Эллипс поражения

                В. ФЕДИН   

                ЭЛЛИПС ПОРАЖЕНИЯ
                из сб. "Благословенная страна Оливия"





      ГЛАВА 1

   Что ж, на худой конец мы с Энн сможем несколько лет прожить и без моей работы. А что потом? Пособие по безработице? На него можно существовать, но когда человек попадает в списки биржи труда, ему уже не следует рассчитывать на работу по душе. Никто не решится пользоваться услугами ученого, докатившегося до пособия по безработице.
Так думал я, глядя на кусочек глянцевой бумаги, лежащий передо мной на столе. «Администрация Вычислительного Центра НАСА благодарит Вас за добросовестный труд и ставит в известность, что в связи с завершением проекта «Апполо» контракт с Вами теряет силу по истечении тридцати дней с момента получения уведомления, — в соответствии с пунктом 12.1.3 упомянутого контракта».
Я ждал этого. Ждали этого все мои коллеги, которые не имели военного чина и не числились в штатах министерства обороны. Когда девять лет назад я подписывал контракт, я обратил внимание на зловещий пункт 12.1.3: «Администрация оставляет за собой право расторгнуть контракт в случае своевременного или досрочного завершения работы». Я был прекрасно осведомлен о чудовищном невезении «Апполо». Русские запускали на Луну одну за другой автоматические ракеты, они то разбивались о лунные скалы, то совершали мягкую посадку, но ни один корабль «Апполо» но мог выйти на окололунную орбиту. Мне казалось несбыточной фантазией прилунение наших астронавтов.
И вот программа «Апполо» завершена. Выполнен даже сверхплановый эксперимент: сочленение на околоземной орбите модулей «Апполо» и «Союз». НАСА больше не нуждается в услугах десяти тысяч наемных ученых: математиков, кибернетиков, химиков, металлургов, конструкторов, механиков. Десять тысяч моих коллег сейчас точно так же потерянно смотрят на уведомление администрации и думают о своей семье, о своей жизни, о своей научной карьере, просто о завтрашнем дне.
Каждый умирает в одиночку, — сказал какой-то умный немец. Каждый живет и умирает в одиночку, — сказал бы я сейчас. Каждый из десяти тысяч моих коллег должен сейчас сам устраивать свою судьбу, обеспечивать жизнь своих близких.
Я медленно вел спортивный «Ягуар» по шоссе, забитому лимузинами. Был час пик, час окончания работы. Вокруг меня так же медленно двигались ярко раскрашенные автомобили, в которых сидели беззаботные, веселые люди. Наверное, они не получали от своей администрации уведомления о том, что их услуги больше не нужны. Я покосился на себя в зеркало заднего вид. На моем лице сияла широкая, приветливая улыбка. Поглядев на меня, никто бы не подумал, что этот респектабельный человек, доктор философии Уилльям Франк через месяц станет безработным.
Самое скверное заключалось в том, что у меня не было американского подданства. Я оставался иммигрантом, «гражданином Вселенной». Девять лет назад мы с Энн и тремя малышами покинули нашу благословенную Оливию, чтобы обосноваться в Америке. Энн была урожденной гражданкой США, ее дядя, конгрессмен, помог мне устроиться в НАСА. Но дядя умер пять лет назад. Теперь, когда я стану безработным, Энн сможет оставаться здесь, а мне, скорее всего, напомнят о моем положении. США — демократическая страна, иммигрант с моими учеными заслугами может надеяться на место преподавателя в колледже или в школе, на место рядового сотрудника в научной организации. Но сейчас на поиск работы одновременно ринутся сразу десять тысяч ученых самой высокой квалификации. Больше половины из них — граждане США. Америка — большая страна, но сразу всем места не хватит. И последними в очереди будут иммигранты вроде меня. Для нас открыты все дороги: в официанты, в уборщики, в сборщики апельсинов, — вместе с тысячами негров и латинцев без образования. Я могу оставаться здесь туристом, но для этого нужно очень много долларов. Значит, если за месяц-другой я не найду работы в Америке, мне придется уезжать.
Я вел «Ягуар», улыбался привычной улыбкой и думал, как мне подготовить Энн к огорчительной новости. Бедняжка, она столько труда вложила в наше гнездышко. Ладно, будем надеяться на
хеппи-энд.
—  Дорогой, я все знаю, — такими словами встретила меня Энн. — Мне звонила Глэдис Спулендайк. Не расстраивайся. Все будет хорошо. На худой конец, мы продадим наше гнездышко и вернемся в твою благословенную Оливию.
Все мои приготовления оказались ненужными. А Энн с обычной мягкой улыбкой подтолкнула меня в сторону моей спальни:
—  Переоденься, прими ванну и выходи в столовую. Стол накрыт.
Мы с Энн прожили всю жизнь в полном согласии, если не считать прямо противоположных взглядов на диету. Энн с фанатизмом первых христиан верила, что долголетие человеку гарантирует фруктово-растительная диета. Она считала себя вегетарианкой, но не ужасалась каннибализму людей, поглощающих мясо убитых животных. И сама иногда позволяла себе полакомиться кровавым бифштексом. Но только иногда. У Энн много свободного времени, и основную часть его она тратила на чтение дурацких измышлений дипломированных шарлатанов, проповедовавших растительную диету.
Сегодня на обед она приготовила овощной суп на сложном растительном бульоне, тушеную тыкву, поджаренные на оливковом масле кукурузные хлопья и неизменный арбузный сок. Арбузный сок я не любил вою жизнь, у меня слабоваты почки, но Энн твердо придерживалась своих принципов. Я оглядел сверкающую сервировку стола и тяжело вздохнул. Покосился в сторону бара.
—  Хорошо, дорогой, — мягко сказала Энн. — Сегодня можно.
И она поставила на стол бутылку сухого мартини.
—  Сегодня не помешало бы даже виски, — пробормотал я, надеясь на чудо.
Чуда не произошло.
—  О, нет, — энергично возразила Энн. — Я не хочу, чтобы Глэдис Спулендайк говорила, будто доктор Франк запил с горя.
Она с ласковой улыбкой положила свою руку мне на плечо. И только в глубине ее глаз я заметил нечто, похожее на тревогу. Я поцеловал руку Энн и разлил мартини.
—  Я скажу спич! — засмеялась Энн. — Дорогой мой доктор Франк! Наше процветающее общество не допустит вашей нищеты. Я уверена, что такой известный ученый нужен везде: и в Америке, и в Оливии. Кибернетика сейчас в моде. Не волнуйся, наш дорогой, наш ученый папочка. Все будет о’кэй!
Мы чокнулись, как любила Энн: держа фужеры за донышко. Мелодичный хрустальный звон проплыл по столовой. Я еще раз вздохнул и принялся за овощной суп.
Последний месяц моего пребывания в НАСА, точнее, в Вычислительном Центре проекта «Апполо» (штат Флорида) подходил к концу. Каждый день я просыпался с тяжелым сердцем и тоскливым вопросом: что же делать дальше? Каждый вечер я ложился с тем же вопросом, с тем же чувством безысходности. Энн, как могла, пыталась отвлечь меня от неприятных мыслей. Чтобы не огорчать ее, я делал вид, что наше будущее лучезарно и безоблачно. Она спокойно засыпала, а я лежал без сна и думал все о том же. Снотворное не помогало, да я и не налегал на него. Кибернетику, как никому другому, опасно травмировать мозг наркотиками, транквилизаторами и алкоголем.
За месяц я потерял девять фунтов. Наверное, я постарел, потому что Энн однажды внимательно посмотрела на меня и вдруг спросила:
—  Билл ты помнишь Андрея Перькова?
—  Да, — удивился я.
Почему это Энн вдруг вспомнила о моем русском коллеге, с которым мы несколько раз встречались при подготовке совместного полета «Апполо» и «Союза»? Уж не подумывает ли моя супруга перебраться в Россию?
—  Почему ты вспомнила о нем?
—  Ты сейчас очень похож на него, — вздохнула Энн.
Я понял ее, и мне стало совсем тоскливо. При встречах с русскими коллегами я и мои коллеги удивлялись, как небрежно они относятся к своей внешности. Наши русские сверстники выглядели много старше своего возраста. Особенно невыгодно смотрелись их жены, почти все грузные, с оплывшими фигурами, с дряблыми лицами, обильно тронутыми преждевременным увяданием. Моя Энн старше многих из них, но выглядела стройной девочкой рядом с этими, давно забывшими о спорте и диете женщинами. Правда, русские уверяли нас, что у них нет безработицы.
За этот месяц я вспомнил всех своих друзей и коллег в Америке и в Оливии. Я рылся в телефонных справочниках, в записных книжках, разыскивал их адреса и телефоны. Я надеялся, что кто-то из них поможет мне с работой. Я написал десятки писем, хотя этот способ общения непопулярен.
Боюсь, мои письма получались неубедительными. Я не хотел показывать бедственность моего положения. Я ссылался то на знойный и влажный климат Флориды, якобы убийственный для бедняжки Энн, то на свою тоску по заснеженным склонам, где можно мчаться на лыжах целые мили, только держись на ногах. Я аргументировал свою просьбу желанием провести остаток жизни где-нибудь в провинции, подальше от суеты делового мира, или, наоборот, мечтой о карьере в крупном промышленном центре.
К концу месяца мне ответило чуть больше половины моих адресатов. Остальные или забыли обо мне, или сменили адреса, или сами находились в таком же положении. Ответы были довольно однообразны, независимо от того, приходили они из Америки или из Оливии.
«Дорогой Билл (или Франк), страшно рад, что ты вспомнил обо мне, помнишь, как мы волочились за малюткой Джейн (или Лорой, или Мэри), счастливое было время, сейчас совсем другие заботы, всегда готов помочь тебе, но пока вакансий нет, как только что-то появится, немедленно сообщу».
Отчаяние настолько охватило меня, что я пожертвовал тысячей долларов и отправил анкету-запрос в национальный центр тестирования, надеясь, что мои данные подойдут для какой-нибудь приличной работы. Анкету специалисты составляли убийственно откровенной, из пятисот вопросов половина касалась тем, которые обычно в обществе не обсуждаются. Я заполнял эту анкету украдкой от Энн, когда она спала, и в эти часы чувствовал себя так, будто меня абсолютно голым выставили в витрине самого популярного универсального магазина.
Ответ из центра тестирования пришел очень быстро. Центр сообщал, что доктор философии Франк вполне соответствует занимаемой должности начальника лаборатории Вычислительного Центра «Апполо». Сначала я обиделся. Такой ответ означал, что у меня нет никаких шансов на служебную карьеру. Даже если бы я оставался работать в НАСА, то после этого ответа я считался бы бесперспективным работником. Но потом я понял, что из десяти тысяч моих коллег, над которыми вдруг нависла угроза безработицы, по меньшей мере, половина обратилась в Центр с аналогичной просьбой, и его служащие соответствующим образом отреагировали на массовый наплыв анкет ученого люда.
В последний день моего пребывания в Вычислительном Центре меня пригласил директор нашего отдела, Милдс. Обычно он носил штатский костюм, но сейчас, когда проект «Апполо» был завершен, он облачился в военный мундир. Выглядел он в нем весьма эффектно. Сияло золото погон, сияли пуговицы, сияли целлулоидным блеском орденские планки.
—  Ну, что, дорогой доктор Франк, — с широкой улыбкой проговорил Милдс, когда я уселся (в последний раз!) — в огромное кресло черной натуральной кожи. — Мне дьявольски жаль, но такова жизнь.
—  Я благодарен вам за внимание... — начал было я, но Милдс широким жестом остановил меня.
—  Пустое. Если бы вы имели военный чин, я бы предложил вам работу.
Военного чина у меня не было, я с сожалением развел руками и собрался откланяться. Полковник дружески остановил меня. Он встал, подошел к массивному сейфу, открыл его. Это был холодильник, мастерски замаскированный под старинный сейф. Милдс извлек из него бутылку, сифон, нарезанный ананас.
—  Собственно, — сказал он, разливая виски, — я пригласил вас, чтобы сделать вам предложение. Ваше здоровье.
Я жевал ломтик ананаса и ждал продолжения.
—  Вы дьявольски толковый парень, — говорил Милдс, — и я хочу вам помочь. Возможности мои, — он с усмешкой ткнул пальцем в свой полковничий погон, — ограничены, поэтому, ради всех святых, не обижайтесь, если мое предложение как-то заденет вас. Вы, яйцеголовые, дьявольски обидчивы. Я могу оставить вас в своем отделе. Есть возможность сразу присвоить вам чин лейтенанта армии США, несмотря на ваше оливийское гражданство.
Я знал, что такое лейтенант в военном научном заведении. Мои знания, мои научные связи не будут иметь никакого значения. Мне придется ежедневно по два часа заниматься шагистикой, раз в неделю круглосуточно дежурить в штабе. И ежедневно, ежечасно, ежеминутно тянуться и козырять любому солдафону, у которого на погонах хотя бы на одну звездочку больше. При обсуждении научных вопросов мой голос не будет значить ровным счетом ничего. Слушаюсь, господин капитан! Да, господин капитан! Есть изменить константу в уравнении! И оклад лейтенанта раз в десять меньше той суммы, к которой давно привыкла Энн.
Лицо мое, должно быть, достаточно красноречиво отразило мои чувства, потому что Миддс с солдатской чуткостью расхохотался.
—  Ну, полно, полно! — Он стал серьезным. — Из всех ваших коллег я могу предложить работу только одному. И я предлагаю свою помощь вам. Чин лейтенанта — это мало, я понимаю. Но мои возможности не позволяют мне предложить вам больше. Года через два я сделаю вас капитаном, а лет через десять вы станете полковником и получите американское гражданство.
Он пристально смотрел на меня. Я молчал. Десять лет солдатской жизни на жаловании младшего офицера...
—  Дружище Франк, — полковник залпом проглотил виски, зачавкал ананасом. — Я вижу, куда мы все идем. Уже сейчас половина яйцеголовых в той или иной форме работают на нас, на оборону. Через десяток лет не останется ни одного яйцеголового, который не будет связан с армией. Рано или поздно вы снова окажетесь в том же положении, А если вы сейчас примете мое предложение, то к тому времени будете иметь вес в армии. И не забудьте об американском гражданстве.
Я знал, что Милдс прав. Я знал, что большинство моих коллег выполняют военные заказы. Борьба за паритет в средствах нападения становилась тотальной, — как для Оливии, так и для ее Великого Партнера. А платили военные неплохо, наши правительства не жалели средств на оборону. Но чин лейтенанта. Но десять лет унизительного чинопочитания. Но положение иммигранта. Но моя бедняжка Энн.
—  Господин Милдс, — сказал я самым уважительным и патетическим тоном. — Я так признателен вам...
Глаза полковника подернулись масляной пленкой удовлетворения.
—  Я прошу вас дать мне возможность обдумать ваше любезное и почетное для меня предложение. Мне необходимо знать мнение моей супруги. Если недельный срок вас устроит...
—  Устроит, — добродушно махнул рукой Милдс. — Устроит и двухнедельный. Но больше ждать я не смогу. Я ведь всего лишь полковник. Я не волен в своих действиях.
—  Я постараюсь, чтобы мой ответ состоялся как можно скорее. Еще раз позвольте поблагодарить вас за то участие, которое...
Я, конечно, ничего не сказал Энн о предложении полковника. Мы с ней продолжали убеждать друг друга в безоблачности ожидающего нас будущего. А на душе у меня становилось совсем скверно. Фактически я уже стал безработным. Правда, не тем безработным, которых так любят описывать и смаковать левые газеты. У меня отличный коттедж. В гараже стояли три машины последних выпусков. На банковском счете лежала не такая уж маленькая сумма. В коттедже хранились большие запасы всего самого необходимого. Мы с Энн могли бы пересидеть в нашем подземном убежище атомную войну, конечно, при условии, что наше гнездышко не окажется в зоне прямого поражения.
Но это благополучие могло продолжаться от силы несколько лет. Ведь если бы мы изменили образ жизни, стали бы экономить или, что еще хуже, начали бы продавать свое имущество, чтобы выручить доллары на пропитание, — это для всех означало бы одно: доктор Франк на мели. После продажи первого же автомобиля у меня не осталось бы ни единого шанса на приличную работу.
Когда человек в нашем обществе не работает, это не считается предосудительным, он может делать деньги любым дозволенным способом или просто стричь купоны. Но если он нигде не работает и продает имущество, чтобы не умереть с голоду, значит, он банкрот. А банкротство у всех народов во все эпохи считалось крайне предосудительным явлением. Гражданину нашего общества можно рассчитывать на снисхождение во многих случаях. Он может быть гангстером, заниматься рэкетом, торговлей наркотиками, содержать публичные дома — все это только способ делать деньги, все это прощается. Не прощается только банкротство. Когда человек терпит крах, это означает, что он не способен на инициативу в нашем мире свободного предпринимательства.
Внешне наша жизнь текла по-прежнему. Мы с Энн впервые за много лет получили возможность беззаботно проводить день за днем. Мы разъезжали по роскошному побережью, останавливались в фешенебельных отелях. Мы старательно делали хорошую мину при плохой игре. Никто не должен догадываться о моем отчаянном положении, о моем страхе перед завтрашним днем, перед грядущими лишениями. И только моя чековая книжка исправно выполняла роль бальзаковской шагреневой кожи. Счет в банке уменьшался гораздо быстрее, чем я ожидал. Каждый литр бензина, каждый обед в ресторане, каждый ночлег приближал черту, за которой чернела бездонная пропасть нищеты. Возвращаться на родину в таком положении не имело никакого смысла. Но оставаться без работы в Америке бесконечно я не мог.
Истекали две недели, отпущенные мне Милдсом на раздумья. По-прежнему продолжали приходить ответы от моих знакомых, — все с тем же неутешительным содержанием. Мне ничего не оставалось, как принять любезное предложение полковника, любезное, потому что оно исходило из глубины его армейского сердца. Но по своей сути это предложение меня унижало унизительным. Надеть военный мундир значило потерять свободу. В любой момент меня, лейтенанта сухопутных или каких там еще войск, могли отправить куда угодно: в казармы, на военный полигон, на Ближний Восток. И я буду вынужден выполнять приказ. Десять лет, щедро обещанные мне Милдсом для получения чина полковника, могли растянуться до самого конца моей жизни или оборваться гораздо раньше нелепой смертью.
И все-таки другого выхода у меня не оставалось. Несколько десятков писем, которые я уже получил, бесстрастно констатировали, что доктору философии Франку, уволенному из НАСА в связи с завершением проекта «Апполо», работы нет ни в Америке, ни в Оливии. Везде достаточно опытных ученых, специализирующихся в области прикладной математики и кибернетики.
Последний день мы с Энн провели дома. Завтра я пойду к полковнику Милдсу и дам согласие на получение чина лейтенанта.
Энн вытащила на свет божий фото наших детей. Мы целый день рассматривали их, сортировали в хронологическом порядке. В этот день мы заново пережили всю нашу жизнь. Мы снова записывали нашего старшего сына, Марта, в привилегированную частную школу с уклоном в лингвистику. Сейчас Март знал шесть языков и работал референтом в отделе информации крупной фирмы. Мы не беспокоились за его судьбу, насколько это возможно для родителей.
Мы снова огорчались бесконечными болезнями нашего среднего сына, Роберта. Из-за его слабого здоровья я подписал девять лет назад контракт с НАСА: Энн тогда мечтала о Флориде. Здесь Энн удалось закалить слабый организм Боба. Сейчас Боб заканчивает медицинский колледж в Гарварде.
Мы умилялись, глядя на фото нашего Малыша, Джорджа. Малыш в детстве выглядел копией пухленького, лукавого Купидона с картин старых мастеров. Потом Малыш как-то вдруг вытянулся, похудел и превратился в тощего, долговязого и бесшабашного подростка, десятки которых можно видеть в любой подворотне. Он выбрал карьеру юриста, и мы отправили его вслед за Бобом в Гарвард.
Энн то громко смеялась, то на ее глазах появлялись слезы, то она надолго застывала в раздумье.
—  Дорогой, правда ведь, здесь взгляд у Боба совсем нормальный, нисколько не косит? Я так благодарна доктору Андерсону.
Лечение косоглазия нашего Боба у милого доктора Андерсона обошлось мне в весьма крупную сумму, но я не стал задевать материнских чувств Энн.
—  Посмотри, — воскликнула Энн, взяв в руки другое фото. — Здесь Март вот-вот расхохочется. Помнишь, в тот момент ты сказал что-то о едином языке для людей и компьютеров. Как он смеялся тогда...
Энн долго с нежной улыбкой рассматривала какой-то снимок, потом протянула его мне.
—  Как жаль, что Малыш был тогда так молод. Лучшей пары ему не найти.
На снимке фотограф запечатлел группу кривляющихся подростков. Наш Малыш крепко обнимался с очаровательной блондинкой в бикини.
—  Я слышал, она вышла замуж? — спросил я.
—  Ты всегда все узнаешь последним, — вздохнула Энн. — Глория уже дважды разводилась. Я думаю, она не может забыть нашего Малыша.
Я не стал возражать. Мне самому не встречались девицы, которые разводились бы с мужьями из-за тоски по прежним кавалерам. Сентиментальность не свойственна современным девушкам. По-моему, мы очень своевременно отправили Малыша в Гарвард, иначе эта ветреная пигалица давно бы наградила его развесистыми рогами и алиментами.
В этот день почта доставила мне всего одно письмо. Еще одно. Сколько их я получил за этот месяц? Сотню? Нет, пожалуй, поменьше. Я осмотрел конверт. Штампы на нем стояли оливийские. Это писал мой старый друг Фрэнк Колинз. Мы с Фрэнком крепко дружили в колледже, часто встречались в первые годы научной работы. Потом, как это бывает почти всегда, наши дороги разошлись. Во времена нашей дружбы Фрэнк Колинз считался ярым патриотом. Обычной темой его рассуждений была необходимость держать Россию в страхе перед военной мощью Оливии и ее Великого Партнера. Насколько я знал, он работал в какой-то секретной военной научно-исследовательской организации.
—  Откуда это? — поинтересовалась Энн.
—  Оливия, штат Миннекота. Точнее не могу сказать, тут штамп только штата. Странно, я ведь писал ему в Эллегон.
—  Кто это?
—  Это Фрэнк Колинз. Помнишь, мы еще не были женаты, я познакомил тебя с высоким, черным, веселым парнем? Ты еще назвала его стервятником, и мы с тобой поссорились из-за этого?
—  А... — разочарованно протянула Энн. — Это он тогда рассуждал о необходимости глобального кровопускания?
—  Он самый.
Я вскрыл конверт. «Как дела, дорогой Билл? Совсем неожиданно получил твое письмо. Долго раздумывал. Если я опоздал, то желаю успеха. Я знаю о том, как с вами поступили в НАСА после завершения проекта. Если других предложений нет, то можешь приезжать. Считается, что человеку лучше умирать на родине. Недавно у нас сошел с ума профессор-консультант. Его место свободно. Возможно, скоро освободится и мое, — по той же причине. Если приедешь, дай мне знать, я закажу тебе отель. Жди меня в Далате, дальше ты без меня не доберешься. Я заеду за тобой. Жду твоего звонка. Привет и наилучшие пожелания малютке Энн, если она еще не ушла от тебя. Твой Ф. Ф. Колинз».
Я внимательно перечитал письмо. Наконец-то появилась альтернатива унизительному предложению полковника Милдса. Конечно, Оливия — это не Америка, но оливийские монеты почти ничем не хуже американских долларов. Я догадывался, чем занимается фирма, в которой работает Колинз. Это меня не пугало, Милдс прав, через десяток лет мы все будем работать на оборону. К тому же у меня сейчас не осталось выбора. Так не все ли равно, когда и где начинать? Армейские заказы ученым никогда не иссякнут. Должность профессора-консультанта меня вполне устраивала. Отпадал самый важный вопрос — финансовый. Немного пугало переселение из благодатной Флориды в Оливию, с ее туманами и холодами. Как-то еще Энн перенесет смену климата, как она будет себя чувствовать в долгие зимние холода в той северной глуши?
Когда я поднял взгляд от письма, я увидел перед собой на столе графинчик виски и сифон с содовой. Энн протягивала мне рюмку. Она сказала:
—  На твоем лице все написано. Я рада, что у нас появилась возможность как-то перебиться некоторое время. Давай выпьем за твоего Фрэнка Колинза, за процветание штата Миннекота и всей благословенной Оливии!


      ГЛАВА 2

   Щедрое флоридское солнце заливало тело расслабляющим покоем. Было лень шевелиться. Мы с Энн полулежали в шезлонгах у самой воды и смотрели на море.
—  Не хмурься, Билл. Все будет хорошо. Ведь ты возвращаешься на родину. Все устроится самым лучшим образом. Какое-то время мы перебьемся врозь. Чтобы ты не скучал, я буду иногда приезжать к тебе. А года через три-четыре Боб и Малыш встанут на ноги, и мы снова все вместе соберемся в нашем гнездышке, — здесь, во Флориде.
Энн говорила именно тем голосом, который мне так нравился: голосом засыпающего ребенка. Я молча слушал ее, и мне хотелось верить, что все так и будет. Мне виделся наш коттедж на высоком берегу над океаном, виделся я сам в качалке на веранде. Я видел окружавших меня наших взрослых сыновей, их красивых и ласковых жен, веселых малышей, моих внуков. Я верил, что когда-нибудь буду сидеть рядом с Энн на веранде и безмятежно смотреть на удивительно синий океан.
Я люблю смотреть на океан, смотреть и думать. Каждый человек, даже самый черствый делец, даже закоренелый преступник, как бы ни был загнан делами, как бы ни озлобили  его несправедливости им же самим созданного мира, не может не поддаться очарованию вечной задумчивости океана.
Мы вышли из моря беспомощными моллюсками и уйдем в него речной водой, растворившей нашу плоть. Мы жили в море два биллиона лет. Два биллиона лет мы плавали, парили, ползали в море. Два биллиона лет море было нашей колыбелью, нашим миром, нашей могилой. И поныне наши тела — всего лишь морская вода, заключенная в эфемерную оболочку протоплазмы. Еще биллионы лет сухопутные существа будут хранить в извивах нуклеиновых кислот генетическую ностальгию по своей великой и таинственной колыбели. Мы связаны непознанными, но могучими силами с шумом прибоя, с белыми гривами волн, с зеленоватым полумраком глубин, с теплотой прибрежных отмелей, с нашими старшими братьями по крови, оставшимися в океане, сохранившими, в отличие от нас, верность матери-океану. Эти силы притягивают наш взгляд к неоглядной, вечно волнующейся, безграничной водной дали и погружают нас в состояние спокойной мечтательности.
Рев реактивного двигателя оборвал мои мысли. Я посмотрел в небо. Далеко опередив свой собственный звук, над морем разворачивался F-111. Может, это совершает тренировочный полет мой приятель Нейл Рокк, майор ВВС США, бывший шеф-пилот бывшей поисковой группы бывшего проекта «Апполо»?
—  Да, дорогая, — сказал я Энн. — Все будет о’кэй. Только береги себя. Нас у тебя много, а ты у нас одна.
Когда сверкающий «Форд» поднялся на вершину холма, я остановил машину. Мы с Энн вышли и встали, обнявшись. Мы смотрели на океан. Ослепительно сияло солнце. Дул легкий, почти неощутимый ветерок. По синему небу скользили маленькие белоснежные облачка. Рука Энн покойно лежала на моем плече. А я смотрел на океан, может быть, в последний раз.
Далат встретил меня нудным, затяжным ненастьем. Природа Оливии не ликовала по поводу возвращения своего блудного сына. Лето стояло в разгаре, но сейчас было откровенно холодно. За девять лет я основательно отвык от климата своей родины. Резкий, пронизывающий ветер сек лицо холодными, колючими брызгами дождя. Серые, безрадостные тучи цеплялись за крышу аэровокзала. Впереди еще будут солнечные, теплые дни, но мне сейчас казалось, что эти тучи, этот промозглый ветер, этот вызывающий физическое отвращение мелкий колючий дождь никогда не кончатся, и что отныне я навеки обречен вот так ежиться, прятать уши в воротник плаща, глотать пресную водяную пыль. Я вспомнил о вчерашнем прощании с океаном, и мне стало еще тоскливее. Не улучшила настроение и мысль об Энн, которая осталась совсем одна в нашем опустевшем гнездышке. И вдобавок ко всему меня глодала тревога за свое ближайшее будущее.
Лучший способ поднять настроение, — начать улыбаться. Я заставил себя думать о том, что я снова на своей родине, широко улыбнулся, как положено процветающему оливийскому ученому, известному в своей области науки не только в Оливии, но и среди американских коллег. Я снисходительно оглядел все, что меня окружало, и поехал в отель, где Фрэнк Колинз заказал мне номер.
Фрэнк приехал только на третий день. Двое суток я изнывал от скуки и тоски. Можно улыбаться сколько угодно, но когда нечем успокоить тревогу в душе, жизнь не представляется радостной. Двое суток я был во власти самых нежелательных — по уверениям наших психофизиологов — эмоций. Я честно старался разогнать дурное настроение. Но суровая реальность, — начинать жизнь сначала на исходе пятого десятка, — снова и снова погружала меня в изнурительную меланхолию. Возвращение на родину оказалось далеко не триумфальным. Благословенной Оливии наплевать на своих сыновей, блудных и неблудных.
Я часами бродил по набережной Северного озера, но низкие тучи над головой не способствовали подъему настроения, а грязные волны огромного озера, лоснящиеся нефтяными пятнами и обильно нашпигованные всевозможным мусором, навевали мрачные мысли. Я пытался читать взятые о собой книги, но ни «Функциональный анализ» Неймана, ни «Математическая логика» Гёделя, ни «Теория электрических сетей» Винера не шли в голову.
По вечерам улицы Далата полыхали огнем реклам, стекла дрожали от грохота и лязга то ли арт-, то ли поп-музыки. Я заново знакомился с родиной. Я бродил по блестевшим от дождя тротуарам, и меня гипнотизировали многозначительными взглядами огромноглазые косметические красавицы. Они ласково прикасались к моим рукам и плечам, нашептывали успокаивающую ложь доступной любви. Я молча проходил мимо, а они без всяких признаков раздражения или неудовольствия, с терпеливой нежностью профессионалок любви принимались за следующего потенциального клиента — с той же обволакивающей душу призывной интонацией, с теми же отработанными приемами продажной любви.
Оказавшись в тоскливом одиночестве, современный человек спешит обрести душевное равновесие в близости с представителями противоположного пола, — тем поспешнее, чем он моложе. Я далеко не молод, и меня не манил созданный нашим урбанистическим обществом богатый арсенал средств забвения от невзгод, печалей и тревог. Мне только грустно становилось от того, что на моих глазах предосудительные когда-то средства этого арсенала стали доступны и почти узаконены. И еще я думал о том, что мы с Энн не смогли бы остаться близкими духовно и душевно, если бы нам довелось в молодости вкусить из этой обильной чаши. Человек отличается от животного памятью, и когда он обнимает в постели партнера по любви, его человеческое сознание независимо от его желания возрождает все прежние подобные случаи. И гнет этих воспоминаний не позволяет человеку испытать подлинную любовь, если он остался человеком.
Вечером третьего дня, вручая мне ключ, портье передал вместе с ним листок бумаги, на котором стояли номер телефона и смутно знакомая мне подпись Фрэнка Колинза. За эти дни я проникся к Фрэнку самыми горячими чувствами, потому что только сейчас полностью понял, от чего меня спасло его предложение.
—  Хэлло, Фрэнк!
—  Добрый вечер. Билл, как дела?
—  Как всегда, великолепно! Ты где?
—  Я в номере 1636. Если не сочтешь за труд, — заходи.
—  Может быть, встретимся в баре? Я голоден, как дюжина негров.
Фрэнк рассмеялся. Я не узнал его смеха. Это был какой-то хриплый кашель, а не его хорошо знакомый мне раскатистый хохот.
—  Если ты потерпишь еще с полчаса, Билл, то я с удовольствием составлю тебе компанию. Я тут не один. Тебе предстоит пройти кое-какие формальности. Заходи, дружище.
Лифт поднимал меня на шестнадцатый этаж, а я размышлял о последних словах Фрэнка. Мне знакома процедура приема на работу в секретную фирму, и я понимал, что шефы Фрэнка хотят начать контакт со мной всякими бюрократическими штучками вроде отпечатков пальцев, подписки о сохранении тайны и прочей чепухи. Если человек захочет продать свои служебные секреты, эта ерунда его не остановит.
Дверь в номер 1636 была открыта, и на пороге стоял Фрэнк Колинз. За те годы, что мы виделись, он заметно поправился и здорово постарел, но я узнал его сразу.
—  Салют, Фрэдди! — я с искренней радостью пожал руку своему старому другу. — Ты ничуть не изменился за последние двадцать лет!
—  Салют, Билл, — радостно улыбнулся Фрэнк. — Заходи, дружище.
Мы приветствовали так друга в дни нашей давно прошедшей молодости, когда вместе учились в научно-исследовательской школе Государственного технического института.
В гостиной у Фрэнка сидели двое мужчин в строгих деловых костюмах. Фрэнк представил меня.
—  Уилльям Франк, доктор философии.
Мужчины привычно вытянулись. Широкоплечий крепыш моих лет склонил голову с пробором:
—  Уайт.
Второй мужчина, молодой, рослый здоровяк, шагнул ко мне, протянул руку с широкой улыбкой на свежем лице:
—  Уотсон.
Фрэнк засмеялся, вернее, хрипло прокашлял:
—  Билл, это не тот доктор Уотсон. Скорее, наоборот.
Я заметил быстрый взгляд Уайта, брошенный на моего друга.
—  Прошу, господа, — Фрэнк указал рукой на стол.
Мы расселись. Уайт бесцеремонно ощупывал мое лицо почти осязаемым взглядом. Уотсон поднял с пола огромный портфель, раскрыл его, вытащил несколько бланков. Значит, я не сшибся. Сейчас начнутся игры в секреты и шпионов. Уотсон широко улыбнулся.
—  Чтобы мы смогли продолжить разговор, прошу ознакомиться, доктор Франк.
Он протянул мне один из бланков. Я не спеша осмотрел его. Это был текст обязательства, который мне предстояло подписать. Конечно, Уайт и Уотсон — представители секретной службы. Уайт, скорое всего, начальство среднего ранга, возможно, майор, если не полковник. Уотсон же младший офицер.
—  Вы согласны подписать текст присяги? — спросил Уотсон все с той же широкой улыбкой.
Я молча кивнул головой.
—  Простите, пожалуйста, я не расслышал, — еще шире улыбнулся Уотсон, и я понял, что наш разговор записывается: эти штучки я хорошо узнал на работе в проекте «Апполо».
—  Да, я согласен подписать текст обязательства, — улыбнулся я.
—  Пожалуйста, подпишите, — Уотсон протянул мне толстую авторучку.
Ручка показалась мне тяжелее обычной, и я понял, что записывающая аппаратура спрятана в ней. Я подписал присягу, протянул бланк Уотсону. Я знал, что сейчас последует, но мне вдруг захотелось подразнить этих жрецов государственного молчания. Я не ошибся. Уотсон отрицательно покачал головой.
—  Пожалуйста, прочтите вслух. У нас так принято. Думаю, это не трудно?
Мне это не было трудно. Я прочитал текст присяги, постарался, чтобы слова звучали четко.
—  Спасибо.
Уотсон аккуратно сложил текст присяги в модную папку, протянул мне второй бланк.
Наша беседа протекала довольно странно. Я сидел со своими соотечественниками в сверкающем номере комфортабельного отеля. За окнами гудел и вспыхивал неоновыми огнями большой промышленный город. Доносились крики буксиров и теплоходов из порта. Шла последняя четверть двадцатого века. В моем чемодане лежали мои дипломы бакалавра, магистра математики, доктора философии, почетного профессора двух университетов. Я говорил со своими собеседниками на современном оливийском языке. Но содержание этого разговора очень  напоминало мне диалог негра со своим плантатором.
Меня покупали. Грубо, открыто, за солидную плату у меня отбирали почти все мои гражданские права: право на общение с людьми, право на свободу слова, перемещение и переписку, право на свободный выбор работы. Мне любезно оставляли очень немногое: право работать, дышать, есть, спать. Все остальное у меня отбирали или ограничивали. Но плату за потерю предлагали заманчивую. Но у меня нет выбора. Кроме того, за девять лет работы в НАСА я привык к некоторым ограничениям. А как говорил мой приятель Нейл Рокк, шеф-пилот «Апполо», самое трудное — начать, дальше все идет само собой.
Процедура моего оформления на работу заняла гораздо больше времени, чем я ожидал. Когда, наконец, Уотсон уложил в папку последний подписанный мной бланк, Уайт встал, с видимым удовольствием потянулся, не вынимая рук из карманов:
—  Ну что, парни, теперь не мешало бы немного промочить горло и пожевать.
Пожевали мы основательно, ведь обычное время ужина давно прошло. С питьем дело обстояло гораздо скромнее. Я не стал пить. Моим единственным источником доходов служил мой мозг, и я должен его беречь. Тем более, что за последнее время нервных клеток у меня, наверное, здорово поубавилось. То ли глядя на меня, то ли следуя своей должностной инструкции, почти не пили Уайт и Уотсон. Они за вечер осушили по порции коньяка, причем, этот аскетизм явно угнетал Уайта. Зато Фрэнк пил за нас всех. Я с тревогой смотрел, как он опрокидывает в рот рюмку за рюмкой. Но Фрэнк почти не пьянел. Он только становился все мрачнее. Когда мы собрались уходить. Фрэнк устроил нечто вроде тихой истерики. Он обвел вызывающим взглядом Уайта и Уотсона и громко спросил каким-то свирепым тоном:
—  Слушайте, парни, а стоит все это тех монет, которые вам
дают?
Я с недоумением смотрел на него. Уайт сделал каменное лицо. Уотсон напрягся, он заметно растерялся, не знал, как себя вести.
—  Вы о чем, доктор Колинз? — бесцветным голосом спросил Уайт.
Фрэнк не обратил на него ни малейшего внимания.
—  Ну, Билла я понимаю, — кивнул он на меня. — Он еще с молодости бережет свои мозги, хотя я не знаю, зачем они ему, как и всем нам. Ну, а вы? — Он ткнул пальцем в сторону представителей секретной службы. — Вам-то ради чего отказываться от самого доступного и самого дешевого удовольствия? Тоже мне, Шерлок Уайт и лейтенант Уотсон! Ха-ха-ха.! — И он закатился долгим смехом-кашлем.
Я понял, что постоянная опека секретной службы доняла Фрэнка до печенок, и это мне не понравилось. Он ведь взрослый человек и должен спокойно принимать то, чего он не в силах изменить. Видно, Фрэнк здорово измотался. Я вспомнил фразу из его письма о том, что он скоро сойдет с ума, и мне стало тревожно за друга.
Когда мы шли к лифту, Фрэнк сказал:
—  Билл, ты не возражаешь, я буду спать у тебя? Нам надо поболтать. Я так давно не говорил с умным человеком.
Уотсон опять напрягся, но Фрэнк заметил это и брюзгливо пробормотал:
—  Святая Мария, оставьте свои фокусы при себе. Я знаю все ваши дурацкие инструкции. Обязательства доктора Франка у вас. Если вы хотите, я сам поставлю ваши потайные микрофоны у своей кровати, но только дайте мне сегодня отдохнуть, как следует.
Уотсон пожал плечами, посмотрел на Уайта. Тот выпятил губы и ничего не сказал. Мы с Фрэнком вышли на моем этаже, а стражи государственной тайны поехали дальше.
В моем номере Фрэнк повалился на диван, не снимая даже ботинок. Он потягивался и кряхтел, и я не мог понять, выражает ли он удовольствие или стонет от какой-то внутренней боли.
Мой жизненный принцип заключается в том, что не стоит тянуть траву за стебли, — она сама вырастет, и предоставил Фрэнку полную свободу выражать свои эмоции, а сам позвонил дежурному. Мне вдруг до смерти захотелось арбузного соку. Лет двадцать я считал арбузный сок самым нелюбимым моим напитком, но сейчас почувствовал, что умру, если не выпью пару пинт. Дежурный согласился переговорить с кухней относительно странного напитка, я не стал дожидаться и забрался в ванну.
Когда, я снова вошел в гостиную, Фрэнк сидел за столом, пил арбузный сок и его лицо выражало отвращение.
—  Ты не мог заказать чего-нибудь покрепче? — брюзгливо спросил он.
—  Прости, Фрэнк, мне кажется, с тебя вполне достаточно. Нам надо еще поболтать. Неужели у вас там сухой закон?
—  Где? — усмехнулся Фрэнк, — В Лейк-Уортоне? Уж чего-чего, а выпивки там хватает. Сам увидишь. Я понял, Билл, что ты на мели, если уж вспомнил обо мне?
—  Как тебе сказать? — осторожно начал я, но тут же решил не лукавить с другом: Фрэнк всегда весьма чутко чувствовал любую фальшь. — Не то, чтобы на мели, а просто твое предложение на сегодня единственное.
Фрэнк протяжно свистнул. Свист перешел в какую-то мелодию. Фрэнк насвистывал и барабанил пальцами по столу.
—  Я так и понял, — сказал он. — Если человек согласен перебраться из Америки в такую дыру, значит, другого выхода у него нет. Они, — он кивнул куда-то наверх, видимо, намекая на «двух дабл ю», — это прекрасно понимают. Значит, «Апполо» успешно завершен, национальный престиж Великого Партнера спасен, а мавр может уходить?
—  Увы, — усмехнулся я.
—  Ну уж в Лейк-Уортоне тебе это не грозит, — пообещал Фрэнк. — Там работы всем нам хватит. До самой смерти.
Он уже второй раз упоминал какой-то Лейк-Уортон. Я не слышал о таком городе. Где-то на севере находилось большое озеро с таким названием, кажется, у самой границы. И потом, если Фрэнк работал в этом самом Лейк-Уортоне, то как мое письмо нашло его? Ведь я писал в Эллегон. Неужели секретная служба в Оливии работает так четко, что письмо доставили по новому адресу?
—  Ты давно уехал из Эллегона? — осторожно спросил я, памятуя о потайных микрофонах. Фрэнк понял меня.
—  Теперь Энн может писать тебе хоть на Аляску, — усмехнулся он. — Письмо ты все равно получишь.
—  Фрэнк... — предостерегающе показал я на уши.
—  А, — брезгливо сморщился Фрэнк. — Надоело до чертиков. Мне по контракту осталось работать меньше года. Уйду ко всем чертям. А людей у них всегда не хватало.
—  А какая там природа, в Лейк-Уортоне? Я никогда не был в тех местах.
—  Природа там разная, — усмехнулся Фрэнк. — Болота, слякоть, дожди. Когда вся эта мерзость надоедает, то на уик-энд выбираемся в Варджанский национальный парк. Там сухо, сосны. Кроу уверял, что эти сосны реликтовые.
—  Кто это — Кроу?
—  Мой приятель. Твой предшественник. Он с тоски спился и его отправили в психиатрическую лечебницу. Распад личности.
Фрэнк снова стал мрачным и я раздумывал, чем бы развлечь его. Вспоминать нашу молодость? Воспоминания о безвозвратно потерянном еще никогда никому не поднимали настроения. Расспрашивать о жизни? Фрэнк уже достаточно красноречиво высказался.
—  Фрэнк, дружище, — сказал я. — Мы с тобой не виделись тысячу лет, а говорим о какой-то ерунде. Если тебе не противно, расскажи, что это такое: Лейк-Уортон. Кто там будет моим шефом, ну и все прочее. Если это не будет раздражать тех господ, — я кивнул наверх. Фрэнк тяжело вздохнул, налил себе арбузного сока.
—  Ты благотворно действуешь на меня. Еще пара таких вечеров и я перейду с виски на арбузный сок. Чертовски приятная бурда.
Он с удовольствием выпил сразу весь фужер, почмокал губами и расхохотался своим странным смехом:
—  Видел бы кто: доктор Колинз пьет арбузный сок! Можешь держать пари с любым в нашей дыре, — через месяц станешь миллионером. Он закурил.
—  Кое-что тебе рассказали эти господа. Но ты сам все увидишь. А я скажу так: все эти нейтронные бомбы и прочие крылатые ракеты — все это дерьмо собачье. Их никто никогда не станет применять. Только сумасшедший решится нажать на кнопку. Если начнется война, а я считаю, что она никогда не кончалась, то люди будут воевать обычным оружием. Люди будут убивать друг друга старым надежным способом: огнем и мечом. Ничего, что огонь стал напалмовым, а меч превратился в пули, бомбы и снаряды. Все это будет нужно всегда.
Я слушал Фрэнка и у меня становилось легче на душе. Я опасался, что мне придется заниматься средствами массового уничтожения людей или каким-нибудь запретным оружием: бактериологическим, химическим. К обычному оружию люди во всем мире относятся терпимо — взять те же пистолеты.
—  Взять те же пистолеты, — Фрэнк будто подслушал мои мысли. — Или карабины. Что раньше было пулей? Сначала — просто кусок свинца. Потом ему стали придавать обтекаемую форму. Потом покрыли сверху твердым металлом, потом стали надрезать носик, чтобы дыра в человеке получалась больше, начиняли пулю взрывчаткой, — с той же целью. И всегда старались делать пулю все тяжелее, все крупнее, все совершеннее аэродинамически. Сейчас мы далеко ушли от всего этого. Помнишь, русские подняли шум в ООН, когда Великий Партнер пустил во Вьетнаме в ход новые малокалиберные карабины?
Я кивнул. Тот шум, как и другие подобные случаи, мало волновал меня. Каждая страна хочет иметь самое совершенное оружие и не хочет, чтобы противник обладал им.
—  Я приложил руку к этому карабину, — усмехнулся Фрэнк. — Даже запатентовал пулю. Все стремились совместить в одной точке три центра: массы, геометрии и сопротивления. А я взял и разделил их. Понимаешь, что вышло из этого?
Я представил такую пулю, ее действие и мне вдруг стало зябко. Я поежился.
—  Вот-вот, — Фрэнк следил за мной. — Приятно иметь дело с умным человеком. Такая пуля попадает в задницу, а выходит из левой пятки. Или из правого уха. Для человека достаточно простого попадания такой пулей, — она начинает кувыркаться в нем. И я до сих пор не найду алгоритм расчета ее траектории в биологическом материале.
Я молчал. Долгие годы я занимался обратной задачей. Мои программы в НАСА должны были обеспечить надежное возвращение живого и здорового человека из космоса, на землю, несмотря ни на какие передряги.
—  Фрэнк, — сказал я, — расскажи лучше, с кем мне придется иметь дело. Кто мой шеф, кто есть кто?
—  А, неприятно марать башню из слоновой кости человеческим дерьмом? Ничего, привыкнешь, — усмехнулся Фрэнк. — Человек ко всему привыкает. Отвечаю на твои вопросы. Шефом твоим буду я.
Я сделал непроизвольное движение. Фрэнк довольно рассмеялся.
—  Ладно, виски можешь не заказывать. Честно говоря, мне и это надоело.
Он замолчал, и его лицо снова стало угрюмым. Он вообще выглядел очень изнуренно. Меня в сегодняшний вечер удивляла резкая смена настроения моего старого и постаревшего друга. От безудержного, полуистерического хохота он вдруг, без всяких промежуточных эмоций переходил к глубочайшей депрессии. Наверняка, его нервная система находилась на грани срыва. Долго протянуть в таком состоянии человек не может. И опять Фрэнк удивил меня.
—  Правильно, Билл, все верно. Скоро ты сможешь занять мое место. Я долго не протяну на этом вонючем объекте 00555. Держусь только на выпивке и транквилизаторах. А это не лучшее лекарство для нервов.
Я изумленно смотрел на друга, а он весело подмигнул мне:
—  Ничего, лет через пять, если не сойдешь с ума, станешь таким же психоаналитиком. Когда человек ежедневно изучает протоколы вскрытия людей, убитых с его помощью, лица живых для него — детские картинки.
Фрэнк хлебнул арбузного сока, лицо его разгладилось от удовольствия.
—  Как это я раньше не додумался? Отличная штука. Это, конечно, Энн?
—  Энн.
—  Молодец она у тебя, видно. Что касается твоих коллег... — Фрэнк ненадолго задумался. — Вот, например, Маккилси. Старший программист в моей лаборатории. Вообще-то он редкая сволочь. Учти это. Он бреется два раза в сутки, причем, только опасной бритвой. Говорит, осталась от деда, какая-то особая сталь. Представляешь, каждый вечер и каждое утро человек скоблит свою физиономию опасной бритвой. По-моему, он скоро проскоблит ее до дыр. А он уверяет, что иначе не может. Утром он бреется, чтобы выглядеть прилично на работе, а вечером — чтобы девочки не жаловались на щетину. Он тут уже восемь лет, и все восемь лет скоблится два раза в сутки. Когда это мне надоедает, я отправляю его на полигон на ночные испытания. Так он перед тем, как ехать туда, обязательно бреется. А утром приезжает домой, опять побреется и — спать. Кошмар, верно?
Я достаточно хорошо представлял себе этого своего будущего коллегу. Наверняка, Маккилси был элегантным, подтянутым, пунктуальным человеком средних лет и приятной наружности. Скорее всего, у него предки пуритане. Я подумал, что сумею поладить с этим парнем. У Фрэнка с ним просто психологическая несовместимость, если не какие-то личные счеты.
—  А кто еще работает в лаборатории? Кстати, ты заведуешь лабораторией?
—  Нет, — покачал головой Фрэнк. — Тут военный научно-исследовательский институт. Тут нет заведующих, нет директоров. Тут есть начальники и командиры. Я — начальник лаборатории. А командует всем объектом 00555 генерал Сверли, — тоже подонок, кстати.
—  Ты — начальник вычислительного центра?
—  Тоже нет. В вычислительном центре несколько лабораторий, и я — начальник лаборатории нестандартного программирования. Ну, всякие там особые случаи: эллипс поражения, взаимодействие с преградой...
—  Эллипс рассеивания? — не понял я.
—  Эллипс поражения. Я же сказал, что у меня — особые случаи.
—  А что такое эллипс поражения?
—  Ты представляешь шариковую бомбу? — вместо ответа спросил Фрэнк.
—  В самых общих чертах.
—  Ну, в деталях ты ее скоро изучишь, — серьезно пообещал Фрэнк. — Мы сейчас бьемся над обеспечением равномерного разлета шариков. Это и есть эллипс поражения. Дьявольски трудная задача. Поручение Великого Партнера оливийской науке.
—  А в чем тут трудность? — не понял я.
—  Видишь ли, эти бомбы весьма эффективны, но они недобирают процентов двадцать мощности, расчетной эффективности. Мы не можем обеспечить равномерность разлета шариков. Анизотропия свойств оболочки, ну и прочая чепуха.
Лицо Фрэнка скривилось.
—  Билл, к черту эту мерзость! Как там твоя Энн поживает? Мальчишки, пожалуй, уже завели свои семьи?
Мы проговорили до полуночи. Спал я плохо. Фрэнк то и дело вставал, чтобы добраться до туалета, — арбузный сок обладает отличными мочегонными свойствами. Фрэнк плохо ориентировался в темноте, он грохотал мебелью, натыкался на все углы и яростно шипел от боли и нетерпения, кряхтел и вполголоса ругался почище далатских докеров.
Утром меня разбудил телефон. После беспокойной ночи хотелось спать, зевота сводила скулы.
—  Хэллоу, доктор Франк?
—  Доброе утро, мистер Уайт.
В трубке забулькал смех.
—  Мы с вами поладим, док. Может, перейдете в наше ведомство? У вас подходящие данные.
—  Спасибо, — я решил поддержать шутливый тон. — Как только забуду таблицу умножения, я ваш.
—  Договорились. Док, предлагаю через полчаса встретиться в баре, а? Позавтракаем и — в путь. Хорошо?
—  Прекрасно, Уайт. Через полчаса будем в баре.
Раскрашенный под старую жабу вертолет скользил над мощным слоем облаков, почти задевая свою тень. По солнцу я определил, что мы летим на северо-запад. В вертолете кроме нас, четверых пассажиров, находилось двое пилотов, молоденьких парнишек в военной форме. Они не обращали на нас ни малейшего внимания. Один из них, кажется, пилот, без устали насвистывал что-то, по-моему, из предосудительного репертуара Дилана. Это беспокоило Уотсона. Он осуждающе вертел головой, порывался встать, но почему-то именно в этот момент вертолет вдруг проваливался или, наоборот, резко взлетал вверх. Уотсон, бледнея, цеплялся за кресло.
—  Не иначе, всемирный потоп начинается, — буркнул Фрэнк, глядя на облачную массу внизу, мокрую даже на взгляд.
—  Такое же дерьмо налетело сюда семь лет назад, — проговорил Уайт, не открывая глаз. — Целый месяц лили дожди. Половина фермеров вылетела в трубу. И сейчас то же самое будет.
Уайт открыл глаза, повернулся ко мне.
—  Док, говорят, погода взбесилась на всей земле из-за этих ракет. Верно это?
—  Не думаю, — ответил я. — Каждая ракета пробивает в ионосфере дыру, эта дыра не залечивается лет пятьдесят, но пока это вряд ли могло привести к глобальным изменениям климата. Скорее, тут дело в повышении концентрации углекислоты в атмосфере.
Уайт хотел спросить еще что-то, но вертолет резко клюнул носом и стал опускаться. Несколько минут мы падали в непроглядном облачном массиве. Потом под нами неожиданно распахнулся простор близкой земли. Я увидел чахлую растительность болотного цвета, полосатые столбы, вышки с часовыми, тускло блестевшие темные лужи, мокрую траву. Вертолет на мгновение завис, потом почти упал на темную от дождя. бетонную полосу. Нас тряхнуло. Рев двигателя оборвался, и в ушах осталось ощущение внезапной глухоты. Пилоты поднялись со своих мест, прошли к двери.
—  Лейк-Уортон! — провозгласил Фрэнк тоном авиационной стюардессы. — Счастливого пути! Благодарю за внимание!


      ГЛАВА 3

   Вопреки моим сомнениям, новая ра бота мне понравилась. Если отбросить излишнюю щепетильность, то я получил отличное место. Министерство обороны не скупилось на оплату труда ученых. Должность профессора-консультанта лаборатории нестандартного программирования оказалась откровенной синекурой. Мои официальные обязанности заключались в том, что я должен с десяти утра до четырех часов дня находиться в здании вычислительного центра. Никто не интересовался, чем я занимаюсь. Я мог сидеть в своем кабинете, рассматривать иллюстрированные журналы. Мог бродить по всем помещениям и отвлекать сотрудников, чтобы поболтать с ними о национальном чемпионате по боксу. Мог целыми днями рыться в здешней, довольно богатой библиотеке.
Условия жизни в Лейк-Уортоне, как назывался этот военный городок, меня вполне устраивали. Мне предоставили половину просторного коттежда, меблированного по последнему крику моды. Когда Энн приедет сюда погостить, она останется довольна. Коттедж обходился мне бесплатно на все время действия контракта. Завтракал я в приличном кафе на самом берегу огромного озера. Обедал обычно вместе с коллегами в служебной столовой. Ужинал в том же кафе. Иногда вечерами заходил к Фрэнку домой.
Фрэнк жил вдвоем с женой, очень красивой и очень молодой женщиной. Ее звали Айрин. Когда я впервые увидел ее, то почувствовал беспокойство за друга. Таких жен надо держать в строгости, а Фрэнк явно таял в присутствии своей очаровательной супруги, которая вполне могла сойти за его взрослую дочь. Мне нравились ужины, которыми меня угощала Айрин, но я все-таки старался бывать у них пореже, — из-за Айрин.
После работы я шел в свой коттедж, переодевался в спортивный костюм и отправлялся в купальню. Она располагалась в уютном заливчике, отгороженном от остального озера яркими буйками. В купальне были вышки, дорожки для пловцов. На берегу оборудован отличный пляж. Я плавал час-полтора, в зависимости от настроения и погоды, потом шел ужинать.
После ужина я совершал длительный моцион. Я бродил по прелестным островкам сухой земли между болотами, вдыхал давно забытый запах диких трав. Самочувствие мое было превосходным, спал я отлично. Возвращение на родину оказалось не таким уж печальным.
Через два-три дня я звонил Энн. Мне хотелось, чтобы она поскорее приехала, и в то же время я боялся просить ее ускорить приезд в это сырое, болотистое место.
Основное время на работе я проводил в библиотеке. С одобрения Фрэнка я оповестил всех сотрудников лаборатории, что любой из них может получить у меня необходимую консультацию с десяти до двенадцати. В двенадцать мы устраивали ленч, а потом я шел в библиотеку.
Раздел математики и кибернетики комплектовал мой несчастный предшественник. Он явно страдал каким-то психическим расстройством. В его заявках на литературу я не мог найти никакой системы. Подборка трудов по функциональному анализу поражала своей полнотой, имелись даже японские ежемесячники. Теория электрических сетей представлена более чем тысячей наименований, можно найти все без исключения переиздания Винера. А математического анализа представлен на редкость убого, не было даже основных трудов того же Винера. И работ по теории групп я практически не нашел.
За первый месяц своей работы я разобрался в этих залежах и составил заказ на несколько сотен томов. Заказ следовало утвердить у Фрэнка и я пошел к нему. Фрэнк сидел в своем кабинете и мрачно разглядывал какой-то бесформенный кусок металла с рваными, краями. Когда он увидел мой заказ, брови его удивленно поднялись и он протяжно свистнул. Я заволновался: сумма заказа мне самому казалась очень солидной.
—  Думаешь, будут возражения? — спросил я. — Но ведь здесь только самое необходимое.
—  Я не об этом. Наша доблестная армия не считает центы. Просто, насколько я понимаю из твоего заказа, Кроу спятил еще года три назад?
Я помялся. Мне не хотелось плохо отзываться о бедняге.
—  Не думаю, — ответил я осторожно. — Просто он видимо оригинальничал, как все талантливые люди. У него была своя система.
Но Фрэнка провести мне не удалось.
—  Знаешь, Билл, — сказал он, и его лицо выражало тревогу. — Не сочти за труд, но я бы хотел, чтобы ты просмотрел внимательно все наши программы по эллипсу поражения. Боюсь, что наши неудачи связаны именно с оригинальностью Кроу. Своих я не хочу просить, если окажется, что в программах ошибка, то будет скандал. А ты посмотри, никому не говоря. Хорошо? Я бы сам посмотрел, но я тут увяз в одной штуке. Расскажу тебе о ней попозже, думаю, тут мне тоже понадобится твоя помощь. Но это потом. А сейчас, прошу, посмотри эллипс поражения.
Я сам собирался после наведения порядка в библиотеке познакомиться с программами лаборатории, причем не только с эллипсом поражения. Поэтому я охотно согласился.
—  Хорошо, шеф, я сделаю это.
Фрэнк весело рассмеялся, подбрасывая на ладони все тот же рваный кусок металла.
—  Давно мечтал стать твоим начальником. Мы с тобой еще не рассчитались за голубоглазую Элен! Теперь ты в моих руках!
Я решил поддержать его тон. Мне было понятно, что Фрэнк вышел из состояния мрачной задумчивости.
—  Слушай, Франк, спрячь-ка эту штуку подальше, мне как-то не по себе, очень сожалею о той своей оплошности...
Моя шутка почему-то оказалась неудачной. Фрэнк снова помрачнел. Он еще раз подбросил на ладони свой сувенир.
—  Это и есть та самая штука, в которой я увяз. Сейчас я не буду отвлекать тебя от эллипса поражения. Пожалуйста, постарайся как можно критичнее посмотреть все наши программы. И как можно скорее, ладно?
Я понял, что чем-то невольно расстроил друга. Я вышел из его кабинета, ругая себя в душе за то, что невольно причинил какую-то боль другу.
Старший программист лаборатории нестандартного программирования Маккилси, типичный ирландец, оказался очень любопытным экземпляром. Он окончил Гарвард, отлично знал свое дело. Разговаривать с ним интересно, но трудно. Он мог на полуслове оборвать начатую фразу и заняться удалением едва заметного пятнышка на своих ногтях. Он был болезненно чистоплотен, и любая неряшливость повергала его буквально в панику. В такие моменты он забывал обо всем. Рассказывали, что однажды, когда вычислительный центр посетила группа высших военных чинов, Маккилси доверили давать пояснения высоким гостям. Все шло хорошо до тех пор, пока Маккилси не заметил на своем туфле какое-то микроскопическое пятнышко. Он оборвал свои пояснения, отвернулся от почтительно слушавших его генералов, присел на корточки и стал тереть свой туфель носовым платком. Это продолжалось минут пять, и все пять минут генералы с побагровевшими лицами терпеливо наблюдали за этими странными манипуляциями.
—  Как дела, Мак? — приветствовал я его, войдя в кабинет.
—  Благодарю, рад вас видеть. Чем могу помочь?
Маккилси протянул мне руку. Мы обменялись крепким рукопожатием, после чего Маккилси подошел к водопроводному крану и стал мыть свои руки. Он намыливал их и поглядывал на меня с самой дружеской улыбкой.
—  Шеф приказал, чтобы я посмотрел программы по эллипсу поражения, — сказал я, стараясь не замечать щекотливости положения. — Он, видно, считает, что мне пора заняться настоящим делом.
—  Да, — кивнул Маккилси, продолжая свое гигиеническое занятие. — Колинз странный человек. По-моему, у него не все в порядке с головой, как вы считаете?
—  Я еще не успел так хорошо узнать его, — дипломатично ответил я. — А что, этот эллипс поражения, — действительно, такая сложная штука, если к нему привлекают консультанта?
—  Да, это пикантная штука, — подтвердил Маккилси — почему-то мы никак не научимся прогнозировать. Я иногда думаю, что ошибка где-то в математической модели. Пробовал смотреть сам, но ничего не нашел.
Он намыливал каждый палец, чистил щеточкой ногти. Чтобы не выглядеть идиотом, я отошел к окну, стал спиной к Маккилси.
—  Если можно, Мак, я бы хотел, кроме программ по этому эллипсу, посмотреть всю другую макулатуру по этому делу. Техническое задание, результаты проверки, ну, вы сами знаете...
Маккилси подошел ко мне с чистыми, сухими руками.
—  Пожалуйста, садитесь, дорогой Франк. Я совсем забыл о правилах хорошего тона. Не возражаете, — мартини?
Я не возражал. Мы потягивали легкое вино. У Маккилси всегда было отличное настроение.
—  Мы с этим эллипсом вертимся, как собака, у которой блохи кусают хвост. Не могу понять, в чем дело, но где-то сидит ошибка. Буду страшно благодарен, если вы поможете нам.
Я слушал, а Маккилси посвящал меня в узкую область прикладной науки о разлете поражающих элементов.
—  Вы сами видите, дорогой Франк, что с первого взгляда в теоретическом отношении ничего сложного нет. Все дело в различии свойств самих шариков и особенно в анизотропии свойств оболочки бомбы. Мы вынуждены предъявлять промышленности весьма высокие требования. Элементы нам сейчас делают с микронной точностью. Клянусь, это ненужно. Но мы вынуждены идти таким путем. А у металлургов ничего не выходит с металлом для корпуса бомбы. Мы прогнозируем одно, а эксперимент дает на восемнадцать-двадцать два процента меньшую эффективность. Это очень нервирует нашего заказчика.
Я ушел от Маккилси с длинным списком необходимой мне литературы и с чувством, что этот болезненно чистоплотный человек как-то причастен к мрачному настроению Фрэнка. Мне очень не понравилось его недружелюбие по отношению к начальнику лаборатории.
Задание Фрэнка оказалось на редкость интересным. Я даже забросил плавание, мне стало не хватать времени. К тому же лето кончалось, и вода в озере стала довольно прохладной. Когда я почувствовал себя достаточно уверенным в теории, настала очередь программ. Не буду говорить о скучных деталях и ненужных подробностях. Физико-математическая модель разлета поражающих элементов носила на себе отпечаток оригинальности мышления моего предшественника. С одной стороны, она была много рациональнее других подобных моделей, здесь полностью проявился талант Кроу. Но он почему-то не ввел в программу необходимых коррелирующих функций, вместо этого он принял допущение об абсолютном равенстве свойств всех элементов и материала корпуса бомбы. Это привело к тому, что промышленность несколько лет безуспешно пыталась реализовать это ничем не обоснованное допущение.
Я перерыл все материалы по экспериментальному определению эллипса поражения. Я составил тысячи таблиц, построил сотни графиков, вывел необходимые функции, и не только для шариковых элементов, но и для элементов всех мыслимых форм. Я так увлекся, что сделал небольшое открытие. Мой метод расчета стал универсальным и позволял с приемлемой точностью прогнозировать эффективность любого осколочного оружия.
Я решил запатентовать свой метод. Он должен принести военным фирмам и мне немалую прибыль. Оформление документов в местной конторе патентного бюро заняло немало времени. Я никому не говорил об этих своих хлопотах, даже Фрэнку. Я не говорил никому, что уже закончил работу. Военные несколько лет работали по старым программам и могли потерпеть еще пару недель. После того, как в НАСА по-свински обошлись со мной, я твердо решил во всех своих действиях считаться не столько с государственными интересами Оливии и ее Великого Партнера, сколько с интересами моей семьи. Энн не должна испытывать никаких ограничений, мальчикам нужно становиться на ноги.
Я по-прежнему с десяти до двенадцати сидел в своем кабинете, а потом перебирался в библиотеку. Фрэнку я сказал, что задача по эллипсу поражения сказалась дьявольски трудной, и что ее решение потребует определенных затрат. Фрэнк прекрасно понял меня без лишних слов. Я хотел кроме будущих дивидендов от патента получить от военных круглую сумму за решение задач, не входящих в обязанности консультанта.
Френк помог мне. Он переговорил с кем надо, и в итоге министерство обороны заключило с профессором-консультантом Франком дополнительный контракт на выполнение частного задания. Особым пунктом оговаривалось мое право на патентование результатов моей работы по этому контракту. Когда контракт лежал у меня в кармане, Фрэнк при встрече подмигнул мне и сказал:
—  Думаю, ты прав. Лучше доить наши доблестные вооруженные силы, чем тратить собственные доллары на выпивку, как я.
Я смог только улыбнуться. Мой друг опять поразил меня своей проницательностью. Поистине, он был нечеловечески догадлив. У него явно намечались сдвиги в психике.
Все эти хлопоты длились месяца два. Наконец, патент оказался у меня в руках. Я пошел к Франку, мне хотелось похвастаться перед ним.
—  Поздравляю с успехом, — Фрэнк не дал мне сказать ни слова и крепко пожал мне руку. — И давно ждал этого торжественного момента. Значит, метод доктора Франка запатентован?
Мне стало не по себе от его ясновидения.
—  Слушай, Фрэнк, — сказал я. — Не мучь меня. Сознайся, как это ты видишь то, что я держу в секрете от себя самого?
Фрэнк захохотал. Его хриплый кашель-смех еще больше обеспокоил меня.
—  Как ты себя чувствуешь, Фрэнк? По-моему, тебе надо всерьез заняться своим здоровьем.
Фрэнк совсем зашелся. Он упал в кресло. Он даже не смеялся, не кашлял. Он выл от восторга, от избытка чувств. Я решил, что у него начинается истерика, достал из холодильника виски, плеснул ему в бокал. Фрэнк колотил руками и ногами по креслу. Из глаз его текли слезы. Дрожащей рукой он ухватил бокал и проглотил виски.
—  Содовой... — прохрипел он.
Он жадно пил воду и приходил в себя. Осушив стакан, он со стуком поставил его на стол и помотал головой.
—  Благодарю, Билл. Давно я так не смеялся. Этого мне хватит надолго. Теперь я снова смогу спокойно заниматься своей головоломкой.
Я с большим беспокойством смотрел на друга. Ему явно необходим длительный отдых, полный покой. А Фрэнк уже говорил нормальным голосом.
—  Не ожидал от тебя такой наивности. Ты забыл о Шерлоке Уайте и лейтенанте Уотсоне. И обо всей секретной службе. Они знают о каждом нашем шаге прежде, чем мы этот шаг сделаем.
Я медленно опустился в кресло. Мне стало нехорошо. Я как последний идиот наслаждался интересной работой, моционом по болотам, отдыхом на берегу озера и совсем забыл, где нахожусь.
—  Я узнал о том, что ты вывел коррелирующие функции, через полчаса после тебя, — продолжал Фрэнк. — Мне доложили, что ты направляешься в патентное бюро раньше, чем ты туда добрался. Можешь считать это свинством, но я считал страшно интересным разыгрывать тебя и видеть, как ты от изумления хлопаешь ушами.
—  Фрэдди, — сказал я, — ты свинья.
—  Ты тоже, Билл, — вздохнул Фрэнк. — Ты мог быть откровеннее со мной. Все равно тут ничего невозможно утаить, даже мысли.
—  Фрэнк, — сказал я. — Спасибо, дружище. Ты все знал — и помогал мне. Я и в самом деле свинья.
—  Я свое дело сделал для тебя раньше: когда включил в контракт твое право патентовать свои изобретения, если они не являются строго конфиденциальными. Это я сделал вместо извинения за то, что затащил тебя в эту дыру. Значит, теперь можно составлять программы по методу доктора Франка? За это надо выпить.
Он плеснул виски в бокалы, протянул один мне.
—  За неиссякаемые дивиденды доктора Франка!
—  Спасибо, Фрэдди.
Я чувствовал стыд за то, что я пытался дурачить друга, который все прекрасно знал, и обиду, что он тоже водил меня за нос, и удовольствие от его похвалы.
—  Знаешь что, Билл, приходи вечером ко мне. Айрин устроит нам по такому случаю торжественный ужин. Мне надоело накачиваться в одиночку.
—  Спасибо, Фрэнк, обязательно буду.
—  Теперь, если не возражаешь, ознакомь Маккилси со своим методом, пусть он начинает корректировать программы. А в понедельник я покажу тебе кое-что новенькое.
Фрэнк снова взял со стола причудливый обломок металла, стал его разглядывать, и лицо его опять приняло мрачное и угрюмое выражение.
Еще в первый месяц своего прерывания в Лейк-Уортоне я изучил проспекты туристических фирм и обнаружил сравнительно недалеко отсюда прелестный кемпинг с патриархальным названием «Северное очарование». С майором Уайтом — он оказался все-таки майором, а не полковником — я поддерживал приятельские отношения, и он любезно разрешил мне проводить уик-энды в «Северном очаровании», на берегу Северного озера.
Внешность хозяйки вполне оправдывала название кемпинга. Ее предки наверняка происходили из северных народов: шведов, финнов или русских. Натуральные пепельные волосы пышной массой обрамляли ее лицо, подчеркивая его безупречный овал. Большие миндалевидные большие глаза притягивали мужские взгляды. Фигура у хозяйки «Северного очарования» была почти девичьей, спортивной, несмотря на довольно высокий бюст и тяжелые, призывные бедра зрелой женщины.
У меня с ней, — ее звали госпожа Клейн, — с самого начала сложились вполне приятельские отношения. Они перешли в дружеские, когда я дал госпоже Клейн рецепт для укрепления желудка ее маленькой внучки Мерилин. Этот рецепт мне когда-то сообщил в обмен на дюжину виски мой приятель шеф-пилот Нейл Рокк. Средство простое: порошок из толченых высушенных оболочек куриных желудков. Мне это средство в те годы понадобилось для Боба, оно оказалось чудодейственным. Госпожа Клейн проверила его на себе, потом — на Мэрилин, и с тех пор прониклась безграничным доверием ко мне и уважением к моим познаниям.
На этот уик-энд я тоже решил отправиться в «Северное очарование». На попутном служебном вертолете я добрался до Варджании, а оттуда автобус быстро домчал меня до знакомого кемпинга. Госпожа Клейн встретила меня сама, что служило признаком особых достоинств гостя.
—  Благодарю вас за посещение, доктор Франк, — сказала она с обычной милой улыбкой. — Мы давно ждем вас. Как вы доехали?
—  Благодарю вас, долетел отлично. Как ваше здоровье, Кэтти?
Госпожа Клейн позволяла мне звать ее по имени, сама же упорно титуловала меня доктором Франком, а в особо доверительных случаях — доктором Биллом.
—  Мне приходится следить за собой, — вздохнула госпожа Клейн. — У меня на руках малютка Мэрилин и кемпинг.
—  А почему она не встречает доктора Билла? Я обижен.
—  Она спит. Она так ждала вас. Вы буквально очаровали ее. Я так завидую вашей жене, вы, наверное, не отходили от детей.
Госпожа Клейн говорила и смотрела на меня загадочными северными глазами. Она казалась значительно моложе своих сорока двух лет. Кожа ее лица была чистой и свежей. Только у глаз лучились резкие тонкие морщины, какие появляются у много переживших людей, но эти морщинки только подчеркивали красоту ее зрелости. В общем она выглядела довольно соблазнительно.
Я в ее глазах тоже имел, видимо, что-то привлекательное. Я не раз думал, как думает мужчина при тесном знакомстве с миловидной женщиной, что мы с ней могли бы отлично поладить и найти общий язык не только в беседах. Но мне не хотелось нарушать это возвышенное, слегка грустное очарование взаимного интереса на расстоянии. А высокая нравственность госпожи Клейн не позволяла ей проявлять обычную в таких случаях для современных женщин активность.
—  У каждой семьи — свой скелет в шкафу, — ответил я поговоркой на последнюю фразу госпожи Клейн.
—  Вы правы, доктор Билл. — Морщины у глаз женщины стали заметнее. — Над нами, Клейнами, висит какое-то проклятие. Нам не везет с близкими. Мой муж, вы знаете...
Я сочувственно склонил голову. Обстоятельства безвременной гибели господина Клейна в автомобильной катастрофе уже известны мне до мельчайших подробностей.
—  И Эдди тоже не повезло.
Эдди, взрослый сын госпожи Клейн, жил бобылем: жена сбежала от него, бросив годовалую Мэрилин.
—  Все будет хорошо, Кэтти. — Я легонько прикоснулся к плечу госпожи Клейн. Она доверчиво прижалась к моей руке щекой.
—  Я так хочу верить этому. Ох, простите, я болтаю с вами, а вам необходимо отдохнуть с дороги. Ваша комната ждет вас. Обедаете вы, конечно, у меня.
Мы снова улыбнулись друг другу, и я отправился в конторку кемпинга. Дружеское расположение ко мне госпожи Клейн не отражалось на наших деловых отношениях. Я вносил полную плату и за номер, и за обеды. Так удобнее во всех отношениях нам обоим.
Я принял душ, переоделся в спортивный костюм, выпил чашку кофе с горячим хрустящим тостом в баре кемпинга и отправился на свою обычную десятимильную велосипедную прогулку. Велосипед почти без усилий катился по асфальтовой дорожке. Справа, ниже по склону холма, сверкало автомобильными крышами широкое, ровное как стрела, шоссе. А еще правее и ниже голубел бескрайний простор Северного озера. До его берега больше двух миль, но даже сюда доносилось свежее дыхание озера, воспетого оливийским Отцом Поэзии. Потерявшее свою первобытную прелесть, загаженное отходами человеческой цивилизации, оно все же оставалось красивым. Люди превратили озеро в сточную канаву, использовали его только как источник технической воды и путь сообщения, но оно продолжало служить людям, их чувству прекрасного.
Я крутил педали и думал о том, что сейчас на всей богатой территории моей страны человек нигде не может уединиться. В самых недоступных местах он обязательно наткнется на соплеменников или на следы их недавнего пребывания. Я вспомнил «Перелетных птиц», где Лонгфелло с мудрой печалью угадал будущее человека, который забыл свою Мать-Природу, растоптал ее материнскую любовь, насмеялся над ней. Можно много спорить о путях развития индустриальной цивилизации, но ничто не может оправдать отношение к природе по принципу: после нас хоть потоп.
Грустные мысли об индустриальной цивилизации неожиданно ухудшили мое светлое в начале прогулки настроение. Я вспомнил о том, что я и мне подобные вообще нигде не бываем в одиночестве. Сейчас я усердно кручу педали и наслаждаюсь красотой ранней оливийской осени, а где-то в моей одежде, в волосах, в велосипеде или в часах затаились практически необнаруживаемые «мушки», исправно передающие из своего полупроводникового чрева на ближайший радиопункт секретной службы мои слова, мое дыхание, может быть, мои чувства.
Лучший способ избавиться от дурного настроения — заставить себя смириться с его причиной и начать улыбаться. Я живу в мире, раздираемом противоречиями. В другом полушарии миллионы людей заняты тем же, чем занят я и мои многочисленные коллеги здесь, в Оливии и в секретных фирмах Великого Партнера. Все мы совершенствуем оружие. Оружие наших противников направлено против Оливии и против ее Великого Партнера. Может быть, мой знакомый русский ученый Андрей Перьков, человек с изможденным лицом иконописного святого именно сейчас заканчивает такую же программу, которую я только что завершил.
Я часто думал в последнее время о психологической трагедии участников проекта «Манхэттен», создателей первой атомной бомбы. Я спрашивал себя: переживали ли подобную трагедию их русские коллеги? Что чувствовал Андрей Перьков, когда он оказался причастен к этому чудовищному порождению человеческого гения? Я не находил ответа. Меня, как и любого оливийца, с детства приучили к мысли, что мы всегда должны быть готовы дать отпор красной агрессии. На моей памяти русские ни на кого не нападали. Но если так много говорят о коммунистической агрессии, то может ли это не содержать хотя бы долю правды?
Сейчас от детских идеалов у меня не осталось и следа. И в первую очередь жизнь убила доверие к официальным доктринам. Но я считал, что в моем положении лучше думать плохо о русских, чем о своей стране. Мне неприятно знать о замаскированных где-то на мне «мушках», но если они необходимы для своевременных мер противодействия русскому шпионажу, то с этими «мушками» надо смириться. Я занят делом, о котором русские ничего не должны знать. Ни русские, ни кубинцы.
Мысль о кубинцах совсем испортила мне настроение. Не помогали никакие ухищрения с улыбками. Я думал об Энн. Ведь если кто-то все-таки нажмет на кнопку, то первые ракеты русских обрушатся на Флориду, на официальный полигон космических американских ракет, на ближайшую к Кубе территорию Великого Партнера. Там находится космический центр, там остался полковник Милдс, его коллеги, его начальники. Они продолжают свои космические работы, — уже без рекламы. И рядом с ними в уютном коттедже на берегу океана живет моя жена Энн, мать моих троих сыновей.
Я опять, в который уже раз подумал, что надо увозить Энн оттуда. Но куда? В Лейк-Уортон? Объект 00555, конечно, обозначен на стратегических картах русских как одна из целей первого удара. Где же найти на земле место, чтобы самый близкий и самый дорогой мне человек не испарился в пламени ядерного взрыва или, что еще хуже, не умирал бы мучительной медленной смертью от лучевой болезни?
Обратный мой путь к кемпингу пролегал среди прелестных сосновых рощ. Между соснами желтели всеми оттенками осенних цветов лиственные деревья, и их спокойный прощальный привет уходящему лету снова вернул мне хорошее настроение.
После ужина я немного повозился с малюткой Мэрилин. Потом госпожа Клейн отправила ее спать, а мне предложила немного побродить с ней по свежему воздуху. Мы дошли до великолепной сосновой рощи, углубились в нее. Воздух заметно охладился, осень заявляла о себе. Свежий лесной воздух, удивительно легкий, пахнущий хвоей и смолой, кружил голову. Госпожа Клейн поежилась и взяла меня под руку.
—  Вы не будете возражать, если мы немного побродим так? — спросила она с обаятельной, немного смущенной и немного лукавой улыбкой, — Мне почему-то очень покойно с вами, доктор Билл. Покойно и светло на душе.
Она слегка прижалась к моей руке, и я почувствовал сквозь ткань прикосновение ее упругой груди. Сердце мое забилось тревожно. Но я понимал, что если я сейчас воспользуюсь ее доверчивостью, то вход в этот чудесный уголок для меня закроется навсегда.
—  Вы правы, Кэтти, — сказал я. — Я тоже чувствую себя так, будто после долгой разлуки и трудных странствий вернулся в родной дои, где теперь хозяйничает моя сестра.
—  Правда? — радостно спросила госпожа Клейн, и я снова, почувствовал прикосновение ее груди. — Вы удивительно милый человек. Признаться, я немного опасалась вас. Может, мы с вами родственники, только не знаем об этом?
—  Увы, — вздохнул я. — Сейчас родственные связи ничего не значат. Скорее, это то самое родство душ, о котором так хорошо писали Хотторн и Мелвилл?
—  Вы читали «Моби Дика»? — с той же тихой радостью спросила госпожа Клейн. — Сейчас такие книги не в моде. Я вообще-то немного читала в жизни, но эта книга, по-моему, лучшая в мире. Правда?
—  Я не могу ответить на ваш вопрос, Кэтти. Я тоже немного читал художественных произведений, но знатоки уверяют, что хороших книг множество, и «Моби Дик» входит в их число.
—  Вы такой умный, Билл, — грустно проговорила, госпожа Клейн. — Можно, я буду называть вас Биллом, конечно, наедине?
—  Я горжусь вашим хорошим отношением ко мне, — торжественно и искренне ответил я. — Вы знаете, что мне давно хотелось, чтобы вы называли меня именно так.
—  Но это ничего не означает, — лукаво и немного кокетливо проговорила госпожа Клейн.
—  Кэтти... Как вы могли подумать?
—  Простите меня, Билл. Просто мне сейчас очень радостно. Какое-то странное состояние, что-то вроде эйфории. — Она вздохнула. — Наверное, я кажусь вам дурочкой? Легкомысленной не по возрасту пустышкой?
—  Не говорите так, Кэтти. Вы очень молоды. И я всегда ценил ваш ум. Просто здесь, среди этих сосен бродят духи древних туземных идолов, и они толкают нас, бледнолицых пришельцев, на безрассудства.
—  Вы верите в духов? — тихо и серьезно спросила моя спутница.
—  Верю, — так же тихо и серьезно ответил я. — Верю, что там, где тысячи лет жили люди, а потом вдруг исчезли, остается что-то от их мыслей, чувств, от их богов, от них самих. И это «что-то» влияет на мысли и на саму жизнь чужеземцев.
Я говорил это, и мне было приятно видеть тревогу госпожи Клейн, чувствовать теплоту ее тела, все плотнее приникающего ко мне. Женщина всегда остается рабыней своих эмоций, и ближайший путь к ее сердцу лежит через них. А эмоции порождают суеверие, как бы это суеверие ни называлось: религией, мистикой, гедонизмом или сексом. Женщина всегда остается суеверной, даже современная эмансипированная женщина, не боящаяся ни черта, ни бога, ни призраков, ни скандального бракоразводного процесса.
Я понимал, что сейчас госпожа Клейн готова отдаться мне, отдаться здесь же, в этом осеннем сосновом лесу. Я тоже испытывал сильное влечение к ней. Но я хорошо знал, что наступит потом. Лучше сохранить наши дружеские отношения, эту легкую печаль недоступности, чем потом стыдиться смотреть в глаза хорошему человеку, избегать его общества, потерять навсегда его уважение.
—  Вам, наверно, трудно вести одной такое большое хозяйство? — спросил я после долгой и приятно напряженной для нас обоих паузы. — Я всегда восхищался, дорогая Кетти, вашей стойкостью в невзгодах и трудностях жизни.
—  Благодарю вас за сочувствие, доктор Билл, — легонько вздохнула госпожа Клейи, — Это трудно только первое время, потом привыкаешь. Человек ведь ко всему привыкает. Меня беспокоит другое. Малышка Мэрилин плохо переносит зимние холода и сырость. Я очень боюсь за ее здоровье, но ничего не могу придумать. У меня нет достаточных средств, чтобы перебраться в теплые края. А Эдди после той негодяйки никак не придет в себя. Он ведь пьет, дорогой Билл, у него могут начаться неприятности по службе, как вы думаете?
—  Будем верить, что все закончится благополучно, — пробормотал я, но думал о ее предыдущих словах.
Госпожа Клейн хочет перебраться в теплые края. Мне надо увезти свою Энн из благодатной, но опасной Флориды. Увезти туда, где не будут взрываться ядерные боеголовки. Кемпинг госпожи Клейн в этом отношении — самое подходящее место. А отсюда, до Лейк-Уортона не так уж далеко. Я смогу проводить уик-энды здесь, в «Северном очаровании», только не с госпожой Клейн, а с Энн, со своей семьей. Мальчикам здесь наверняка понравится, тут чудесно: холмы, сосны, Северное озеро. А пока мальчики становятся на ноги, Энн необходимо заняться каким-нибудь не очень обременительным делом. Она вполне справится с управлением кемпингом не хуже госпожи Клейн.
—  Кэтти, — пробормотал я и остановился. — Пожалуй, для малышки Мэрилин лучше всего подойдет Флорида.
Госпожа Клейн тоже остановилась. Некоторое время она напряженно раздумывала, потом лицо ее осветилось радостной улыбкой. В этот момент она показалась мне такой красивой, что я вдруг подумал, что настоящее призвание мужчины, единственное достойное его дело — это доставлять такую вот радость женщине.
—  Билл, дорогой, — тихо проговорила госпожа Клейн. — Я никогда не думала об этом. Вы хотите предложить мне свой коттедж во Флориде? Но ведь это безумно дорого. Мой кемпинг не стоит столько.
—  Эта сторона дела не самая главная. Главное в том, что я не знаю мнения Энн, моей жены. Она очень привязана к Флориде, это ее родина.
—  Тогда вряд ли это ее обрадует. Ваша жена наверняка такая же умная и добрая, как и вы, но ведь для любой женщины главное — ее дети. Ваша жена, конечно, мечтает о том времени, когда вся ваша семья соберется в старом доме. И потом, мне кажется, ваша жена, как всякая женщина, не захочет жить здесь одна. Женщина должна жить со своим мужем.
Госпожа Клейн произносила слова «муж» и «жена» как-то многозначительно и интимно. Я понимал ее. Остаться вдовой в самом цветущем возрасте...
—  Дело не в этом, Кэтти. Конечно, Энн всю жизнь мечтала быть хозяйкой большого дома в благодатном краю. Чтобы к нам постоянно приезжали наши дети, внуки. Думаю, она без восторга встретит мое предложение. Но я обещаю очень убедительно поговорить с ней.
—  Вы идете на большую жертву, Билл. Вашим внукам может оказаться здесь так же неуютно, как малышке Мэрилин.
—  Простите меня, Кетти, если я вселил в вас несбыточную надежду. Но у меня несколько другие жизненные принципы, и я еще раз твердо обещаю вам, что попытаюсь убедить Энн.
—  Билл, дорогой...
Госпожа Клейн обняла меня за шею, прижалась ко мне всем телом, и наши губы слились в отнюдь не братском поцелуе. Я ощущал, как трепещет прильнувшее ко мне женское тело, истосковавшееся по мужской ласке. Госпожа Клейн прервала поцелуй, приложила ладони к моим щекам, погладила меня по волосам, вздохнула глубоко и счастливо.
—  Я сейчас готова на все, но не будем заходить дальше, правда, Билл?
И она выскользнула из моих объятий.
В понедельник ровно в двенадцать мне позвонил Фрэнк и попросил сразу после ленча заглянуть к нему.
Он встретил меня приветливой улыбкой, которая тут же сменилась мрачной задумчивостью. Я понял, что в его работе над «головоломкой» произошли осложнения. Я не ошибся.
—  Ты очень своевременно разделался с эллипсом поражения, Билл. Сегодня нашему боссу звонил ни кто иной, как министр обороны. На Ближнем Востоке большие обострения, и вот эта штука позарез нужна там Великому Партнеру.
Он взял со стола примелькавшийся мне обломок металла. На этот раз он не стал его подбрасывать на ладони, а протянул мне.
—  Посмотри повнимательнее, Билл.
Он подошел к сейфу и начал рыться в нем, лязгая какими-то металлическими предметами, а я рассматривал его «головоломку». Плоский осколок металла, покрытый цветами побежалости. Форма его удивляла своей причудливостью. Больше всего он напоминал грубую плоскую щепку, а еще больше — расплющенную еловую шишку с торчащими чешуйками. Большинство этих чешуек точь-в-точь, как у настоящей шишки, другие только намечены неровностями рельефа, третьи отсутствовали, будто кто-то обломал их.
Франк закончил возню у сейфа, вывалил на стол ворох осколков. Я потянулся к ним, но Фрэнк отвел мою руку. Он сел в кресло рядом со мной, забрал у меня свой любимый сувенир.
—  Вот это и есть та самая штука, над которой сейчас бьются почти все наши коллеги на этом объекте. Да и в других фирмах хлопот хватает. Ты хорошо рассмотрел форму?
—  Если есть регрессионные уравнения, то я смог бы сформулировать условия образования максимального количества этих осколков, — спокойно сказал я.
Фрэнк недоверчиво посмотрел на меня, хмыкнул, медленно взял со стола другой обломок, подал его мне.
—  Ну, а об этой штуке что скажешь?
Второй осколок тоже имел плос кую форму, но на этом сходство кончалось. Тяжелый обломок металла больше всего напоминал спрессованный моток колючей проволоки — более точного сравнения я не мог подобрать. Я рассматривал нагромождение шипов и напряженно думал. Плоская форма осколков говорила, что они составляли когда-то довольно тонкостенный корпус снаряда или бомбы. Скорее всего задача заключалась в том, чтобы получить как можно больше равномерных по массе осколков наиболее рваной формы из корпуса снаряда, начиненного взрывчаткой. Различная форма осколков, по-видимому, зависела от свойств металла или от технологии изготовления снарядов. Я положил осколок на стол, стал рассматривать остальные. Фрэнк задумчиво постукивал одним осколком о другой и молчал. Он негромко насвистывал что-то.
Я не берусь точно описать то, что увидел. По-моему, в английском языке нет слов, которыми можно бы охарактеризовать невероятную причудливость форм этих изодранных взрывом кусков металла. Все они имели два общих признака: плоская форма и многочисленность составляющих их первичных элементов структуры металла.
—  Ну, и что скажет доктор Франк? — спросил Фрэнк, когда я положил на стол последний экспонат его коллекции.
—  Думаю, что проще всего делать шариковые бомбы. Или, если уж кому-то не нравятся шарики, то делайте элементы ромбическими, кубическими, пирамидальными или как там все это еще называется.
—  Нашим генералам шарики нравятся. Они не нравятся русским и ООН. После того шума, помнишь?
Я помнил шум, поднятый русскими в ООН после применения первых шариковых бомб во Вьетнаме. Русские оказались настойчивыми, им удалось протащить резолюцию о запрещении шариковых бомб. Но кто, кроме русских, всерьез обращает внимание на эти резолюции?
—  Ты прав, Билл, — снова удивил меня Фрэнк своей проницательностью.
Я рассердился. Уж об этих моих мыслях Фрэнк никак не мог узнать от секретной службы, если только парни там не научились вести прямой прием мыслей из мозга.
—  Слушай, Фрэнк, — сказал я, — ты, случайно, не из ада?
Фрэнк рассмеялся своим хриплым кашлем.
—  У тебя написано на лице все, о чем ты думаешь. Ну, так и быть. Слушай, что я тебе расскажу.
Фрэнк закатил целую лекцию. Слушать его было легко, потому что он отлично знал свое дело и умел довести его суть до собеседника.
Оказывается, генералов тревожит не резолюция ООН, хотя без крайней необходимости они не хотели бы получать звание военных преступников. Шариковые бомбы слишком дороги в изготовлении. Генералам нужен такой же эффект от более дешевых бомб. Кроме того, по технологическим трудностям из шариков нельзя изготавливать корпуса артиллерийских снарядов и мин.
—  Вот в этом и состоит головоломка, — кивнул Фрэнк на груду искореженного металла. — Наши стальные короли берутся изготовить необходимый сплав, хотя он стоит очень дорого, а короли тоже, как и доктор Франк, хотят иметь дивиденды. Но это полбеды. Армия, в конце концов, может не окупиться. Теперь все уперлось во взрывчатку. Детонация — это такая штука, что никогда нельзя сказать, что из этого получится.
—  Но ведь есть математическое ожидание, доверительная вероятность...
—  Все это есть, — усмехнулся Фрэнк. — Но ты сам посуди: станешь ты покупать партию снарядов или мин, если знаешь, что часть из них даст не те осколки, что нужны тебе? Не станешь, верно? И Великий Партнер тоже хочет иметь гарантии, что все снаряды до единого будут давать осколки необходимой формы. Вот тут я и засел.
—  Это не наша с тобой задача, — сказал я. — Мы можем сделать все, что от нас зависит. Можем составить программы, определить требования к сплаву, но сделать взрывчатку лучше, чем она есть, мы с тобой не сумеем. И этого не смогут сделать все математики мира. Тут нужны химики.
—  Последнее время я тоже начинаю так думать, — мрачно сказал Фрэнк. Но не бросаю этой штуки. Я еще ни разу не бросал задачу, не решив ее. Это ты можешь понять?
И тут Фрэнк рассказал мне, каким образом он хотел упорядочить бесшабашную, словно пьяная женщина, энергию взрыва. Я не буду говорить об этой его идее, потому что мы с ним еще не получили патента на этот метод. Из соображений строгой конфиденциальности министерство обороны наложило вето на публикацию патента, хотя и обязалось выплачивать нам ежегодно довольно крупную сумму.
Фрэнк убедил меня. Я согласился заняться его головоломкой. У Фрэнка в лаборатории над этой проблемой работала большая группа сотрудников, и он неофициально подчинил ее мне, — после того, как со мной заключили новый дополнительный контракт. Скажу сразу, что позже я не раз горько раскаивался в своей податливости. Мне пришлось нелегко. Трудности оказались не только технические. Трудность еще заключалась в сроках выполнения этого заказа. Великий Партнер требовал от Оливии решения этой задачи в ближайшие полгода. И Фрэнку, и всему руководству объекта 00555 пришлось бы плохо, если бы мы не уложились в этот срок. Тем из них, кто носил погоны, грозило понижение в чине, а штатских просто вышвырнули бы на улицу, как недавно шефы НАСА поступили со мной и моими коллегами.
Но на этом неприятности не кончались. Это, в конце концов, трудности служебные. Они не касались меня лично, не касались моей личной жизни. В любом случае я бы остался на своей должности профессора-консультанта. Я ведь официально не участвовал в выполнении конкретных заданий. Но существовала еще одна трудность. Если бы я заранее знал о ее существовании, я никогда бы не согласился работать над этой проблемой.
Группу сотрудников, которые занимались математическим обеспечением этого заказа, возглавлял доктор наук Грант Уиллис. И этот самый Грант Уиллис, с которым мне пришлось почти полгода работать бок о бок, оказался негром.


      ГЛАВА 4

   Грант Уиллис смотрел на меня выпуклыми, будто налитыми кровью, глазами. Все его коричневое лоснящееся лицо сморщилось в наглой усмешке. Этот доктор наук был самым настоящим негром, в нем воплотились все самые неприятные для меня черты этой экспансивной расы. Он не мулат, не белый с примесью негритянской крови. Он — чистокровный, стопроцентный негр, один из самых черных негров, которых мне доводилось видеть. А я девять лет прожил во Флориде и на негров насмотрелся.
У него были толстые, будто вывороченные губы, и я видел его красную. слизистую оболочку, когда он улыбался. Я ненавидел его негритянскую дынеобразную голову, косо насаженную на черный столб шеи, если смотреть сбоку. У него были густые, жесткие, будто спутанные волосы, черные и блестящие, казалось, что он вымазал голову смолой. И белки его глаз были всегда налиты кровью.
Я не против негров. На Юге я давно привык к ним. Они были и здесь, на объекте 00555. Но все негры, которых я встречал раньше, выполняли обычную для них работу уборщиков, лаборантов, шоферов. Служили негры и в охране объекта 00555, и я ничего не имел против них. Но этот негр оказался доктором наук. Он окончил Миннекотский университет. И он проявил себя довольно талантливым ученым, если уж быть объективным. Но он оставался негром, и он с первого дня нашей совместной работы проникся ко мне неистовой ненавистью, на которую только способны представители его расы. Что послужило причиной этой ненависти с первого взгляда, не знаю. Может, его задевало то, что Фрэнк, начальник лаборатории, выразил ему профессиональное недоверие, подключив меня к выполнению его работы?
—  Доктор Франк, вам не кажется, что мы с вами занимаемся противоестественным делом?
Пористая коричневая кожа на лице Уиллиса собралась в лоснящиеся складки. Его глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Крупные белоснежные зубы резко выделялись на темном губастом лицо и придавали ему поистине людоедское выражение. Все это вместе взятое означало светскую улыбку.
—  Мне это не кажется противоестественным. А вот почему вы, чернокожий, так старательно совершенствуете оружие белых?
Мы были коллегами, работали над одной проблемой, но находиться вместе в одном помещении для обоих стало пыткой. Если я еще как-то пытался сдерживаться, сгладить психологическую несовместимость, то Уиллис, наоборот, каждой фразой, каждым жестом стремился спровоцировать меня на вспышку. Я тоже начинал язвить, и мы расходились, преисполненные лютой ненавистью друг к другу. Сейчас, после моего ответа, Уиллис еще плотояднее оскалил свои блестящие зубы.
—  Я это делаю по двум причинам. Во-первых, пусть белые скорее уничтожат друг друга. А во-вторых, когда сила белых ослабнет, мы, черные, вырвем это оружие из ваших бесцветных, бессильных рук.
—  А вас не тревожит, что эти ваши слова услышит лейтенант Уотсон?
—  Не тревожит, доктор Франк. Я не нарушаю ни конституции, ни условий контракта. В Оливии — свобода слова. А по контракту я обязан держать язык за зубами только за воротами объекта, при встречах с незнакомыми людьми и только по делам службы.
Я не расист. Но я девять лет прожил во Флориде, и для меня стала естественной уважительная осторожность негров по отношению к любому белому. А этот доктор наук Грант Уиллис оказался ярым черным расистом. Он ненавидел всех без исключения белых. И он не боялся никого из нас. Он считал себя выше всех нас, вместе взятых. И мне никак не удавалось поставить его на место.
—  Насколько я помню, доктор Уиллис, в контракте сказано, что если служащий услышит речи, обращенные против интересов Оливии или ее Великого Партнера, то он обязан поставить об этом в известность секретную службу...
—  Ставьте ее в известность, доктор Франк. Ставьте, пожалуйста. Белым свойственны качества доносчиков и предателей. Только учтите, что когда я говорил о силе белых, то имел в виду русских и прочих красных! Ясно?
Уиллис хохотал мне в лицо. Он чувствовал безнаказанность своей беспардонной наглости.
—  Но ведь красные уверяют, что они борются за равенство всех рас? Почему же вы хотите уничтожить таких полезных союзников?
—  Вы, кажется, занялись коммунистической пропагандой, доктор Франк? Что говорит контракт о подобных случаях?
Мне нестерпимо хотелось ударить кулаком в его сплющенный, с вывернутыми ноздрями нос. Но надо сдерживаться. Надо сдерживаться каждый день, каждый час, каждый миг. И сейчас я вынужденно проглотил пилюлю.
—  Сила белых заканчивается, доктор Франк. Вы составляете сейчас меньше четверти населения земли. А ведь Африка только пробуждается. Сколько у вас детей?
—  Это вас не касается.
—  Наверняка не больше четверых, белая женщина не способна родить и выкормить больше четверых детей. А моя жена родила мне уже семерых, и мы не собираемся ставить точку. Через сто лет земля будет нашей. Через двести лет белого человека будут показывать в зоопарке. Как вам это нравится, доктор Франк: ваш потомок в обезьяньей клетке на виду у приличной черной публики занимается совокуплением со своей белой самкой!
—  Могу только сожалеть, что генерал Грант, чью фамилию вы носите как имя, оказался так недальновиден. Он не предвидел появления подобных вам.
—  Белые всегда были и будут недальновидными. Это говорит о низшей степени развития их интеллекта. Во что вы превратили нашу планету? О чем вы думали, когда веками завозили черных рабов на Американский континент? Вы только облегчили нам выполнение нашей эволюционной миссии. На американском континенте будет единое государство черных!
Он мог часами мести этот расистский бред. А я вынужден выслушивать его. К сожалению, Уиллис прав в основном. Наши жадные до скорого богатства, но недальновидные предки добрых пятьсот лет делали все, чтобы разжечь ненависть к себе всех цветных, ненависть к белой расе. За века угнетения эта ненависть вошла в кровь, стала биологической для всех потомков черных, красных и желтых рабов. И сейчас эта ненависть выплескивается через край.
Уиллис знал, что в конечном счете он прав, и это делало его особенно нахальным. А мне давно уже стало просто невозможно сохранять даже подобия спокойствия при контакте с ним.
Несколько раз я просил Фрэнка избавить меня от оскорблений негра. В конце концов, говорил я, профессор-консультант не обязан выполнять конкретный заказ и, тем более, выслушивать оскорбления негра. Фрэнк выслушивал меня с кислой миной, а потом принимался за уговоры. Аргументы его звучали, как всегда, убедительны, проблема — дьявольски интересной, ожидаемое вознаграждение — солидным, и я соглашался потерпеть еще некоторое время.
Но однажды я застал Уиллиса одного в моем кабинете. Перед этим я вышел куда-то ненадолго и не захлопнул дверь. Элементарная этика не позволяет никому из нас хозяйничать в чужом кабинете, но законы этики писаны не для негров. Уиллис не рылся в моих бумагах, не делал ничего предосудительного. Он просто сидел в моем кресле и пил Мой кофе из Моей чашки. Он знал, что это будет мне особенно неприятно, и встретил меня самой наглой улыбкой из своего богатого арсенала. Он обхватывал края моей чашки своими толстыми губами цвета плохо прокопченного мяса и отвратительно громко чавкал.
И ничего не сказал Уиллису. Я подошел к нему и вырвал мою чашку из его коричневых рук. Я швырнул ее в раковину так, что фарфоровые брызги разлетелись по всему кабинету. По-моему, Уиллис сообразил, что перехватил. Он явно перепугался. Но я не сказал ему ни слова. Я пошел к Фрэнку.
На этот раз Фрэнк не стал уговаривать меня. Си заорал на меня.
—  Ты расист! — орал он. — Ты привык к южному рабовладению! Подумаешь, негр пил кофе из его чашки. Идя, линчуй его за это! Возьми своего Уайта, он с удовольствием поможет тебе! И оставь меня в покое!
Фрэнк орал, и по его безумным глазам я видел, что дело ни только во мне или Уиллисе. Что-то другое до продела накалило Фрэнка, напрягло до предела его нервы. Мой приход просто оказался последней каплей. Но я тоже здорово разозлился.
—  Ты нарочно подсунул мне этого черномазого! Я знаю твои штучки! Ты не можешь спокойно спать, если кому-то хорошо. Ты сам тут свихнулся с этими военными преступниками, и тебе просто невыносимо видеть спокойствие других людей!
Я прекрасно понимал, что веду себя недопустимо по отношению к другу, веду себя как подонок, но я взбесиля, и моей выдержки хватали только на то, чтобы не орать, как Фрэнк, а говорить, хотя и повышенным тоном. Остановиться я уже не мог.
А Фрэнк совсем взбеленился и орал почти одну бессвязную брань. Я отвечал ему спокойным, язвительным тоном, но содержание моих фраз было не лучше.
—  Если бы я знал, что ты такой ублюдок, — вопил Фрэнк, — ноги бы твоей тут не было! Теперь я понимаю, почему тебя вышвырнули из НАСА!
Это было уже слишком.
—  Ну и целуй в зад своего вонючего негра! — рявкнул я и ушел, хлопнув дверью так, что в коридоре дружно звякнули и загудели оконные стекла.
Я шел по коридору, не разбирая дороги, и меня трясло от бешенства. Куда я попал?! Тут одни сумасшедшие. Они изобретают изощрённые средства убийства людей и спятили от угрызений нечистой совести. Мой предшественник лечится от безумия. У этого вшивого негра явная мания величия. Маккилси помешался на своем чистоплюйстве, это явный комплекс неполноценности! Фрэнк то хохочет своим ужасным хриплым кашлем, то впадает в беспричинную ярость, то закатывает истерики. Он — самый сумасшедший из всех, кто тут работает. Я давно это подозревал. Нет, я больше на намерен терпеть такое надругательство над моим человеческим достоинством. Уходить отсюда я не собираюсь — мне просто некуда идти больше, но я позабочусь, чтобы здесь навели порядок. В этом бедламе стало невозможно работать.
И я пошел к майору Уайту. Наши приятельские отношения позволяли мне надеяться на его поддержку и помощь. Я чувствовал какую-то внутреннюю симпатию к нему, Уайт тоже проявлял заметное расположение ко мне. О «мушках» я старался не думать. Работа есть работа, и, если бы мы с Уайтом поменялись местами, он бы тоже не стал обижаться на меня. Просто каждый из нас выполняет свои служебные обязанности.
—  Признаться, я давно вас ждал, док, — спокойно проговорил Уайт, когда я рассказал ему об антипатриотических бреднях Уиллиса. — Я не сомневаюсь в вашей лояльности, поэтому могу говорить с вами прямо. В действиях Уиллиса нет ничего, что могло бы заинтересовать секретную службу. В его высказываниях нет ничего, что позволило бы применить к нему одну из имеющихся мер пресечения. То, что он болтает и делает, — не более чем попытка спровоцировать вас на вспышку. Он дьявольски умен, не правда, ли?
—  Он слишком умен для негра, — разочарованно пробормотал я. — Он слишком умен. Я не привык иметь дело с такими умными неграми.
—  Я вполне разделяю ваши чувства, но... — Уайт развел руками. — Придется вам немного потерпеть. Доктор Колинз утверждает, что срочный заказ министерства обороны можете выполнить только вы с Уиллисом, при условии, что будете работать совместно.
Это мне совсем не понравилось. В спокойных словах Уайта я уловил если не угрозу, то серьезное предупреждение. Его слова означали, что мне не дадут выйти из игры. Им всем наплевать на мое человеческое достоинство, на мои чувства, им важно, чтобы я выполнял заказ Великого Партнера. Я чуть не вспылил, но вовремя сдержался. Ведь у меня не было выбора.
Уайт был опытным психологом и правильно понял меня. Он широко улыбнулся.
—  Не смотрите так мрачно на вещи, док. У вас есть чувство юмора. Оно редко в наше сумасшедшее время. Используйте его. Вам необходимо снять нервное напряжение. Прошу прощения, но, по-моему, вы ведете слишком уж аскетический образ жизни. Почему бы вам немного не порезвиться?
Я смотрел на добродушную физиономию Уайта и мне страшно хотелось двинуть ногой прямо в эту улыбающуюся рожу. Значит, «мушки» все-таки работают, и мои разговоры с госпожой Клейн — не тайна для Уайта. Значит, куда бы я ни поехал, с кем бы ни говорил, все мои слова и поступки будут достоянием этих наглецов.
Я улыбнулся.
—  Вы правы, Уайт. Мне очень не хотелось огорчать супругу, но против природы, пожалуй, нельзя идти. Обязательно воспользуюсь вашим советом.
Уайт захохотал.
—  Даю вам слово, док, что об этих ваших амурах не будет знать ни одно частное лицо.
Я вернулся в свой кабинет взвинченным до крайности. Осколки чашки резко белели на темном полу. Я сел в кресло, обхватил голову руками. Мне хотелось завыть от бессилия, от злости, но я представил себе, как будет хохотать Уайт, слушая в своей аппаратуре мои стоны, — и сдержался. У меня нет выбора. Единственная должность, на которую я мог сейчас рассчитывать — это должность профессора-консультанта объекта 00555.
Мой рабочий день давно закончился, а я все еще сидел в своем кресле. Зазвонил телефон. Я поднял трубку. Говорил Фрэнк, но я не сразу узнал его голос.
—  Билл, ради бога, зайди ко мне, если ты в состоянии. Мне надо тебе кое-что сказать.
—  Хорошо, Фрэнк, иду.
Я не сомневался, что Фрэнк сейчас тоже страдает, — оттого, что сорвал на мне зло, причиненное ему кем-то другим.
Фрэнк сидел за своим столом точно в такой же позе, в какой я только что сам находился в своем кабинете. На его столе стояла полупустая бутылка виски. Услышав мои шаги, Фрэнк поднял лицо, и я не узнал своего друга. На меня смотрел изможденный, больной старик. Покрасневшие глаза Фрэнка блестели от слез.
—  Ты прости меня, Билл.
—  Это ты прости меня, Фрэдди. Я не должен был...
—  Ерунда. Я даже не помню, что ты нес. Понимаешь... Вчера от меня ушла Айрин. К этому бритому подонку.
Я не могу сказать, что был ошеломлен драматическим сообщением Фрэнка. Но боль друга — всегда твоя боль. Некоторое время я молчал, осознавая услышанное и обдумывая то, что я сейчас должен сказать другу. Еще когда я нанес свой первый визит супругам Колинзам, у меня сложилось двойственное впечатление об этой семье. С одной стороны, я завидовал Фрэнку, радовался за него: ему удалось покорить очень красивую и очень молодую женщину. О такой жене, я убежден, втайне мечтают все или почти все мужчины в годах. Но я сразу решил, что женитьба на Айрин — рискованный для Фрэнка шаг. Его избранница моложе его на двадцать лет. Это весьма привлекательное, но наверняка легкомысленное и ветреное создание, типичная представительница неисчислимого легиона современных стандартных красавиц, абсолютно эмансипированных девиц без малейших предрассудков и комплексов.
В тот вечер моего первого визита Фрэнк явно хотел показать мне свою очаровательную молодую супругу с самой лучшей стороны, похвастать передо мной своей победой, Айрин, со своей стороны, неплохо, очень неплохо исполняла роль хозяйки дома. Она отлично сервировала стол, оживленно болтала с нами. У нее оказался довольно острый ум. Могло показаться, что Фрэнку, наконец, удалось свить прочное семейное гнездо, если бы весь тот первый вечер я не ощущал на себе пристального взгляда Айрин. И этот ее взгляд не позволил мне уверовать в прочность семейного счастья Фрэнка.
Взгляд Айрин был не то чтобы откровенный, но явно оценивающий. Мне приходилось сталкиваться с такими взглядами женщин и с последствиями таких взглядов. Так смотрят опытные, развратные самки, оценивающие сексуальные качества нового самца. Я подумал тогда с огорчением, что Айрин, наверняка, давно уже наградила моего друга развесистыми рогами и при каждом подходящем случае продолжает любовно и старательно прилаживать к этим рогами все новые и новые отростки. Потому я и старался пореже бывать у них: мне ни к чему осложнения с Фрэнком из-за его жены.
Теперешнее сообщение Фрэнка подтвердило это мое давнее подозрение. Любого мужчину, связавшего свою судьбу с женщиной много моложе его, ждет одно и то же. Ей надоедает спать с человеком, который годится ей в отцы. Она рано или поздно начинает разнообразить свое сексуальное меню. Она может не разрывать своих супружеских отношений формально, — может продолжать поддерживать со своим мужем супружескую близость, продолжать украшать свое привычное и уютное семейное гнездышко, — ведь сейчас разведенной женщине не легко образовать новую семью, — но, супружеское лоно она будет делить не только с мужем.
Я понимал состояние Фрэнка сейчас, после ухода Айрин. И мне казалось, что единственным средством, которое могло бы отрезвить его, была встряска, боль от которой оказалась бы сильнее боли его потери.
—  Билл, помоги мне нажраться... — Жалобно сказал Фрэнк. — У меня сегодня еще есть дела, но я послал их всех к черту. Я вылакал почти полную бутылку, но трезв, как стеклышко. Не берет, хоть убейся.
Он говорил бесцветным, с овсем не пьяным голосом.
—  Давай, — сказал я, — давай нажремся. А завтра ты будешь выть не только от тоски по Айрин, но и от головной боли. Айрин ты этим не вернешь.
—  Не говори мне об этой шлюхе! — крикнул Фрэнк сдавленным голосом. — Сука!... — Он грязно выругался.
Я сел напротив него, положил ноги на стол. Эта американская привычка послужила пищей для миллионов карикатур на американцев. Но никто из тех, кто рисовал эти карикатуры или весело хохотал над ними, не подумал о том, что процент мужчин в Америке, страдающих нарушениями кровообращения нижних конечностей, гораздо меньше, чем в любой другой цивилизованной стране. У американцев медицина очень дорога, и это заставляет их выбирать наиболее гигиенические привычки и образ жизни.
Я взял бокал, плеснул в него капельку виски. Виски у Фрэнка всегда отличное. Я пригубил виски и сказал, глядя на Фрэнка сквозь бокал:
—  Не ругай Айрин. Потом тебе будет неловко за эти слова. Ты же любил ее.
—  Любил! — рявкнул Фрэнк.#Я любил эту... — и он опять грязно и длинно выругался.
—  Ты любил ее, — продолжал я спокойным тоном. — И она любила тебя. Любила, как могла и сколько могла. Теперь она любит другого, Маккилси, но поверь мне, что и ему она рано или поздно наставит рога. Не позднее, чем через год. И это у нее будет продолжаться очень долго, до самой старости, а то и больше.
—  Ей все равно с кем спать, — пробурчал Фрэнк с горечью. — Она никогда никого не любила, кроме себя.
Я полностью в душе соглашался с Фрэнком, но сейчас мне необходимо говорить совсем другое.
—  Это не так, — сказал я, — у нее, наверняка, был богатый выбор.
—  Что верно, то верно, — язвительно усмехнулся Фрэнк, — выбор у нее всегда был, что надо.
—  У нее был богатый выбор, — продолжал я, не обращая внимания на сарказм друга, — но она всем предпочла тебя. Она любила тебя. Она верила, что сумеет стать хорошей женой тебе.
—  Не об этом она думала. Она думала, что будет пользоваться моей чековой книжкой и спать, с кем вздумается.
Я по-прежнему не обращал внимания на его язвительность.
—  А вот о чем ты думал, когда женился на красивой женщине, которая на двадцать лет моложе тебя? — как можно язвительнее спросил я.
Фрэнк вскинулся, но промолчал.
—  Ты ведь знал, на что идешь. Ты знал, что у вас разные дороги. Мы с тобой перевалили хребет и теперь мирно спускаемся в ту долину, где несть печалей и тревог. А она только идет к своей вершине. Она с каждым шагом поднимается все выше, перед ней открываются все новые просторы, к ней приходят все новые силы и желания. Она с каждым шагом видит все дальше, видит все больше. Понимаешь ты меня, глупый мой друг?
Фрэнк тоже положил ноги на стол и сосредоточенно рассматривал свои носки.
—  Это естественный финал, — продолжал я. — Такой конец ждет каждого, кто решится на подобную глупость. Думаешь, мне не хотелось сменить свою Энн на свеженькую девочку? Еще как хотелось, будь уверен. Как по-твоему, почему я не сделал этого?
Фрэнк начал багроветь. Я подумал, что нахожусь на правильном пути. Сейчас Фрэнк взбеленится, ему надо дать наораться, излить в яростном крике свою тоску. Пусть он даже швырнет в меня бутылку. Эта вспышка успокоит его.
—  На что ты надеялся? — говорил я самым презрительным тоном. — Ты думал, что тридцатилетней женщине приятно постоянно обнимать пятидесятилетнего старика, — ведь с ее точки зрения мы с тобой старики! Ты надеялся, что с годами она привыкнет к этому и воспылает новой страстью к шестидесятилетней развалине? Ты думал, что ее устраивает перспектива остаться вдовой в сорок пять или в пятьдесят, когда у женщины практически нет шансов найти новое счастье? Если ты надеялся на все это, то ты просто дурак.
Фрэнк протянул руку к бутылке. Я убрал ноги со стола, чтобы успеть увернутся и дать деру. Фрэнк взял бутылку в руки. Я приподнялся. Фрэнк плеснул виски в бокал и поставил бутылку на место. Я перевел дух.
—  Знаешь, Франк, — миролюбиво сказал Фрэнк, — ты ведь прав. Я сам все это не раз передумал за последние годы. Чего я только над собой не вытворял, чтобы казаться помоложе. Как-то, еще в самом начале, Айрин заметила, что я слишком коротко подбриваю виски, это, мол, старит. Я отпустил бакенбарды, настоящие бакенбарды, и ходил с ними, как идиот, несколько лет. Потом она сказала, что у меня дряблая кожа лица. Я стал два раза в неделю наведываться к косметологу. Массажи, маски, примочки, ванночки, мази, кремы, — много лет! Потом как-то мы отдыхали на море, и она увидела, что у меня массивный торс и тонковатые ноги. Я пять лет платил бешеные деньги спортивному тренеру. Несколько лет я не ел мяса, ни масла, ни сахара. Сидел на растительной диете, чтобы выглядеть помоложе. А Айрин все говорила, что я смотрюсь старше своих лет.
Фрэнк тяжело вздохнул, чокнулся с моим бокалом, залпом проглотил виски.
—  Если бы ты меньше пил... — осторожно начал я, сбитый с толку его философскими рассуждениями, но Фрэнк только махнул рукой.
—  Как ты сам только что говорил, это бы только оттянуло развязку. Да я и пить-то начал по-настоящему только год назад, не больше.
—  Она стала холодна с тобой?
—  Нет, — усмехнулся Фрэнк. — Надо отдать ей должное. Ее темперамента хватило бы на десяток мужчин. Дело совсем в другом. Совсем в другом.
—  В чем? — не понял я.
Мне не нравилось это неожиданное спокойствие Фрэнка. Ему позарез необходима  разрядка во вспышке ярости, а он загнал свою боль в глубину души. И этот разговор о других причинах. Какая причина может быть сильнее поруганной любви? Может, Фрэнк настолько отчаялся, что решил покончить с собой? Если человек твердо решает покончить счеты с жизнью, он вполне может стать покладистым и спокойным в самых драматических ситуациях.
—  Причина та же, по которой я не спешил тащить тебя сюда.
—  Не понимаю, — рассердился я. — Ты недоволен своей работой, но это не означает мировую трагедию. Это обычное явление в научной среде. Многие недовольны своей работой, своим положением, но продолжают работать, потому что у них нет ничего лучшего. Что до меня, то этот самый объект два нуля и так далее меня вполне устраивает. Если бы его еще перенести во Флориду, то я вообще был бы счастлив.
—  Посмотрим, что ты запоешь через год.
—  Менять мотив не собираюсь. Тебя еще никогда не выбрасывали на улицу, вот ты и фордыбачишь.
Фрэнк презрительно усмехнулся.
—  Деньги не пахнут?
—  Не пахнут, — твердо сказал я. — У меня трое сыновей и Энн. Мне некогда нюхать деньги. Я должен делать их. А здесь ты дал мне работу, которую я могу выполнять и за которую мне платят совсем неплохо.
О сыновьях и Энн я, пожалуй, сказал напрасно. У Фрэнка не было детей, а теперь не стало и жены. Фрэнк снова помрачнел. Лицо его скривилось. Мне показалось, что он вот-вот заплачет, но он только жалобно пробормотал:
—  Не наступай мне на любимую мозоль, дружище.
И эта его жалобная фраза вдруг наполнила мою душу жгучим стыдом. Кто я такой, чтобы судить друга, который спас меня от самого унизительного, что только могло ожидать меня в жизни: от безработицы? Что давало мне право говорить с ним в таком тоне: по-менторски, свысока? Фрэнк сейчас в полном отчаянии. Ему надоело работать над средствами убийства людей, пусть даже эти дюди были врагами Оливии или Великого Партнера. В таком положении человеку нужна педдержка близких, а самый близкий человек предал его. И я сейчас поступаю не лучше. Нельзя причинять Фрэнку новую боль. Ему надо помочь. Ему сейчас нужны любимая преданная женщина и тихий уголок. Но где в наше время найти такую женщину и такой уголок?
—  Прости меня, Фрэнк, — сказал я. — Прости. Я свинья. И подонок. Давай лучше еще выпьем. Нам некуда сегодня спешить.
Фрэнк наливал виски в бокалы, а я раздумывал над своими последними словами. Сегодня мне некуда спешить, до уик-энда еще два дня. А в пятницу вечером мне надо ехать в «Северное очарование». Туда должна приехать Энн, чтобы посмотреть кемпинг, хозяйкой которого ей предстоит стать. Там меня с надеждой ждет милая, честная женщина, видевшая в жизни много горя.
Мы чокнулись, Фрэнк снова залпом проглотил виски, а моя рука остановилась на полпути ко рту. Госпожа Клейн — вот кто может спасти моего друга. Она и только она, потому что сама нуждается в помощи и поддержке. Милая, женственная Кэтти, тоскующая по семейному счастью, может стать отличной парой для Фрэнка, душу которого раздирают противоречия и боль. Фрэнку нужны покой, забота и любовь. Кэтти нужны любовь, забота и поддержка.
—  Ты так и не научился пить? — кивнул Фрэнк на мой бокал. В его глазах опять стояла тоска.
—  Фрэнк, — сказал я, — ты сделаешь мне большое одолжение, если согласишься провести со мной уик-энд. Как ты смотришь на это?
—  Если там дают пить, то я согласен, — усмехнулся Фрэнк.
Я видел, что мое предложение для него безразлично. Ему плохо, и он ничего светлого не видел впереди.
—  Думаю, питье для тебя найдется, если ты этого так уж захочешь. Но вполне возможно, что тебе не захочется пить.
Фрэнк сморщил лицо в кислой гримасе.
—  Меня сейчас может утешить только один старый добрый друг, — кивнул он на бутылку. — Хотел бы я знать, что ты задумал?
—  Просто мы с тобой посетим одно место, где ты увидишь хороших людей.
—  Хороших людей, — снова усмехнулся Фрэнк. — Где ты откопал хороших людей в наше время? Что вообще может быть хорошего в грязной клоаке, которая называется нашим миром? Но ты подал мне отличную идею.
Фрэнк замолчал, что-то обдумывая. Я терпеливо ждал.
—  Я поеду на твой уик-энд, — сказал он, — если ты примешь одно мое предложение.
—  Согласен. Выкладывай.
—  Я поеду с тобой, куда ты хочешь, если ты сейчас поедешь со мной. У меня сегодня кое-какие дела, а поскольку я так и не смог нажраться, то покажу тебе кое-что любопытное.
Я очень хотел затащить Фрэнка в «Северное очарование», поэтому без колебаний согласился с его неожиданным предложением.
—  А куда мы поедем? — спросил я.
Фрэнк загадочно посмотрел на меня и нажал какую-то кнопку на своем телефонном аппарате.
—  Да, господин полковник, — раздался приятный мужской голос.
—  Пожалуйста, автомобиль, — сказал Фрэнк, нисколько не смутившись неожиданным для меня титулом полковника. — И пропуск доктору Франку в квадрат 05.
—  Но господин Уайт уже уехал, господин полковник.
—  Это я беру на себя, Филлипс. Когда будет автомобиль?
—  Через десять минут, господин полковник.
—  Спасибо, Филлипс, вы славный парень.
—  Благодарю вас, вы так добры ко мне, господин полковник.
Фрэнк посмотрел на меня. Лицо его было непривычно твердо и сурово.
—  Так ты еще вдобавок и полковник? — удивился я.
—  Не забывай, что я двадцать пять лет служу в министерстве обороны. А ты разве не знал?
Теперь я понял, почему Фрэнк позволял себе такое пренебрежение к представителям секретной службы. Понял, почему секретная служба докладывала ему обо всех моих передвижениях, — по отношению к обычному начальнику лаборатории это не обязательно, я немного знал порядки секретной службы. Я понял, почему Фрэнк вел себя так независимо на этом объекте 00555.
—  Поздравляю, — против воли почтительно сказал я. — А куда мы едем?
—  Ты посмотришь кое-что и понюхаешь, чем пахнут наши деньги.
—  Но, Фрэнк...
Я понял, что Фрэнк хочет показать мне испытания нашего оружия, оружия, которое создавалось здесь, на объекте 00555. Мне совсем не хотелось этого. Одно дело — математическое обеспечение определенных работ, и совсем другое — видеть, во что это обеспечение воплощается. Я совсем не собирался смотреть, как рвутся шариковые или какие там еще бомбы.
—  Ты мне обещал, — сказал Фрэнк твердо. — Другого такого случая просто может не представиться. И ты сам только что говорил, что деньги не пахнут. Рано или поздно ты столкнешься с этим, так уж пусть это сделаю я.
Чтобы успокоить волнение, я выпил виски, и мы с Фрэнком поднялись. Когда мы выходили из кабинета, я вдруг с острой завистью подумал, что и здесь Фрэнк обскакал меня: он имел чин полковника, а мне Милдс предлагал всего лишь погоны лейтенанта.


      ГЛАВА 5

   —  Капитан, тут осталось что-нибудь пожрать? Доктор Франк умирает с голоду. Да и мне не мешает что-нибудь пожевать.
Молодой человек в штатском костюме, которому я только что пожал руку, задумчиво помолчал.
—  Господин полковник, кормежка у нас бывает только после испытаний, в два часа.
—  Думаю, доктору Франку лучше наполнить желудок сейчас, — усмехнулся Фрэнк.
—  Это верно, — засмеялся штатский капитан. — Прошу пройти в столовую, я разбужу повара, а уж разговаривайте вы с ним сами, господин полковник. Вы же знаете этого типа.
Заспанный повар, тощий и длинный, как карикатура на Дон Кихота, с грохотом поставил на стол жестяной солдатский термос, с еще большим остервенением шваркнул нам под нос алюминиевые тарелки и такие же кружки. В тарелках лежало что-то непонятное по виду, но вкусное на запах. Фрэнк не обращал ни малейшего внимание на эту демонстрацию протеста повара, которого мы вырвали из сладкого сна. Он повертел носом над тарелкой.
—  У вас всегда дьявольски вкусная жратва, Олдрин. Если бы сюда еще хлеба, мы были бы счастливы.
Олдрин швырнул прямо на стол несколько кусков хлеба и молча удалился досматривать прерванный сон.
—  Ешь, Билл, нам придется пробыть тут до самого утра.
Мы сидели в длинном и узком помещении, заставленном неуютными, — пластик с алюминием, — столами и такими же стульями. Фрэнк с аппетитом поглощал маисовую кашу со свиной тушенкой. Она и в самом деле оказалась очень вкусной. Мы ели кашу и запивали ее обжигающе горячим кофе. Мне все происходящее казалось нереальным. В это время я всегда уже крепко спал.
—  Я мог бы накормить тебя получше, но ты видел эту толпу лимузинов?
Я молча кивнул, не понимая связи между едой и длинной шеренгой автомобилей во дворе этого «квадрата 05».
—  Сегодня у нас большой день, — продолжал Фрэнк. — Генералы хотят видеть результаты нашей работы за последний год. И твоей работы, учти. Через часок начнутся испытания, а пока генералам наш босс рекламирует наш товар. После испытаний, часа в два, будет настоящий банкет. Тут не только наши генералы, но и представители Пентагона, заметь это.
—  А мое присутствие? — я не совсем понимал, зачем Фрэнк затащил меня в этот самый квадрат, который оказался самым обычным военным полигоном.
—  Ты сопровождаешь члена комиссии министерства обороны, — усмехнулся Фрэнк.
—  Ах, да, я совсем забыл, что ты — полковник. — Боюсь, что в моем голосе все же прозвучала зависть.
—  Ты закончил? — спросил Фрэнк, отодвигая свою тарелку. — Тогда пошли, мы можем понадобиться нашему боссу.
Ярко освещенный зал казался тесным от множества людей в военных мундирах. Такого количества высоких военных чинов в одном место я еще не видел. Мы с Фрэнком протолкались метров на пять от двери, и плотно застряли между широкими полковничьими плечами. Ниже полковников я здесь никого не видел. Впереди тускло поблескивало золотое шитье генеральских мундиров. Стояла почтительная тишина. Где-то впереди солидно басил начальственный голос. Я услышал часто повторяемые слова «эллипс поражения».
—  Пошли вперед, — сказал Фрэнк и принялся решительно продвигаться вперед, раздвигая могучие торсы полковников.
—  Разрешите, господин полковник... Извините, сэр... Прошу прощения, господа... — бормотал Фрэнк, продвигаясь в направлении к солидному баритону.
Голос стал слышен лучше. Я уже различал отдельные фразы.
—  Четыре месяца назад... Прежние расчеты не соответствовали... Блестящее совпадение...
—  Позвольте, господин генерал... Виноват, господин генерал... — бормотал Фрэнк.
Мы пробуравили плотный слой облаченных в мундиры тел. Перед нами открылось свободное от публики пространство. На никелированных и полированных витражах выстроились обтекаемые, тяжелые даже на взгляд предметы, назначение которых понял бы даже ребенок. Перед бомбами, минами и снарядами стоял наш босс, генерал Оверли в полной парадной форме. Он громко говорил, обращаясь к сверкающему галунами генералу огромного роста.
—  Сейчас мы можем гарантировать эллипс поражения. Новая модель расчета позволяет не только оценивать реальную эффективность этой бомбы. Мы смогли теперь выдвинуть обоснованные требования промышленности. Заряд увеличен, и фактическая эффективность бомбы стала равна прежней расчетной. Стоимость бомбы увеличилась на шесть процентов, а поражающая способность — на восемнадцать.
—  Кто, вы говорите, это сделал? — спросил большой генерал трубным голосом.
—  Доктор Колинз и его сотрудники, — небрежно повел генерал Оверли рукой в нашу с Фрэнком сторону, будто знал, что мы находились здесь всегда.
Сверкающая галунами генеральская грудь развернулась в нашу сторону, и Фрэнк тут же сделал несколько твердых шагов вперед. Он щелкнул каблуками лакированных туфель и отчеканил непохожим на свой обычный голосом, вытянув руки по швам:
—  Полковник Колинз, сэр. Начальник лаборатории нестандартного программирования объекта 00555.
Потом Фрэнк деревянно повернулся ко мне и таким же мертвым голосом проговорил:
—  Профессор-консультант лаборатории доктор Франк, сэр.
—  Ваши яйцеголовые недаром получают большие деньги, — одобрительно протрубил генерал. — Только почему они не додумались до этого раньше? Мы потеряли отличный полигон во Вьетнаме. Теперь негде проверять ваши формулы. Придется придумать что-нибудь вместо Вьетнама. — И генерал оглушительно захохотал, страшно довольный своей шуткой. По залу прокатилась почтительная волна одобрительных сдержанных возгласов.
—  Продолжайте, генерал, — сверкающая грудь отвернулась от нас.
Фрэнк прежним твердым шагом прошел на свое место, развернулся, встал рядом со мной. На миг я увидел его побелевшие глаза. Он явно сдерживал бешенство.
Наш босс подошел к массивному снаряду.
—  Это еще одна наша новинка, — в голосе Оверли прозвучала нескрываемая гордость. — Здесь нам удалось реализовать два несовместимых ранее достоинства. Форма осколков такова, что почти наверняка останавливает противника. Но самое главное, господа... — Наш босс сделал многозначительную паузу. — Любое ранение таким осколком — смертельно.
Легкий шум прокатился по залу. Сверкающий собеседник генерала Оверли почтительно наклонил голову, выражая крайнюю заинтересованность.
—  Нам удалось подобрать такое сочетание металла и взрывчатки, что осколки раскаляются до красного каления. При контакте с ними биологический материал обугливается, продукты распада тканей попадают в организм, и противник погибает от интоксикации, от гангрены.
Я почувствовал, что недавно съеденная маисовая каша со свиной тушенкой просится обратно. Резко закружилась голова, в глазах потемнело. Я судорожно уцепился за стоящего рядом человека, чтобы не упасть.
—  В чем дело, сэр? — раздался негромкий недовольный голос.
Я с трудом преодолел слабость, посмотрел на своего невольного спасителя. Передо мной с брезгливой миной стоял мой бывший шеф из Вычислительного Центра НАСА Милдс!
—  О, вот так встреча! — потеплевшим голосом сказал Милдс. — Рад за вас, доктор. Это — тоже ваша работа? — кивнул он на витражи.
—  Добрый вечер, полковник! — искренне обрадовался я. Милдс оказался единственным знакомым мне человеком в этой толпе больших чинов. Значит, Фрэнк говорил правду, что здесь есть представители Пентагона. К Милдсу у меня сохранились самые теплые чувства, ведь совсем недавно он искренне хотел помочь мне, — в меру своих полковничьих возможностей.
—  Вы невнимательны, доктор, — тихо засмеялся Милдс и покосился на свой погон.
—  Поздравляю вас, господин генерал!
—  Благодарю вас, как дела?
—  Благодарю вас, все отлично. Скажите, пожалуйста, генерал, вы тоже ушли из НАСА?
—  О, нет. Мое пребывание в НАСА не было случайностью. Сейчас у нас неплохо идут дела. — Милдс понизил голос до тихого шепота. — Я всегда считал вас самым умным из яйцеголовых, которые работали со мной. И вижу, что не ошибся.
—  Право же, я не заслуживаю такой лестной оценки.
—  Пустое, я разбираюсь в людях. Прошу вас, док, завтра утром зайти ко мне. Я тут у вас в шестьдесят третьем номере. Мне надо кое-что сказать вам.
—  Благодарю вас, генерал. Обязательно буду.
Вокруг все вдруг зашевелились. Меня плотно притиснули к Фрэнку. В образовавшемся проходе к двери двигался верзила-генерал, следом шел мой босс. Остальные генералы толпой потянулись за ними. Полковники почтительно ожидали своей очереди. Мы с Франком вышли из зала последними.
—  Ну и как? — Фрэнк искоса посмотрел на меня.
—  Это ужасно!
—  Ужасно не это. Ужасно то, что люди к этому привыкают. И ты привыкнешь. Пошли, нас могут забыть и потерять.
Длинная вереница автомобилей долго тянулась по узкой бетонной дорожке. Мы с Фрэнком сидели в одном из последних джипов, меня прижало к холодному борту твердое полковничье плечо. Снопы света от фар вырывали из мрака голые кусты, запорошенные первым снегом болотистые полянки. Наконец, колонна остановилась. Я вывалился из джипа и стоял, не зная, что делать дальше. Меня обтекали полковники.
—  Пошли. — Фрэнк тронул меня за руку.
Мы вошли в бетонный капонир. Массивная металлическая дверь с тяжелым гулом захлопнулась за моей спиной. В капонире было так же тесно, как и в зале. Где-то мягко, но мощно гудели вентиляторы, легкий сквозняк обдувал лицо.
—  Что тут делается? — спросил я у Фрэнка.
—  Сейчас будут испытания в условиях, максимально приближенных к реальным, — буркнул Фрэнк.
Впереди что-то бубнил голос генерала Оверли, но я не мог различить ни одного слова.
—  Там у них телевизоры и всякая оптика, — продолжал бубнить Фрэнк, — а мы с тобой, как идиоты будем стоять тут. Но это недолго. Потом вся толпа пойдет на место.
—  А что будут испытывать?
—  Почти все, что ты видел в зале, — нехотя сказал Фрэнк. — Но Пентагон больше всего интересуют две наши новинки: новая шариковая бомба и осколочная мина. То, к чему приложил руку и ты. Можешь гордиться, твоя работа понравилась.
—  Я занимался только математической стороной.
—  Вот и я о том же толкую, — буркнул Фрэнк и замолчал.
Мы стояли в тесноте почти полчаса. Впереди продолжали бубнить голоса, окружающие нас полковники вполголоса переговаривались. Мне все это здорово надоело. И вдруг стало тихо, так тихо, что снова стало слышно дыхание вентиляторов. Все напряженно ждали чего-то.
Легонько дрогнул бетонный пол. Еще раз. И еще раз. Мне казалось, что какой-то великан с чудовищной силой бьет огромной подушкой по нашему капониру. Потом удары прекратились. Полковники зашевелились, меня снова притиснули к шершавой бетонной стене. У двери образовался проход, и по нему шли генералы. Дверь с видимой натугой стала открываться, и сквозь щель в капонир ворвался далекий истошный визг. Визг напоминал не то захлебывающийся плач испуганного младенца, не то ликующий вопль мартовского кота.
—  Что это? — в недоумении спросил я Фрэнка.
—  Свиньи, — с отвращением бросил он.
—  Какие свиньи? — удивился я.
—  Увидишь.
Фрэнк не смотрел на меня, он явно не был расположен к разговору. Я счел за лучшее не приставать к человеку.
Мы шли в самом конце длинной процессии по узкой бетонной дорожке между валиками счищенного снега. Сбоку меня слепили лучи прожекторов, выбивая слезы из глаз. Наверное, я все-таки простыл на этой прогулке по полигону в сырой, морозной ночи. Мои туфли все-таки не приспособлены для длительной ходьбы по снегу.
Отчаянный визг впереди все продолжался, он становил громче и громче по мере нашего приближения. Потом в той стороне что-то резко хлопнуло, визг оборвался. Наступила тишина, и в этой тишине стал слышен слитный шум, напоминавший мне морской прибой. Это шлепали по бетону полковничьи ботинки.
Мы вышли на обширное ровное поле, покрытое неглубоким снегом. Полковники рассыпались по открытому пространству, залитому яркими лучами прожекторов. Впереди толпились люди в военной форме. Они рассматривали что-то под ногами, жестикулировали.
—  Пошли туда, — буркнул Фрэнк, и мы зашагали по снегу. Мои открытые туфли сразу же наполнились снегом, и я всерьез стал опасаться, что завтра слягу от простуды. Только этого мне не хватало. Хотя на объекте 00555 нас обслуживали военные врачи бесплатно, — это входило в условия контракта, — но лучше не попадаться врачам в руки, меня этому с детства учил отец.
Мы подошли к толпе военных. Они стояли широким кольцом, и в середине этого кольца резко чернела на снегу большая воронка с размытыми краями. Я увидел разбросанные вокруг нас какие-то тугие серые мешки. Некоторые из мешков были густо измазаны чем-то черным и блестящим. Глава военной делегации стоял возле одного мешка и легонько пинал его носком тяжелого ботинка. Потом он присел на корточки, что-то посмотрел, поднялся и отошел.
Кольцо военных распалось. Генералы и полковники бродили вокруг воронки, останавливались возле мешков, что-то рассматривали, переговаривались. Фрэнк направился к воронке. Я уныло побрел за ним и вдруг остановился как вкопанный.
Передо мной лежал не мешок. Передо мной лежала свинья. Обыкновенная миннекотская свинья фунтов на четыреста. Ее буквально изрешетили осколки. Рыло у свиньи оторвано. Из вспоротого брюха вывалились лопнувшие внутренности. Задних ног у свиньи не было. От свиньи исходил тошнотворный смрад. Меня от этого смрада чуть не стошнило. Я непроизвольно отшатнулся и успел заметить, что передние ноги свиньи перехвачены чем-то вроде наручников и привязаны к невысокому металлическому столбику.
Фрэнк молча потянул меня за рукав. Я побрел за ним, борясь с тошнотой от мерзостной свиной вони. Фрэнк остановился. У наших ног лежала еще одна свинья. Собственно, свиньи как таковой уже не было. На снегу лежала большая свиная голова, а от нее тянулся широкий, перекрученный лоскут кожи, густо залитый кровью. Я отшатнулся. Под ногами что-то жирно чавкнуло. Я посмотрел вниз. Из-под моих ног змеились глянцевые тугие кишки. Я почувствовал, что сейчас упаду и поспешно присел на корточки, чтобы побороть дурноту. Я прижал голову к коленям, обхватил ее руками. Рядом звучали голоса.
—  Неплохо, а?
—  Но здесь не больше десяти ярдов.
—  По расчетам убойный радиус семьдесят ярдов. Представляете, в радиусе семидесяти ярдов — ничего живого!
—  Реклама, генерал. Я помню первые шариковые. Они хороши против толпы. А все эти красные имеют обыкновение зарываться в землю. И мы никак не можем отучить их от этой дурной привычки!
Надо мной захохотали. Потом саркастический голос произнес:
—  Вряд ли эта штука пойдет в Ливане. В условиях городского боя...
—  Т-с-с... Пойдемте, генерал. Видите, все двинулись. Мы можем отстать.
Голоса удалились. Я с трудом выпрямился. Дурнота ослабла, и я уже мог стоять. Фрэнк внимательно смотрел на меня, лицо его казалось мрачнее, чем раньше.
Я осмотрелся. У воронки остались мы одни. По залитому светом полю от нас удалялась толпа. Мы с Фрэнком побрели следом. Фрэнк упорно молчал. Я тоже молчал, я испытывал некоторый стыд за свою слабость. Мы прошли ярдов триста и остановились. Толпа разбрелась вокруг. Я посмотрел вперед и не поверил своим глазам. Ярдах в пяти впереди на снегу лежал голый человек. Меня будто подтолкнула к нему какая-то сила, я против своего желания подошел к нему. Передо мной лежал навзничь труп человека. От него явственно тянуло горелым мясом.
Я стоял возле трупа, и незнакомое мне прежде любопытство заставляло меня жадно рассматривать его. Это было когда-то женщиной. По фигуре я понял, что женщина сравнительно молода. Лицо трупа раздроблено, и сквозь черную обугленную массу влажно блестели осколки белых зубов. Живот трупа был разворочен, и обугленные внутренности распластались по округлым бедрам. Крови не было.
—  Не тошнит? — сдавленным голосом спросил Фрэнк.
—  Нет, — с искренним удивленьем ответил я. — Откуда это?
—  У нас договор с моргом в Далате. После испытаний их отправят обратно, там приведут в порядок и выдадут безутешным родственникам.
Меня внезапно вырвало. Минут пять я корчился в мучительных судорогах. А рядом заходился хриплым кашлем Фрэнк. По-моему, у него началась истерика.
Утром я проснулся поздно. Страшно болела голова, все суставы ломило. Наверное, я здорово простудился на этой дурацкой прогулке по дохлым свиньям и трупам. Я с трудом заставил себя встать. Мысленно я ругался самыми грязными словами, ругался на психопата Фрэнка, затащившего меня на этот дурацкий полигон, на верзилу-генерала, на нашего босса, на свежеиспеченного генерала Милдса. Добравшись до Милдса, я заставил себя успокоиться. Я вспомнил, что Милдс назначил мне свидание сегодня утром. Я заставил себя думать о том, что нет ничего губительнее для человека, чем неразделенные отрицательные эмоции. С помощью этой мысли и таблеток я окончательно пришел в себя и отправился искать Милдса. Я догадывался, зачем он хотел видеть меня. Мне казалось, что он неспроста хвалил мой интеллект.
К двери шестьдесят третьего номера я подошел в полной физической норме. Ночные события отодвинулись на задворки памяти. В конце концов, любую технику надо испытывать в условиях, максимально приближенных к реальным. Я сам не раз с увлечением смотрел по телевизору захватывающие испытания новых автомобилей с манекенами вместо водителя. Кто поручится, что и там роль манекенов играют не трупы? Человек и после смерти может помогать делать деньги. Ничего ужасного в этом нет, хотя это и неприятно.
И постучался, услышал разрешавший возглас и вошел в номер. Милдс встретил меня буквально с распростертыми объятиями. Выглядел он прекрасно: весь в хаки с лампасами и генеральскими погонами.
—  Дорогой доктор Франк, давно жду вас. Даже проверил качество французского коньяка, который приготовил именно для этой встречи. И чего только люди находят в этом пойле? Когда пьешь, — першит в горле, а утром — трещит голова. Попробуйте-ка, доктор, может вы, как ученый муж, оцените продукцию лягушатников?
Мы выпили. По-моему, коньяк был отличным. Я так и сказал Милдсу. Он захохотал.
—  Вы импонируете мне. Любой на вашем месте из уважения к генералу стал бы плеваться и ругать французов! А вы — парень что надо. Давайте еще. Коньяк и в самом деле отличный.
Мы выпили еще.
—  Мне говорили, что вы вчера тоже оказались не совсем в форме, а?
Я, кажется, покраснел. Мне опять стало стыдно за свою вчерашнюю слабость. Чтобы скрыть смущение, я спросил:
—  А почему — тоже?
Милдс снова захохотал. У него было отличное настроение.
—  Вчера один из ваших генералов вывернулся наизнанку, как и вы. Босс загнал его под домашний арест, — за недостойную воина слабость. Картина для оливийской армии, а?
—  Я не ожидал... — пробормотал я.
—  Пустое. Все проходят через это. Человек есть человек. Двадцать лет назад я тоже проявил слабинку. Был я тогда желторотым лейтенантом. Попал во Вьетнам на F-104. Мы обработали напалмом пару деревень, а потом командир эскадрильи, капитан Хокинс, — отличный парень, жаль, его через пару месяцев сбили красные, — повез нас в одну из этих деревень. Он называл это осмотром дела рук своих. Со мной было четверо желторотых. Ох, и выворачивало нас! Я неделю ничего не мог есть, по ночам кошмары мучили, меня трясло всего. А Хокинс только ухмылялся: мол, все в порядке, теперь — иммунитет на всю жизнь. И верно. Чего только потом мне не приходилось видеть, — больше ни разу даже не мутило. Давайте, док, выпьем за ваш иммунитет.
Мы снова выпили. Для меня доза уже оказалась вполне достаточной, а Милдс, казалось, не замечал действия коньяка. Спиртное расслабило мои нервы. Мне стало приятно, что я сижу и беседую с влиятельным человеком из Пентагона.
—  Собственно, док, у нас сегодня будет недолгий разговор. Помните, я предлагал вам работу в американской армии?
—  Да, генерал. И я очень признателен вам.
—  Пустое. Сейчас я хочу снова вернуться к той же теме.
—  Искренно благодарю вас, генерал. Но...
Милдс засмеялся.
—  Вы забываете, что у генерала возможности не в пример больше, чем у полковника. Смена полковничьих погон на генеральские, — это не просто очередной шаг по служебной лестнице. Это, как говорят марксисты, небольшая революция в эволюции.
Милдс с заметным удовольствием говорил на эту тему. Он еще не успел привыкнуть к своему генеральскому положению.
—  Короче, док, условия такие. Вы получаете чин майора армии США. При определенных усилиях с вашей стороны и при некоторой моей помощи вы года через два-три будете полковником. Сейчас от вас требуется принципиальное согласие. Если вы его даете, то мне потребуется некоторое время, скажем, пара месяцев для решения некоторых организационных вопросов. Потом мы с вами снова встречаемся. Если вы к тому времени не измените своего решения, то я ознакомлю вас с предстоящей вам работой. При этом американское подданство вы получите одновременно с чином.
—  А если я передумаю?
Я понял, что мне предстоит снова пройти проверку на лояльность, вторую за этот год. Значит, речь идет об очень серьезных вещах.
—  О, как говорится, ради всех святых. Это ваше чисто личное дело. Конечно, мне будет жаль, если вы передумаете, но... Так что вы скажете?
—  Прежде всего, благодарю вас, генерал, за неизменную поддержку...
—  Пустое. — Милдсу понравилась моя почтительность.
—  Но мне надо переговорить со своей супругой. Ведь она осталась во Флориде.
—  Я знаю. Да, без супруги решать такие вопросы не следует, особенно в наши годы. Кстати, я совсем забыл: место вашей новой работы будет рядом с прежним.
Милдс многозначительно замолчал, и я понял, что уточнять не следует.
—  Думаю, в таком случае моя супруга возражать не будет, — сказал я. — Поэтому на ваше любезное предложение я могу сейчас дать принципиальное согласие.
—  Отлично! — Милдс с удовлетворением потер ладони. Мой ответ еще больше улучшил его настроение. — Давайте спрыснем нашу неофициальную сделку! Так говорите, коньяк отличный?
Я понял, что моя аудиенция закончена. Мы выпили. Я поднялся, еще раз искренне поблагодарил генерала Милдса и ушел.


      ГЛАВА 6

   Вертолет земноводной расцветки направлялся к Северному озеру. На этот раз со мной летел Фрэнк, и из уважения в его полковничьему чину нам предоставили транспорт до самого места назначения. Пилоты направлялись в Далат, они должны высадить нас у «Северного очарования» и подобрать на обратном пути.
Фрэнк выглядел неважно. После памятной ночи Фрэнк без передышки пил, и я боялся, что господа Клейн не одобрит мой тайный замысел. Она очень строго относилась к этому мужскому пороку. Наш пилот громко насвистывал предосудительные песенки Фолкрока. Штурман непрерывно курил сигарету за сигаретой. По-моему, они были начинены марихуаной, потому что уже в середине полета я почувствовал прилив беспричинного оптимизма, На Фрэнка дым марихуаны не действовал. Он пребывал в мрачном раздумье, молчал и не отрывался от иллюминатора.
Под нами проплывали заснеженные поля, расчерченные квадратами лесополос, черные извилистые речушки, еще не схваченные льдом, круглые озера. Потом впереди замаячили пологие холмы, показалась беспредельная серо-голубая поверхность Северного озера. Пилот-меломан повел вертолет на снижение, и я увидел знакомую, раскрашенную в яркую шахматную клетку крышу «Северного очарования». Мы приземлились в сотне ярдов от ворот кемпинга. Фрэнк договорился с пилотами о времени встречи, и мы вышли из вертолета. Двигатель взревел, винт обдал нас настоящим снежным ураганом, и вертолет быстро полетел вдоль береговой линии на запад.
Мы с Фрэнком не спеша шагали по неглубокому снегу к кемпингу. Фрэнк озирался с каким-то озлоблением.
—  Ну и дыра. Затащил ты меня. Тут и слова такого никто не слышал: виски.
—  Если не будешь хандрить, будет тебе и виски, и многое другое, — пытался рассеять я дурное расположение духа своего друга.
Нас должны встречать две женщины: госпожа Клейн и моя Энн. Я в последние дни задал работу телефонным линиям, созвонился с Энн, с госпожой Клейн и надеялся, что встреча окажется приятной.
На высокой веранде кемпинга стояли две женщины в меховых шубах. Когда мы вошли во двор, они спустились с крыльца и направились к нам. Инициативу представления я взял на себя.
—  Как дела, госпожа Клейн? Надеюсь, вас не шокирует наш
налет?
—  Благодарю вас, доктор Франк. Я очень рада вам. Сейчас клиентов немного, поэтому вам будет уютно. Буду счастлива, если уик-энд в «Северном очаровании» понравится вам.
Взаимные представления заняли минут пять. Госпожа Клейн всегда выглядела привлекательно, а сейчас в норковой шубке и канадских соболях она была просто неотразима. Я поверил, что ее приветливость и чуткость сумеют пробить ледяной панцирь меланхолии Франка. По крайней мере, он сразу начал улыбаться и разразился каким-то банальным комплиментом. Это успокоило меня: обычно мой друг не отличался галантностью.
Когда Фрэнк здоровался с Энн, он уже улыбался во весь рот. Я не видел Энн почти полгода, и сейчас она меня приятно поразила. Мы привыкаем к внешнему облику своих близких и перестаем замечать их достоинства и недостатки. Энн заметно посвежела. Трудно поверить, что она — мать троих взрослых сыновей. В манто и шапке из русских соболей она казалась мне величественной северной королевой, снисходительно принимающей посланцев из отдаленных провинций.
Они с Фрэнком едва были знакомы двадцать лет назад и не питали друг к другу особо теплых чувств. Но сейчас Энн протянула Фрэнку руку с самой теплой улыбкой, будто снова встретила старого друга.
—  Вы нисколько не изменились, дорогой Колинз, — сказала Энн, и я удивился, какой приятный голос у моей жены. — Я вас именно таким и помню.
—  Неужели я и в молодости выглядел такой же развалиной? — пробормотал Франк, пытаясь неуклюжей шуткой скрыть свою растерянность перед величественно красивой дамой. Рот его сам собой растянулся в радостной улыбке. — Страшно рад за Билла, ему здорово повезло с супругой. Вы так прекрасны, что если бы не Билл, я бы влюбился в вас и начал волочиться за вами.
—  Это никогда не поздно, — лукаво проговорила Энн.
Фрэнк покраснел, как мальчишка, а я вдруг почувствовал в сердце острые уколы ревности. Энн заметила наше состояние и весело рассмеялась.
—  Думаю, мы подружимся и долго будем с удовольствие вспоминать этот уик-энд.
Фрэнк начал какой-то запутанный комплимент, а я обратился к хозяйке кемпинга.
—  Дорогая Кэтти, доктор Колинз неважно себя чувствует. Ему последнее время пришлось невероятно много работать. Нам с вами необходимо поставить его на ноги.
Фрэнк не дал госпоже Клейн раскрыть рот.
—  Билл, наши милые дамы могут подумать, что я и в самом деде ни на что не годен. — Энергично запротестовал Фрэнк. — Держу пари, что загоню вас всех на лыжах.
—  Охотно верю, — вмешалась госпожа Клейн. — Но вначале вы должны повиноваться мне. Вы мои гости, и я не могу допустить, чтобы один из моих клиентов умер от недоедания.
—  Буду счастлив выполнять все ваши предписания. — Фрэнк поклонился так галантно, что я и обе женщины рассмеялись.
Госпожа Клейн повела нас в приготовленные номера. Мы с Энн пропустили хозяйку и Франка вперед. Энн легонько прижалась ко мне.
—  Я очень рада, милый, — шепнула она, прикрыв на миг глаза. — Мы так давно не виделись. Ты заметно посвежел.
—  Ты отлично выглядишь, дорогая, — тихо ответил я и погладил ее по плечу.
—  Тс-с, — Энн с заговорщицкой улыбкой прижала палец к моим губам и повлекла меня в помещение.
После обеда Энн и Фрэнк уехали на автомобиле госпожи Клейн в горы, покататься на лыжах. Мне очень хотелось поехать с ними, подышать здешним чудесным воздухом, но мне предстоял нелегкий разговор с госпожой Клейн. Мы сидели с ней у камина в гостиной. Я потягивал арбузный сок. Разговор лился сам собой. Я внимательно смотрел на госпожу Клейн, вспоминал все наши встречи и убеждался, что не ошибся, затащив сюда Фрэнка. Если они поладят, то госпожа Клейн будет отличной женой и другом Фрэнку. Она достаточно красива, элегантна и воспитана, чтобы достойно представлять доктора Колинза в любом обществе. Ее женские качества, насколько я мог судить, заставят Фрэнка выбросить из головы все его дурацкие мысли и сомнения. А характер госпожи Клейн, мягкий, но настойчивый, добродушный, но решительный, окажется лучшим лекарством для его истерзанной сомнениями и противоречиями души.
Когда мы пришли к единому мнению по поводу «страшных» романов Вулфа, госпожа Клейн легонько вздохнула и с милой, но немного грустной улыбкой спросила меня:
—  Сознайтесь, дорогой Билл, что вы приехали ко мне с неутешительными вестями и не знаете, как позолотить горькую пилюлю?
—  Ваша проницательность, дорогая Кэтти, делает вам честь, хотя сейчас вы не совсем правы.
—  О, Билл, не утешайте меня. Я знаю мужчин. Вы всегда берете быка за рога, если уверены в успехе. А когда есть хоть малейшие сомнения, вы мнетесь и не решаетесь начать разговор.
—  Вы — самая умная женщина, которую я когда-либо встречал, — с легким поклоном ответил я.
—  А ваша супруга? — лукаво спросила госпожа Клейн и шутливо погрозила мне пальцем. — Такие комплименты мужчина может говорить женщине только в определенных обстоятельствах...
Как обычно, госпожа Клейн произносила слова «мужчина» и «женщина» с каким-то интимным оттенком голоса. Эта ее фраза могла бы показаться фривольностью, если бы не улыбка моей собеседницы. Так обычно говорят женщины кокетливые. Но госпожа Клейн не была кокеткой. Ее откровенность исходила из уверенности в высоких нравственных качествах собеседника и ненавязчиво подчеркивала это. Как и прежде в таких случаях, ее прямолинейность исполнила меня приятной гордостью за то, что мы с ней, представители противоположных полов, можем свободно обсуждать любые, даже щекотливые вопросы, нисколько не роняя нравственности друг друга. Я еще раз подумал, что это качество госпожи Клейн будет особенно необходимо моему другу.
—  Я тронут вашим доверием, Кэтти, — сказал я, и госпожа Клейн слегка опустила глаза, всего на миг. — Но вы правы лишь частично. Мое предложение не может быть реализовано, это вы верно угадали.
Госпожа Клейн ничем не показала, что мой ответ разрушил ее многолетнюю мечту. С обычной милой улыбкой она спросила:
—  Вашей супруге не понравился мой кемпинг?
—  Мы с ней еще не говорили на эту тему. Дело в том, что у меня изменились обстоятельства. Мне предлагают работу в Америке, возможно, во Флориде. У меня нет сил отказаться от этого предложения.
—  И не отказывайтесь, — строго сказала госпожа Клейн. — Я очень рада за вас, Билл. Я рада за вас, хотя мне грустно, что наши редкие встречи прекратятся. Мне будет очень не хватать вас.
—  Мне тоже грустно, что наши встречи прекратятся, Кэтти. Но... — Я многозначительно поднял палец, — У меня в запасе есть кое-что, слегка компенсирующее мой отказ.
—  Я так благодарна вам, Билл. Только не мучьте меня, говорите немедленно, что там у вас еще за душой? Не забывайте, что дразнить любопытство женщины опасно.
—  Дорогая Кэтти, от вас требуется только обещание не причинять мне физического ущерба после моих слов.
Госпожа Клейн рассмеялась, потом задумалась.
—  Я догадываюсь, зачем вы привезли сюда вашего друга. Ведь это — смотрины, да?
—  Милая Кэтти! — воскликнул я в сильном изумлении. — Вы ясновидящая. С вами страшно говорить. В этом отношении Фрэнк тоже часто пугает меня своей способностью читать мои мисли. Вы правы, Кэтти, хотя доктор Колинз еще не догадывается о своей роли здесь.
—  Вы противоречите себе, Билл. Если доктор Колинз так проницателен, то он уже раскусил ваши хитроумные замыслы.
—  Увы, Кетти, боюсь, вы правы. И это меня пугает. Во Фрэнке сидит бес противоречия, он будет упрямиться, как мул, будет отказываться от своего счастья, лишь бы не чувствовать себя марионеткой в наших руках.
—  Я его понимаю, — задумчиво сказала, госпожа Клейн. — Если бы я родилась мужчиной, я поступала бы точно так же. Нам, женщинам, слишком часто приходится уступать воле мужчин. Но вы уверены, Билл, что со мной ваш друг обретет долгожданной счастье?
—  С вами любой мужчина будет счастлив, дорогая Кетти.
—  О, и вы были бы счастливы со мной, — с легкой грустью проговорила госпожа Клейн. — Мы оба были бы счастливы. Что поделаешь. — Она вздохнула и улыбнулась.
—  Увы, я связан с Энн и могу сказать, что эти узы не кажутся мне обременительными. Вы видите, дорогая Кэтти, что я предельно откровенен с вами.
—  Благодарю вас, Билл. Мы с вами всегда понимали друг друга. Я догадалась о роли вашего друга, как только вы представили его мне. На первый взгляд он производит приятное впечатление. Но ведь он, кажется, пьет? — И госпожа Клейн с тревогой посмотрела мне в глаза.
—  Кэтти, поверьте, Фрэнк пьет недавно. У него серьезные неприятности в жизни. Да и работой он последнее время недоволен.
—  От него ушла жена?
—  Да.
—  Они еще не разведены?
—  Нет.
—  И сейчас ваша супруга готовит его так же, как вы готовите меня?
—  Да.
—  Вы думаете, она сумеет преодолеть его упрямство?
Я рассмеялся.
—  Кэтти, вы не знаете Энн. Я сам не решился говорить с Фрэнком. Она сумеет найти слабое место в ледяном панцире недоверия Фрэнка.
Госпожа Клейн некоторое время сидела, задумчиво покачивая красивой головой. Потом ее тонкое лицо осветилось мягкой улыбкой.
—  Я верю вам, Билл. Мне утомительно мое одиночество. Самое страшное, что может случиться с женщиной, — это остаться вдовой во второй половине жизни, когда почти нет шансов на новое счастье.
Я вспомнил труп на полигоне, и мне захотелось возразить моей собеседнице. Но я промолчал. Каждая женщина считает свою беду самой серьезной. И возможно, так и должно быть. Для каждого человека свои чувства, свои интересы — самые серьезные.
—  Как всегда, вы правы, Кэтти. Но сейчас судьба протягивает вам свою дарующую руку. И ваша воля — принять ее или оттолкнуть. Я настолько уважаю вас, что в любом случае не смею настаивать. Если вы не возражаете, я расскажу вам о своем друге.
—  Я с удовольствием послушаю, — улыбнулась госпожа Клейн.
—  Фрэнк очень доверчивый и легко ранимый человек. Я знаю его почти тридцать лет. Он в последние годы сильно изменился, жизнь крепко обкатала его. Раньше он не был таким мрачным пессимистом, скорее ярым оптимистом и патриотом. Я не знаю, когда он заблуждался: тогда или сейчас. С женщинами ему не везло. Мы вместе ухаживали за одной девушкой. Она предпочла его. Но в последний момент свадьба расстроилась. Она вышла замуж за процветающего адвоката. Фрэнк глубоко переживал ее измену. Я с ним после этого долго не встречался. Не знаю, как он жил, но он женился только в сорок пять. Айрин была на двадцать лет моложе его.
—  Ее звали Айрин? — живо спросила госпожа Клейн, — Она красива?
Я помялся. Айрин была очень красива, но надо ли говорить об этом госпоже Клейн?
—  Конечно, она очаровательна, как бывает очаровательна любая женщина в двадцать пять. Она очень энергична. А Фрэнк к тому времени уже стал известным ученым в своей области. Да и внешность его, по-моему, не вызывает отрицательных чувств.
—  Да, он приятен, хотя и кажется старше своих лет. У него очень одухотворенное лицо. Он любил ее?
—  Он искал утешения и покоя. К женитьбе он уже успел во многом разочароваться.
—  Я понимаю его...
—  Поэтому я привез его к вам. Мне казалось и кажется сейчас, что вы необходимы друг другу. Вы оба дороги мне, и я искренне хочу счастья каждому из вас.
—  О, Билл! — с улыбкой воскликнула госпожа Клейн. — Я вовсе не считаю себя слабой женщиной!
—  Кэтти простите, я не хотел вас обидеть. Разве не помните, как я всегда восхищался вашей стойкостью к жизненным невзгодам? Вы удивительно сильная женщина. С вами любой мужчина будет счастлив.
—  Благодарю вас. Вы давно уловили мою слабость к комплиментам.
—  Кэтти...
—  Я шучу, Билл. Что касается меня, то я предпочла бы, чтобы со мной были счастливы вы.
Кэтти легонько положила свою ладонь мне на колени. Я осторожно взял ее руку и поцеловал. Пальцы Кэтти слабо дрогнули. Она легонько высвободила свою руку, вздохнула.
—  Не надо ничего говорить, дорогой. Я ведь тоже хочу, чтобы вы были счастливы, пусть не со мной.
Она поднялась. Я тоже встал.
—  К сожалению, у меня дела, дорогой Билл. Мне необходимо идти.
—  Но вы простите меня, что я отнял столько вашего времени?
—  Не только прощаю, но и благодарю вас. Когда наши спортсмены вернутся?
—  Думаю, не раньше, чем через час.
—  Прошу вас передать им мое приглашение на чашку кофе.
—  Благодарю вас.
Мы раскланялись. Мне захотелось побродить по свежему снегу, подышать здешним удивительным воздухом.
Хорошо расчищенная дорожка привела меня в ту самую рощу, где мы с госпожой Клейн обменялись единственным поцелуем. Здесь дорожка разветвлялась на несколько тропинок, затейливо петляющих между соснами. Я много лет не видел снега и сейчас с наслаждением брел между светло-коричневыми стволами, которые поднимались из сверкающего снега. Опьяняюще свежий воздух ранней северной зимы был насыщен ароматом хвои и смолы. Легкий морозец приятно освежал голову. Снег сиял неправдоподобной белизной. От сосен тянулись тонкие голубоватые тени.
Я свернул с тропинки и побрел прямо по снегу, с радостным смущением нарушая нетронутый ничьими следами белоснежный покров. Меховые сапоги мягко тонули в пушистом снегу. Каждый шаг сопровождался легким поскрипыванием. Меня охватило состояние легкой восторженности, какое бывает у детей в сочельник. Я забыл обо всех неприятностях. Мне вдруг отчаянно захотелось остаться тут, в этом северном очаровании, остаться и просто наслаждаться жизнью, не думать ни о завтрашнем дне, ни о деньгах, ни о возможных невзгодах. Я даже не удивился, когда понял, что мне почти безразлично, кто будет разделять мою счастливую жизнь здесь: Энн или Кэтти. С Энн мы прожили четверть века, вырастили троих сыновей. А госпожа Клейн подарила мне это счастье покоя, открыла мне высокую нравственную красоту души зрелой женщины.
Я прислонился спиной к мохнатому  стройному стволу. От меня к тропинке тянулась неровная цепочка следов, я каждый из них казался залитым голубоватым полумраком. Невдалеке защебетала невидимая птица. Когда я последний раз слышал щебетанье птиц?
Я вдохнул всей грудью пьянящий морозный воздух и медленно выдохнул его. Мечты о покое в «Северном очаровании» несбыточны. За последний год меня второй раз подвергают проверке на лояльность. Я занимаюсь делом, прямо связанным с военной мощью нашей страны. Меня приглашают на работу, требующую еще большей конфиденциальности, на работу в Армию США. Если я сейчас захочу вдруг уйти на покой, мне просто не позволят этого.
Я сам выбрал свою дорогу, выбрал много лет назад, когда подписал контракт с НАСА. Я зашел еще дальше по этой дороге, приняв приглашение Фрэнка. И теперь я дал принципиальное согласие генералу Милдсу. Мне не свернуть с этого пути, пока я жив. Знать это не очень приятно, но надо принимать жизнь такой, какова она есть, и использовать положительные стороны любой ситуации. А они тоже всегда есть, положительные стороны.
Что касается «Северного очарования», то, увы, все на свете приедается. И с этим тоже приходится мириться. Беда человека в том, что он не может ничем насладиться впрок: ни едой, ни красотами природы, ни любовью. Приходится расставаться с любимым человекам, хотя кажется, что без него жизнь превратится в постылую обязанность. Приходится вставать из-за стола, где остались нетронутыми самые изысканные лакомства. Приходится отрываться от созерцания дивных уголков природы, чтобы больше никогда не увидеть их.
Если бы жизнь состояла только из потерь, то человек не смог бы жить. Но мир так устроен, что возмещает любую, самую страшную потерю. И разочарованный женоненавистник снова влюбляется и не может понять, как он мог увлекаться другими женщинами, когда на свете существует ОНА. Пресыщенный гурман, залечив язву желудка, довольствуется скудной диетой и брезгливо вспоминает свое былое обжорство пряностями, копченостями и соленостями. А заброшенный в Неваду тонкий любитель природы, найдя в песках чахлый кустик, искренне наслаждается оттенками цвета его полузасохших листьев и недоумевает, как мог он раньше восхищаться пышной тепличной зеленью океанского побережья, когда природа создала такую стойкую и неприхотливую красоту.
3а кофе разговор не клеился. Госпожа Клейн пребывала в задумчивости, Фрэнк находился в непривычной растерянности. Мы с Энн, как могли, поддерживали светскую беседу, но наши собеседники явно смущались тем, что им предстояло. Поэтому мы поспешили откланяться и оставили их вдвоем в гостиной у горящего камина.
В спальне нашего номера воздух хорошо прогрелся, и мы лежали под одними простынями. Энн ласково перебирала мои волосы и рассказывала о детях. Она очень подробно обрисовала молодую жену нашего Боба, — он первый рискнул обзавестись семьей. Энн говорила таким голосом, который мне нравился больше всего на свете: голосом заспанного ребенка.
—  Мартин пишет, что его направляют в Скандинавию.
—  А куда именно? Если в Швецию, то хорошо. Чтобы ни случилось со всем миром, Швеция будет нейтральной.
—  Не говори об этом, милый. Я боюсь читать газеты. Только и знают, что подсчитывают боеголовки у русских и у нас. Это ужасно. Я чувствую себя насекомым, когда читаю, что творится в мире.
—  А когда Боб и Лора ожидают маленького? — спросил я, чтобы отвлечь Энн от неприятного для нее направления разговора.
—  Думаю, в конце весны. Я теперь спокойна за Боба. Лора боготворит его. Она очень хорошая хозяйка. Правда, бедняжка часто нездорова.
—  Отличная пара, — усмехнулся я. — Лора нужна Бобу, чтобы поддерживать нормальный распорядок его жизни, а Боб нужен Лоре, чтобы лечить ее болезни.
—  Ты несправедлив, милый, — обиделась Энн, но я обнял ее, и она успокоилась.
—  Джо еще не нашел очередную невесту? — спросил я.
—  Нет. Ты знаешь, он очень изменился. Стал совсем серьезным. Говорит, что будет военным юристом.
—  О, он действительно взялся за ум. У военных юристов работы почти нет, разве что засадят в тюрьму за год пару дезертиров. А платят им неплохо.
—  Милый, мне не нравится твой скепсис! — воскликнула Энн. — Ты совсем одичал в этих болотах!
—  Прости меня, Энн, я и в самом деле немного очерствел без тебя. А сейчас меня вдобавок гложет вопрос, касающийся нас с тобой.
—  Да, я понимаю, — Энн положила голову мне на плечо, обхватила меня тонкими, мягкими, но сильными руками. — Я осмотрела это «Северное очарование». Мне госпожа Клейн показала все, даже систему уничтожения отходов. Если у нас нет другого выбора, то я могла бы хозяйничать здесь. Тут не так уж плохо.
—  Но Флорида лучше?
—  О, Билл! Мы с тобой там прожили лучшие годы. Разве можно все это забыть?
—  Пожалуй, я могу тебя обрадовать, дорогая.
—  Билл!
Энн быстро приподнялась и села в постели. Лицо ее сияло. Я смотрел на ее наготу, и в который раз восхищался, что моя жена так молодо выглядит, несмотря на возраст.
—  Я умру от нетерпения. Рассказывай немедленно!
—  Мне предлагают работу где-то в тех краях. — Я помнил о безграничных технических возможностях службы майора Уайта. — Где точно, пока не знаю, да это не так уж важно. Предлагает мой бывший шеф.
—  Полковник Милдс?
—  Генерал Милдс, — усмехнулся я. — Что за работа, не знаю, но Милдсу известны мои профессиональные склонности.
—  Надеюсь, ты не вздумал отказаться?
—  Разве ты можешь сомневаться в моем ответе? Но я ведь не знаю твоего отношения.
—  Билл, ты шутишь. — Энн вдруг задумалась. — Но, милый, там, где ты будешь работать, — не получится, как в прошлый раз?
—  Гарантий никто не может дать. Но мне обещают военный чин и немалый. А года через три ты сможешь стать полковницей.
—  Ты будешь полковником? Как интересно!
Энн засмеялась, но тут же лицо ее снова стало озабоченным.
—  Я, наверное, глупая женщина, но что-то меня беспокоит. Ведь твой военный чин принесет определенные неудобства? Ты понимаешь?
Милая Энн. Она, конечно, понимала, что означает предложение Милдса. И она понимала, что прямо говорить об этом нельзя — даже в супружеской постели. Несколько мгновений мы выразительно смотрели друг на друга. Энн забавно переводила взгляд с одного моего глаза на другой. Я решил, что длительное молчание не послужит мне на пользу в идущей сейчас проверке на лояльность.
—  Конечно, неудобства будут. — Я опять выразительно посмотрел на Энн, она понимающе прикрыла глаза. — Военная дисциплина, чинопочитание, все эти нелепые условности. Но я думаю, что все это окупится. А лет через десять я выйду в отставку, и мы с тобой будем возиться с нашими внуками.
Несколько минут мы лежали молча, думая об очередной предстоящей нам перемене. Я бережно гладил Энн, ее рука легонько скользила по моим плечам. Потом Энн тихо сказала:
—  Когда-то мы с тобой считали, что у доктора философии будет много денег. Но цены так растут, что наш счет в банке просто несерьезен. Скорей бы мальчики становились на ноги, тогда мы сможем подумать о своей старости, правда?
У меня было свое мнение о собственной старости, но я не хотел высказывать его Энн, — и не только из-за всеведения службы майора Уайта. Я решил переменить тему разговора.
—  Интересно, — сказал я. — Что сейчас делают Фрэнк и госпожа Клейн?
Энн засмеялась, прижалась ко мне.
—  Думаю, они заняты тем же, чем и мы, — нежатся друг возле друга. Твой Фрэнк совсем мальчишка. Можно подумать, что он никогда не имел дела с женщинами. Меня он, например, просто боится. Госпоже Клейн не составит никакого труда прочно приковать его к себе и к своей постели.
—  Он не рассердился на тебя?
—  Попробовал бы он это сделать! — Энн весело рассмеялась. Но ее смех быстро затих. Она поежилась. — Знаешь, милый, мне как-то не по себе. Что-то меня тревожит...
—  Тревожит — за них или за нас?
—  Не знаю. Наверное, за них. Тревога появляется, когда я думаю о твоем друге.
У меня мелькнула смутная догадка о причинах этой тревоги, но тут Энн перебралась ко мне и лукаво сказала:
—  А может, это все мои женские глупости? Не лучше ли нам с тобой последовать примеру госпожи Клейн и твоего друга?

      ГЛАВА 7

   —  Масса Франк, я могу констатировать, что наша совместная работа, к моему большому удовольствию, закончена.
Уиллис нагло улыбался мне в лицо и любовно поглаживал стопку перфокарт. Со времени инцидента с разбитой чашкой он явно стал побаиваться меня. Теперь он опасался открыто высказывать мне свои расистские бредни. Но он затаил свою ненависть, и она проявлялась теперь этим, бесившим меня самоуничижительным обращением «масса». Так звали его предки-рабы своих белых хозяев-плантаторов.
—  Вы правы, доктор Уиллис, — сухо ответил я. — Теперь можно оформлять патент на изобретение.
—  С вашего любезного позволения, масса Франк, я займусь этим ответственным делом.
Я начал злиться. Этот негр умел наступать на мозоли. Конечно, он желает взять патент на мой метод без меня. Я заставил себя сдержаться и только спросил:
—  И кого же вы считаете достойными быть авторами этого метода?
Уиллис осклабился. Крупные зубы хищно блестели над толстыми губами, будто вымазанными запекшейся кровью.
—  Конечно же, доктора Колинза и себя. Вернее, себя и доктора Колинза.
Это было верхом наглости, но я опять сдержался.
—  Не кажется ли вам, доктор Уиллис, что я сам могу взять патент на свое имя? Вы тут два года ничего не могли придумать, пока я не нашел аппроксимирующие функции.
Говоря так, я знал, что тоже не прав. Но мне надоел этот нахальный негр, достойный потомок африканских людоедов. Мне захотелось поставить его на место. Но Уиллис лишь расплылся в ухмылке.
—  Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав! Я счастлив, что такой великий ученый, как доктор Франк, снизошел до спора со мной!
И опять он оказывался победителем. Я и в самом деле настолько забылся, что унизился до спора с негром. Долго я так не протяну. За полгода контакта с этим черномазым я основательно расшатал свою нервную систему. Я пустил в ход свое последнее оружие.
—  Доктор Уиллис, вам не кажется, что вы злоупотребляете своим временем, да я моим тоже?
Это был удар ниже пояса, но на наглость надо отвечать только наглостью или не обращать на нее внимания. Последнее давно уже стало выше моих сил. Уиллис заметно рассвирепел. Его лицо стало пепельно-серым, что, как известно, означает у негров высшую степень бледности.
—  О, масса Франк, тысяча извинений. Уж вы пожалейте бедного негра, не говорите ничего доктору Колинзу.
Прошипев эту тираду, Уиллис сверкнул налитыми кровью глазами, и избавил меня от своего присутствия.
«Господи, — думал я. — Скорее бы Милдс давал о себе знать! Если Фрэнк уедет раньше меня, я тут могу натворить большие глупости из-за провокаций этого ниггера. Осталось всего две недели. Две недели! Надо терпеть. Только бы выдержать!»
Но и сейчас, пока Фрэнк еще был здесь, я уже не мог жаловаться ему. После нашей поездки в «Северное очарование» Фрэнк официально подал в отставку. Пока этот вопрос решался в официальных инстанциях, Фрэнк стал совершенно безразличен ко всем служебным неприятностям. При встречах со мной он увлеченно обсуждал одну-единственную волнующую его тему: как он выйдет в отставку и займется вместе с госпожой Клейн расширением и перестройкой кемпинга на берегу Северного озера. Он был счастлив, а счастье всегда эгоистично.
Я решил не терять время на оформление патента. Пусть этим занимается Уиллис. Хоть такую пользу я мог извлечь для себя из него. Фрэнк, конечно, не позволит ему игнорировать мой вклад в создание нового метода.
Уиллис своей наглостью сослужил мне неплохую службу. Желание показать свое преимущество перед негром заставило меня пойти гораздо дальше в решении поставленной передо мной задачи. Еще в самом начале работы над ней мне пришло в голову, что военные недостаточно продумали свое техническое задание. Их интересовал узкий вопрос: какое сочетание свойств металла и взрывчатки обеспечит получение наибольшего количества осколков убойной силы. Эту задачу мы с Уиллисом решили за четыре месяца. Как ни противно, но в патенте наши имена будут стоять рядом.
Я добился гораздо большего — уже без Уиллиса. Я внимательно изучил всю коллекцию осколков у Фрэнка, и мне пришла в голову одна очень простая мысль, настолько простая, что я не поверил, чтобы кто-нибудь не додумался до нее раньше. Но оказалось, что эта мысль пришла мне первому.
Солдат противника не обязательно убивать насмерть. Достаточно парализовать их болевым шоком, остановить, заставить забыть обо всем, кроме слепящей боли. Если человеку отсечь кисть руки, то он сможет преодолеть боль и будет продолжать сражаться. Надо поразить ту же кисть, но так, чтобы она осталась на месте и превратилась в месиво из раздробленных костей, разодранных связок, размозженных нервных волокон, каждое из которых стало бы источником невыносимой боли. И тогда человек забудет и о приказе, и о долге, и о самой жизни. Он будет корчиться от боли и выть, будет кататься по земле, грызть землю, вместо того, чтобы сражаться за нее.
Мне пришлось надолго засесть в библиотеке. К счастью, там оказалась неплохая подборка необходимых мне материалов по анатомии, физиологии и патологии. Я изучил все, что относилось к физическим травмам организма человека. Особенно ценные сведения я получил из патологоанатомии и судебной медицины.
Оказывается, человека очень трудно убить. Природа заложила в каждого из нас громадный резерв жизненных сил. Повешенный за шею живет еще до сорока минут, испытывая муки удушья, боль от сломанных позвонков и разодранных связок. Если человеку отрубить голову, то туловище еще около двадцати минут проявляет признаки жизни, а голова почти столько же ощущает трудно представимые муки от боли в перерезанных нервах. Смерть на электрическом стуле далеко не гуманна. Ток напряжением в десятки киловольт заставляет кровь вскипать в сосудах, и агония приговоренного длится десятки минут, все это время он испытывает адские мучения. Самая быстрая смерть наступает при параличе дыхательных центров под действием синильной кислоты, ей ненамного уступает смерть от прямого поражения сердца. Но даже эти виды смерти нельзя считать мгновенными, как это обычно принято.
Человек очень живуч. Поэтому общепринятая цель военных действий: убить противника — нерациональна. Для этого требуются слишком большие затраты. Гораздо дешевле лишить противника способности к осознанным действиям болевым шоком, не заботясь о его дальнейшей судьбе. В этом отношении самым рациональным оружием является напалм: охваченный яростным огнем человек уже не способен на осознанные действия.
Я не могу раскрывать всего хода моих мыслей и их результат. Но мне удалось решить эту свою задачу. Я вывел все необходимые уравнения, по которым промышленность могла создать новый вид оружия с почти абсолютным останавливающим действием. Теперь мне оставалось только запатентовать свой метод.
Службы майора Уайта я не опасался. Я знал, что контролирующая аппаратура с большой разрешающей способностью расположена так, что фиксирует все, что я делаю, говорю и пишу. Мое местонахождение постоянно известно с точностью до ярда. Но я принял некоторые меры предосторожности. Я зашифровал общепринятые условные обозначения таким образом, что смысл моих уравнений не поймет ни один, даже самый грамотный специалист. Ключ к этим условным обозначениям находится у меня в голове. Тот, кто следит за моими действиями, может знать только одно: доктор Франк усердно занимается выполнением частного заказа министерства обороны, и у него, по всей видимости, ум зашел за разум, если он надеется решить эту замысловатую систему чудовищных уравнений.
Когда же я начну патентовать свой метод, будет уже поздно. Конечно, подобный образ действий не вызовет восторга у майора Уайта и его шефов, но у меня в запасе есть генерал Милдс. Секретной службе известно его расположение ко мне. Поэтому, когда Уайт поймет, что я водил его за нос, он сможет только чертыхаться. Думая об этом, я в душе немного веселился. Пусть эти парни узнают, что доктор Франк не так прост, как им казалось. По контракту, мудро составленному Фрэнком, я имел юридическое право патентовать от своего имени свои изобретения.
Если я получу дивиденды от всех этих трех патентов: за эллипс поражения, за осколочное оружие и за это последнее изобретение, — то их будет достаточно, чтобы обеспечить Энн и мальчикам безбедную жизнь, даже если со мной что-то случится. Ни Энн, ни мальчики не будут испытывать материальных затруднений, если служба майора Уайта или его американских коллег решат, что я знаю слишком много.
Гораздо больше меня беспокоил сейчас Фрэнк. Как и предполагала моя мудрая Энн, он по уши влюбился в госпожу Клэйн. Влюбился, как мальчишка, как зеленый юнец, и потерял голову от неожиданно свалившегося на него счастья. Я радовался бы за своего друга, если бы не догадывался, на что способна секретная служба. Ведь Фрэнк почти тридцать лет был причастен к святая святых интересов обороны нашей страны и ее Великого Партнера. Позволят ли ему спокойно удалиться от дел и мирно заниматься с госпожой Клейн любовью и перестройкой «Северного очарования»?
Как-то после ленча мне позвонил майор Уайт и попросил ненадолго заглянуть к нему. Меня это любезное приглашение не насторожило. Я думал, что дело касается моей внеочередной проверки на лояльность.
—  Я счастлив, док, что оказался здесь первым человеком, который познакомился с таким талантливым ученым, как вы! — воскликнул Уайт, идя ко мне с широко раскинутыми руками, будто собирался заключить меня в свои объятия.
Я сделал самую скромную мину, на которую только способен.
—  Вы льстите мне, майор, то, что делаю я, может делать любой достаточно подготовленный математик.
—  Виски, кофе? — радушно предложил Уайт и спохватился. — Ах, простите, ведь я приготовил ваш любимый напиток!
Он полез в холодильник и извлек из него банку арбузного сока!
—  Майор, вы чародей! — воскликнул я, изображая высшую степень изумления и восхищения. — Арбузный сок здесь, среди снегов и морозов! Мне трудно поверить в это.
—  Человеку всегда трудно верится в то, что лично ему кажется невероятным, — говорил Уайт, расставляя на столе бокалы. — Но как только вы сделаете первый глоток, вы поверите в чудеса.
Мне очень не понравились философические рассуждения начальника секретной службы объекта 00555 о чудесах и невероятном. «Черт возьми, — с тревогой подумал я, — неужели они откопали в моей биографии что-то предосудительное!?»
Мы потягивали свои любимые напитки, и Уайт сразу перешел к тому, что послужило причиной этого мирного застолья.
—  Я ценю вашу скромность, док, но должен признать, что вы, — незаурядный талант в области прикладной математики, доктор Кроу свихнул свои мозги как раз над той самой задачкой, которую вы сейчас только что решили. А ведь Кроу был неплохим математиком, смею вас уверять.
Я чуть не разлил арбузный сок. Стало быть, все мои старания утаить от любопытных взоров мой новый метод оказались бесплодными? Я, наверное, выглядел порядочным идиотом в глазах этих парней, идиотом, если не хуже! Что же, надо успокоить начальника секретной службы.
—  Я понимаю, о чем вы говорите, майор, — спокойно сказал я. — Но если я сам не сказал вам об этом раньше, то только потому, что считал свои подозрения недостаточно подтвержденными, чтобы бросать тень на невиновного человека.
—  Вы говорите о докторе Уиллисе? — с легким замешательством удивленно поднял брови Уайт.
—  Да, об этом... — я помялся, будто подыскивал выражение. — Об этом докторе наук. Если бы вы видели его лицо в те минуты, когда он философствует о грядущем господстве черной расы на земле! О, майор, мне невыносимо работать с этим человеком.
Лицо Уайта приняло свое обычнее выражение.
—  Я понимаю вас, док. К сожалению, Уиллис ничем не скомпрометирован.
—  А его высказывания о том, что черные вырвут оружие из изнеженных белых рук?
—  Обычная трепотня негров, когда-либо читавших листовки «черных пантер».
—  Я буду рад, если ошибаюсь в Уиллисе, но осторожность подсказывает мне, что доверять ему не следует. Я, вы знаете, вынужден принять меры предосторожности против его подозрительного любопытства. Вы не поверите, он постоянно роется в моих бумагах! Пусть он вне подозрений по вашим формальным признакам, но мне омерзительно видеть его имя рядом со своим на патентах. Особенно, когда он даже не понимает постановку задачи!
—  Вы сняли тяжелый груз с моей души, — улыбнулся Уайт. — Со своей стороны могу гарантировать, что Уиллис не будет иметь возможности даже догадываться с том, что вам удалось найти теоретическое решение задачи по созданию оружия с абсолютной останавливающей способностью.
Я продолжал пить сок, но все мои силы были направлены только на то, чтобы сохранять на своем лице небрежно-обиженное выражение. А Уайт продолжал говорить уже без улыбки.
—  Это решение вы, безусловно, можете запатентовать на свое имя. По контракту вы имеете на это право. Но по тому же контракту опубликование этого патента будет возможно лишь после соответствующего разрешения министерства обороны.
Мое разочарование оказалось сильнее моих актерских способностей. Уайт посмотрел на меня и слегка улыбнулся.
—  Я понимаю, что это не совсем удобно для вас. Ведь для каждого ученого самый лакомый кусок — известность, не так ли? Что поделаешь. Интересы обороны выше любых личных интересов.
—  Вы недалеки от истины, майор, когда говорите об известности. Но есть еще одна сторона, которая волнует меня гораздо больше. У меня трое детей и жена. Мальчишки сейчас еще не встали на ноги.
—  О, док, эта сторона не должна вас тревожить. Ваши дивиденды останутся вашими, министерство обороны будет регулярно выплачивать их вам. Это, кстати, удобнее во всех отношениях.
—  Благодарю вас, майор, признаться, вы заставили меня поволноваться.
—  Вы тоже, дорогой Франк, заставили кое-кого поволноваться и довольно сильно. Я рад, что все наши с вами волнения оказались простым недоразумением.
—  Я могу быть свободен?
—  О, конечно. Только если у вас найдется еще пара минут...
—  Для вас? — Я засмеялся. — Сколько угодно.
—  Мне приятны такие люди, как вы, док, поэтому я позволю себе некоторое отступлений от обычных правил.
—  Благодарю вас, Уайт. Я всегда высоко ценил доброе ко мне отношение, и сейчас я весь внимания.
—  Я хочу попросись вас об одном небольшом одолжении. Вы — человек довольно высокой мобильности и поневоле сталкиваетесь со множеством случайных людей. Моя просьба заключается в том, что если вы заметите повышенный интерес к себе со стороны мало знакомых людей, то очень прошу вас немедленно поставить в известность об этом меня. При этом возможен любой способ, к которому вы сможете прибегнуть.
Вот оно, — то, чего я так боялся и ждал. Майор Уайт откровенно дает мне понять, что мои знания некоторых вопросов обороны превысили безопасный уровень. Отныне я нахожусь под особой опекой секретной службы. Уайт не сказал, что я знаю слишком много, но теперь я могу ждать этого в любой момент. Секретная служба не будет рисковать сведениями особой конфиденциальности. В душе у меня шевельнулась надежда, что этот повышенный интерес связан с предложением генерала Милдса, но слабая надежда быстро угасла. Секретная служба Оливии ничего не делает без ведома Великого Партнера. Неожиданно я подумал о Кроу, и у меня зашевелились волосы. Интересно, они сами споили его или отправили в психиатрическую лечебницу совершенно здорового человека?
—  Надеюсь, майор, это не касается членов моей семьи?
—  Никоим образом! Я имею в виду людей посторонних, независимо от их расы и пола.
—  Госпожа Клейн входит в число этих посторонних?
Уайт несколько мгновений внимательно изучал мое лицо, потом спокойно ответил:
—  Скажем так: к этой категории людей относятся все лица, с которыми вам не приходилось контактировать последние полгода.
—  Благодарю вас, Уайт. Я понял.
Я сделал попытку подняться, но наш разговор еще не был окончен.
—  Еще один момент, как говорят немцы. Мне хотелось бы узнать ваше мнение о последнем увлечении доктора Колинза.
Это уже смахивало на предложение стать доносчиком, но в моем положении выбирать не приходилось.
—  Я рад за доктора Колинза, — сказал я. — Госпожа Клейн будет ему отличным спутником жизни. Вы разделяете мое мнение?
—  Конечно, док. Хотя в этом вопросе, на мой взгляд, могут быть некоторые осложнения.
Ну что же, если майор ставит вопрос в лоб, то и я могу сделать то же самое.
—  Доктор Колинз знает об этих возможных осложнениях?
Уайт широко улыбнулся.
—  Мы не вмешиваемся в личную жизнь ученых. Боюсь, что доктор Колинз не предполагает ничего. Но я был бы рад за вашего друга, если бы он с чьей-то помощью смог оценить всю совокупность факторов, в том числе и эти возможные осложнения.
—  Я понял вас, майор, доктор Колинз, конечно, не должен знать об этом нашем разговоре?
—  Это было бы нежелательно.
Уайт еще раз обворожительно улыбнулся и встал, показывая, что наша беседа закончена.
Два месяца, отпущенные мне Милдсом на раздумья, истекли, но ничего не изменилось. Я успокаивал себя тем, что в данном случае пара месяцев — понятие весьма относительное. Проверка могла растянуться на более долгий срок. Возможности генералов тоже не безграничны. Сам Милдс, в конце концов, мог неожиданно куда-то уехать. Да мало ли чего непредвиденного могло произойти в наше беспокойное время?
Мне плохо удавалось сохранять спокойствие. Иногда по ночам я не мог сразу уснуть. Тревожные мысли пробивались откуда-то из глубины сознания и нарушали с трудом созданное спокойствие. Так спугивает грубый голос полицейского парочку, притаившуюся в укромном уголке сквера.
Мне не давали покоя мысли о том, что в ходе проверки могло быть обнаружено нечто, заставившее секретную службу более внимательно рассмотреть какие-то подробности моей жизни, о которых я сам уже позабыл. Я перебирал всю свою жизнь, но не мог найти ничего предосудительного. И мне казалось, что эти тревожные подробности связаны с моим пребыванием на объекте 00555. Меня тревожило повышенное внимание майора Уайта ко мне. Но ничего интересующего службу майора Уайта я не мог найти и в этом периоде своей жизни. Я поступал в полном соответствии с условиями контракта.
Ответ патентного бюро о приеме моего заявления уже пришел. Мой приоритет в разработке нового оружия с высокой останавливающей способностью отныне закреплен государственной организацией. Срок опубликования патента меня особенно не волновал. С помощью Фрэнка я подготовил прошение министру обороны о выплате мне дивидендов в случае использования моего изобретения. Я не мог контролировать масштабы этого использования, но с этим неудобством мне приходилось мириться.
Заканчивался уже третий месяц с момента моего разговора с генералом Милдсом, но известий от него так и не приходило. Я счел за лучшее не волноваться из-за непредвиденной задержки и терпеливо ждать. Чтобы полнее использовать эту, пожалуй, последнюю в моей жизни снежную и морозную зиму, я усердно осваивал лыжи и коньки. Это отвлекало меня от тревожных мыслей, да и просто приятно заниматься спортом на пьянящем свежестью и морозом воздухе. Моим тренером любезно согласился стать лейтенант Уотсон, — за единовременную премию в виде дюжины виски. Лыжи я освоил довольно успешно и даже удостоился похвалы моего сурового тренера, не делавшего скидки ни на мой возраст, ни на мою неопытность, ни на мои научные заслуги. Гораздо хуже шло дело с коньками.
Мое поведение на льду буквально травмировало чуткую душу перспективного работника секретной службы. Он приходил в отчаяние, глядя на мои неуверенные движения и немыслимые пируэты. В выражениях он особенно не стеснялся. Каждое наше с ним появление на льду превращалось в гвоздь программы всего вечера и проходило под восторженную реакцию многочисленных зрителей.
Я храбро выходил на лед и делал несколько «легких, скользящих движений», как меня учил мой тренер. При этом ноги мои сразу же выворачивались в лодыжках то внутрь, то наружу, «скользящие» шаги превращались в судорожный спотыкающийся бег, и в итоге я с размаху крепко садился на лед. Толпа зрителей поощрительно свистела и кричала. Лейтенант Уотсон нервно описывал вокруг меня изящные «восьмерки» и упражнялся в красноречии.
—  Почему бы вам не загипсовать ноги, док? А к заднице — привязать подушку? Завтра принесите подушку, я сам запихаю ее вам в штаны!
Я решительно поднимался, снова делал несколько трепещущих скачков и опять распластывался на льду.
—  Вы что, сговорились с майором? Я поспорил с ним на дюжину виски, что научу держаться на коньках даже такого паралитика, как вы. Ну, что вы вихляетесь, как мешок с дерьмом!?
Я молча потирал ушибленные места, поднимался и мужественно проделывал все с самого начала.
—  Что у вас вместо костей? В жизни не видел, чтобы у человека ноги так вихлялись! Вы бы палки к ним привязали, что ли? В вашем возрасте проделывать такие фортели просто неприлично!
Так продолжалось около месяца. Все мое тело покрылось синяками. По утрам я поднимался с постели с трудом, будто по мне ночью проскакал табун испуганных мустангов. Эти наши упражнения закончились тем, что я крепко ушиб копчик и несколько дней едва мог передвигаться. Когда копчик перестал болеть, лейтенант Уотсон повел нас с Уайтом в бар — отпраздновать свое поражение.
В конце марта Фрэнк снова попросил меня помочь ему. На этот раз речь шла о пробивной способности поражающих элементов. Задача не показалась мне сложной. Я не видел, что смогу извлечь какую-либо пользу для себя от этого занятия. К тому же я со дня на день ожидал известий от Милдса, и мне не хотелось ввязываться в новое долгое дело. Я так и сказал Фрэнку. Сначала он обиделся, но потом небрежно махнул рукой и рассмеялся.
—  Правильно, дружище! Я вед ь тоже тут последние дни отсчитываю. Уже подготовлен приказ о моей отставке, осталось только подписать его у министра обороны.
Я вспомнил недвусмысленное предупреждение майора Уайта и решил воспользоваться удобным случаем. До этого у меня не было возможности предупредить Фрэнка, — меня сдерживала просьба Уайта не рекламировать наш с ним разговор.
—  Прости меня, Фрэнк, но у тебя не появилось неприятностей в связи с твоей отставкой?
—  Сколько угодно, — засмеялся Фрэнк. — Им очень не хочется терять такого специалиста.
—  Я не о том. Осложнения могут быть гораздо серьезнее.
Фрэнк задумчиво побарабанил пальцами по столу.
—  Мне сейчас на все наплевать. Я не могу поверить, что скоро смогу забыть обо всей этой мерзости. Мне наплевать на все осложнения. Я бросаю все ко всем чертям и еду к Кэт. А потом мы с ней переберемся туда, где никто не слышал слова «война».
—  Ну, на земле такое место ты вряд ли найдешь. Фрэнк, дружище, скажи мне, майору Уайту можно верить?
Я смотрел на друга самым умоляющим взглядом. Мне так хотелось, чтобы он понял серьезность разговора. Упоминание об Уайте уже нарушало нашу с майором договоренность, но мне очень хотелось предостеречь друга. Я не знал, какие именно осложнения создаст секретная служба Фрэнку, но майор Уайт не завел бы из-за пустяков того разговора. Сейчас Фрэнк, казалось, сообразил, о чем я говорю. Он помолчал, задумчиво проговорил:
—  Майору Уайту? Смотря в чем. В своем деле он неплохой специалист. Но ведь я уже заполнил декларацию.
—  Какую декларацию?
—  О строжайшем соблюдении конфиденциальности всех моих сведений о работах на оборону — в соответствии с каким-то пунктом Государственного свода законов.
—  А что говорится в том параграфе?
—  Я точно не помню, — поморщился Фрэнк. — Там длинный перечень всяческих кар.
Меня очень встревожило это сообщение и не понравилось безразличие Фрэнка к таким важным вещам. Я сделал еще одну попытку предостеречь друга. Из-за наших «мушек» я не мог говорить прямо, но и оставить друга перед грозящей ему опасностью я тоже не мог.
—  Фрэнк, может тебе просто сменить работу? Таких фирм в Оливии и в Америке много, ты — известный специалист. В крайнем случае, почему бы тебе не устроиться куда-нибудь консультантом? Могу заверить, что это — не самая худшая должность.
Фрэнк насупился. Разговор ему был явно неприятен.
—  Если бы ты знал, Билл, как мне все это осточертело. Свиньи, трупы, кишки... И мысли. Ты думаешь, я начал пить из-за Айрин? Мне уже года три кусок не лезет в горло от отвращения. Я не могу видеть, как люди едят. Они наслаждаются вкусовыми ощущениями, а я вижу, как пережеванная пища размазывается у них во рту, как эта неаппетитная масса проталкивается по пищеводу, как она переваривается в желудке, как идет по кишкам, превращаясь в кал!
Я с тревогой смотрел на друга. Фрэнк сильно разволновался, лицо его покрылось красными пятнами.
—  И я представляю, как осколки вспарывают им животы, и вся эта гадость вываливается вместе с кишками на грязную землю.
У Фрэнка тряслись руки. Я уже сожалел, что затеял этот разговор. Ясно, как Божий день, что Фрэнка невозможно никакими силами и угрозами заставить выполнять ту работу, которой он занимался всю жизнь. Я налил в стакан содовой, но Фрэнк оттолкнул мою руку.
—  Я даже с Кэт не мог... Я смотрю на изящную женщину за столом или в постели, но вижу не ее красоту, а ее анатомию! И смотрю на веселых жующих мужчин, а вижу все это. Меня мутит, а они жрут, жрут, жрут!
Последние слова Фрэнк уке кричал. Видимо, психика его сильно травмирована. Ему и в самом деле позарез надо хорошенько отдохнуть. Но дадут ли ему такую возможность!?
Я достал из холодильника виски, налил нам обоим. Фрэнк жадно проглотил виски, запил содовой. Он тяжело дышал. Руки у него заметно тряслись.
—  Прости меня, Франк, — с тоской сказал я. — Желаю тебе покоя и счастья с госпожой Клейн. Старайся не думать ни с чем, отдыхай, как следует. Господа Клейн — женщина удивительных душевных качеств, тебе будет покойно с ней.
Я возвращался к себе, и мне было невыразимо тоскливо. Неужели эти люди не понимают, что доктор Колинз — просто человек, измученный непосильной работой, а не только хранитель строго конфиденциальных сведений!?
Через несколько дней после этого неудачного разговора меня снова пригласил к себе майор Уайт. Эта заботливость начальника секретной службы начинала меня здорово раздражать. Если дела пойдут так дальше, то я очень скоро стану таким же психопатом, как и Фрэнк.
Уайт на этот раз находился в кабинете не один. Он скромно сидел в кресле для гостей, а на его месте восседал незнакомый мне крупный и полный мужчина. Они оба повернули головы в мою сторону, но не двинулись с места. Я понял, что гость Уайта — большой чин из секретной службы, никак не меньше полковника, если не генерал. Я едва сдержал саркастическую усмешку при мысли о том, что моей скромной персоной уже занимаются такие важные чины. Уайт, не вставая, кивнул на свободнее кресло:
—  Дорогой доктор Франк, располагайтесь поближе к нам!
Я был несколько шокирован такой бесцеремонностью, но постарался ничем не выдать своего неудовольствия. Я молча уселся в кресло.
—  Рад вас видеть, доктор Франк, — сказал незнакомец приятным баритоном, призванным командовать и повелевать. — Вы неплохо тут поработали. Вами очень довольны. — Он мотнул головой куда-то вверх.
—  Благодарю вас, сэр, — с радостной улыбкой ответил я этому невоспитанному человеку, который даже не соизволил представиться.
—  Я, собственно, просил вызвать вас по приятному для вас вопросу, — незнакомец завозился в кресле, устраивая свой зад поудобнее. — Наше ведомство не возражает против вашего участия в работе, которой руководит известный вам генерал Милдс.
Я почтительно склонил голову. Наконец-то я смогу уехать отсюда! Смогу вернуться в свое гнездышко во Флориду, к своей Энн! Я изо всех сил старался скрыть вспыхнувшую радость. Чтобы это лучше удалось, я стал убеждать себя, что этот незнакомый мне чин просто хам, — он, видите ли, «вызвал» меня, будто я мелкая сошка из его подчиненных. Он не соизволил пожать мне руку! Думаю, мне удалось справиться со своими эмоциями. А незнакомец продолжал:
—  Мне бы хотелось дать вам один практический совет, думаю, вы со временем оцените его. На вашей службе у генерала Милдса вам придется сталкиваться со множеством самых различных людей. Насколько я знаю, вы — человек искренний, импульсивный. Это хорошая черта для ученого. Но если кто-то из ваших новых коллег вызовет у вас... ну, скажем, некоторые сомнения, то вам следует немедленно доложить об этом руководству секретной службы, как бы ни малыми эти сомнения показались вам.
—  Я всегда делал только так, — почтительно сказал я. — Господин Уайт может...
—  Предпринимать каких-либо самостоятельных действий вам не следует, — продолжал незнакомец, не обращая на меня ни малейшего внимания. — Мне хотелось бы, чтобы вы сделали правильные выводы из моих слов, которые, поверьте, продиктованы только расположением к вашему таланту.
Черт возьми, моя тайная работа над патентом их здорово взбеленила.
—  Благодарю вас, сэр, — еще более почтительно сказал я.
—  Теперь, собственно, о главном, — продолжал гость Уайта, он как будто игнорировал само мое присутствие. — Вам присвоен чин майора армии США. За неделю вам предстоит завершить свои дела здесь, майор Уайт вам поможет.
Уайт почтительно склонил голову, и я заметил, какой завистью блеснули его глаза.
—  Через неделю вы должны быть в Пентагоне, — небрежно звучал сочный баритон. — Оттуда вы отправитесь по месту вашей новой службы.
—  Благодарю вас, сэр, — повторил я.
—  Вот, собственно, и все. Можете быть свободны, — снисходительно закончил невоспитанный гость Уайта.
—  Благодарю вас, сэр, — в четвертый раз повторил я, и на этот раз моя улыбка получилась почти искренней.
Вышло так, что мы с Фрэнком уезжали с объекта 00555 в один день. Мне предстояло на служебном вертолете долететь до Столицы, а оттуда я намеревался добираться до Вашингтона самолетом. Мне надо привести свои мысли и нервы в порядок и как следует выспаться. Вертолет отправлялся в десять утра. Фрэнк уезжал на своем двенадцатицилиндровом «Форде». Он собирался выехать пораньше, часов в восемь, ему не терпелось увидеть свою Кэт. Он хотел успеть в «Северное очарование» к обеду.
В семь утра Фрэнк разбудил меня. Пока я принимал душ и брился, он бродил по комнатам и насвистывал песенку о девчонке в короткой юбчонке. Настроение у него было отличное. Ничего в его поведении не напоминало о недавнем срыве.
Мы пили кофе, и мой друг строил грандиозные планы на все обозримое будущее.
—  Первым делом я расширю «Северное очарование». Мы с Кэт присмотрели в холмах чудесное местечко для новой гостиницы. Люди будут приезжать к нам и любоваться сосновой рощей и видом на озере. А какой там воздух!
—  Ты прогоришь, — поддевал я его. — В первый же год вылетишь в трубу! Никто не поедет в такую глушь дышать воздухом. Вспомни, как я тащил туда тебя!
—  Я не прогорю, — улыбнулся Фрэнк. — Хозяйство будет вести Кэт.
—  О, тогда беру свои слова назад.
—  А что касается глуши... Я знаю одного доктора философии, который каждый уик-энд проводил в «Северном очаровании» и возвращался страшно доволным. Думаю, в Оливии найдется сотня — другая таких чудаков.
Мы болтали, подшучивали друг над другом. У меня было какое-то взбудораженное состояние, и я не мог понять, чем оно вызвано. Я радовался за друга, который наконец-то сможет обрести счастье спокойной жизни возле любимой женщины. Кэтти сумеет вознаградить его за долгие годы ожидания этого счастья. Но сквозь эту светлую радость отчетливо пробивалась сильная тревога. Я вспомнил слова Энн о том, что ей становится тревожно, когда она вспоминает о Фрэнке и Кэт. После некоторых размышлений я отнес эту свою тревогу за счет ожидания перемены в собственной судьбе. Я почти успокоил себя этой мыслью. В конце концов, говорил я себе, в секретной службе сидят такие же нормальные люди, как и мы. Ну, почти такие.
А Фрэнк находился на седьмом небе от предвкушения счастья с милой Кэт.
—  Послушай доброго совета, — говорил он с широкой улыбкой. — Плюнь на свои американские майорские погоны, как я плюнул на оливийские полковничьи. Поверь, что самое главное в нашей жизни, — это когда тебя обнимает женщина, дороже и прекраснее которой для тебя нет на всем белом свете. Все остальное — страшная чепуха. Мы все чего-то суетимся, создаем видимость собственной незаменимости, необычайной важности того дела, которым мы занимаемся. Езжай к своей Энн, присмотри там для нас подходящий домишко. Мы с тобой купим его и повесим роскошную вывеску: «Отель Франк, Фрэнк и жены»!
Он весело захохотал, довольный своей шуткой. Около восьми он поднялся, озабоченно поглядел на часы:
—  Мне пора. Я не хочу, чтобы Кэт волновалась, если я опоздаю к обеду.
Мы крепко пожали руки друг другу.
—  Будь счастлив, Фредди, спасибо тебе за то, что ты так выручил меня в тяжелую пору.
—  Всегда рад тебе помочь. Я тоже желаю тебе счастья, Билл. Передай мои пожелания Энн. Она у тебя отличная женщина, я рад за тебя.
—  Твоя Кэт всегда восхищала меня своими душеными качествами. Передай ей мои наилучшие пожелания.
—  Спасибо, передам. Прощай, Билл.
—  Прощай, Фрэдди.
Фрэнк ушел. За окном взвыл мощный двигатель. Я подошел к окну. Сверкающий оранжевым лаком огромный «Форд» развернулся под моими окнами и скрылся за углом.
Странно, но с отъездом Фрэнка моя тревога вдруг улеглась. Так бывает, когда человек вдруг понимает, что его долгие переживания окончены. Неважно, как они закончились, хорошо или печально, но они окончены и можно больше не мучаться тревогой неопределенности.
Я собрал свои вещи, уложил чемоданы. Около половины десятого под окном просигналил дежурный джип. Через минуту в мой номер вошел молоденький парнишка с погонами сержанта.
—  Доброе утро, господин майор. Мне приказано доставить вас на аэродром.
—  Доброе утро, сержант. Вы завтракали?
Парнишка порозовел от смущения. Еще бы, его желудком интересуется майор.
—  Благодарю, господин майор. Нас хорошо кормят. Разрешите, — ваши чемоданы?
—  Пожалуйста, сержант. Спасибо.
Джип быстро катился к ворогам объекта 00555, за которыми находился служебный аэродром. Я оглядел хорошо знакомые мне здания, радостно вздохнул и откинулся на сиденье. После обычной проверки документов ворота распахнулись, и я навсегда покинул территорию объекта 00555, где прожил почти год.
За воротами стояло несколько военных грузовиков, мощный автокран, около них толпилось множество людей в штатском и в форме. Все они озабоченно суетились. Когда джип поравнялся с колонной грузовиков, я вдруг увидел в кузове одного из них что-то, сверкающее оранжевым лаком.
—  Стой! — заорал я сержанту не своим голосом.
Парнишка испуганно вздрогнул, свернул на обочину, затормозил. Я выскочил из джипа, подбежал к грузовику.
В его кузове громоздилась груда сплющенной жести, которая два часа назад была дванадцатицилиндровым оранжевым «Фордом» последнего выпуска. Смятая передняя дверца была густо залита темной кровью. Я понимал, чья это кровь...
—  Доктор Франк?
Я обернулся. Передо мной стоял майор Уайт. Его лицо выражало скорбь.
—  Несчастный случай, — кивнул он на изуродованный «Форд». — Дорожное происшествие.
—  А доктор Колинз? — спросил я, еще надеясь на что-то.
—  Увы... — Уайт печально развел руками. — Виновник, конечно, будет примерно наказан, но поправить что-либо уже невозможно.
Он прикрыл глаза тяжелыми веками, огорченно поджал губы, покивал головой. Я смотрел на его скорбное лицо. Значит, Фрэнка больше нет. Секретная служба не захотела рисковать теми сведениями, которыми обладал мой друг.
Я знал, что Уайт носит пистолет под мишкой. Мне вдруг страшно захотелось выхватить у него этот пистолет и выпустить все пули, сколько их там есть, в его сытое, жестокое, лицемерное лицо.
—  Бедняга Фрэнк, — сказал я и, не прощаясь с майором Уайтом, побрел к джипу. Но я не дошел до него. Меня кто-то осторожно, но настойчиво потянул за рукав. Я резко обернулся. Если бы это оказался Уайт или кто-то из секретной службы, я бы тут же врезал ему под челюсть. Но передо мной стоял со своей обычной наглой ухмылкой Грант Уиллис.
—  Трагическое происшествие, а масса Франк?
—  Послушайте, вы...
Улыбка сползла с лица Уиллиса.
—  Ну, хорошо, — сухо сказал он. — Скажу прямо. Мне жаль доктора Колинза. Он был талантливым и порядочным человеком. Одним из самых порядочных среди вас, белых. Но я рад. Вы сами уничтожаете своих лучших представителей. А с остальными мы справимся. Мир будет черным, доктор Франк!
Я отвернулся от этого шизофреника и пошел к джипу.
В Пентагоне дежурный офицер провел меня в кабинет генерала Милдса.
—  Ну, поздравляю вас, майор!
Лицо Милдса сияло приветливой улыбкой. Он усадил меня в кресло и сразу заговорил о деле.
—  Теперь я могу рассказать вам о вашей новой работе. Вам предстоит занять мое место в знакомом вам Вычислительном Центре НАСА.
Он увидел мое изумление, улыбнулся.
—  Возвращение блудного сына, не правда ли? И неплохое возвращение, а?
Милдс согнал улыбку. Лицо его вдруг будто окаменело, настолько жестким и властным стал его взгляд.
—  Мы начинаем новый проект — «Шаттл Спейс». Вы ведь знакомы с квантовой механикой?
—  В пределах курса Государственного технического института, господин генерал.
—  Отлично. Это неплохой вариант. Мы с вами должны, майор Франк, построить космический лазер.
Милдс пустился в длинные рассуждения. Я вполуха слушал его и думал сразу о многом. О запекшейся крови Фрэнка на дверце «Форда». О том, что будет с Кэт, когда она узнает. О том, что Энн не придется никуда уезжать, мы с ней будем жить в нашем гнездышке. О том, что я снова вернусь к хорошо знакомому мне делу математического обеспечения космических полетов. О том, что отныне я — гражданин Соединенных Штатов Америки. Я думал о том, что в проекте «Шаттл Спейс» мне не придется иметь дела ни с дохлыми свиньями, ни с изуродованными посмертно трупами.
И еще я вдруг, неизвестно почему, вспомнил русского доктора наук Андрея Перькова и его коллег, выглядевших старше своего возраста. Скорее всего, методы работы служб, обеспечивающих конфиденциальность сведений, одинаковы во всем мире.