понял Жока.
– Я гутарю, сам ты за кого? – уточнил Барбоянов. – За казаков или за коммунистов?
– Конечно, за наших, – уклончиво ответил Егор. – Батька мой с немцами сражаться пошёл, и казаки многие с ним… Знать и я за них, за казаков.
– Э-э, бестолочь! Ни черта не смыслишь, – с досадой возмутился Никита. – Твой папаня не сам на войну пошёл, его коммунисты дуриком загребли и под конвоем погнали. По своей воле он бы ни в жизнь не пошёл.
– Это почему? – удивился Егор.
Он сидел, скорчившись от вечернего, пронизывающего всё тело холода, который особенно тянуло от реки. В воздухе зудели настырные комары, то и дело стремительно пикируя на открытые участки кожи. Громов не успевал от них отмахиваться и хлопать себя по плечам и спине. В воде то и дело всплёскивала рыба. В просвете чакана и камышей иногда проплывали, покачиваясь на воде, сонные речные утки. Сновала между зарослями и берегом водяная крыса, тащила в зубах крупный стебель.
– Почему, спрашиваешь? – продолжил щекотливый разговор Барбоянов. – А то сам не знаешь! Где твои дядьки не слыхал? Родные браты твоего папашки? Так я тебе напомню: старший, дядька Фёдор, в лагерях сидит за бандитизм, а средний Максим с армией Врангеля в Турцию уплыл, во как! Оба офицерами казачьими были, за вольный Дон в Гражданскую бились. Да красные, суки, одолели. Понагнали сюда латышей с жидами, китайцев да других всяких азиатов несметные полчища и потопили в крови казачий Дон! А всех, кто остался – продразвёрсткой разорили, покулачили да в колхозы загнали… Вашу родню, кстати, Бойчевских, тоже в Каменнобродском разорили, всё под чистую выгребли, хату забрали, а самих в чём есть по миру пустили. Ну что, хороша она, Советская власть?
– Да будь она неладна! – зло процедил сквозь зубы Егор Громов. – Слыхал я про своих дядьёв да и про Бойчевских наслышан… Скажу тебе, Никита, одно: поганая она эта власть, зря папаня защищать её от фашистов поехал…
– Вот то-то же и оно! – победно воскликнул Никита. – Я тебе об том и толкую битый час: немцы не враги нам, а освободители от коммунистов. Придут на Дон, Советскую власть прогонют, – мы казаки, зараз свои порядки повсюду наведём. Круги соберём как раньше, станичных атаманов выберем.
– И лучше будет?
– А то… Своя власть всегда лучше, чем чужая, – подытожил повстанец.
Жорка, разговаривая с Никитой, продолжал похлопывать себя по всему телу от комаров, трясся от вечерней зябкой прохлады. Не выдержав, наконец, решительно поднялся на ноги.
– Ну ладно, Никита, ты оставайся, а я домой побёг – комары, заразы, совсем заели… А как совсем стемнеет и ты к нам приходи, спрячем тебя на полатях, не пропадёшь.

* * *
После разгрома банды под Старочеркасской Гришка Зоров с несколькими уцелевшими сподвижниками подались по степям на север, в сторону озера Большой Сундук и дальше, к реке Аксай, переправившись через которую, рассчитывали пробраться к Грушевской. Ночью, выехав к железнодорожному полотну, отважные донские гайдуки не удержались и обстреляли проезжавший мимо на Ростов пассажирский поезд. После этого опять углубились в степи, держа путь в сторону Багаевки. Пусть держали в восточном направлении, в надежде пробраться в район станиц Семикаракорской и Кочетовской. Там, по обеим берегам Дона, в займищах и старицах, раскинулись густые леса, где можно было на время укрыться от рыскавших повсюду чекистов и переждать тяжёлые времена. А в том, что скоро всё переменится, Григорий не сомневался: по слухам, немцы напирали по всему фронту, Красная Армия стремительно откатывалась к Днепру, и конца войны было не видно.
Пока шли по степному целинному бездорожью от реки Аксай к озеру Харсеев Лиман, к группе прибилось ещё человек пять казаков, блуждавший по окрестностям. В их числе и грушевец Степан Пятницын, моложавый, красивый казак лет тридцати. Теперь их было уже восемь человек.
– Гляди, Гришка, снова войско под твои знамёна гуртуется, – шутил, ехавший рядом, стремя в стремя, Афанасий Крутогоров. – Токмо знамени никакого нема. Воюем всё одно как головорезы с большого шляху, а в регулярной воинской части должнон быть свой боевой стяг. Так полагается по уставу, спроси кого хочешь… А-а, да ты ведь не воевал ни на одной войне, службы не знаешь. Тебе простительно. А вот мне пришлось в своё время чуток Гражданской прихватить. Порубал красную сволочь, потешился.
Атаман Зоров угрюмо помалкивал, задумчиво перебирая пальцами повод уздечки. Прокопий Меренков курил, то и дело с опаской поглядывая по сторонам. Выехали они ещё засветло, покинув бивак в прибрежном, заросшем кустарником и бурьяном яру, где перед тем дневали. Днём передвигаться в открытых местах было опасно: чекисты последнее время сменили тактику и стали применять для розыска скрывавшихся повстанцев лёгкие бипланы-разведчики У-2. Так что приходилось всегда быть на чеку и по возможности совершать только ночные марши. Остальные ехали вразнобой, растянувшись длинной цепочкой по непаханному луговому разнотравью. Только изредка позвякивали уздечки за приглушённо всхрапывали кони.
Григорий подъехал к Степану Пятницыну, глухо спросил:
– Больше ни кого из наших не видал? Каллистрата Сиплова? Никиту Барбоянова?
– За Каллистрата не ведаю, он у хуторе на засаду нарвался, а Барбоянов должно быть ушёл, у него коняга добрый, – ответил Пятницын.
– Продали нас, Степан, красным, – с досадой посетовал Зоров. – Не ха понюх табаку продали. И самое обидное – свои же, кровные казаки… Эх, поганые времена настали. Хоть и гутарили раньше, что казачьему роду нет переводу, ан видать есть он, перевод-то. Перевелись настоящие казаки на тихому Дону!
 – Ничего, Григорий Стефанович, ещё повоюем, – обнадёжил командира Степан. – Я думаю, что очухаются ещё казаки, навострят шашки против Советов! Нам бы главное, до прихода германцев продержатся.
– Правильно мыслишь, Стёпка, – поддакнул приободрённый Григорий Зоров. – Дождёмся немцев, – с ними, чую, и наши атаманы придут, что с Врангелем в Турцию из Крыма уплыли. Там добрые вояки были: один Краснов чего стоит!
– Эх, Гришка, опять ты по простоте душевной, пустое гутаришь, – услыхав, подъехал к ним Афанасий Крутогоров. – Атаман Красной, Пётр Николаевич, в Крыму у Врангеля никогда не был. Его ещё в девятнадцатом кадеты с атаманства сковырнули, взамен Богаевского поставили. Он разобиделся и укатил в Германию. Больше о нём ни слуху, ни духу не было: жив ли, нет – кто его знает…
– Кадеты дюже на него сердитые были, на Краснова, – подал голос с другого боку Прокопий Меренков. – Он у них как кость у горле застрял.
– А почто так? – удивился молодой Степан Пятницын.
– Атаман с кайзером Вильгельмом дружбу завёл, а Деникин с кадетами за войну до победного конца стояли – тогда как и зараз, война с Германией шла, – заговорил Меренков. – А что с германцами воевать, когда большевики с Лениным и Троцким пострашнее любого кайзера были… Вот Краснов и попросил помощи у немцев, чтобы большевиков с Дону прогнать обратно в лапотную Россию. Я тогда как раз в Донской армии служил… Она ещё звалась – молодая, в отличие от старых фронтовых полков второй и третьей очереди. Там токмо молодёжь призывного возраста служила, первоочередники. Атаман её на штурм Царицына бросил. Ну и я, значит, повоевал там под началом генерала Мамонтова.
– А германцев видал? – спросил Пятницын.
– Доводилось.
– Ну и какие они из себя?
– Рогаты, как черти!
– Да я сурьёзно, – с досадой поморщился Степан.
– А я не шуткую, Стёпа, – без улыбки сказал Меренков. – Говорю тебе: на головах у них большущие шлемы, навроде кухонных чугунков, а на шлемах – рога!
– Зачем рога-то? – продолжал допытываться Пятницын, и веря, и не веря Прокопию.
– А я почём знаю, – пожал плечами казак. – Должно быть, так у них заведено. Знать, для чего-то треба…
За ночь преодолели километров сорок. Перед рассветом стали искать укромное место для дневной стоянки. Атаман Зоров облюбовал берег реки Мёртвый Аксай, где можно было не только напоить притомившихся лошадей, но и помыться казакам. Как всегда, оставив двух человек в дозоре, легли отдыхать.
Афанасию Крутогорову не спалось. Ворочался, переворачивался с боку на бок, никак не мог примоститься. Покою не давали мысли о жене Зинаиде, сыне Степане. Как-то они в станице без него? Зинаида гнёт спину на колхозной ферме, а Стёпка, должно быть, в армии. Как раз года подошли, и – в самое неподходящее время. Вернувшись из лагеря, Афанасий только два дня и провёл дома, на третьи сутки слазил в колодец, достал припрятанную в стене в глубокой нише винтовку в промасленной мешковине, на базу в сарае откопал шашку. Снарядившись таким образом, по-боевому, – ушёл мстить коммунистам за лагеря, в которых просидел десять лет. Да видно не в добрый час…
Настроение было пакостное. После разгрома банды, веры в благополучный исход не было. Но и обратного хода – тоже. Приходилось выжидать и прятаться, шугаясь каждого шороха.
Чувствуя, что всё равно не уснёт, Афанасий встал с примятой травы, перешагивая через спящих повстанцев, направился к дозорным – поговорить. Оба часовых сладко спали, пригретые вставшим солнцем. Крутогоров глянул в степь и оторопел: там, прямо к месту расположения отряда, ехал грузовик, с полным кузовом вооружённых людей. Даже с такого далёкого расстояния можно было различить, что это не колхозники, а чекисты: за спинами у них были винтовки.
Афанасий растряс ближайшего дозорного, молча указал на машину. Быстро кинулся к основной группе у реки.
– Гришка, Прокоп, Степан, – быстро поднимайтесь, чекисты едут! – страшным свистящим шёпотом, проговорил он, расталкивая казаков.
Те повскакивали, ничего не понимая спросонок, ошалело поводя глазами:
– Какие чекисты? Где? Ты что, Афоня?
– Обыкновенные… на машине. Сюда правят, – Крутогоров схватил свою винтовку и решительно передёрнул затвор.
Казаки тоже взялись за оружие. Григорий Зоров, пригибаясь, побежал к дозорным. Остальные повстанцы, щёлкая затворами – за ним.
Машина ехала не прямо к ним, а наискось – к реке, подпрыгивая на ухабах. Видимо, шофёр хотел долить воды в радиатор. О присутствии на берегу отряда повстанцев в машине не знали. Атаман всё понял и махнул своим, чтобы ложились и передвигались ползком. Поманив пальцем Крутогорова и Меренкова, вкратце изложил свой план:
– Как только красные подъедут к реке, – не дать им спрыгнуть из кузова. Сразу же открываем огонь из винтовок. – Зоров повернулся к остальным. – Гранаты у кого-нибудь есть?
– У меня пара, – охотно отозвался Степан Пятницын.
– И у меня одна, – сказал другой казак.
Несколько штук нашлось у Меренкова.
– Хорошо, – удовлетворённо проговорил Григорий. – Забросаете их вначале гранатами, остальные – стреляют. Глядите, казаки, чтоб ни один гад не ушёл. Коммунистам и большевикам смерть! Поквитаемся за своих братьев.
Запылённый, старый  «ГАЗ-АА» медленно зарулил к берегу и остановился почти у самой воды. Водитель в защитной, выгоревшей на солнце форме, в синей чекистской фуражке выскочил из кабины. Нагнувшись к бензобаку, снял с крюка ведро, направился к воде. В кузове зашевелились солдаты, некоторые встали с лавок. Из кабины выглянул офицер НКВД, прокричал подчинённым:
– С машины!
– В ту же минуту Зоров взмахнул рукой и первый выстрелил в голову офицера. Тот, вскрикнув, грузно вывалился из кабины.
Вслед за тем в кузов полуторки полетело несколько круглых гранат-лимонок, одновременно захлопали частые винтовочные выстрелы, поражая вставших на ноги энкэвэдэшников. Прогремело три или четыре взрыва. Деревянный кузов разлетелся в разные стороны. Обломки достигли середины реки, усеяли траву вокруг машины. Разорванные, изуродованные осколками тела солдат взрывной волной разметало по берегу. Выстрелы гремели не умолкая. Бултыхнулся в воду срезанный пулей водитель, валились со стонами из кузова уцелевшие после разрыва гранат солдаты. Никто из них не успел сделать ни выстрела.
Через десять минут на месте боя наступила мёртвая тишина. Выскочившие из засады повстанцы, добили шашками тяжело раненых чекистов. Стали обшаривать карманы убитых, развязывать вещмешки. Григорий Зоров подошёл к мёртвому офицеру, снял планшет, расстегнул портупею. Взглянув на форму, немного поколебался: она была цела, роковая Гришкина пуля попала энкэвэдэшнику в голову, убив наповал. Атаман стал решительно раздевать покойника, крикнул громко своим:
– Казаки, поглядите на солдатах, ежели у кого одёжа осталась справная, – сымите. Нам для маскараду пригодится.
Заглянул в кабину, в которой осколками гранат были выбиты все стёкла. Ключ зажигания так и остался в замке, на сиденье сиротливо лежал укороченный кавалерийский карабин водителя. Григорий открыл бардачок. Так, среди всякого мелкого технического хлама, лежало несколько сухарей. Увидев их, атаман сразу ощутил страшный голод, сглотнул набежавшую в рот слюну, взял один сухарь, с жадностью вгрызся зубами. Остальные повстанцы тоже искали еду в солдатских вещмешках. Некоторым подфартило: извлекли жестяные банки с сухпаем, сухари, хлеб, а Афанасий Крутогоров нашёл даже шоколад.
В кабину заглянул Прокопий Меренков, увидев жующего сухарь Зорова, молча протянул открытую банку свиной тушёнки:
– Подкрепись мясцом, атаман. Что зубы об сухари ломаешь? Они ж как каменюка твёрдые – хоть об дорогу бей!
– Спаси Бог, Прокоп, – не дожидаясь повторного приглашения, схватил тушёнку изголодавшийся в степи Григорий Зоров. Набивая мясом рот, сказал: – Автомобиль на ходу, может заведём, – прокатимся с ветерком?
– И охота тебе, Григорий Стефанович, дурью маяться? – презрительно сощурился Меренков. – Эка невидаль: авто!.. Да по мне конь во сто раз лучше. Везде, по любому бездорожью пройдёт, а твой мотор – застрянет! К тому же не умеет никто с им управляться… Подпалить его – и дело с концом. А ещё лучше загнать в реку – пущай тонет.
– Правда твоя, Прокоп, ни к чему нам эта штука, – согласился Зоров. Отдал банку сподвижнику, вышел из машины. Прокричал своим:
– Ребята, жратва-жратвой, но главное, – соберите у красножопых оружию и все патроны. Они зараз для нас – на вес золота и даже дороже! Мёртвых вражин в воду покидайте, – пущай раки подкормятся, им тоже жрать что-то надо.
Повстанцы засмеялись и принялись подтаскивать к реке тела убитых красноармейцев. Потом, когда собрали всё оружие и боеприпасы, Степан Пятницын уселся за руль полуторки. Он одно время, учился на шофёра от ДОСААФ но не закончил курсы – ушёл в банду.
– Загони её в реку, Степан, и выпрыгивай на ходу, – давал последние указания атаман Зоров. – Да гляди, сам не утопни! Ты мне живой ещё нужен.
– Хорошо, Григорий Стефанович. Пойдёт ко дну, как топор, – смеялся, заводя двигатель, Пятницын…

20
Вместе с отступающими советскими войсками диверсионная группа майора Гельмута фон Штрассера достигла предместий Львова. Выйдя на связь с Центром, майор получил задание произвести глубокую разведку Львова, выяснить: имеют ли место массовые расстрелы энкэвэдэшниками заключённых в городских тюрьмах. После этого захватить станцию Оброшин на железнодорожной линии Львов – Самбор и держаться до подхода основных сил легиона «Нахтигаль», который был уже недалеко.
Выслушав приказ, майор Штрассер немного удивился, зачем нужно захватывать станцию, но долго раздумывать не стал. Начальству видней, а его дело – подчиняться. Значит, какая-то скрытая необходимость в этой операции была.
Они находились в лесу, недалеко от села Лапаевка, километрах в трёх от станции Оброшин. Штрассер решил заранее разведать там обстановку и послал двух разведчиков во главе с бунчужным Грицко Дидом. Двух легионеров и Курта Меркеля направил в Лапаевку, разузнать, что делается на главной автомагистрали, ведущей на Львов. И, наконец, ещё троих во главе с фельдфебелем Берхардом Вольфом на грузовике – дальше на север, на железнодорожную станцию Зимная Вода на линии Львов – Перемышль. Им предписывалось захватить языка, желательно – командира РККА.
За руль ЗИСа опять сел немецкий инструктор Эрих Кауфман, Вольф – вместе с ним в кабину, Дубов и Корсунец – в будку. Сюда же залезли и разведчики, которым предстояло сойти в Лапаевке, на автомагистрали. Машина тронулась и, проехав несколько десятков метров по тряской лесной грунтовке, выехала на асфальтированную дорогу, ведущую на Лапаевку.
– Дубок, сигареты есть? – спросил у Василия легионер Хведор Свинуха и в нетерпении достал зажигалку.
Дубов презрительно взглянул на него:
– А свои? Что ты, Хведор, всё время попрошайничаешь? Пора отвыкать от дурной привычки, свои трэба иметь!
– Жалко, Дубок? У-у, жила! Зимой снегу со двора не выпросишь, – упрекнул Свинуха, но Василий оставался неумолим. Демонстративно достал пачку дешёвых немецких сигарет, которые выдавались легионерам вместе с сухим пайком, чиркнув зажигалкой, с наслаждением закурил. Дразня, пустил облако сладковатого сизого дыма прямо в лицо Хведора. Тот, сглотнув голодную слюну, тронул за рукав гимнастёрки инструктора Курта Меркеля:
– Слышь, Фриц, битте, цигарку дай запалить, – легионер, для пущей ясности поднёс ко рту два пальца правой руки, втянул воздух в себя, как будто затягивался.
– Найн! – сердито пролаял в ответ германский инструктор, обидевшись, что его назвали не своим именем. Да и не принято было у немцев ничего давать даром, они даже за сигареты тут же расплачивались пфеннигами.
– На, не мучайся, брат, – кури, – сжалился над ним другой легионер, его напарник, и протянул сигарету.
Вскоре они с Куртом Меркелем вышли на перекрёстке. Машина повернула налево и поехала дальше к дороге, ведущей на станцию Зимная Вода. Не проехали и полкилометра, как вверху вдруг раздался зловещий вой пикирующего немецкого бомбардировщика. ЗИС-5 резко тормознул, послышались хлопанье дверей и крики немецких инструкторов, выскочивших из кабины.
– Ходу, Артюх, сейчас рванёт! – заполошно прокричал Дубов и бросился из будки на улицу. Легионер Корсунец, подхватив винтовку – следом.
На дороге, у обочин, в ту и другу сторону стояло несколько автомашин с раскрытыми дверьми и работающими двигателями танки, гужевые повозки. Водители, танкисты, солдаты и мирные жители веером бежали с шоссейки к лесу. С верху, из облаков, на них бешено пикировал бомбардировщик Ju-87 («Юнкерс»), прозванный немцами «штукой», а русскими – «лапотником». Четыре лёгкие бомбы, выскользнув из-под крыльев Юнкерса, полетели со свистом на дорогу. Дико завыли оглушительные «иерихонские трубы» – специальные сирены, установленные на шасси, наводя ужас на стремящихся к лесу беженцев и красноармейцев. Пилот «штуки» начал расстреливать людей из двух, расположенных в крыльях, пулемётов.
Дубов с Корснунцом, машинально метнулись к противоположной обочине. Им показалось, что там безопаснее. Немецких инструкторов там не было, вероятно, они побежали в другую сторону. Всё поле перед ними было усеяно фигурами спасающихся солдат и штатских, побросавших на дороге свои подводы и лошадей. От изматывающего душу страшного рёва сирен, воя мотора, трескотни пулемётов некоторые животные пришли в панику и понеслись по дороге. Но она была запружена грузовыми и легковыми автомашинами. Лошади врезались в них, ломали себе ноги, падали, бились беспомощно в постромках, протяжно и жалобно ржали. Трещали ломающиеся о кузова полуторок оглобли, оси телег. Сыпался в кювет нехитрый скарб мирных жителей, спасавшихся от вражеского нашествия.
На шоссе стали рваться достигшие земли бомбы. Летели во все стороны вместе с кусками асфальта, щебёнкой и комьями земли щепки разбитых грузовиков и повозок, кровавые ошмётки разорванных взрывами авиабомб лошадиных туш. Всё пространство между дорогой и опушкой леса было усеяно телами лежавших людей – вперемежку мёртвых и живых. Юнкерс перед самой землёй резко вышел из пике и стал вновь набирать высоту. Люди кругом, вскочив не ноги, снова повалили к лесу, но на смену первому бомбардировщику стал пикировать на дорогу следующий. «Штуки» шли своеобразной каруселью, сменяя друг друга, бомбы на дороге рвались одна за другой, пулемёты гремели, почти не умолкая.
Обезумевшие от всей этой дьявольской музыки Дубов и Корсунец, бежали, сломя голову к спасительным деревьям. То и дело падали, когда вой сирен и двигателя становился наиболее невыносимый и когда по открытому, вытоптанному сотнями ног пространству начинали отчаянно хлестать пулемётные очереди.
– Мабудь, капут нам прийшов вид проклятых германов! – обречённо воскликнул Артюх, падая в очередной раз в прогорклую луговую траву, вжимаясь всем телом в землю и закрывая руками голову. – Господь Саваоф и пречистая дева Мария, спаси и сохрани мэнэ грешного!
– Да, попали мы в переплёт, друже Артюх, – отвечал, сплёвывая попавшую в рот землю, Василий Дубов. –  Как говорили у нас в Гуляйполе: жопа!
Когда закончился авианалёт, Дубов с Корсунцом вышли из леса. Сотни красноармейцев и мирных жителей возвращались к своим машинам и повозкам. По дороге метались обезумевшие от грохота лошади, хозяева ловили их, снова запрягали в уцелевшие повозки. Легионеры, обходя огромные воронки от бомб, то тут, то там зияющие на дороге, подошли к своей машине. Возле ней топтался в одиночестве фельдфебель Берхард Вольф, инструктора Кауфмана не было.
С нехорошим предчувствием в душе Дубов справился, где он.
– Там, – коротко ответил по-русски немец, указывая на кювет. Сделал знак легионерам, чтобы следовали за ним.
Спустившись с дороги, за кустами увидели глубокую воронку, на краю которой, без ноги, лежал немецкий инструктор. Лицо его было прикрыто красноармейской пилоткой. Он был мёртв. Кругом, не обращая на них внимания, суетливо сновали туда-сюда красноармейцы. Санитары несли к дороге на носилках раненых, женщины саниструкторы с красными крестами на белых нарукавных повязках, тут же на поле делали перевязки легкораненым. В воздухе стоял сплошной гул от множества возбуждённых прошедшим авианалётом голосов, стонов раненых, шума работающих на шоссе автомобильных и танковых двигателей. Лёгкий советский танк БТ-7М, в стандартной жёлтой летней окраске, развернув назад башню, чтобы не мешал ствол пушки, расчищал дорогу от остатков разбитых повозок и горящих автомобилей. Ревя мощным дизельным двигателем, стальная бронированная махина, как спичечные коробки легко смахивала в кювет повреждённые, перевёрнутые полуторки и легковушки.
  Фельдфебель Вольф с помощью жестов и скудного набора из нескольких русско-украинских слов, которые знал, дал понять легионерам, что мёртвого нужно погрузить в машину. Василий Дубов взялся за руки, Корсунец за единственную ногу. Труп инструктора Кауфмана отнесли на шоссе и осторожно положили в санитарную будку. Увидев большой красный крест на их ЗИСе, к машине, запыхавшись, подбежала растрёпанная, со съехавшим на затылок форменным тёмно-синим беретом, женщина-фельдшер. Обратилась к легионерам.
– Ребята, вы, в госпиталь? Нужно срочно доставить во Львов раненого офицера! Ему нужна операция. – И, не дожидаясь ответа, крикнула санитарам, несущим следом за ней носилки с раненым. – Давай сюда подполковника! Живее, хлопчики, каждая минута дорога.
Санитары погрузили в будку носилки с офицером, расстелив на полу шинель, переложили на неё раненого. Один с недоумением взглянул на мёртвого немецкого инструктора.
– А энтот, кажись, того… уже помер, царство ему небесное.
Солдаты, захватив носилки, спрыгнули из будки на землю.
– Помер, говорю, ваш бедолага, товарищ старший лейтенант, – обратился тот же санитар к Дубову. – Его б похоронить трэба… Ежели прикажете, мы его отнесём в братскую могилу. Там солдаты на опушке уже копают. Отнесть?
Василий вопросительно взглянул на Берхарда Вольфа. Тот, поняв в общих чертах, о чём речь, незаметно покачал отрицательно головой. Дубов отмахнулся от предложения санитара.
– Да знаю я, боец… Это рядовой Иванов, он только что на наших руках скончался…
– Давай, давай, товарищ старший лейтенант! Поезжайте быстрее, времени нет, – нетерпеливо поторопила их фельдшерица и тем избавила от ненужных объяснений.
Василий Дубов на правах старшего сел в кабину, Корсунец залез в будку. Машина тронулась с места, медленно поехала по шоссе, огибая воронки, дымящиеся, искорёженные полуторки и прочую побитую технику.
– Господин фельдфебель, я кажу: языка нам сам Бог послал, – обратился Дубов к крутящему баранку Берхарду Вольфу. – Теперь заскочим на станцию, побачим, что к чему и назад. Задание выполнено!
– Я-я... Зер гут, – согласно закивал головой Берхард. Что-то ещё быстро залопотал по-немецки. Показал Василию большой палец.
– Гут, гут, немчура, – задумчиво повторил Дубов, кроме первых слов, ровным счётом ничего не поняв из речи немца. Стал рассеянно смотреть в окно, на проплывающие за ним пейзажи закарпатской природы.
Вскоре прибыли на станцию Зимная Вода. Артюх Корсунец остался возле машины, а Дубов с фельдфебелем Вольфом отправились на перрон. Он весь был густо забит беженцами вперемежку с красноармейцами, группами и в одиночку бродившими средь толпы. Некоторые, пристроившись где-нибудь в тени, под деревом или у стены строения, перекусывали сухпаем.
Дубов, отыскав глазами сидевшего в сторонке, на штабеле шпал, пехотного капитана в запылённом грязном обмундировании, вытащил пачку советских папирос, приблизился развязной походкой к офицеру:
– Огоньку не найдётся, товарищ капитан?
Тот вытащил коробку спичек, молча подал Василию.
– Угощайтесь, – прикурив, дружелюбно протянул папиросу капитану Дубов.
– Спасибо, – поблагодарил неразговорчивый капитан, прикуривая и жадно затягиваясь дымом.
В это время какой-то стрелок в съехавшем на бок стальном шлеме, с болтающейся на боку, неудобной сумкой для противогаза, с фляжкой в руке, о чём-то спросил фельдфебеля Вольфа, стоявшего рядом с Дубовым. Берхард сделал вид, что ничего не услышал. За него ответил Василий – они заранее обо всём договорились:
– Товарищ боец, что вам нужно? Спрашивайте у меня, – рядовой Петренко ничего не слышит, он контужен.
– Извиняюсь, товарищ старший лейтенант, – сконфузившись, отошёл боец с фляжкой.
– Не знаете, товарищ капитан, поезд на восток скоро будет?
– Скоро здесь будут немцы – это точно! А насчёт поезда не знаю, – с раздражением ответил капитан.
– Что, неужели фронт прорвали? – наигранно удивился Дубов.
– А где он сейчас, фронт? – зло усмехнулся собеседник, сосредоточенно затягиваясь дымом. – Все части перемешались, ни черта не найдёшь в этом повальном паническом бегстве. Я с утра свой батальон ищу – никаких следов. Как сквозь землю провалился! Думал на станции у коменданта что-нибудь узнать – самого коменданта нет. У кого ни спросишь, никто ничего не знает. Связи со штабом дивизии нет, телефонные линии оборваны бомбёжками или диверсантами. В общем – мрак!
– Да, не радостная картина, – глубокомысленно протянул Дубов. – А немцы где, не знаете?
– Я же вам говорю, лейтенант – кругом полнейшая мешанина, – с раздражением повторил капитан. – Немцы и сзади и спереди. Точно так же, как и наши. Мы, как видите, почти у самого Львова, и дальше на восток драпать собираемся, а на западе пограничники Перемышль ещё держат, и мало того, по слухам, форсировали приграничную реку Сан и захватили на немецкой стороне Прёмзель – так фашисты западную часть Перепышля зовут.
– Правда? Откуда знаете? – удивился Дубов.
– С одним офицером из 99-ой стрелковой дивизии на днях разговаривал, его батальон в той операции участвовал, – рассказывал капитан. – Немцев они из Прёмзеля вышибли, но закрепить успех не смогли, вечером обратно по железнодорожному мосту на свою сторону переправились. Фашисты ураганный артиллерийский огонь открыли, к тому же поступили сведения, что их обошли с обоих флангов. Чтобы не попасть в окружение тот офицер свой батальон вывел из Перемышля. А пограничники там так и остались, в дотах на берегу реки Сан засели. Да в городе какие-то сводные стрелковые части оборону заняли, вместе с народным ополчением. Тот комбат говорит, что будто бы до сих пор держатся.
– Это хорошо. Все бы так воевали – ни одного б фашиста уже на нашей земле не было, – заверил случайного знакомого Василий Дубов. Бросил за землю окурок догоревшей до мундштука папиросы, затоптал сапогом. – Ну, мы поехали. У нас машина у вокзала, на площади. Если хотите, товарищ капитан, можем подбросить до Львова. Может, там насчёт своего батальона узнаете?
– А что, это, пожалуй, выход! – немного подумав, согласился вдруг капитан.
– Вот и гарно. Пошли за мной, – махнул ему рукой Дубов и незаметно подмигнул Вольфу.
Пройдя через запруженное народом помещение станции, втроём вышли на площадь. У санитарного ЗИСа изнывал от скуки Корсунец. Увидев незнакомого офицера, Артюх удивлённо поднял брови, но Василий его успокоил.
– Старший лейтенант Корсунец, капитан поедет с нами… во Львов. Ему нужно получить сведения о дислокации своего батальона. – Дубов подал сигнал фельдфебелю Вольфу, чтобы тот заводил.
Незнакомый пехотный капитан полез в санитарную будку вслед за Корсунцом, машина тронулась, постепенно набирая скорость. Сделав большой круг, не доезжая Львова, свернули на главную автомагистраль, но поехали в противоположную от города сторону. Когда снова свернули на перекрёстке налево и, миновав Лапаевку, углубились в лес, Дубов попросил Вольфа остановить машину. Коротко сказал, указывая пальцем на будку:
– Пойдём, обезоружим капитана, не то догадается, что не туда везём, шум поднимет.
Вдвоём выйдя их кабины, приблизились у будке. Василий решительно открыл дверь.
– Капитан, выходи отлить. Дорога не близкая…
Тот неуверенно спрыгнул на землю, подозрительно оглядываясь по сторонам. Дубов спокойно помочился на куст, застегнув ширинку, приблизился к капитану. Позади него встал с револьвером на изготовку Корсунец. Немец Бернхольд тоже вытащил из кармана красноармейских форменных шаровар свой табельный парабеллум.
Капитан всё понял и схватился рукой за кобуру, но Артюх опередил его, ткнул дулом револьвера в спину:
– Ну-ка ты, не лапай оружию. Оно тебе уже без надобности. – Корсунец вытащил из кобуры пистолет капитана, отошёл на шаг назад.
– Руки! – жёстко скомандовал Дубов.
Немец Вольф, видя, что пленный не реагирует на команду, несильно ударил его рукояткой парабеллума в челюсть. Во рту у пленного что-то хрустнуло, из уголка рта тонкой струйкой потекла кровь. Капитан качнулся, со стоном схватился за лицо.
– Руки в гору! – повторил команду Василий Дубов.
Капитан беспрекословно повиновался, подняв вверх испачканные кровью руки. Дубов быстро обыскал его, развернув, заломил руки за спину. Корсунец бросил ему моток верёвки. Через несколько минут связанного капитана втолкнули в будку. Дубов с Корсунцом обыскали и раненого подполковника, у которого была перебита осколком левая нога. Отобрали пистолет, документы, тоже на всякий случай связали верёвкой руки. Подполковник только тяжело стонал от невыносимой боли в ране, скрежетал зубами. Капитан матерился, грозился лично расстрелять предателей, как только его освободят красноармейцы.
– Слухай сюда ты, красная сволочь, – подойдя к нему вплотную, зло прищурил глаза Дубов. Зашептал в самое лицо: – Я не предатель, потому что никого не предавал и в России не был с августа двадцать первого року! Когда ушёл с батькой Нестором Ивановичем Махно в Румынию. Это вы все тут продались большевикам-комиссарам, загубили нашу Родину, уничтожили лучших сынов русского народа, порушили нашу православную веру, загнали всех несогласных в северные и сибирские концлагеря, а крестьян – в феодальные колхозы! И ты, паскуда, обвиняешь меня – убеждённого борца с Советами и коммунистами в предательстве? Да я зараз достану ножик и буду тебя по кускам резать и радоваться, видя как ты уссышься и обгадишься от боли!.. Скажи ещё хучь слово супротив, и побачишь, что будет!
Капитан сразу замолк, поняв нешуточность угрозы. Артюх остался в будке, держа захваченных красных офицеров под пистолетами. Василий с фельдфебелем Вольфом снова сели в кабину. В расположение группы прибыли через четверть часа. Майор Гельмут фон Штрассер с прискорбием узнал о гибели своего товарища, инструктора Эриха Кауфмана. Самое обидное было то, что погиб он от своей же, германской бомбы. Штрассер велел похоронить его здесь же, в лесу, у дороги. Могилу заставили рыть пленного советского капитана. В это время Василий Дубов докладывал майору о результатах проведённой разведки.
Внимательно выслушав легионера, фон Штрассер пригласил для беседы фельдфебеля Берхарда Вольфа, потом велел принести раненого в ногу подполковника. Во время допроса майор то и дело отмечал что-то у себя в блокноте, заглядывал в карту, которую держал перед ним один из легионеров. Последним допрашивал капитана, которого разведчики взяли на станции. Он к этому времени уже выкопал могилу для погибшего немецкого солдата. Весь отряд выстроился по обе стороны ямы. Штрассер, оставив пленного капитана под присмотром легионера, подошёл к могиле. За неимением капеллана, майор сам прочитал на немецком языке погребальную молитву. Под конец сказал «Амен!», быстро, всей ладонью перекрестился. Тело мёртвого Кауфмана, завёрнутого в советскую плащ-палатку, четверо немецких солдат осторожно, на верёвках опустили в могилу, стали торопливо забрасывать землёй. Когда над местом погребения вырос земляной холмик, фельдфебель Берхард Вольф воткнул в ногах погибшего солдата самодельный, наспех сколоченный крест из толстых берёзовых сучьев. Поперечная планка в центре была стёсана кинжалом, на срезе вырезано имя покойника и дата смерти.
– Это его временное пристанище, солдаты, – обратился к немцам на родном языке майор Штрассер. – Как только доблестная германская армия возьмёт Львов, мы его перезахороним на городском кладбище, как героя!
Фельдфебель Вольф подал команду, и построившиеся в две шеренги легионеры подняли вверх винтовки и одновременно нажали на спусковые крючки. Сухо щёлкнули затворы, не произведя выстрелов. Патроны были предусмотрительно вытащены, и залп салюта в целях конспирации был произведён бесшумно…

* * *
 Младший брат командира украинского легиона «Нахтигаль» сотника Романа Шухевича Юрий томился в страшной львовской тюрьме № 1 на улице Лонцкого. Здесь было много членов Организации украинских националистов (ОУН), находившихся под следствием, или уже получивших сроки и ожидавших этапа в воркутинские или колымские лагеря. В камере оуновцы держались вместе, чтобы давать отпор уголовникам, которых тюремное начальство постоянно натравливало на политических.
Юрий Шухевич был всё время начеку, ночью спал чутко, мгновенно просыпаясь от всякого шороха. Блатные предпочитали квитаться со своими противниками втёмную, исподтишка, так что на утро жертву находили мёртвым, с крупным гвоздем, забитым по самую шляпку в ухо.
С началом войны на тюремный двор зачем-то пригнали несколько бульдозеров на базе гусеничных тракторов «СХТЗ-НАТИ», мощные керосиновые двигатели которых работали, не умолкая, день и ночь. Заключённые вначале подумали, что идёт какое-то строительство. Но потом поползли зловещие слухи… Юрий поинтересовался у приятеля, молодого оуновца Опанаса Пушкара, что он об этом думает.
– А кто их знает, москалей, что они роблют, – пожал тот плечами. – Меня это не дюже занимает.
– Зря, Опанас, ты так рассуждаешь, – многозначительно произнёс Юрий. – Люди кажут, что расстрелы в подвалах идут, чекисты с вохрой политических убивают. Для того и трактора гудят, чтобы выстрелов и криков не слыхать было.
– Не может быть, Юрко, – вздрогнул от услышанного Опанас. – Такого здесь никогда не было, я давно сижу.
– В мирное время не было, а сейчас война. Германские войска стремительно наступают в глубь Галиции и должно быть скоро будут во Львове. К тому же, есть достоверные сведения, что боевики из ОУН пытаются взять город, – сообщил Юрий Шухевич.
Главарь блатных, лежавший на нижних нарах у зарешёченного окна, Тимко Китай подозрительно посмотрел в их сторону. Поманил камерного шестёрку, баклана Шмулика, кинул папиросу, которую тот ловко поймал на лету.
– Чего изволите, Тимофей Ермолаевич? – услужливо склонил голову Шмулик, преданно, как верный дворовый пёс, заглядывая в глаза блатного авторитета, только что не виляя от холопского усердия хвостом, по причине его отсутствия.
– Бачишь, баклан, хвашисты о чём-то шушукаются. Пойди, послушай, потом расскажешь.
Шмулик с папироской в пальцах развязной блатной походочкой подрулил к нарам Шухевича.
– Огоньку не найдётся, товарищи враги народа?
– Чево?.. – презрительно глянул на него Опанас Пушкар. – А ну вали отсюда, шнырь позорный, пока не схлопотал. Я тоби покажу – враги народа…
Баклан позеленел от злости:
– Фашист! Бандеровец! Честного арестанта последними словами обзывать?! Братва, все слышали?
Тимко Китай многозначительно мигнул своим, и с нар поспрыгивало человек пять или шесть воров. Вразвалочку они направились к нарам Шухевича.
– Закрой хайло, гнида уголовная, – Опанас, разозлившись, с силой ткнул кулаком в зубы Шмулика. Папироса сломалась и выпала изо рта, сам Шмулик, задрав ноги, полетел на пол.
На Опанаса тут же налетело двое. Он уже был готов к драке: первого встретил прямым ударом в челюсть, от чего тот перекувыркнулся через нары, второго врезал ногой между ног и добил резким ударом ребра ладони по шее. Юрий Шухевич взял на себя ещё двоих, но дрался не столь эффектно: пропустил несколько прямых точных ударов в лицо, затравленно прижался к стене. На помощь ему поспешило человек шесть оуновцев – крепких деревенских хлопцев. Блатные тут же были опрокинуты и бежали на свою половину камеры. Последний, оставшийся на ногах урка, известный вор в законе Гера Грушевский, выхватив из кармана финку, смело бросился в самую гущу оуновцев. Те, с громкими предостерегающими криками сыпанули в разные стороны, образовав круг. Гера догнал одного хлопца возле умывальника.
– Ха! – яростно выкрикнул он, взмахивая снизу вверх финкой. Оуновец тоже вскрикнул, но от боли, схватился за враз порозовевший под рубахой правый бок и начал медленно оседать на бетонный пол камеры. Когда он упал лицом вниз, на полу под ним быстро образовалась красная лужа.
– Убил! Начистяк завалил парнишку! – загомонили на нарах робкие бытовики.
Гера Грушевский, презрительно глянув на враз присмиревших оуновцев, победителем проследовал к себе на нары.
– Добрый удар, Грушевский! Признаю, – похвалил Тимко Китай, протягивая вору руку. Тот небрежно и независимо хлопнул по ней ладонью. Он считал себя ровней камерного авторитета, вся разница, что не из этих мест родом.
Один из оуновцев, подойдя к металлической двери камеры, громко забарабанил в неё кружкой. Кормушка в середине двери открылась, и показалось рассерженное усатое лицо коридорного в синей чекистской фуражке.
– Что шумишь, волк? Гранату бросить?
– Начальник, не шуткуй. Вызывай дежурного и лепилу, в камере покойник.
– Жмурик? – удивлённо протянул коридорный и резко захлопнул кормушку.
Через несколько минут дверь камеры распахнулась и вошли дежурный офицер, лейтенант НКВД Вацлав Беньяминов, оперуполномоченный Фёдоров, тюремный врач Ицык Левитанский и четверо плечистых мордоворотов-надзирателей со зверскими лицами и закатанным рукавами форменных гимнастёрок.
– Что тут произошло? – подойдя к лежавшему на полу в луже крови мёртвому оуновцу, строго спросил опер Фёдоров. Обвёл притихшую камеру глазами.
Все молчали, не зная, что говорить. Опер ткнул пальцем в стоявшего поблизости Опанаса Пушкара:
– Говори, кто его убил, иначе пойдёшь в карцер.
– Я ничего не видел, гражданин начальник, – соврал Опанас. В тюрьме не в чести было стукачество, и политические тоже придерживались этого общепризнанного правила: не доносить даже на своих врагов.
– В карцер! – приказал капитан Фёдоров.
Пушкара увели. Опер неторопливо прошёлся по камере, взглянул в угол, где на нарах, в живописных позах лежали и посмеивались блатные. Ничего не сказав, вернулся к политическим.
– Этого тоже в карцер, – ткнул толстым мясистым пальцем в Юрия Шухевича. – И этих двоих, – указал на оуновцев у стены.
В это время врач Ицык Левитанский велел надзирателям перевернуть на спину тело убитого зэка. Пощупал пульс на запястье, прижал пальцы к сонной артерии, склонившись над ним, приложил ухо к левой стороне груди. Пульса не было, биения сердца не прослушивалось, заключённый, без сомнения был мёртв.
Опер приказал двум заключённым из бытовиков вынести тело из камеры, вслед за ними вышла и вся процессия. Дверь с шумом захлопнулась.
– Товарищ капитан, куда труп прикажите, в мертвецкую, как всегда? – спросил у опера лейтенант Беньяминов.
– Кой чёрт, лейтенант, – она и так завалена дохлятиной до потолка, – поморщился Фёдоров отнесите его на внутренний двор, там под стеной бросьте. Как наберётся партия, опять закопаем там же в общей яме как предыдущую.
– Понятно, – кивнул голосовой лейтенант, сказал зэкам куда идти. Те, под охраной двух надзирателей, направились по металлическим коридорам к выходу из корпуса.
Навстречу оперу шла начальник женского корпуса старший лейтенант Будимила Орехова. Позади надзиратель вёл среднего роста симпатичную девушку в ажурной блузке с рукавами-фонариками, в юбке, по моде сильно расклешённой в талии, длиной чуть ниже колен. Капитан Фёдоров заинтересовался, скользнул враз вспыхнувшим взглядом по стройной, со всеми изгибами и округлостями, фигурке девушки, задержался на точёных ножках, обутых в заграничные туфли с открытыми носком и пяткой, на высоком каблуке с платформой под носочной частью.
– Кто такая? – небрежно поинтересовался у Ореховой капитан.
– Фашистка из подпольной организации ОУН. Взяли вчера вечером во время облавы в районе Яновского кладбища, после нападения бандеровцев на здание городского Совета. Вероятно, связная боевиков.
– Куда ведёте?
– На допрос к следователю.
– Это, вероятно, важная птица. Ведите её ко мне в кабинет, я первый допрошу, – распорядился оперуполномоченный Фёдоров. Отпустил всё ещё мявшегося возле него врача Левитанского, надзирателю и Ореховой велел следовать с арестованной подпольщицей за ним.
Пройдя по длинным гулким коридорам на второй этаж в административный корпус, Фёдоров открыл ключом дверь своего кабинета, широким жестом хлебосольного хозяина пригласил всех войти. Надзиратель, расставив широко ноги и заложив руки за спину, застыл, как мумия у стены, старший лейтенант Орехова фамильярно присела на диван у стены, закинула ногу за ногу. Опер сейчас же посмотрел и на её ножки, которые были ничуть не хуже, чем у арестованной девушки, сглотнул «голодную» слюну, плюхнулся за свой рабочий стол.
– Присаживайтесь, мадам, – со слащавой улыбкой обратился к девушке, указав на свободный стул. Она робко присела на самый краешек.
Капитан Фёдоров достал из стола потрёпанную кожаную папку, вытащил несколько листов чистой белой бумаги, пододвинул чернильницу, взял в пальцы ручку.
– Итак, задержанная, ваши фамилия, имя, отчество? – обратился он к девушке.
– Чура Иванка Даниловна.
– Год рождения?
– Тысяча девятьсот двадцать второй от рождества Христова.
Записывая, капитан поморщился. Старшему лейтенанту Ореховой, присутствовавшей на допросах сотни раз, быстро наскучила вся эта нудная канцелярщина. Она медленной, вихляющей походкой завзятой соблазнительницы приблизилась к столу и попросила у Фёдорова папироску. Тот быстро полез в карман синих форменных галифе. Вытащив новенькую пачку «Казбека», обдал Орехову обворожительной улыбкой:
– Курите, пожалуйста, Будимила Лазаревна.
Как бы невзначай опер скользнул рукой по её выпуклому, чётко обрисованному под форменной юбкой, крутому бедру. Женщина зарделась.
С трудом оторвавшись от Ореховой, опер продолжил допрос арестованной:
– Гражданка Чура, знаете ли вы некоего Ярослава Семёновича Стецько?
– Впервые слышу это имя, – невозмутимо ответила девушка.
– Врёт, сучка, она шла к нему на конспиративную квартиру, – пуская кольцами дым к потолку, подала голос Будимила Орехова. – Хозяин квартиры сознался, что видел их вместе.
– Это ложь! Я не знаю никакого Стецько и никогда не была на его квартире, – встрепенувшись, горячо заговорила Иванка. – Меня оклеветали, я ни в чём не виновата. Отпустите меня!
Капитан Фёдоров с досадой воткнул ручку в чернильницу, встал из-за стола и подошёл к сидящей на стуле пленнице:
– В несознанку будем играть? Дурочкой круглой прикидываться?.. К маме, видите ли, её отпустить… А этого не видела! – взвизгнув вдруг, сунул её под нос дулю разозлившийся опер. – Не для того мы вас, националистов грёбаных, по всей Львовщине отлавливаем, как волков по лесам, чтобы тёще на блины отпускать!.. Молчишь, запираешься? Не хочешь по хорошему во всём сознаться и тем участь свою облегчить, – что ж, будет по плохому.
Капитан Фёдоров, размахнувшись, со всей силы ударил её ладонью по щеке. Арестованная вместе со стулом полетела на пол. Юбка её задралась при падении до самого пояса, обнажив кружевное нижнее бельё, из носа хлынула кровь. Девушка заплакала, размазывая рукой кровь по лицу, другой рукой быстро одёрнула юбку.
Опер подошёл к дивану, где продолжала невозмутимо дымит казбеком старший лейтенант Орехова, приказал, кивнув на лежавшую на полу пленницу:
– Разденьте её, Будимила Лазаревна, не то, действительно, испачкает дорогую одежду, как потом домой пойдёт, если выпускать придётся.
Орехова при последних словах Фёдорова скептически ухмыльнулась, с догорающей папиросой в пальцах подошла к девушке.
– Встать!
Арестованная быстро вскочила на ноги, всё ещё шмурыгая носом и стараясь держать голову повыше, чтобы остановить кровь. Тюремщица снова чему-то усмехнулась и со зверской гримасой на красивом лице с силой вмяла ей в лоб догоревшую до мундштука папиросу. Девушка дико вскрикнула, отшатнувшись от мучительницы, но сзади её схватил за волосы надзиратель, толкнул вперёд.
– Раздевайся, сучка! – скомандовала Орехова.
Девушка, потирая пальцами обожжённое место на лбу, принялась торопливо снимать вещи. Мужчины тюремщики и садистка корпусная начальница с интересом наблюдали за ней, отпуская короткие циничные реплики. Раздевшись до нижнего белья, арестованная заколебалась.
– Всё снимай, до гола! – прикрикнула старший лейтенант Орехова.
Девушка осталась без ничего. Закрыв руками небольшие груди, стояла посреди кабинета, – глаза стыдливо опущены, в них – слёзы от унижения и страх.
Капитан Фёдоров подошёл к арестованной, решительно дёрнул её за руки, опуская к низу. Иванка снова скрестила их на груди, с испугом глядя в лицо палача с красной звездой на краповом околыше чекистской фуражки. Опер позвал надзирателя:
– Держи ей руки.
Тот железной хваткой схватил пленницу за руки пониже локтей, завёл их за спину. Опер принялся пальцами выкручивать ей на груди кожу. Девушка закричала от боли, забилась в руках надзирателя, но тот держал крепко.
– Отвечай, Чура, где находятся руководитель Организации украинских националистов Степан Андреевич Бандера и его заместитель Ярослав Семёнович Стецько? Как только ты ответишь на этот вопрос, мы сейчас же прекратим тебя бить и отпустим на все четыре стороны. Если ты будешь по прежнему играть в молчанку, мы вынуждены будем применить к тебе специальные средства, о которых ты ещё не знаешь… Но могу заверить: тебе будет так больно, что ты пожалеешь, что ещё не умерла. Так что ты на это скажешь? Выбирай.
– Я не знаю этих людей, о которых вы говорите, – снова истерически заплакала девушка.
Фёдоров зверски ударил её кулаков по лицу, девушка отлетела к двери, но там её подхватил надзиратель и ответным ударом снова отфутболил к оперу. Капитан опять с наслаждением ударил пленницу и вновь ей не дал упасть надзиратель. Лицо Иванки Чуры всё было залито кровью, она орала как резаная не своим голосом, закрывалась руками и умоляла, чтобы её не били.
Опер дал знак и экзекуция прекратилась.
– Хорошо, дорогая, не знаешь руководителей ОУН, что ж, допустим… Скажи в таком случае, кого знаешь?
– Я никого не знаю, гражданин начальник. Не бейте больше меня, пожалуйста… Отпустите, я домой хочу! – всхлипывая, сглатывала кровь девушка, трясущимися от страха и унижения руками пыталась вытереть лицо. Кровавые потёки были у неё на груди и животе.
Капитан Фёдоров, что-то придумав, повернулся к Будимиле Ореховой:
– Товарищ старший лейтенант, у вас есть носовой платок? Помогите арестованной гражданке привести себя в порядок. Сейчас мы проведём очную ставку.
Пока Орехова занималась избитой девушкой, Фёдоров подошёл к телефонному аппарату, набрал номер дежурного.
– Алло, оперуполномоченный капитан Фёдоров на проводе. Приведите ко мне немедля всех арестованных из карцера, которых сегодня забрали из восемьдесят восьмой камеры.
Вскоре на лестнице послышался топот множества ног, в кабинет постучали, и заглянувший старший надзиратель доложил, что арестованные прибыли.
– Заводи, Нефёдов, – приказал опер.
В кабинет зашли четверо заключённых оуновцев, в том числе и Юрий Шухевич, выстроились у стены. Увидев избитую обнажённую девушку, Юрий внутренне содрогнулся. Самому ему тоже досталось в карцере, как и его товарищам. Надзиратели, перед тем как уйти, хорошо обработали их кулаками, а кто не удержался на ногах и – сапогами.
Опер подтолкнул арестованную к вновь прибывшим, сухо спросил:
– Узнаёшь ты кого-нибудь из этих граждан?
– Я никого из них не знаю и вижу первый раз в жизни, – твёрдо ответила девушка.
– Отвечай, стерва, кого знаешь! Моё терпении лопнуло, – закричал, брызжа слюной от ярости, капитан Фёдоров. – Ну, говори, этого знаешь? А этого? Кого знаешь, – убью!
Девушка помертвела от ужаса и наугад ткнула пальцем в Шухевича.
– Этого видела в городе. Больше никого.
– Как его зовут, ну? Имя, фамилия? Должность в подпольной организации? – допытывался опер, но девушка только отрицательно качала головой, плакала и не могла больше ничего сказать.
Капитан дал знак, чтобы всех, кроме Юрия Шухевича и Чуры, увели обратно в карцер. Подозвав прежнего надзирателя, велел ему снять солдатский ремень. Намотав его на руку, так что свободным остался конец с тяжёлой медной бляхой, подошёл к девушке:
– Ну, вспомнила, как его зовут?
– Видела всего один раз, как звать не знаю, – стояла на своём Иванка.
Опер подозвал жестом старшего лейтенанта Орехову, велел тоже снять ремень. Вдвоём они принялись с силой, жестоко хлестать арестованную по обнажённому телу. От первых же ударов бляхи девушка дико закричала и стала метаться по кабинету, уклоняясь от ударов.
– Сволочи, палачи, что вы делаете! – не выдержав, гневно крикнул Юрий Шухевич и храбро бросился на капитана Фёдорова.
Стоявший у двери надзиратель, который был шире в плечах и на полголовы выше щуплого, истощённого неволей юноши, крепко облапил его сзади, кинул, как пушинку, на пол и стал с ожесточением топтать ногами.
Опер с Ореховой загнали девушку в угол и что есть силы полосовали её в две руки страшными бляхами. Всё тело её вмиг покрылось синяками и кровоподтёками. Она кричала как резаная, но крики и мольбы жертвы только раззадоривали двух садистов-тюремщиков. Они избили её до кровавых рубцов, и остановились только тогда, когда девушка перестала кричать и двигаться, лишившись чувств от невыносимой боли. Бросив её палачи переключились на юношу. Втроём били и терзали его, пока он тоже не потерял сознание.
Вызвав по телефону старшего надзирателя, капитан Фёдоров велел оттащить «наказанных» арестованных в карцер…

21
Группа пограничников 4-й комендатуры 92-го погранотряда под руководством командира взвода, младшего лейтенанта Жангира Бахрамова, не удержавшись на немецкой стороне реки Сан, вернулась на свой берег. Снова заняла оборону вдоль опушки леса, пограничники принялись спешно рыть окопы и оборудовать огневые точки. Вражеские пулемёты пришлось вывести из строя и бросить на том берегу – закончились патроны. Миномёты тоже без мин были бесполезны и их утопили в реке. В центре позиции установили «Максим», лёгкий ручной пулемёт Дегтярёва – на правом фланге.
За время боя на немецкой территории группа понесла значительные потери: погиб сержант Таронян и трое пограничников, ещё пятеро было ранено. Но на этой стороне их ждало подкрепление: ходивший на заставу старший сержант Виноградов привёл группу из пятнадцати человек. Начальник заставы наскрёб и прислал всех, кого только мог: связистов, писарей, поваров и даже каптёрщика, которым был рядовой Назар Завражнов, тот самый, с кем вместе призывались грушевцы Терентий Громов и Иван Дубиков.
Пограничники отбили ещё две безуспешные попытки немцев переправиться на эту сторону. Потом противник открыл яростный артиллерийский и миномётный огонь. Из тридцати бойцов, находившихся в распоряжении лейтенанта Бахрамова, погибла и была ранена половина. Тяжело ранен был сам Бахрамов, убит пулемётчик Павло Корноух. Командование принял старший сержант Виноградов.
К вечеру в Перемышле стало тихо, гул артиллерийской канонады переместился восточнее. Виноградов послал на заставу посыльного. Тот не вернулся, а вскоре в лесу защёлкали выстрелы и послышалась лающая немецкая речь: фашисты по-хозяйски прочёсывали местность.
– Окружили! – взорвался истерическим криком каптёрщик Назар Завражнов, безумно поводя во все стороны большими, вытаращенными от ужаса глазами. – Хана нам, братцы! Бечь надо скорее – кто куда, авось ещё и проскочим.
Старший сержант Константин Виноградов схватил его за грудки, встряхнул так, что у того слетела с головы фуражка:
– Пограничники не бегут от врага, запомни, Завражнов! Пограничники дерутся.
К сержанту подползли грушевцы Дубиков и Громов. Иван тронул его за плечо:
– Не горячись, товарищ старший сержант, Назар прав: мы окружены, а в окружении много не навоюешь. У нас из двадцати человек – половина раненых. А немцы с фланга идут, организовать новую линию обороны уже не успеем. Надо отходить.
– Не лезь, рядовой Дубиков, – будем стоять на смерть! – упрямо стоял на своём Виноградов, яростно вращая горящими решительностью и отвагой глазами. – Слушай мою команду: занять оборону в южном направлении, живо перенести на новую позицию «Максим». Приготовиться к бою!
– Виноградов! – позвал вдруг сержанта слабым голосом лейтенант Бахрамов. У него осколками мин были перебиты обе ноги, и он не мог ходить. Лежал беспомощно под деревом позади отрытой пограничниками неглубокой траншеи, глухо стонал.
– Звали, товарищ лейтенант? – подбежал к нему старший сержант Виноградов.
– Сержант, приказываю: отступать! Всё равно на позиции не удержимся, людей только зазря положим…
– Как же так, товарищ лейтенант? Приказа командира заставы не было, – опешил Виноградов.
– Я приказываю, сержант! – с нажимом на «я» повторил Бахрамов. – На заставе уже никого нет, Перемышль взят неприятелем и я принимаю на себя командование заставой. Всеми, кто ещё остался в строю… Оставьте мне пулемёт «Максим», всё равно по лесу с собой не унесёте, пару гранат, автомат с запасными магазинами, а сами быстро уходите. Я прикрою, мне всё равно уже не уйти! Быстрее, сержант Виноградов, немцы уже близко! Уноси раненых, выполняй приказ!
– Есть товарищ лейтенант! – Виноградов вскочил на ногу, побежал к пулемётчикам, на ходу поторапливая пограничников, чтоб снимались с позиции и разбирали раненых.
«Максим» установили на возвышенности, замаскировали еловыми ветками. За щиток лёг лейтенант Бахрамов, ещё один тяжело раненый пограничник вызвался остаться вторым номером, чтобы подавать ленту. У него тоже была раздроблена нога.
Небольшой отряд построился и нестройной цепочкой двинулся вглубь леса: почти каждый из десяти оставшихся в строю пограничников поддерживал раненого товарища. Легкораненые шли сами. Двое несли на самодельных носилках тяжелораненого. Старший сержант Виноградов, замыкавший шествие, придерживал на плече пулемёт Дегтярёва.
Не отошли ещё и четверти километра, как позади звучно загрохотал «Максим», послышались разрывы гранат и ответная беспорядочная трескотня немецких пистолетов-пулемётов. Пограничники приостановились, прислушиваясь к звукам разгоревшегося боя.
– Шире шаг, бойцы! – сердито прикрикнул на них старший сержант Виноградов. – Лейтенант нам уйти подальше даёт, немчуру сдерживает, а вы стоите, мух ловите. Давай быстрее вперёд!
– Назад? – уточнил кто-то из пограничников.
– Не умничай, рядовой Клерюкин, – одёрнул его Виноградов. – Сказано тебе вперёд, значит вперёд! И без разговоров.
Чем дальше в глубь леса на восток отходили пограничники, тем слабее становились звуки боя, который вели Бахрамов и его товарищ. Вскоре они совсем замолкли, и было непонятно: то ли их просто не слышно из-за расстояния, то ли лейтенант и боец погибли. Через несколько километров лес заметно поредел, пограничники вышли на равнину, всхолмлённую далеко впереди, поросшую кое-где кустарником и редким мелколесьем. Смеркалось. Пограничники устали и сильно хотели пить. Особенно изнемогали раненные, которым и без того было не сладко.
– Командир, привал треба учинить, сколько можно ноги бить? – взглянув на Виноградова, посетовал как всегда всем недовольный каптёрщик Назар Завражнов. Обливаясь потом, он из последних сил тащил раненого в грудь, прихрамывающего бойца.
– Вот доберёмся до населённого пункта, так и отдохнём, – не терпящим возражения голосом отрезал старший сержант. Переложив тяжёлый ручной пулемёт на левое плечо, подошёл к пограничнику, которого кряхтя, чуть ли не на себе нёс Завражнов, и подхватил его под другую руку.
Тяжело раненого рядового Галяутдинова, покачиваясь, несли на самодельных носилках Иван Дубиков и Терентий Громов. Носильщики периодически менялись, и они только что подменили предыдущую смену. Раненый всю дорогу стонал, просил воды, но пить ему было нельзя: у него было проникающее ранение в живот, а также касательное пулевое ранение головы, контузия. Помимо всего – осколком пробито правое предплечье, повреждена рука.
– Пи-и-ть! – стонал Галяутдинов, облизывая шершавым пересохшим языком потрескавшиеся от жары, почерневшие губы. – Дай вода, мать тваю разэтак, или добей, шайтан, зачем мучаешь?
– Карим, братишка, потерпи малость, нельзя тебе пить! – как мог, успокаивал его Терентий Громов. – Вот к своим придём, положат тебя в госпиталь, перевяжут, подлечат – жить будешь! Пей тогда, сколько душе угодно, кто против? А зараз, пока доктор тебя не посмотрел и не дал добро, – ни в коем случае ни капли воды!
– Почему, Громов? Кто сказал – нельзя? – не унимался раненый.
– В животе у тебя осколок… сам понимаешь, – пытался объяснить Терентий. – Выпьешь – тут тебе и кранты сразу будут. Терпи, брат, ты же пограничник!
Державший носилки впереди Дубиков помалкивал, не вступал в разговор с Галяутдиновым. Только когда поравнялся с Виноградовым, спросил:
– А куда идём, товарищ старший сержант? В какой населённый пункт? Может, впереди кругом – немцы?
– А у нас другого пути нет, только в направлении села Медыка, – сухо ответил сержант. – Подойдём, вышлем разведку. Если немцы нас опередили и заняли село, обойдём и двинемся дальше, к своим.
– Куда?
– На новые рубежи. Должны же они где-нибудь обратно закрепиться, – уверенно сказал Виноградов. – И части Красной Армии уже, думаю, выдвинулись к границе. Готовятся к контрудару. Так что, рядовой Дубиков, двигаемся мы верным маршрутом. Если немцы на пятки наступать не будут, к утру у своих будем.
Пройдя еще несколько сот метров по холмистому бездорожью, при неярком свете луны, различили далеко впереди в низине какое-то движение. Послышался скрежет гусениц, гул сильных моторов, мелькнул свет фар.
– Вот и добрались до своих! – обрадовался Виноградов. – Хлопцы, дорога! А по ней, видать, наши войска на Перемышль идут… Спускаемся вниз.
– Командир, не спеши, – предостерёг его Иван Дубиков, – надо бы разведку выслать, вдруг это немцы?
– Откуда тут немцы, Дубиков? – не согласился с ним старший сержант. – Дюжина километров от границы, соображаешь? Кто б их без боя сюда пропустил! К тому же, не передвигается противник по ночам по вражеской территории, так нас в учебке учили. Враг на чужой земле каждого куста боится!.. Наши это, танковая дивизия к линии фронта подтягивается.
Слова Виноградова были настолько убедительны и соответствовали здравому смыслу, что все сейчас же ему поверили и с радость повернули к дороге. Нехотя, пошли вслед за всеми и Дубиков с Громовым. Старались осторожно спускаться с холма, чтобы не растрясти раненого Галяутдинова. Когда до цели оставалось каких-нибудь три десятка метров, с дороги в их сторону ударил ослепительный луч прожектора. Тут же пролаяла резкая немецкая команда. Терентий Громов различил только: «Ахтунг!» «Русиш золдатен» и «Фойер!»… Вслед за этим по отряду, спускавшемуся с горы, резанули немецкие пулемёты. Передние пограничники легли как подкошенные, остальные, побросав раненых, бросились назад, в темноту.
– Ложись! – успел крикнуть Дубиков и, бросив носилки с раненым Галяутдиновым, упал рядом. Терентий тоже бросился на землю, быстро перекатился в сторону, слыша как пулемётная очередь прошила тело Галяутдинова. Спасаясь от пуль, к нему поспешил Иван Дубиков.
Немецкие пулемёты ещё немного поработали и замолкли, лучи прожекторов обшарили склон холма, выхватывая из темноты мёртвые тела пограничников. Неожиданно один из бойцов встал из-за укрытия и с поднятыми руками пошёл к дороге:
– Не стреляйте, я сдаюсь! Найн фойер! Плен! Я к вам…
Терентий Громов присмотрелся и узнал в сдавшемся каптёрщика Назара Завражнова.
– Вот гад! Всех пограничников опозорил, мерзавец… Иван, я пальну в него, да?
– Не вздумай, – остановил его рассудительный Иван Дубиков. – Мы ещё повоюем, как до своих доберёмся. И не одного гада на тот свет спровадим… Глупо самим на рожон лезть из-за какого-то подонка, труса и предателя. Он ещё своё получит, но зараз не стоит он, чтобы из-за него сами погибать. Давай лучше, Терентий, погладим, кто ещё в живых из наших остался, да будем отсюда выбираться по добру, по здорову.
С дороги послышались довольные возгласы немецких танкистов, обыскивавших сдавшегося Назара Завражнова. Приятели грушевцы, пользуясь вновь наступившей темнотой, ползком обследовали весь пятачок, на котором легла под пулемётами их группа. В живых осталось всего трое, из них двое раненых. Подхватив их под руки, поползли прочь от опасного места. По пути из темноты вынырнул ещё один пограничник, это был старший сержант Виноградов с пулемётом Дегтярёва.
– Живы, товарищи? Это и все? – шёпотом спросил он, оглядывая своё поредевшее подразделение.
– Что же ты не стрелял, сержант! – со слезами обиды и горечи на глазах воскликнул Иван Дубиков и до хруста пальцев сжал кулаки. – Фашисты всех… Понимаешь ты, всех из пулемётов просекли! Как в тире стреляли, по движущимся мишеням. А иы!.. – Иван громко скрипнул зубами.
– А ты? – в свою очередь вызверился на него сержант. – Да, признаю, у меня пулемёт, но… сплоховал, не сделал ни одного выстрела. Прямо скажу – стушевался малость… А у тебя, рядовой Дубиков, винтовка и немецкий трофейный МП! Так что же ты не стрелял, а?
Иван открыл было рот, чтобы возразить, но не нашёл что сказать и промолчал. Терентий Громов укоризненно взглянул на обоих:
– Не время и не место, братцы, выяснять и разбираться, кто что не сделал… Враг совсем рядом. Можно ещё вернуться и принять бой. И погибнуть со славой, как герои, в неравном сжватке… А можно уйти и пробираться к нашим. Но не для того, чтобы шкуру свою спасать, как Назар Завражнов, а чтобы воевать в составе своего погранотряда и больше пользы стране принести. Так что, выбирайте, товарищи.
– Ты прав, Громов, будем пробиваться к своим, – согласно кивнул Виноградов.
Вшестером, придерживая под руки раненых, пошли вверх по холму. Вскоре гул танковых моторов на дороге затих, пограничники отошли достаточно далеко. Вновь повернули на восток, куда и направлялись до этого.

* * *
Остановив немцев у селя Шегини, командир 99-ой стрелковой дивизии полковник Дубов стал сколачивать крепкую ударную группировку из проходивших мимо, разбитых и отступающих на восток частей Красной Армии для перехода в решительное наступление. Таков был приказ Ставки: наступать, не взирая ни на что!
Помимо штатных подразделений дивизии Дубов влил в её ряды несколько отбившихся от своих полков стрелковых рот, общей численностью до батальона, кавалерийский казачий дивизион, батарею сорокапяток, роту средних танков Т-34 и отступивший из Перемышля в село Медыка 99-й Пограничный отряд под командованием подполковника Тарутина. Вечером решено было провести совещание штаба дивизии, который располагался в селе Шегини, в помещении местного сельсовета. На совещание были приглашены начальник артиллерии, командиры всех трёх стрелковых полков, командир разведбата капитан Толмачёв, командир кавалерийского дивизиона майор Жестовский, командир роты тридцатьчетвёрок старший лейтенант Сурмак, а также всё руководство 92-го Погранотряда: командир подполковник Тарутин, замполит Уткин и начальник штаба майор Агейчик.
Полковник Дубов открыл совещание:
– Товарищи командиры, мной получен приказ Ставки о проведении наступательной операции в районе приграничного города Перемышля с целью его освобождения от немецко-фашистских захватчиков, вторгшихся на территорию нашей Родины. – Адриан Дубов строго посмотрел на подполковника Тарутина. – Это ваш непосредственный участок обороны, Яков Иосифович, который вы оставили и, следовательно, вашему подразделению выпадает главная роль в этой наступательной операции.
– Я готов выполнить задание Ставки или умереть! – поднявшись со стула, чётко, по-военному отрапортовал Тарутин.
– Вот и хорошо, товарищ подполковник. Сядьте, – удовлетворённо кивнул головой комдив. – Только умирать торопится не надо, а врага бить нужно! И хорошо бить… Где основные силы вашего Погранотряда?
– Сосредоточены в селе Ниженковичи в двенадцати километрах восточнее Перемышля, – без запинки ответил подполковник Тарутин. – Там находятся вторая, третья и пятая комендатуры, с боями выведенные с границы. Не в полном составе, конечно, в ходе неравных боёв с противником тяжёлые потери, но заставы вполне боеспособные, готовы выполнять новую задачу. В район села Медыка отступила группа бойцов четвёртой комендатуры в количестве ста двадцати человек под командованием капитана Дьячкова.
– Отлично, Яков Иосифович, – сдержанно похвалил полковник Дубов. – Связь с комендатурами есть?
– Так точно.
– Основной удар, я думаю, нужно нанести с юго-востока, из Ниженковичей, – вновь заговорил комдив. – 99-я дивизия остаётся прикрывать львовское направление. Для удара по Перемышлю я могу выделить только 61-й артполк неполного состава, и три роты бойцов: пулемётную, противотанковую и стрелковую сборную. Ваша задача, подполковник: сформировать в селе Ниженковичи сводный батальон пограничников в количестве не менее двухсот человек, вооружить пулемётами, – лёгкими и тяжёлыми, – не менее десяти штук, и завтра с утра, в девять ноль-ноль, ударить по городу. С востока основную группировку должна будет поддержать четвёртая комендатура капитана Дьячкова. Задача ясна?
– Так точно, товарищ полковник! – вскочив, козырнул Тарутин.
– Действуйте! – сказал комдив. – Вы со своими подчинёнными можете быть свободны. Потом по телефону сообщите мне, кто возглавит сводный батальон.
– Я думаю, – старший лейтенант Григорий Поливода, – тут же ответил подполковник Тарутин. – Опытный, храбрый офицер. Хорошо показал себя в уличных боях в Перемышле… Во главе сводной роты пограничников оборонял железнодорожный мост через реку Сан, городскую электростанцию и вокзал.
– Запишите, Юрий Николаевич, – обратился комдив к своему начальнику штаба майору Форопонову.
Когда пограничники ушли, полковник Дубов принялся ставить боевую задачу остальным подразделениям дивизии и временно присоединённым частям.
– Подполковник Вдовин, – обратился он к начальнику дивизионной артиллерии, – помимо передислокации 61-го артполка, вам необходимо обеспечить сводному батальону старшего лейтенанта Поливода и отряду капитана Дьячкова надёжное воздушное прикрытие. Немедленно снимите с позиций под Медыкой четыре зенитных орудия и пару зенитных пулемётных установок ЗПУ-М4 и перебросьте в село Ниженковичи.
– Зенитки отдать 76-ти миллиметровые или 37-ми? – уточнил Вдовин. – Первых у нас в Отдельном зенитном дивизионе четыре штуки, а вторых – восемь.
– На ваше усмотрение, подполковник, – ответил комдив. Идите и займитесь этим немедленно, до утра чтобы всё было сделано.
Когда подполковник ушёл, комдив обратился к начальнику штаба: – Юрий Николаевич, какие силы будут обеспечивать прикрытие правого фланга группы Поливода – Дьячкова?
– Я думаю, стрелковый батальон, отдельный дивизион сорокапяток и всё, что осталось от танковой роты из Отдельного разведбата, – ответил, заглянув в свои записи, майор Форопонов.
– Капитан Толмачёв, это вас касается, – посмотрел Дубов на своего любимца. – Лично проконтролируйте готовность танкистов к выполнению боевой задачи. С начальником штаба уточните на карте маршрут движения. К утру чтобы все БТ-7 были на исходных позициях.
– Маловато их осталось, товарищ полковник, – посетовал Толмачёв, – усилить бы надо роту тридцатьчетвёрками.
– Хорошо, Виктор Семёнович, будут тебе тридцатьчетвёрки, – согласился комдив, поискал глазами командира приблудившегося чужого подразделения. – Старший лейтенант Сурмак, выделите один взвод машин для усиления нашей танковой роты. Остальные два взвода танков Т-34 остаются в резерве дивизии… Теперь ваша очередь, товарищи полковые командиры…
Поздно ночью, когда вызванные на совещание офицеры разошлись по своим подразделениям, полковник Дубов остался в помещении штаба один. Он ощущал страшную физическую усталость и нервное напряжение. Кружилась голова, хотелось есть – он забыл, когда ел последний раз – но ещё сильнее тянуло выпить, чтобы хотя бы на время забыться и ни о чём не думать. А главное, – не вспоминать, сколько уже бойцов дивизии за эти дни погибло по его приказу, и сколько ещё погибнет завтра и в последующие дни. Он старался, как мог сохранял личный состав, но гибли солдаты других подразделений, которых он отправлял на смерть вместо своих, и это тоже был не выход. Но приказывать – умирать, он не мог, потому что ему самому приказывали из Ставки: стоять на смерть! Стоять во что бы-то ни стало! Стоять и – ни шагу назад! И не просто стоять, но – идти вперёд! Наступать! Выбивать вторгшегося врага за линию новой государственной границы СССР. И каждый такой приказ означал всё новые и новые людские потери: десятки, сотни убитых, раненых и пропавших без вести советских солдат.
Адриан Дубов крутнул ручку полевого телефона, поднял трубку и попросил связиста на другом конце провода пригласить к нему в штаб капитана Толкачёва. Командир отдельного разведывательного батальона вскоре не замедлил явиться и стал докладывать о проделанной работе, но комдив только махнул небрежно рукой.
– Ладно тебе, Виктор, я не за тем… У тебя вот что… – полковник Дубов смущённо замялся, пряча глаза, закончил: – водки, говорю, нет? Что-то приспичило… В общем, выпить захотелось малость. Так есть, что ли? Ты ж разведчик!
– Товарищ полковник, Адриан Платонович, – такая оказия… кто ж знал. Нету, – всплеснул руками Виктор Толмачёв. – Вчера со своими ребятами всю выдули, за победу.
– Эх, невезуха, что ты будешь делать, – огорчился Дубов. – Ну что ж, на нет и суда нет…
– Я знаю, где можно достать, – заверил капитан Толкачёв. – В медсанбате у майора Залыгина, – у него всегда спирт имеется, сколько раз пили.
– Ну так идём, что ли к майору, – обрадовался комдив.
Вдвоём вышли на ночную улицу, часовой красноармеец из комендантского взвода у входа в штаб вытянулся при виде начальства. К комдиву поспешил из глубины двора водитель «Эмки» Рожков, выполнявший одновременно обязанности вестового:
– Заводить машину, товарищ полковник?
– Отставить, Рожков, мы тут недалеко, – остановил его предупредительным жестом Адриан Дубов. – Отдыхай покуда. Знаешь ведь старую армейскую поговорку: солдат спит – служба идёт! Вот и пользуйся моментом… Будет что срочное – мы в медсанбате.
Вышли на неширокую сельскую улицу, на которой в столь поздний час не было ни души, быстрым шагом направились к школе, где располагался медсанбат. У подъезда их грозно окликнул часовой.
– Свои! – уверенно ответил спутник Дубова. – Командир дивизии полковник Дубов и начальник дивизионной разведки капитан Толкачёв.
Красноармеец по уставу взял под козырёк. Офицеры прошли в помещение школы. Дневальный у входа, при виде комдива, вскочил из-за стола и зычно прокричал: «Смирно!»
– Потише, товарищ красноармеец, – поморщился полковник Дубов. – Ночь уже, раненые спят, а вы их разбудите своим криком.
Толкачёв, предусмотрительно понизив голос, спросил у дневального:
– Майор Залыгин у себя?
– Он в палатах на обходе, товарищ капитан, – ответил красноармеец.
Капитан Толкачёв провёл Дубова в кабинет начальника медсанбата, сам пошёл разыскивать Залыгина. Комдив устало опустился на кушетку, впервые за двое суток снял опостылевшие сапоги, с наслаждением вытянул затёкшие ноги. Достав папиросы, закурил, прикрыл на минуту глаза.
Вдруг послышался скрип двери, полковник мгновенно очнулся, посмотрел на вошедшего. На пороге стояла высокая симпатичная девушка-военфельдшер с двумя эмалевыми «кубиками» на малиновых петлицах, соответствующих званию лейтенанта, и эмблемой в виде серебристой чаши со змеёй.
– Вам плохо, товарищ полковник? – с тревогой и в то же время как-то растерянно спросила девушка. – Помочь, может чем?
На вид ей было лет двадцать: чуть смуглое, с правильными чертами, южнорусское лицо, кудри белых волос, задорно выбившиеся из-под форменного берета, стройная, плотно обтянутая хорошо пригнанной гимнастёркой и юбкой, фигура. Комдив невольно залюбовался девушкой, ему захотелось с ней поговорить:
– Всё нормально, лейтенант, не беспокойтесь, просто устал чертовски… Вы присядьте, пожалуйста. Как вас зовут?
– Евгения, товарищ полковник, – смущённо назвала своё имя девушка и робко присела к столу напротив комдива.
– Вы откуда родом?
– Украинка. Из-под Киева, город Черкассы.
– А я из-под Тамбова… Знаете, поговорка есть в народе: тамбовский волк тебе товарищ, – улыбнулся собственной шутке Дубов. – Так вот, это про нас.
– И вовсе вы, товарищ комдив, не похожи на тамбовского волка, – смело глядя ему в глаза, сказала Евгения и тут же, опустив глаза, покраснела.
– А на кого похож? – весело посмотрел на неё Адриан Дубов. – На небритого, грязного мужика, от которого потом разит на версту…
– Сейчас война… Чем ещё солдаты должны пахнуть? Французскими духами, что ли? – как бы в оправдание ему, произнесла военфельдшер.
Полковник, потянувшись к столу, затушил в консервной банке, заменявшей пепельницу, догоревшую папиросу, принялся торопливо натягивать щегольские хромовые сапоги.
– Это вы правильно заметили, товарищ военфельдшер Евгения, в боях солдату, да и нашему брату – командиру, поесть, порой, толком некогда, не то что личную гигиену соблюдать. Вот вышвырнем фашистского гада с нашей земли обратно в его змеиное логово, тогда и чистоту наведём, и прифраеримся, как стильная молодёжь в городах выражается… Ещё и на танцульки с вами сходим, не так, товарищ лейтенант?
Поняв намёк, Евгения лукаво улыбнулась:
– Сходить-то сходим, товарищ полковник… Только вы глядите – я колючая!
– А оно и видно, – засмеялся её шутке Адриан Дубов.
– Нет, я серьёзно, – в свою очередь широко, бесхитростно улыбаясь, сказала девушка. – Говорю же вам, – колючая! Потому что фамилия у меня такая – Крапивка!
– Действительно, – усмехнулся комдив.
– Ну а что мы сидим? Вы, наверное, проголодались, товарищ полковник? – встрепенувшись, вскочила вдруг на ноги Евгения. – Подождите, я сейчас, мигом – на кухню только сбегаю, что-нибудь принесу.
– Это вы хорошо придумали, Женя, – удовлетворённо кивнул головой Дубов. – Закуска нам в самый раз будет. Сейчас доктор Залыгин с капитаном Толкачёвым подойдут…
– Я тогда своих подруг приглашу, санинструкторов. Хорошо? – не дожидаясь ответа, Евгения скрылась за дверью кабинета.
В коридоре послышались шаги, громкие голоса. Майор Залыгин о чём-то говорил с Евгенией. Дверь снова со скрипом распахнулась, и вошли Толмачёв с Залыгиным. Последний нёс две поллитровых бутылки спирта.
– Здравствуйте, Пётр Яковлевич! – поднялся ему навстречу Дубов, горячо затряс протянутую руку. – Ничего, что мы так поздно? Завтра с утра наступление, только что совещание в штабе закончилось. Будем забирать у немчуры Перемышль… Настроение, сами понимаете, приподнятое, боевое, – заснуть вряд ли удастся…
– Ничего, ничего, Адриан Платонович! Всегда рад, – в свою очередь обрадовался встрече майор Залыгин. Поставил принесённые бутылки на стол. – Мы только что фельдшера Евгению Крапивка в коридоре встретили, пообещала с девушками закуску нам приготовить, так сказать, стол для дорогих гостей накрыть.
– Мы тут с ней уже без вас познакомились, – подмигнул майору полковник Дубов. – Хорошая дивчина!
– А у нас в батальоне все девчата – ничего! – игриво засмеялся Залыгин. – Война-войной, как говорится, а… обед по расписанию.
Молчавший до этого капитан Толкачев заметил:
– Если по расписанию, то у нас сейчас даже не ужин, а скорее всего – завтрак.
– Тайная вечерня, – вспомнив библейский сюжет, пошутил майор Залыгин.
Адриан Дубов, вздрогнув от услышанного, внимательно посмотрел на майора.
– А ведь что-то в вашем сравнении есть, Пётр Яковлевич… В смысле, что завтра всё решится: можно сказать – дальнейший ход войны… Прогоним мы агрессоров назад в их Германию, или ещё повозиться придётся.
– Да я так, товарищ комдив, ради красного словца, вы не обращайте внимания, – смущённо замялся Залыгин. – Тем более никаких параллелей с Библией у нас быть не может, потому как Христа на следующий день предал Иуда.
– А может, и нас кто-нибудь предаст? – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Дубов. – Может и у нас свой Иуда найдётся?
– Шутите? – укоризненно покачал головой майор Залыгин.
В коридоре опять послышались дробные шаги многих ног и в кабинет с шумом ворвались три девушки в военном. Они принесли кастрюли, свёртки, банки с сухпаем, хлеб, ложки с мисками, полотенца. Быстро захлопотали у стола, готовя ужин. Майор Залыгин, на правах хозяина, достал из шкафчика маленькие медицинские стаканчики, из которых больные пьют лекарство, налил в них спирт.
– Девушки будут записать? – обратился к санинструкторам с вопросом.
– Естественно, товарищ майор, – откликнулась одна, – бойкая, чернявая, как грач, и, взяв большую жестяную кружку, вышла в коридор. Вернулась она скоро, поставила кружку с водой на женскую половину стола. Все поспешно взяли свои стаканчики.
– За победу, друзья мои! – провозгласил самый актуальный тост полковник Дубов. – Будем жить и бить проклятых фашистов!
Офицеры и девушки лихо опорожнили стаканчики. Мужчины даже не скривились, хоть пили неразбавленный спирт – сказывалась привычка. Особенно у майора Залыгина. Он выпил огненную, чертовски крепкую жидкость, как воду, задержал на секунду дыхание, с шумом выдохнул воздух и даже не стал закусывать, только понюхал корку хлеба, которую отщипнул от буханки. Военфельдшер Евгения Крапивка разбавила свой спирт водой. Девушки-санинструкторы пили по очереди – они предпочитали запивать, а кружка была одна.
– Вы кушайте, кушайте, товарищ полковник, – потчевала комдива Евгения, заботливо подкладывая ему в тарелку разогретой на кухне картошки с тушёнкой. – Что это такое: выпили, и – за папиросы! Поешьте вначале.
– Спасибо, Женечка, я ем, – незаметно для себя перейдя на ты, сказал Дубов.
Постепенно две девушки-санинструкторы переместились поближе к мужчинам: бойкая, чернявая Галя – к капитану Толмачёву, полненькая, круглолицая Татьяна – к Залыгину. Евгения подсела на кушетку к полковнику. Он, как бы невзначай, положил ей на плечо руку и стал пальцами перебирать гимнастёрку, поглаживая по руке. Девушка улыбалась и не пыталась убрать его руку. Полковник всё больше и больше наливался желанием и Евгения чутко это улавливала.
Когда прикончили одну бутылку, девушки принесли из своей комнаты патефон и поставили пластинку с популярным до войны фокстротом «Рио-Рита» в исполнении оркестра под управлением Марека Вебера. Евгения, предусмотрительно прикрутив громкость до минимума, возбуждённая и смеющаяся, подошла к Адриану Дубову:
– Товарищ полковник, – белый танец, дамы приглашают кавалеров… Разрешите пригласить вас на «Рио-Риту»!
– Милая, да я не умею танцевать, уволь, – принялся отказываться комдив.
– Я вас научу, вставайте, вставайте! – потянула его в центр комнаты девушка. – Это очень просто, товарищ полковник: вы только слушайте музыку и следите за моими движениями. И двигайтесь в ритме танца сами. Движения непринуждённые, скользящие… Возьмите меня крепче за талию.
Пара быстро и легко закружилась по кабинету, к ним тут же присоединились и остальные. Адриан Дубов опьянел от опасной близости красивой, молодой девушки. Он даже не знал, от чего больше: от спирта или от неё! От Евгении сладко и дурманящее пахло женщиной, и полковник, на минуту забывшись, жадно прижал её мягкое, податливое тело к своему, ощущая каждой своей клеточкой упругость её небольшой, остро выпирающей под гимнастёркой, груди, округлую податливость живота, изгибы стройных, как будто выточенных ног. Руками, сжимавшими сзади её узкую, девчоночью талию, он ощущал верхнюю часть тайного, волнующего воображение овала, который манил к себе неудержимо, но за который при людях, во время танца взяться было нельзя, хоть хотелось – до смерти!
Полковник тяжело дышал, руки его мелко подрагивали, и пот обильно выступил по всему телу, хоть в кабинете было не жарко. Но Дубов знал – почему он выступил, и сам чувствовал как предательски откровенно ведёт себя его плоть – там, внизу… И она, Евгения, уже должна это чувствовать своим телом… И прекрасно всё понимать, что с ним творится, и во что превратился в её податливых, мягких женских руках грозный дивизионный начальник, от единого слова которого зависит жизнь и смерть тысяч людей!
– Товарищ полковник, не волнуйтесь, всё будет хорошо… У вас прекрасно получается, – ласково прошептала после танца Евгения, склонившись к нему и интимно коснувшись мягкими горячими губами мочки уха.
Дубов помертвел от такой близости и сконфуженно плюхнулся на кушетку.
– Витя, наливай ещё по одной, что-то меня не прошибает, – попросил капитана Толкачёва.
– Бывает, Адриан Платонович. Нервное напряжение, бессонные ночи… Со мной тоже неоднократно такое случалось, – взявшись за вторую бутылку, пустился в воспоминания начальник разведки. – Иной раз, до войны, набегаешься на манёврах, накричишься, наматюкаешься на подчинённых, вечером выпьешь водочки, чтобы расслабиться – ни в одном глазу!
Полковник подошёл со стаканчиком к Евгении:
– Выпьем за нашу встречу, Женечка! И за любовь!
Евгения согласно кивнула, отобрала у Дубова стаканчик со спиртом, немного отхлебнула, поставила на стол и потянула его из кабинета. Вскоре он оказался на втором этаже, в какой-то тёмной комнате на кровати. Они долго и мучительно целовались и никогда не могли насытиться друг другом. Полковник жадно обследовал руками всё её податливо-зовущее тело, измяв обмундирование, разворошив её волосы. Он расстегнул все пуговицы на её гимнастёрке, снял бюстгальтер, и стал ласково поглаживать языком и осыпать поцелуями её молодые, вероятно ещё никем не целованные груди. Девушка стонала, прижимая его голову к своему телу.
– Раздень меня, – свистящим шёпотом попросила она.
Адриан встал с кровати. Она так и осталась лежать, смело, со страстью и любовью, смотря ему в глаза.
– Я хочу, чтобы у меня был от тебя ребёнок!
Он пропустил её слова мимо ушей, посчитав их за обычные бабьи глупости. Через несколько минут она уже металась, обнажённая, под ним, вскрикивая от боли и счастья, билась растрёпанной головой о подушку. До крови кусала свои полные, влажные от его поцелуев губы. Чувствуя, как струится кровь и там, внизу… прямо на девственно чистую, только сегодня застеленную, крахмальную простыню…

22
Бригадир Николай Чупров, поговорив как-то с заместителем начальника отдельного лагпункта «Усинский рейд» десятником Афанасием Яшкиным, предложил перевести своих земляков на более лёгкую работу. Они и без того негласно пользовались многими поблажками, жили в специально построенном начальником Ретюниным для заговорщиков новом тёплом бараке. Здесь были собраны почти все участники задуманного восстания. Яшкин посовещался с Ретюниным насчёт людей Чупрова и начальник «Лесорейда» дал добро. Постепенно подопечные бригадира Чупрова заняли должности в обслуживании лагеря: престарелый Иван Бойчевский стал конюхом, Пётр Родионов – баландёром на кухне, Петра Медведева перевели в санчасть уборщиком, или шнырём, Фёдор Громов заделался бугром второй бригады, в которой было много уголовников.
Повышение не сильно обрадовало Фёдора: он хоть и избавился от необходимости самому валить лес, но добавилось ответственности. Теперь он должен был заставлять работать других, а собачья должность ему совсем не нравилась. Он даже хотел вначале отказаться, но десятник Яшкин прозрачно намекнул, что так надо для будущего восстания, руководство на него надеется, и Громов смирился. В тот же день, после работы, пошёл в соседний барак, познакомиться со своей бригадой.
Не успел он подойти к двери, как с крыши барака раздался вдруг пронзительный разбойничий свист и молодой, задиристый фальцет прокричал:
– Васер, пацаны, новый бугор канает!
Фёдор поднял голову и увидел наверху несколько малолеток: лёжа на покатой кровле, они курили, вполголоса друг с другом переругивались. Один сидел на самом коньке и болтал от удовольствия ногами.
– Вы чё туда залезли? – дружелюбно спросил Громов.
– Х..м груши околачиваем, терпила, – беззаботно ответил самый бойкий и нахально уставился на Фёдора. Остальные весело заржали. Один, тот, что сидел на коньке, прицелился из рогатки.
– Карлик, выбить ему правый шнифт?
– Не попадёшь, Джага, далеко, – оценивающе ответил Карлик, прикидывая на глаз расстояние до цели.
– Мажем, что с трёх раз вышибу, – горячо доказывал Джага. – Эй, фитиль, стой на месте, не рыпайся, а то и впрямь не попаду.
Фёдор втянул голову в плечи и, ни слова больше не говоря, с опаской косясь наверх, быстро, как заяц, шмыгнул в барак. Отмороженный хлопец и впрямь собрался в него стрелять.
Помещение, в отличие от барака, где жил он сам с земляками, было намного больше, перегорожено на две равные части. Ряды деревянных, двухъярусных вагонок, разделённых узким проходом, тянулись из конца в конец комнаты. При виде Громова с крайних нижних нар поднялся смазливый, краснощёкий, опрятно одетый, причёсанный заключённый. Слащаво, вызывающе улыбаясь, он направился ему на встречу:
– Вы к нам, мужчина? Какой симпатичный… Папиросочкой не угостите?
– Угостил бы, друг, да нема, – бесхитростно ответил Фёдор и развёл руками. – Если хочешь, махорки могу отсыпать. Добрый горлодёр!
Мужики в бараке выжидающе притихли. Громов полез в карман за кисетом.
– Не вздумай, бугор! – предостерёг вдруг один из знавших его зэков.
– А что? – не понял он.
Мужик подошёл к нему и шепнул на ухо:
– Варежку не разевай! Не будь вахлаком – это петушиный угол…
– Ку-ка-ре-ку! – дурашливо выкрикнул из-за вагонок какой-то зэк. – В курятник новая Машка просится. Уважим, пацаны?
– А ну выйди зараз сюда, кто гавкнул! – разозлившись на непрекращающиеся подначки заключённых, выкрикнул Фёдор Громов и решительно сжал кулаки.
– Гляди, а он с характером!
– Ага, – в поле ветер, в жопе дым.
– Есть в нём что-то северное – похож на хер моржовый, – загомонили слышавшие перебранку зэки, угрожающе надвинулись на пришедшего.
– Я ваш новый бригадир, – в отчаянии выкрикнул Фёдор Громов. – Вы чего хотите, мужики? Приключений на жопу? Получите, это я вам обещаю! Меня сам Афанасий Яшкин на должность поставил, – он у меня в корешах, слыхали?
– Эй, бугор, не бзди, никто тебя не тронет. Ходи сюда, – раздался вдруг начальственный голос из дальнего угла барака.
Громов понял, что его зовут к пахану и, заметно волнуясь, пошёл на голос. Здесь, у окна, было посвободнее: у стены, напротив друг друга, стояло двое одноярусных нар. На одних, заложив руки за голову, лежал пожилой седой мужчина лет пятидесяти. Он был обнажён до пояса и весь, как картинная галерея, разрисован замысловатыми татуировками. Фёдор невольно засмотрелся на этот образец лагерной живописи. На волосатой груди, с правой стороны, у мужчины был выколот парящий орел с короной над головой, левее, как раз напротив сердца, – профиль Владимира Ильича Ленина, на правом предплечье – оскаленная морда тигра, на левом – роза, на плечах большие шестиконечные звёзды. Помимо этого на руке, обвивая её, красовалась змея, выпустившая раздвоенный язык, на животе – палач с топором.
В ногах у мужчины сидел щуплый, явно не авторитетный зэк и что-то рассказывал. К его речи прислушивался заключённый, лежавший на соседней вагонке, по виду, – тоже из блатных, как и первый. Позади него на нижних нарах азартно резались в стос двое картёжников. Громов застыл в нере6щительности, не зная, что делать. Зэк в наколках обратился к рассказчику:
– Ты давай, Асфальт Тротуарович, завязывай свой роман тискать, вишь, ко мне человек пришёл. Завтра закончишь.
Один из карточных игроков, обернувшись, взглянул на Громова. Фёдор похолодел: это был тот самый невысокий, сухощавый блатарь лет тридцати с рваным шрамом на щеке – Моня, которого он как-то вырубил на больничке. Зэк тоже узнал обидчика. Хищно выскалившись, крикнул кому-то, лежавшему на верхних нарах:
– Аркан, гляди какой босяцкий фарт нам подвалил – тот самый фраерок прикандёхал, что как-то на больничке канканты мочил, гнилой кипеш поднял, помнишь? Вставай, керя, распиши ему афишу, я пока куш сорву – у меня масть попёрла.
С верхней вагонки тотчас ловко спрыгнул зэк, которого игрок назвал Арканом, – узколобый, смахивающий на портового амбала верзила в коричневой жилетке и чёрных расклешённых брюках навыпуск. Он тоже участвовал в той памятной для Фёдора драке и тоже добре получил тогда от него.
– Что, чушкарь зачуханный, сам пришёл? – с угрозой двинулся верзила на Громова. – Амба тебе, алямс-трафуля! Кранты! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…
Зэк, лежавший на вагонке напротив седого мужчины в наколках, не поднимаясь, властным тоном его урезонил:
– Остынь, Аркан, тебе слова никто не давал. Брысь под лавку, сявка, не то осерчаю!
Верзила тупо посмотрел на лежавшего и отступил без разговоров. Зато игравший в стос Моня взъерепенился:
– Что за дела, Зоха? Фраерок нам с Арканом должен, а долг – святое дело! Всё по честному, спроси у кого хочешь, люди скажут, что я прав. Желаю получить должок!
– Это правда, бугор? – спокойно спросил у Фёдора зэк, которого картёжник Моня назвал Зоха.
– Я с ними в карты не играл, он врёт, – сверля презрительным взглядом ускользающие, мышиные глазки Мони, твёрдо сказал Громов. – Они дачку моего больного товарища дербанили, я и вступился, – наказал крысятников.
– Это предъява, – сухо сказал Зоха и вопросительно посмотрел на седого мужчину в наколках.
Тот молчал, не вмешиваясь. Внимательно слушал, предоставив право разбираться товарищу. Лениво полез в тумбочку, вынул красочную пачку иностранных, видимо американских сигарет, достал одну, помял в пальцах. В ту же минуту к седому подлетел молодой парень-шестёрка, услужливо чиркнул спичкой. Человек в наколках, как будто не заметив услуги, продолжал задумчиво разминать сигарету. Парень терпеливо держал спичку, пока она не прогорела вся, припалив ему пальцы. Он поморщился от боли, но стерпел. Мужчина в наколках достал зажигалку и прикурил.
– Всё по делу было, Зоха, – бросив карты, принялся доказывать свою правоту Моня. – Кум доходяге шикарный грев на больничку подогнал, а мы с Аркашей там временно кантовались, от работы косили. Сам знаешь: час кантовки – год здоровья… Дизентерию замастырили, мыло жрали… Доходяге, ясен хер, бацила уже ни к чему, – как мёртвому баня – всё равно в ящик не сегодня-завтра сыграет. Мы и расказачили Баклажан-Помидорыча. Внаглянку взяли, не ночью втихаря… Мы не крысы, ****ь буду! А этот в бутылку полез, права качать начал, Аркана малость помял. Ну и пришлось его по-нашему, по пацански, поучить, да, видать, наука впрок не пошла. Нужно напомнить!
– Так дело было? – спросил у Фёдора терпеливо докапывавшийся до истины Зоха.
– Так, да не так, – недовольно буркнул Громов, которому начинали надоедать все эти гнилые разборки. – Он, шакал, всё по-своему передёргивает, как карточный шулер. С ног на голову переворачивает.
– Это в игре не возбраняется, – выскалился Моня, ловко перетасовывая засаленную колоду.
– Смеёшься, зараза… Забыл, как я вас обоих с длинным под нары уложил? И ножик твой не помог, – пошёл в решительную словесную атаку Фёдор Громов.
– Он с ножом был? – удивлённо встрепенулся Зоха.
– Был, да сплыл, – усмехнулся смелый грушевец. – На фронте и не такие пёрышки у красных обламывал! Подлиннее будут: аршин с гаком… Шашкой прозывается.
Правильный, рассудительный Зоха осуждающе взглянул на враз присмиревшего Моню:
– Финку засветил – режь! Сам прикинь, Моня, не маленький. Сидел на кичмане, знаешь: вся жопа в шрамах… А ещё положенец…
– Зоха, зуб дам – век воли не видать! Загасил бы волка позорного – фортуна жопой повернулась, – растерянно и жалко забормотал развенчанный Моня. Униженно обратился к седому мужчине в наколках: – Сергей Леонидыч, дозвольте искупить?.. Порву фраера на тряпки! Дайте шанс.
Человек, которого назвали Сергеем Леонидовичем, с раздражением, как от назойливой мухи, отмахнулся от него. Зоха встал с вагонки и указал Моне на дверь в другую половину барака:
– Иди, погуляй, керя, не гоношись. Ты накосячил и мы будем решать… Шишкан потом скажет. Адью!
Моня пристыжено удалился. Сергей Леонидович дружелюбно взглянул на Громова:
– Правильный ты мужик, бугор! Садись рядком, побазарим ладком. – Пахан свесил ноги с вагонки и указал Фёдору на место возле себя. – Выпьешь?
– Для знакомства не помешает, только нету у меня с собой, – замялся Громов.
– Как же так, идёшь в гости к уважаемым людям и с пустыми руками? – с улыбкой упрекнул седой мужчина – авторитет барака Шишкан.
– Должок за мной, Сергей Леонидович. Через пару дён верну, ****ь буду, – с уверенностью пообещал Фёдор.
– Ладно, не бзди, бугор, у меня всё есть – угощаю, – остановил его словесные излияния пахан. – Деньги есть – Уфа гуляем, денег нет – Чишмы сидим... – Шишкан обратился к своему напарнику: – Ну-ка, Зоха, распорядись, чтобы пацаны всё, что надо сгоношили. На кухню гонца пошли за шамовкой. Чтоб всё как надо было… С бугром знакомиться будем, – не шутка. Как сосватаешь – так и житуха попрёт! А нам ссориться не резон...
Подошёл ещё один видный, в летах, зэк, видимо, тоже из авторитетных: на правой, закатанной по локоть руке – татуировка в виде монаха, пишущего книгу гусиным пером. Склонился к пахану:
– Шишкан, купчику, пока суть да дело, сообразить? Для знакомства?
– Ну, это уж как полагается, Инженер, ты своё дело знаешь. Без чифиря не можешь, знаю, – улыбнулся пахан. – Завари банку.
Инженер мигнул шестёрке, кинул ему пачку чая:
– Султан, бери чифирбак и бегом на крышу. Скажи Карлику и Джаге, что Сергей Леонидыч купчику желает. Пусть забрасывают якорь. Да глядите, струны не оборвите…
Султан, молодой, вихрастый паренёк в модном, изрядно потёртом городском пиджаке – клифте, схватил чай, стеклянную литровую банку, налил в неё воды из стоявшего у входа на табуретке металлического бачка, и пулей умчался из барака. Из всего их разговора Фёдор ровным счётом ничего не понял и только покрутил головой. Вскоре у окна, на сдвинутых вместе трёх тумбочках, образовавших своеобразный стол, появилась водка, обильная, несвойственная скудному лагерному рациону, сытная закуска, дымящаяся, накрытая какой-то книгой, запотевшая банка с чёрным, как дёготь чаем, или, как говорили зэки – купцом.
Фёдор зачем-то скользнул взглядом по корешку книги:
«История Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Краткий курс», – прочёл он. Удовлетворённо хмыкнув, подумав, что хоть какая-то польза есть от этой пустой Сталинской писанины.
Инженер осторожно и бережно взял чифирбак с горячим чаем, передал пахану.
– Ну что, братва, за людское и воровское! – сказал по традиции Шишкан, подув в банку, смело хватанул два добрых глотка, передал по кругу Зохе, или как его полностью величали зэки – Захару Ростовскому. Фёдор и не знал, что они с Зохой почти земляки.
– Эх, хорош купец-молодец! – крякнул от удовольствия Захар Ростовский, тоже, как и пахан, отхлебнув два глотка.
Банка, наконец, дошла до Фёдора Громова.
– Давай, бугор, не дрейфь, приобщайся к воровскому братству, – приободрил его авторитет Шишкан.
Фёдор до этого уже пробовал так любимый зэками чифирь, но особого удовольствия от его употребления не испытывал. Со скрытым отвращением, чуть не вырвав, выпил свои положенные по воровскому обычаю два глотка, передал чифирбак, как называли блатные банку, следующему уголовнику. Когда закончился своеобразный ритуал блатняцкого причастия и все расслабились и повеселели, пахан дал знак, чтобы налили водки.
– Вздрогнули, урки! Дай бог, чтобы не последняя, – снова подал голос босяцкий атаман.
Громов, чокнувшись с паханом и его приближёнными, выпил. По жилам тут же, не в пример горькому, приторному чифирю, не вызвавшему никаких ощущений, кроме тошноты, разлилась приятная, горячая волна. Голова закружилась, и сам он слегка поплыл из реальности, как сквозь завесу, со стороны, отчуждённо воспринимая голоса собутыльников и их жесты.
– Как дела, бугор? Всё по уму? – донёсся до него, казалось, издалека, как будто из-под воды, дружелюбный голос пахана уголовников. – Ты ешь, шамай давай! Наворачивай, что увидишь… Краснопёрые тебя такой жратвой не накормят. У нас на зоне только воры такую бацилу потребляют. Из Воркутлага братва нашу зону подогревает, из общака.
– Хорошо вы живёте, блатные, – искренне подивился Фёдор Громов. – Кругом война, голодуха, а у вас – коммунизм, гляжу, и дела в гору…
– Дела, как в Польше, бугор: тот прав, у кого хер больше, – засмеялся, сидевший рядом с паханом Зоха Ростовский и дружелюбно похлопал Громова по плечу…

* * *
На следующий день Фёдор впервые вывел бригаду на работу в рабочую зону – на лесоповал. Распределил людей по делянкам, объявил о дневной норме выработки. Поговорив о том, о сём с Николаем Чупровым, бригада которого работала по соседству, пошёл проверять, как вкалывает контингент. Лесорубы работали, как и полагается – на совесть. Подгонять не приходилось. Довольный, Громов шёл от делянки к делянке, пока не достиг участка, закреплённого за компанией блатных. Увиденная картина поразила его, – Фёдор, с открытым ртом встал, как вкопанный: в центре небольшой лесной полянки, на бугорке было расстелено несколько синих, со светлыми поперечными полосами, байковых солдатских одеял, на которых, в одних трусах, лежало на животе несколько уголовников. Загорали. Громов различил по наколотым на плечах звёздам пахана Сергея Леонидовича, кто были остальные можно было только догадываться. На их делянках вовсю трудились шестёрки и зачуханные доходяги-мужики. Фёдор узнал вчерашнего Султана, малолеток Карлика и Джагу. Возле работающих, опершись на крепкий, выломанный здесь же увесистый кедровый сук, курил махорку провинившийся положенец Моня. Вот он заметил какой-то непорядок, встал с пенька и, подойдя к какому-то замешкавшемуся зэку из бытовиков, с силой огрел его по горбу палкой:
– Я те поволыню, падло! Я те покурю! План на большую зону кто будет давать? Ломоносов?
– Больно завысили норму, Моня, – жалобно вскрикнув от боли, пожаловался заключённый. – Своих сем кубов, да ваших – четыре! Где это видано, за четыреста грамм хлеба да пустую баланду одиннадцать кубов в день вырабатывать?.. А ноги я протяну, кто на вас, иродов, мантулить в лесу будет?
– Сука, поговори! – вновь замахнулся дубиной разъярённый уголовник. – Будешь  давать копоти, сколько скажут! Одиннадцать кубов, значит одиннадцать, а гнилой базар не закончишь – ещё пару-тройку кубов накинем, чтоб жизнь медовухой не казалась!
Моня ударил строптивого бытовика палкой, как будто выколачивая из его старой рваной телогрейки пыль, и вернулся на свой пенёк. К нему сзади подошёл Фёдор.
– Почему не работаешь?
Блатной быстро оглянулся на голос: при виде знакомого лица, физиономию его передёрнула презрительная усмешка:
– А-а, это опять ты, фраер… Не положено мне работать.
– Почему? Ты что, особенный?
– Я вор, а не мужик. У меня мальцы на другое мулево настроены… Боюсь испортить в лесу. Чем тогда кормиться буду, когда на волю выйду.
– За что бьёшь человека?
– А ты, бугор, на понт меня не бери, – продолжая сидеть, нахально смотрел на него уголовник Моня. – Это не человек, а так, чушкарь лагерный, доходяга… Хреново работает, вот и бью. Заслужил, бля.
– Ещё раз увижу, самого этой палкой отчехвостю, как бог черепаху, – с угрозой пообещал Громов. – А зараз кончай перекур с дремотой, топор в зубы и марш сучья обрубать!
– Не буду. Вор не работает! – твёрдо сказал Моня, крепко, до боли в суставах, сжимая свою дубинку.
– Нет, будешь, или…
– Бугор, ходи сюда, – послышался вдруг голос пахана с поляны.
Фёдор, поколебавшись немного, повиновался.
– Что за шум, а драки нет? – даже не поворачивая головы, спокойно спросил авторитетный уголовник.
– Ежели так дальше пойдёт, будет и драка, – усмехнулся бригадир Громов. – Вы почто не работаете, Сергей Леонидыч?
– Бугор, тебе мало мужиков? – задал встречный вопрос уголовный авторитет Шишкан. – План они дают, что тебе ещё надо?
– Вы, блатные, свою норму на них повесили, а мужики ведь не двужильные, – надорвутся, – сказал Фёдор.
Шишкан сел на одеяло и с раздражением глянул на бригадира:
– Ты хочешь, чтобы я работал? А ты это видел? – без надрыва сказал пахан, показывая правую руку. Между большим и ука¬зательным пальцами у него был выколот отличительный знак карманника: паук без паутины.
– Я марвихер…
Громов смутно представлял себе, что это такое, но чтобы не ударить лицом в грязь сделал вид, что всё понял.
– Лично против вас я ничего не имею, но приструните Моню, чтобы он, шакал, палкой поменьше махал, людей не калечил, – пожаловался Фёдор.   
– Иди, бугор, занимайся своим делом, а с братвой я сам разберусь, – пообещал пахан…

Вечером после работы, Фёдор зашёл на конюшню проведать зятя Ивана Бойчевского, работавшего там конюхом.
– Здорово живёшь, Иван Леонтьевич, – поздоровался Громов.
– Слава Богу, Федя. Покуда ноги носют, а дальше видать будет, – отозвался престарелый казак. Он вилами выгребал из стойла лошади в проход грязную подстилку.
– Как новая должность? Ничего, – закуривая, поинтересовался Фёдор.
– В самый аккурат по мне, – с готовностью, бодрящим голосом ответил Иван. – Самая что ни на есть наша крестьянская работа, за лошадьми глядеть. А лес валить, ты уж уволь, – года мои не те топором махать на лесосеке… Спасибо Афанасию Ивановичу Яшкину, удружил старому человеку. Век теперь за него молиться буду.
– Да-а, подфартило тебе, Леонтьич, слов нет, – искренне порадовался за родственника Громов, потом, вспомнив своё, сразу помрачнел. – А меня бригадиром над мазуриками поставили, слыхал?
– А то… Казаки гутарили, – кивнул седой головой Бойчевский.
– Я сёдни просто замучился с ими, – пожаловался Фёдор. – У них же, у блатных, что не возьми – всё нельзя! Работать им не положено, навроде как барам дореволюционным. На них другие спины гнуть должны, мужики по ихнему. Сами себя они, вишь, людьми считают, а остальные, знать, – быдло… Чуть что не так, слово не туда ввернёшь, за заточки хватаются – не по понятиям, мол, базаришь – тоже ихнее блатняцкое выражение, из фени. Заместо работы они в карты круглые сутки перекидываются, под антирес. Токмо ты с ими в карты играть не вздумай, потому как весь ихний воровской антирес – обчистить тебя вкруговую, до исподнего. И никогда ты у них ничего не выиграешь…
– Это пошто так? – наивно осведомился Иван. – Дюже хорошо играют?
– Играют они средне, как все фраера, по ихнему, – отозвался Громов. – А вот мухлевать и карты передёргивать – большие мастаки. У некоторых в библии вообще – пять тузов.
– В Библии – пять тузов? – Иван Бойчевский, не поняв, так и открыл от удивления рот.
– Да ты не про то подумал, Иван Леонтьич, – пояснил Фёдор Громов. – Так жулики карты прозывают – «библией», потому что они и впрямь для них – самое святое и берегут они свои библии, или «колотушки», как зеницу ока.
– Тьфу, пропасть, и всё у них, дьяволов, не как у людей, – сплюнул от досады Бойчевский. – Как у цыган всё одно… Не хочу больше Федя, и слухать. Пропади они пропадом, жиганы те… Давай о чём-небудь другом.
– А мне каково с ними, Леонтьич? – поддакнул Громов. – Одно слово, что бригадир, а на деле они меня и в грош не ставют. У них в бражке своё воровское начальство, «пахан» прозывается. Он всю музыку в бригаде и крутит, а все под неё пляшут.
Не успел он произнести последнее слово, как двери конюшни предательски скрипнули, и в помещение вошло несколько человек. Взглянув на них, Фёдор невольно вздрогнул: по проходу между стойлами, с угрожающей улыбочкой, по блатной привычке глубоко утопив руки в карманы, шёл его злейший враг положенец Моня. Рядом с ним – его приятель, широкоплечий узколобый верзила Аркаша и малолетка Султан. Позади троицы – человек шесть шестёрок.
– А ну дай-ка сюда вилы, Иван Леонтьич, – решительно схватился за рукоятку Громов.
– Стоять! – истерически взвизгнул Моня и бросился на Фёдора. Вся кодла, как по команде, последовала за ним.
Громов успел схватить вилы и врезать черенком Моню по зубам, от чего тот отлетел далеко в сторону и ударился спиной о дверцу стойла. Тут же Фёдора окружила густая толпа блатных, вилы у него из рук вырвали, ударили ими же по голове. Кто-то сбоку сделал ловкую подсечку ногой и Громов, не удержавшись, грохнулся на затоптанный грязный земляной пол конюшни. Его принялись жестоко избивать ногами. Подбежал, отхаркиваясь густой кровью, положенец Моня. Раскрыв ладонь, показал своим выбитые зубы:
– Позырьте, робя, что он, сука, мне сделал!
Фёдора продолжали ожесточённо пинать сапогами, как будто это был вовсе не живой человек, а набитое соломой чучело. Растолкав зэков, Моня неистовствовал больше всех, вымещая на бугре всю свою хищную волчью злобу.
– Окститесь, ироды, за что парня бьёте?! – кинулся было на выручку шурина Иван Бойчевский.
Его с боку двинули умело в скулу, так что шапка полетела в одну сторону, а сам Иван – в другую. Малолетка Джага, подскочив к лежавшему в проходе, на куче грязной соломы, которую сгребал до этого, старику Бойчевскому, схватил вилы и угрожающе приставил к груди:
– Не рыпайся, чёрт старый! У нас с бугром свои счёты, а ты в наши дела не лезь!
Иван, ощущая предательский смертный холодок в теле, лежал не двигаясь. Ожидал рокового удара, после которого наступит вечное успокоение, мысленно молился Христу, чтобы пронёс мимо него сию чашу. Фёдор тоже не мог ничего сделать, ему даже не давали подняться на ноги, всё время опрокидывали сильными ударами навзничь. Из носа и рта у него текла кровь, которую в драке никак не удавалось остановить. Громов старался только спрятать лицо от новых ударов, закрывал руками голову.
– Ну всё, пацаны, кранты, будет с него, – врезав что есть силы последний раз, отдуваясь, крикнул своим амбал Аркаша.
Каждый ударил беспомощно лежавшего в проходе бугра ещё по разу, положенец Моня – дважды, и кодла уголовников шумно повалила к выходу из конюшни. Через минуту всё стихло. Иван Бойчевский, кряхтя, поднялся на ноги, отряхиваясь от соломенной трухи и мусора, поковылял к Громову.
– Федька! Грома! Живой?
Фёдор, утирая рукавом лагерного бушлата кровь с разбитого лица, сел в проходе. Подошедший Иван протянул родственнику чистую белую тряпицу.
– Утрись, что рукавом-то…
– Спаси Бог, Иван Леонтьич, – поблагодарил Фёдор. – Видал, какова моя должность? И энто ещё цветочки… Хорошо, что нонче всё благополучно обошлось, а ежели б ножом пырнули или вилами запороли?
– Не приведи Господь, Федя, – набожно перекрестился Бойчевский. – Бросай ты к чертям собачьим это бригадирство! На что оно сдалось? Так Яшкину и скажи…

23
С той ночи, когда в хате Громовых, на полатях или, как говорят в городе, на чердаке поселился донской партизан Никита Барбоянов, Мария Филипповна потеряла покой. Мало того, что всё время опасалась, как бы кто не прознал да не заявил в сельсовет, так ещё и кормить приходилось лишнего нахлебника. Это на её-то скудные трудодни! Как-то, не стерпев, уединилась в спаленке с сыновьями:
– Как хотите, ребята, а сама я больше такую ораву не потяну, – решительно сказала, глядя поочерёдно в глаза то старшему Михаилу, то среднему Егору. – Мало того, что вас у меня на шее четверо, так ещё лишний рот по мою душу навязался. Что хотите думайте, – нонче же чтоб его тут не было.
– А куда ему идти? – с укором спросил Михаил.
– Это меня не касаемо, – отрезала мать. – К своим нехай идёт, к матери, пусть она его от властей прячет, головой рискует, либо – до Гришки Зорова у банду, где был, но здесь ему делать нечего. Приютили на время, подкормили и будя! Как говорится: вот Бог, а вот – порог.
Егор, понурив голову, сидел, помалкивал. Чувствовал материну правоту. Михаил решительно подал голос:
– Маманя, пусть Никита ещё у нас поживёт, покуда что-нибудь не придумает. А помогать тебе я буду. Завтра же в правление колхоза пойду, Биндюков давно меня в тракторную бригаду зовёт помощником машиниста.
– Ну, ежели так, нехай остаётся, – согласно кивнула Мария Филипповна.
На том и порешили.
Егор тут же радостно выбежал в коридор, пулей взлетел по лестнице на полать. Растормошил спавшего посерёдке, у обмазанной глиной печной трубы, Никиту.
– Чего тебе, Жорка? – недовольно спросил тот, щуря со сна и без того узкие щелочки глаз.
– Поживёшь ещё у нас, маманя разрешила. А Мишка в колхоз завтра идёт работать, трактористом. Мамке помогать, – радостно сообщил Егор.
– Не шуми – предостерегающе приложил палец к губам Никита Барбоянов. Ему и самому неприятно было сидеть на шее у Громовых. Вспомнив про заначку, которую приберегал на чёрный день, он решительно достал из кармана шаровар небольшой свёрток, в котором что-то звякнуло, развязал зубами тугой узел, развернул. На ладони у него поблёскивало несколько золотых колец с камешками и без, цепочка с крестиком, две пары серёжек.
– Ух ты какая красота! Золото? – восторженно спросил Егор, любуясь блеском дорогих украшений.
Не отвечая на вопрос, Барбоянов осторожно подцепил грязными пальцами пару серёжек с холодными, тёмно-синими, переливающимися драгоценными камнями, протянул Громову.
– Возьми, матери отдашь. Это в уплату за моё проживание и харчи, – сказал Никита. – Передай, пусть бережёт – это очень дорогие камешки, сапфир прозываются.
Егор с внутренним трепетом взял серьги, поднёс одну к глазам, повертел во все стороны.
– И сколько ж стоят?
– Много, ни за какие трудодни не купишь, – сказал Барбоянов.
– Где взял?
Никита укоризненно посмотрел на Егора и ничего не сказал, давая понять, что подобные вопросы не уместны.
– Тут ещё одно дело, – отчего-то замялся Громов, не решаясь начать разговор.
– Что стряслось?
– Мы с пацанами колхозный амбар наметили обнести, – доверительно зашептал Егор. – Пока суть да дело, маманя трудодни свои получит, – жрать-то что-то надо, а в хате хоть шаром покати! И сапфиры эти тоже чай несъедобные…
– Так что ты хочешь? Прямо гутарь, что виляешь, как сука хвостом? Казак ты или не казак! – упрекнул Никита.
– Я и гутарю, – револьвер дай, – попросил Жорка. – Я видел, у тебя есть…
– Зачем он вам?
– На всякий случай. Сторожа припугнуть, если что.
Никита Барбоянов, задрав подол серой ситцевой рубахи, вытащил из-под брючного ремня старый, потёртый до белизны револьвер системы наган. Переломив надвое, посмотрел сколько патронов, сложил и протянул Громову.
– Бери, Егор, только на одну ночь под твою личную ответственность.
Казачок с жадностью схватил боевое оружие, повертел в руке. Рукоятка сидела в ладони как влитая, воронёная сталь приятно и возбуждающе холодила кожу. В Жорке в этот миг проснулся дремавший первобытный инстинкт охотника и воина. Он с удовольствием, как это делали в его любимых фильмах американские гангстеры и ковбои, покрутил наган вокруг указательного пальца.
– Паф! Паф! Паф – все убиты! – понарошку перестрелял невидимых врагов.
– Не балуй, пацан, – предостерёг опытный Никита. – И никогда не направляй оружие на людей. Запомни: раз в год и простая палка стреляет!
– Да ну, врёшь, – не поверил Громов, присвистнув.
– Я тебе говорю…

Воровать пшеницу из колхозного амбара пошли вчетвером: они с Михаилом, Яшка Коцупеев и Мишка Шабельский. Время выбрали позднее, после трёх ночи, когда уже угомонятся в станице даже пьяные, а сторожей и колхозных объездчиков сморит крепкий предутренний сон. Ребята заранее запаслись по доброму, вместительному чувалу, прихватили с собой гвоздодёр, Егор засунул под рубаху, как это делал Никита Барбоянов, револьвер. Яшка Коцупеев прихватил свой немецкий штык – свою гордость и единственное сокровище. У Михаила Громова оружия не было, он надеялся, что всё обойдётся тихо. Мишка Шабельский, вышагивая возле закадычного друга детства, Егора, заметно волновался. Он был трусоват по натуре, за что часто получал от своих же, новосёловских ребят.
– Жорка, ты и впрямь стрелять будешь, ежели что? – спрашивал Шабельский.
– Нет, у зубы, как коню, сторожу заглядывать буду, – резко и раздражённо отшил робкого корешка Громов.
– А ну как попадёшь?
– Значит одним сторожем в колхозе меньше станет, – усмехнулся ершистый, смелый Егор.
– А поверх головы стрельнуть? Или по ногам? – не отставал Шабельский.
– Ага, попугать чтобы?.. А он в нас из берданки саданёт – будь спокоен, не пожалеет, – сказал Громов.
– Будет вам попусту языками чесать, – предостерёг старший брат Михаил. – Шабла, ежели трусишь, нечего с нами идтить. Оставался б дома, за мамкиной юбкой.
Яшка Кацупеев тихо засмеялся:
– Мишка Шабла герой только яблоки у соседей воровать. Дед Епифан сколько раз его в нашем саду ловил, задницу талиной драл.
– Брешешь, Яшка, не було такого, чтоб драл, – покраснел от стыда Шабельский.
– Кубы… Да я своими глазами видал!
– Робя, харэ! – предостерегающе подняв руку, прошептал Михаил Громов. Кивком головы указал на двор, в котором послышался подозрительный шум. – Не спится кому-то.
К колхозному двору, который был огорожен только редким, во многих местах выломанным штакетником, подошли с тыла. Там были густые заросли тёрна, который вымахал выше человеческого роста. Для прохода было проторено несколько узких тропинок, петлявших под сенью кустов до самого хоздвора. Казачата тихо, уже почти не разговаривая, подкрались к забору, отодвинув державшуюся на одном верхнем гвозде, доску, проникли на территорию.
Кругом было тихо, не лаяли во дворах собаки, не мычали коровы. Всё спало умиротворенным сельским здоровым сном. Огромный, кроваво красный молодой месяц казалось светил в самую душу казачат. Миллиарды звёзд жёлтыми, сверкающими сапфирами усыпали всё небо, как витрину богатого ювелирного магазина.
Ребята бесшумно, на цыпочках подошли к задней стене сложенного из местного ракушечника амбара. Роли были заранее распределены и казачата действовали чётко и слаженно. Мишка Шабельский оставил приятелям свой мешок, лёг на землю и по-пластунски пополз к передней стене строения, спрятался там за углом – он был на шухере. Яшка Кацупеев нагнулся, старший Громов стал ему на спину, ухватился за край крыши и, ловко подтянувшись на сильных руках, залез на крышу. Егор передал брату гвоздодёр, забросил мешки и влез следом. Вдвоём, стараясь не шуметь, оторвали от угла крыши рубероид, подсвечивая спичками нащупали гвозди, которыми была прибита доска к поперечным брусьям крыши. Поочерёдно, поддев гвоздодёром, выдернули все. Сняли и оттащили в сторону доску: лаз в амбар был проделан.
Егор прыгнул вниз, в чёрную жуткую темноту, провалился по колено в сыпучей, зашуршавшей под ним пшенице. Сверху ему на голову мягко упали мешки. Паренёк принялся быстро нагребать в них пшеницу, как только первый был полон, он полушёпотом шумнул Михаилу. Тот сейчас же спустил сверху верёвку. Егор привязал к ней мешок и несильно дёрнул, давая знак, чтоб поднимал, сам в это время принялся за второй мешок. Работал он как заводной, не останавливаясь: нужно было поспешать – до рассвета оставалось совсем ничего. Скоро по всей станице дурными голосами загорланят проснувшиеся кочета, по улице, щёлкая длинным кнутом, пройдёт пастух с подпаском, проснувшиеся хозяйки выбегут из хат выгонять коров в стадо, захлёбываясь от усердия, залают во дворах собаки на мирных, послушных бурёнок. Станица оживёт.
Громов младший насыпал последний мешок, как Мишка с крыши приглушёно предостерёг:
– Жорка, замри! Объездчик!
Егор похолодел. Бросив мешок, полез за пазуху за наганом, осторожно щёлкнул курком, взводя. Чутко прислушался к звукам на улице, но ничего не разобрал. Толстые сиены колхозного, старой, дореволюционной постройки, амбара не пропускали звуки. Михаил на верху тоже притих. Минуты тянулись томительно, как резиновые.
«Где Мишка Шабельский? Почему не подал сигнал опасности? Может, его поймали и зараз придут за нами?» – лихорадочно проносились к голове Егора беспокойные мысли. Так или иначе, сдаваться без сопротивления он не собирался. В барабане револьвера было семь патронов – это не мало и вполне хватит, чтобы отбиться от любого сторожа или объездчика с их допотопными, заряженными мелкой охотничьей дробью или вообще солью берданками.
– Ну что там, Мишка? – задрав вверх голову, тихо спросил у брата Егор.
– Сиди, как мышь, не шелохнись, – послышался голос старшего Громова. – Объездчик у будку сторожа зашёл, гутарят…
– Мишка, я шмальну, если что?
– Я тебе шмальну! Под расстрел захотел? Зараз же зарой наган в пшенице, авось не найдуть, – злобно, как рассерженный гусак, зашипел сверху Михаил.
– А-а, семь бед – один ответ! – беззаботно ответил молодой казачок.
Вскоре до него донеслись позвякивание уздечки и близкий стук конских копыт. По двору к амбару ехал всадник. «Ну, всё! Амба! Зараз двери откроют и – конец», – обречённо подумал Егор и направил наган в сторону входа. Мысленно попрощался с мамкою и воевавшим на фронте отцом.
Звуки становились всё слышнее и отчётливей, всадник явно ехал к двери колхозного амбара. Егор весь покрылся холодным потом, старенькая, латанная-перелатанная матерью рубашка мигом намокла на спине и прилипла к лопаткам. Громов стоял, не шевелясь, как вкопанный, сверля ничего не видящими глазами темноту, каждый миг ожидая предательского света и силуэт объездчика на пороге. И заранее примерялся, куда лучше стрелять: в грудь или голову, чтобы завалить наверняка, с первого патрона.
Вот все звуки разом оборвались у самой двери амбара. Зловеще позвякал висячий замок. Видимо, подъехавший всадник проверил – закрыт ли?
– Матвей, ходи сюды швыдче, – громко прокричали на улице.
Егор в амбаре, дрожащей, непослушной рукой, вытер со лба обильно струившийся пот: ладонь была мокрая, как будто он умылся.
К говорившему подошёл человек, видимо, колхозный сторож. Сказал утробным басом, что-то пережёвывая, как корова жвачку:
– Ты чего, Пантелеймон? Поблазнилось спьяну что?
– Дай ключи, погляжу усё ли в порядке, – потребовал объездчик.
Егор мысленно перекрестился и взялся за рукоятку второй рукой, чтоб бить наверняка. До двери было не больше десятка метров, и промахнуться он не мог. Наверху зашевелился Михаил, вероятно, приготовился прыгать с крыши. Нервное напряжение достигло предела: ещё миг! Ещё… Егору было слышно, как бешено колотится внутри собственное сердце: казалось, – стук его слышен даже на улице, стоявшим перед входом врагам. Громов представил себя на фронте, геройским разведчиком в тылу фашистов! Что-то в этом сравнении было…
Люди на улице заспорили.
– И охота тебе, Пантюха, по темени лазить? – урезонивал сторож объездчика. – Кого ты там сыщешь, окромя мышей да полёвок? Пошли лучше допьём шкалик.
– Для порядку проверить надо, – упрямо настаивал объездчик. – Зараз время смутное, война. Всяко приключиться может…
Сторож на время замолк. У входа повисла тягостная тишина. Егор устал держать на весу вытянутые руки. Стрелять в такой позе было несподручно, к тому же горячий пот заливал глаза, казачок поминутно смаргивал и ничего не видел. Правой рукой быстро вытер лицо.
– Пантелеймон, а ключей-то нема, – весело объявил вдруг, видимо, рывшийся по карманам сторож. – Точно, в будке они, на столе… Это добрый знак, брат: нехрен там, в амбаре, делать. Пошли лучше допьём, – возвертаться плохая примета.
– Ну, пошли, коли так, – наконец-то согласился с ним объёздчик Пантелеймон.
Шаги и цокот копыт стали постепенно удаляться, а вскоре и совсем затихли. Егор с облегчением вздохнул, опустив руку с наганом. Всё обошлось.
  – Жорка, живой? – послышался с верху радостный голос брата. – Я уж думал – всё! Загребуть.
Егор, спрятав под рубашку наган, быстро наполнил последний мешок, завязав верёвкой, дёрнул. Груз, покачиваясь, уплыл вверх. Вскоре к ногам младшего Громова упала верёвка, он ухватился за неё и, перебирая руками, ловко вскарабкался на крышу, Михаил помог пролезть в отверстие между досками. Мешка уже не было, его тащил к забору Яшка Коцупеев. Там, у лаза в штакетнике, добычу перехватил Мишка Шабельский и исчез с ней в тёмной гущине терновых зарослей.
Братья Громовы осторожно положили на место снятую доску, прикрыли оторванным куском толя. Михаил, в темноте на ощупь найдя два отверстия – вверху у конька и внизу – вставил в них гвозди.
– Дай наган, – попросил у Егора.
Рукояткой с силой вдавил гвозди по самые шляпки в старые гнёзда.
– Порядок, братуха! – с удовлетворением сказал, отдавая Егору оружие.
Вдвоём, почти одновременно братья спрыгнули с крыши на землю, с опаской пригибаясь, побежали прочь с колхозного двора. Дело было сделано.

* * *
Шура Старцева возвращалась в Ростов с менки, с Кубани. Ездила она с двумя соседками: армянкой Тамарик Айвазян, которую все на улице звали по-русски Тамарой, и Лизой Шерстобитовой, молодой тридцатитрёхлетней женщиной, получившей недавно похоронку на мужа, погибшего где-то на Западной Украине под Львовом.
До Кущёвки добирались на перекладных, а последние десять километров до станции и вовсе отмахали пёхом, на своих двоих, таща на спине тяжёлые оклунки с выменянными продуктами. Было начало июля. Солнце палило немилосердно, выжигая траву в степи, дождей не было давно, земля основательно подсохла, а местами даже потрескалась. Шагать по укатанной гужевыми повозками и автомашинами грунтовке было легко.
Елизавета всю дорогу вздыхала, вспоминая мимолётную встречу в одном из хуторов с бравым техником-интендантом первого ранга, которого по настоящему очаровала молодая симпатичная вдова… Шура с Тамарой Айвазян решительно осудили соседку, ну да что с них взять? Завидуют попросту, больше ничего. На самих-то никто и не глянет, разве какой-нибудь зубоскал шоферюга из тыловых в промасленном комбинезоне и старой, вытертой до белизны пилотке. Заезжены бабёнки долгим предвоенным замужеством, особенно Шурка Старцева, которую, по слухам, суровый, любивший выпить мужик, Николай, бил смертным боем. И на женщин-то соседки уже не похожи – как ломовые кобылы! Так думала о своих спутницах Елизавета.
Придя на станцию, забитую всевозможным народом, среди которого мелькали и стриженые головы призывной молодежи, и чубы мобилизованных кубанских казаков и белые платки баб, и пилотки красноармейцев, ростовчанки быстро сориентировались в этом море, узнали во сколько ближайший поезд на Ростов. До него было ещё часа два с лишним. Практичная армянка Тамарик Айвазян, у которой оставались ещё кое-какие нераспроданные вещи, предложила сходить на местный рынок: может, повезёт обменять и их. По одной – две тряпки было и у Александры с Лизой. Подхватив котомки, втроём двинулись по направлению, указанному встречными колхозницами.
Кущёвский рынок был не очень большой, но, по воскресному, шумный. Вдоль продуктовых рядов толкалась основная масса покупателей. Приценивались к овощам и фруктам, пробовали на вкус колбасу и брынзу, просили взвесить, старательно мяли возле уха полосатые арбузы, определяя – спелый ли? Было много солдат и пассажиров со станции, бежецев и эвакуированных. Тут же ходили дородные лотошницы в фартуках, продавали горячие домашние пирожки с картошкой и капустой. Горожанки, так же, как и Шура Старцева с подругами, прибывшие на менку, дефилировали из конца в конец рынка, держа в руках вещи и на все лады расхваливая товар. Шныряли в толпе какие-то юркие, как вьюны, подозрительные личности в надвинутых на самые глаза кепарях, с пожёванной папироской в углу рта. Оценивающе оглядывали встречных, примеряясь к карманам и сумках…
В вещевом ряду было поспокойнее. Продавцы скучали за прилавками, отгоняя мух свёрнутой в трубку газетой. Кое-кто, не выдержав вынужденного безделья, просил соседей присмотреть за товаром, брал в руки какой-нибудь пиджак или пальто и пускался в «свободное плавание» по бурлящему морю продовольственного сектора. Так можно было быстрее продать или выменять вещь и вернуться за следующей.
Шура с подругами разложили свой нехитрый товар на одном прилавке. У Лизы ещё оставались мужнины туфли и брюки, у Александры зимняя вязаная кофта, у Тамарик Айвазян целая куча детского, из которого её ребятишки давно выросли, и постельное бельё. Торговля шла ни шатко ни валко, как и у остальных продавцов. За час ростовчанки выменяли на продукты всего по одной вещи, армянка Айвазян, в придачу к детскому платьицу, ещё и пододеяльник – ей повезло больше. Зато за это время перезнакомились почти со всем рядом, в большинстве это были землячки – свои бабы из Ростова, Батайска, Азова. Наговорившись вволю, узнав последние сводки с фронта и другие новости, вскоре засобирались на станцию.
Внимание Александры привлёк какой-то переполох в толпе: двое местных мужиков-колхозников в телогрейках гнались за третьим – молодым, простоволосым парнем с подбритыми по моде висками, в городской коричневой курточке на молнии – москвичке, с мягким, широким воротником рубашки поверху, в коверкотовых, широкого покроя брюках, с отворотами внизу.
– Держи! Держи, хлопцы! Уйдёт подлюка! – азартно орал один мужик, ожесточённо работая локтями.
Парень, ловко лавируя в густой толпе, далеко оторвался от преследователей, но тут подключился базарный народ.
– Вор! Мужики, имай вора! – крикнула одна толстющая, как сапетка, кушёвская баба-казачка, торговавшая самогонкой на разлив.
Какой-то военный в фуражке с чёрным околышем, с вещмешком за плечом, ловко подставил пробегавшему мимо парню подножку. Тот кубарем покатился под ноги зевакам. Вовремя подоспевшие преследователи в фуфайках крепко схватили упавшего парня за руки, подняли с земли.
– Жулик, гроши украл! – заорал дурным голосом первый, – пожилой чубатый казак, и схватил пойманного за грудки, так что у того затрещала и полезла сзади по швам москвичка. – Где гаманець, курва, что у моей бабы потянул? Душу выну!
– Гражданы, гражданы, спокойно! – предостерегающе поднял вверх руки молодой парень, во рту у которого при разговоре, хищно поблёскивала золотая фикса – своеобразная уркаганская визитка. – Нету у меня кошелька, не верите – обыщите! И вызывайте лягавых, они разберутся.
Казак в телогрейке стал тщательно ощупывать карманы задержанного. Нагнувшись, проверил даже в носках.
– И впрямь немае, – растерянно протянул он.
– Своим сообщникам успел сбросить, подлец, – крикнул какой-то поднатчик-провокатор. – Мужики, что смотрите? Бей мазурика!
Сразу же, как по команде, на парня обрушился град ударов. Он жалобно вскрикнул, обхватив голову руками, присел на корточки. Его повалили на землю, стали лупить ногами.
– А ну, расступись, православные! – заорал какой-то пьяный, с увесистым колом в руках врезаясь в толпу, бьющую вора.
Народ отхлынул от лежачего, как морская волна во время отлива. Парень уже не кричал, а только тихонько, по-собачьи, скулил, лёжа в изнеможении на спине. Разбитое в красную смятку лицо его было страшно.
– И-эх, дубинушка, ухнем! – с хищной волчиной улыбкой крякнул подгулявший базарный пропойца и с маху опустил своё страшное оружие на голову вора.
Послышался звук лопнувшего расколотого кавуна. Бабы, завизжав, как резаные, бросились во все стороны от места побоища. Некоторые на ходу мелко крестились.
– Убил хлопчика, окаянный! – послышался запоздалый, осуждающий выкрик какой-то пожилой, закутанной до глаз белой косыной, кубанской казачки.
Тамарик Айвазян начала поспешно собирать в узел разложенные по прилавку вещи.
– Ой, бабоньки, бежим отсюда скорей! Сейчас милиции понабежит со свистками – плохо нам будет.
Александра с Лизой тоже по быстрому собрались и в компании с остальными торговками, с которыми познакомились на рынке, поспешили на станцию.
Пассажирский поезд «Тбилиси – Москва» пришёл с большим опозданием. Он был набит битком и невыспавшиеся, охрипшие от ругани проводники, ожесточённо отбиваясь от штурмующей вагоны толпы мешочников, брали только пассажиров с билетами. Вскоре раздался отчаянный гудок паровоза и состав тронулся. Следующий рейс был только к утру.
– А как же завтра на работу, девки? Опоздаем – посодют, – испуганно обвела женщин потемневшим взглядом Лиза Шерстобитова. Она, как и Александра Старцева, трудилась на «Ростсельмаше».
Решили ехать во что бы то ни стало. Одна из новых знакомых, бойкая пробивная бабёнка из Таганрога, смоталась на запасные пути и вскоре вернулась с радостным известием:
– Пошли за мной, девчата, там, за водокачкой, товарняк с открытыми платформами стоит. Я у стрелочника спросила, сказал, скоро будет отправляться. Пойдёмте. Скинемся, сопровождающему на лапу сунем, – до Ростова довезёт.
Шумной суетливой бригадой, с сумками, узлами и мешками, женщины быстро нашли нужный состав, договорились со старшим экспедитором. Тот вначале для виду отнекивался, но, получив две бутылки доброго кубанского первача и изрядный кусок копчёного сала с широкой мясной прослойкой – сдался. Довольные бабы дружно полезли на открытую платформу, заваленную всяким хламом, досками и металлоломом. Здесь, по-видимому, везли недавно станки какого-нибудь эвакуированного с Украины завода.
До Батайска доехали без приключений. Здесь несколько баб, местных уроженок, распрощавшись и взяв на всякий случай адреса попутчиц, покинули компанию. До Ростова оставалось всего ничего. Женщины весело переговаривались, заранее представляя радость ребятишек, с нетерпением ожидавших дома возвращение матерей с гостинцами. Каждая везла что-нибудь сладенькое для любимых чад.
Неожиданно внизу появились синие фуражки. Холёный офицер с нерусским лицом, в тонких позолоченных очках, с щёточкой усов под носом, – эдакой чёрной соплёй аля-Гитлер, презрительно и жёстко обратил свой холодный взор вверх, на сидевших на платформе женщин:
– Эт-то что ещё такое? Кто разрешил? На военном эшелоне?.. А ну – встать! – загремел его резкий, начальственный голос. Говорил он с лёгким кавказским акцентом.
Женщины, разом струхнув, растерянно поднялись на ноги.
– Сержант Локтионов, оцепить платформу! Никого не выпускать, – обратился офицер в очках к младшему командиру. Тот подал команду и часть солдат с винтовками, согнувшись, полезла на другую сторону состава. Офицер вновь обратил взор на виновато застывших на верху женщин:
– Всем покинуть платформу! Живее! Построиться с вещами внизу.
Бабы угрюмо повиновались. С тоской и нескрываемым страхом смотрели на чисто выбритое, розовощёкое лицо чернявого энкэвэдэшника. Пытались отыскать в его цыгановатых антрацитинах больших, на выкате, глаз хоть что-нибудь живое, человеческое и – не находили.
– Что в сумках? – сухо спросил строгий начальник в синей фуражке.
– Продукты, вещи, товарищ командир, – ответила за всех Лиза Шерстобитова.
– Мешочницы, ****ь вашу маму?! – презрительно скривился офицер, с хищной, животной ненавистью разглядывая, как насекомых, как тупых заезженных домашних животных, этих неопрятных, некрасиво одетых и плохо пахнущих русских женщин, которые были ему так же чужды и духовно далеки, как Луна или ночные звёзды.
– Наживаетесь на народной беде, спекулянтки грёбаные? Дефицитными продуктами торгуете, которые ночью расхищаете со складов? И это в то время, когда весь советский народ, ****ь, стеной встал против напавших на нашу родину гитлеровских фашистов!.. Мобит хан, – выкрикнул он непонятную фразу, вероятно, выругался по-своему. – Всем сейчас же сдать продукты и вещи! Приготовить паспорта.
Бабы в голос завыли, прижимая мешки и узлы к груди.
– Товарищ командир, продукты детишкам наменяли, с голодухи пухнут, – попытались разжалобить кавказца-энкэвэдэшника некоторые.
– Сержант Локтионов, отобрать у задержанных все вещи, – коротко и уверенно, не терпящим возращения тоном, приказал офицер. – Кто не будет отдавать, арестуйте и – на станцию в комендатуру! Выполняйте.
– Есть, товарищ майор, – козырнул исполнительный сержант и подал короткую, красноречивую команду красноармейцам в синих чекистских фуражках. Те, как стая усердных гончих псов, которым хозяин сказал «Фас!», набросились на плачущих, беззащитных женщин. Солдаты вырывали у них из рук сумки и узелки, небрежно швыряли в общую кучу около платформы. Кто не отдавал, из последних сил цепляясь за своё добро, – били прикладами по рукам. Поднялся страшный крик и плач, отчаявшиеся женщины, все тяжкие труды которых мигом пошли насмарку, голосили как по покойнику. Одна, сухонькая пожилая тётка в застиранном клетчатом светлом платке, прорвавшись сквозь оцепление, упала в холопском порыве к ногам безжалостного майора и коснулась губами носка его пыльного сапога. Тот брезгливо отдёрнул ногу и, глянув на униженно лежащую женщину, как на червяка, с гадливой гримасой ударил её носком сапога по лицу. Бабы ахнули, прижавшись друг к другу, тётка, захлебнувшись кровью, вскрикнула. Поползла обратно к своим товаркам, оставляя за собой, на грязной, мазутной насыпи из мелкого гравия, тонкий кровяной след.
Неожиданно с другой стороны платформы на станцию подошёл воинский эшелон. Протяжно и резко проскрипев тормозами, лязгнув по-волчьи челюстями буферов, остановился напротив них. Из теплушек на насыпь, как чёрный горох, посыпалась разухабистая матросня. Послышался весёлый смех, солёные морские словечки, шутки. Несколько человек, услышав женский плач, с котелками приблизились к чекистскому оцеплению.
– Это что ещё за аврал? – крикнул один, – усатый, чубатый, – с бескозыркой, едва державшейся на самой макушке. – Майор, почто наших девчат мордуешь?
Офицер-кавказец резко обернулся к нему и, сверля гневным, испепеляющим взглядом, отчеканил:
– Товарищ краснофлотец, это не ваше дело! Налево, кругом, – шагом арш!
– Ребята моряки, заступитесь, у нас последнее отымают, что детишкам везли, – в отчаянии, уже ни на что не надеясь, крикнула Тамарик Айвазян и заплакала.
– Молчи, сука нерусская! – замахнулся на неё прикладом сержант Локтионов.
Моряки дружно бросились на помощь женщине.
– Эгей, сержант, тебе на фронт надо, а ты в тылу с бабами воюешь, – резко и решительно схватил его за руку, не давая ударить, усатый и чубатый матрос. Толкнул его с силой в сторону, так, что Локтионов, не удержавшись на ногах, упал на насыпь.
– Нападение на караул? – злорадно, как бы радуясь чему-то, потянул из кобуры пистолет майор. – Арестовать его!
На моряка бросилось несколько красноармейцев, но тот легко, как котят, расшвырял их. Офицер прицелился в него из револьвера. И тут, второй краснофлотец, с красной звездой и двумя золотистыми полосами старшины первой статьи на рукаве синей фланельки, смело рванулся к нему и выбил из руки пистолет.
Увидев, что творится что-то неладное, к месту драки подбежало ещё несколько флотских. Они тут же кинулись на выручку своих, завязалась ожесточённая потасовка с чекистами. Один плечистый невысокий морячок крепким мужицким ударом завзятого деревенского кулачного бойца ополовинил зубы подвернувшегося под руку энкэвэдэшника. Выскочив из свалки, сунул в рот четыре пальца, залихватски, на разные лады засвистел, призывая товарищей из эшелона на помощь:
– Полундра, братва! Тыловые крысы моряков бьют!
В матросском эшелоне услышали. И тут началось что-то невообразимое: матросня, подметая насыпь широченными клёшами, сбрасывая на платформу бушлаты, закатывая рукава синих фланелек и полосатых тельников, с угрожающим рёвом кинулась в яростную рукопашную атаку. В миг всё пространство вокруг испуганных, сжавшихся в центре женщин, стало чёрным и полосатым, и в этой полосатой черноте исчезли и потонули сине-краповые чекистские островки. Волна несущихся со всех ног матросов безжалостно смяла редкое солдатское оцепление. Их стали бить так, что только фуражки с синим верхом полетели в разные стороны, как щепки, которые летят при рубке леса. Безудержное, клокочущее ненавистью и решимостью постоять за правду, матросское «полундра» металось из стороны в сторону над притихшей враз станцией.
Красноармейцы, бросая бесполезные в драке винтовки, бежали сломя голову, куда глаза глядят, – чувствовали, что ещё немного, и их начнут убивать по настоящему. Майор, потеряв в свалке фуражку и револьвер, с выбитыми стёклами очков, висевших, зацепившись за ухо, на одной дужке, яростно матерился по кавказки. Пробовал отбиваться. Подскочившие матросы с двух сторон отвесили ему несколько крепких боксёрских ударов в челюсть и переносицу. Кто-то спереди двинул под дых, от чего энкэвэдэшник согнулся дугой. Другой морячок в располосованной до пупа тельняшке, выскочив вперёд, добил противника умелым и жестоким нокаутным ударом крепкого матросского башмака – в зубы.
Ещё не закончилось кровавое побоище, как паровоз застрявшего на станции Батайск-товарная грузового эшелона, на котором приехали женщины, дал длинный свисток отправления. Бабы всполошились и принялись разбирать свои вещи, быстро закидывать на платформу. Моряки помогали им, некоторые, весело скалясь и недвусмысленно подмигивая товарищам, подсаживали женщин наверх. При этом норовили покрепче ухватиться за пышный, неохватный зад. Бабы притворно отбрыкивались, красные, как раки, смеялись:
– Пусти, чёрт полосатый, куда лезешь!
– Всё туда же, тётка! Али мы не из тех же ворот, что и весь народ, – не смущаясь, отшучивались мореманы.
Поезд, резко дёрнувшись, так что бабы попадали на свои мешки, медленно покатил по рельсам.
– Спасибо вам, ребята! – махали им руками и платками, утирающие слёзы радости, довольные меняльщицы. – Возвращайтесь с победой!
– В добрый путь! – махали им вслед бескозырками моряки.
На насыпи, где только что стоял грузовой состав, сиротливо валялись, будто никому ненужный хлам, брошенные чекистами винтовки, затоптанные, грязные фуражки с синим верхом. Тут и там мелькали пятна крови, очень хорошо видные на фоне серой, покрытой угольной пылью гальки и чёрных, пропитанных смесью мазута с креозотом шпал.

1972 – 2012 гг.

                (П Р О Д О Л Ж Е Н И Е  С Л Е Д У Е Т)