Говорят, что на похоронах часто идет дождь. В фильмах, к примеру, этот закон почти никогда не нарушался, и герои хоронили других героев под проливной ливень. Но в жизни все, конечно, не так. Не знаю, кто и зачем ввел это заблуждение, наверное, чтобы усилить драматизм ситуации, или еще для чего-то… Люди вообще любят заблуждения, потому, что жить без сверхъестественного не могут. Вот они и создают парадоксы и легенды.
Когда я был ребенком, я прикинул, что если сопоставить население нашего города, размер кладбища и статистику смертей, дождь должен лить постоянно, целыми днями… но такого не было, и я понял что это всего лишь примета. Я был аналитиком, везде искал логику, и вскоре перестал верить и в Бога, потому, что и его существование не было логичным.
И сегодня дождя не было и не предвиделось. На кладбище было тихо, тепло и сухо. Солнце мягко и нежно грело косые деревянные кресты и мраморные плиты. Некоторое время, поплутав в этом скорбном лесу, я нашел могилу своих деда и бабушки, ухоженную, с недавно покрашенным заграждением и почти свежими цветами, лежащими у плиты. Мама была здесь совсем недавно…
Рядом рыли новую могилу четверо мокрых от пота хмурых парней. Интересно, что заставило их выбрать такую работу? Могли бы ведь и двор мести, и слесарями быть…и физическая активность и заработная плата примерно такие же. Нет, все-таки не в порядке у таких людей с психикой. Патологоанатомами и палачами тоже не становятся просто так…при наличии более приличной альтернативы.
Через полчаса должна была начаться церемония похорон. Приедет скромная «Газель» с неброской надписью «Ритуальные услуги», придут друзья, коллеги…человек десять, максимум. Настоящих друзей у нее было мало.
Я переложил все заботы на ее сестру, приехавшую из Харькова, и пришел на кладбище за три часа до начала. Люди были мне отвратительны, а лишний раз смотреть на то, что еще вчера дышало, ходило и разговаривало, а сегодня уже лежало в деревянном ящике на каких-то смешных кружевных простынях, мне не хотелось. И я сбежал, чтобы покопаться в себе. Ее сестра и родственники с пониманием посмотрели на меня, подумали, наверное, что я пошел тихо рыдать на свежем воздухе. Пусть думают, что хотят, мне плевать.
Я ходил среди надгробий, вчитываясь в фамилии и даты и всматриваясь в фотографии давно мертвых людей, и внутренне паниковал. Уже два часа я пытался найти в себе какие-то эмоции, боль, горечь утраты, грусть и что-нибудь присущее таким ситуациям. Ничего не было. От ощущения, что под тобой квадратные километры костей, становилось жутко. Еще хотелось есть. Вот, пожалуй, и все.
Так ведь невозможно. Надо что-то чувствовать…тем более после такого…люди годами не могут отойти, люди накладывают на себя руки, люди молятся, люди сходят с ума, а я хочу есть и все. Похоже, в своем стремлении подчинять все логике я достиг идеала, и сам стал вычислительным аппаратом…
Спустя сорок минут гроб уже был возведен на специальную подставку около вырытой могилы. Вокруг него стояли хмурые люди, старательно изображавшие на лицах участие и скорбь. У них неплохо получалось, во всяком случае, лучше, чем у меня. Я же не знал, куда деться. На гроб я смотреть избегал, сразу становилось не по себе, возникало ощущение нереальности, какое иногда бывает во сне. На толстого подвыпившего священника, размеренно читающего литию, смотреть было просто неприятно. Но по-другому было нельзя, она была верующим человеком.
Вообще, мне всегда был отвратителен этот обряд, весь, от начала, до конца. После смерти человек уже не человек вовсе, а холодный безжизненный кусок биомассы, подверженной гниению и разложению. И закапывать этот кусок в землю – это лишь бессмысленная трата территорий, дерева, мрамора, сил и времени. Так уж вышло веками, что большинство традиций человеческого общества являются бесполезными, и отчасти бессмысленными.
Ее друзья стали по очереди подходить к гробу. Они наклонялись, что-то шептали, целовали ее в лоб через повязочку, и отходили. Некоторые плакали, точнее, пускали деловитую слезу, эффектно вытирая ее рукавом. Ее сестра подошла последней, и долго стояла около гроба, наклонив голову. Похоже, только ей здесь было больно и горько, хотя не виделись они лет десять, и обе об этом не сильно сожалели. Через несколько минут она подняла заплаканное лицо, и шатаясь, стала отходить. Подойдя ко мне, некоторое время смотрела мне в глаза, и я послушно изобразив скорбь, был порывисто и крепко обнят. Я не сопротивлялся, даже похлопал ее по плечу.
Пришло мое время. Я сделал шаг к гробу, и меня внезапно охватил какой-то детский ужас. Я боялся близко подойти к ее телу, смотреть на ее серое лицо так близко и долго, как требовали традиции. Сглотнув, я сделал еще четыре шага.
Смерть сильно, очень сильно меняет людей. Мифы о существовании души и прочих ментальных признаков живого возникли не на пустом месте. После кончины из человека что-то уходит. Это невозможно объяснить, но это сразу бросается в глаза. Слова о том, что мертвый человек словно спящий, это бред. Слишком заметна та разница между человеком и куклой, между живым и мертвым.
Выражение ее лица было спокойно-строгое, белые губы были поджаты, скулы отчетливы. Мне было знакомо это выражение с раннего детства. Я не любил его, ибо появлялось оно на ее обычно добром и улыбчивом лице лишь тогда, когда она на меня злилась, или обижалась. Это страшно злило, и я, полный своего глупого ребяческого максимализма, оскорблялся в ответ, хотя отлично понимал, что виноват. Она же не могла долго обижаться, и всегда мирилась первой. Я капризно принимал мир, но не менялся, и вскоре все повторялось. Я ни разу перед ней не извинился за свои поступки, за свое поведение…я знал, что все вернется, и она меня простит.
И вот теперь, когда я вижу твое лицо в последний раз, на нем это выражение. Ты словно напоминаешь мне о моих ошибках, о том, что мне их уже не исправить. Да, ты права. Но ты поступила слишком жестоко… и теперь это будет преследовать меня всю жизнь. Хотя…помню, ты говорила, что я быстро все забываю, потому что неблагодарен, хладнокровен и бесчеловечен. Что моя жизнь будет чередой ошибок, потому что я совсем не учусь на них. Я принимал это как оскорбление, и кричал, что ты меня достала со своими нравоучениями. Ты была права… ты ведь всегда была права. И в этом ты, наверное, не ошибешься. Но ты ошиблась в тот вечер, в последний вечер твоей жизни...
Я наклонился над гробом вплотную, приблизившись к ледяному бледному лицу, и прошептал:
- Ты ошиблась. Ты точно ошиблась… Бога нет. Ничего нет, но тем лучше для тебя. Потому что тебя теперь нет тоже. Прощай, мама…
Я коснулся губами ее лба. В последний раз. Эта мысль стучала у меня в голове, в ритм сердца и дыхания, словно наваждение. Я вспомнил, что заканчивая школу, испытывал подобную грусть, от того, что последний раз сажусь за парту, или отвечаю на уроке. И сейчас была эта грусть, пустота…и холод внутри. Это правильно. Ничего ведь не случилось… у меня всего лишь умерла мать.
Я отошел от гроба на свое место. Меня пошатывало. На губах был холод, словно передавшийся от ее тела. Голова кружилась, в глазах мелькали какие-то мушки.
Вскоре к гробу подошли те же парни, что недавно выкапывали могилы, накрыли его крышкой, и стали методично и небрежно ее заколачивать. Жутковато это смотрелось. Все присутствующие, даже священник, скорбно опустили глаза, разглядывая землю. Один я смотрел на это, словно на какое-то представление. Вспомнилось, что в детстве меня всегда притягивали подобные ритуалы, но маме об этом я говорить боялся, думал, упекут в психушку. А так, я все говорил ей, все, что меня волновало, все, что случалось в детском саду, в школе, а потом в университете. Она была моим лучшим другом, и это было хорошо, но только отчасти. Если твоим лучшим другом является мать, это усложняет появление других друзей, не связанных с тобою родственными связями. И это усложняло, потому что благодаря матери я вырос немного тепличным ребенком, плохо приспособленным к взрослой жизни. И когда я в нее вступил, этот факт меня очень расстраивал. Отчасти поэтому я почти не общался с ней последние два года, а если и общался, то в основном в форме ссор. Идиот…
Хмурые парни, заколотив гроб, принесли какие-то грязноватые полотенца. Я понял, что этими штуками его будут опускать в землю, и не ошибся. Когда они, сопя и обливаясь трудовым потом, стали медленно расслаблять натянутые тряпки, мне стало по-настоящему жутко. Я на секунду забыл свою логику и скептицизм, и с ужасом понял, что мою мать, мою мамочку, самого дорогого мне человека, навсегда кладут гнить в сырую холодную землю, кишащую червями и насекомыми. Мне захотелось закричать, дать в морду работникам кладбища, вытащить проклятый деревянный ящик, откинуть крышку, и забрать маму, испуганную, живую и благодарную…
Я даже сделал шаг, и что-то прохрипел, таким сильным было это бредовое наваждение, но меня вдруг отпустило. Сердце бешено колотилось, руки тряслись…надо же. Надо быть поспокойнее. Я оглянулся: никто не заметил моего порыва. Все скорбно пялились в землю. Хотя нет, одна мамина коллега, молодая крашеная девица, шепталась с кем-то по телефону и… улыбалась. Меня стало трясти, я всю жизнь не терпел подобной наглости – явной незаинтересованности при показушной скорби. Не отдавая себе отчета, я медленно развернулся, и словно пьяный, поплелся прочь. Тетя не заметила, в отличии от остальных – кто то прошептал, что не выдержал паренек, бедный паренек, потерял мать. Меня не интересовало, кто проявил такую жалость, мне было плевать. Хотелось одного – пойти домой и лечь спать, и спать долго, а лучше вечно.
Я открыл ее квартиру, в которой провел детство и юность, своими ключами, и ввалился в прихожую. Было тихо и чисто, так же, как пару дней назад, когда еще не надо было никого хоронить. Меня слегка мутило, мысли путались. Разувшись, я понял, что не усну. По-любому.
Я прошел на кухню, поставил чайник. Зачем мне сейчас чай, я не имел понятия, это было совершенно спонтанное движение. Потом я зашел в ванную, и долго, с некоторым омерзением мыл руки и лицо. Тер с мылом губы, с которых не сходил холод. После мне захотелось что-нибудь разбить, как истеричной девке в плохом бразильском сериале. Я вытер лицо, и кинул полотенце. Оно упало аккурат на стул, там, где я его взял.
- Издеваешься... - пробормотал я и засмеялся. Громко так. По двухкомнатной хрущевке прокатилось эхо. Мне стало страшно, я отчетливо понял, что плохо себя контролирую. Надо выпить чего-нибудь, что пила мать - пустырника, корвалола, черт знает. Я пошел в зал, достал из шкафа початую бутылку коньяка, сделал глоток, закашлялся. Легче не стало, пить я не умел. Поставив бутылку на место, я вернулся на кухню. Чайник кипел. Я выключил его, открыл, вылил всю воду в раковину, и снова рассмеялся. Смех без причины - признак либо хорошего настроения, либо помешательства, говорила мать.
- Мама, мама... - пробормотал я, - ты даже после смерти везде.
Действительно, она была везде. Каждая вещь в этой квартире, этом доме, этом городе напоминала о ней, даже не напоминала, а была неразрывно связана. Вся моя жизнь была построена ею, скрупулезно и жертвенно. Однажды мне подумалось, что я сам не личность, а лишь продукт ее работы. И не самый удачный, что ее и убило. В прямом смысле слова.
Я сжал кулаки. Подошел к шкафчику над раковиной. На нем стояла икона - много их здесь было, в этой квартирке. Смешно ведь это - верить во все это пафосное золото, в жирных бородатых дядек с кадилами, в худые нарисованные лица с большими печальными глазами. Это Бог. Вот Он, на этой картинке, Он как человек, только всемогущий. И все-добрый, и всепрощающий. Поклонись куску дерева, поклонись холсту, этому рисунку, осени себя крестом, и жизнь станет фантастически хороша. Тебя не спасет медицина, наука, разум. Тебя спасет этот парень, умерший на кресте за грехи человечества, которое не умеет извлекать выводы из уроков.
Я внимательно посмотрел на икону. Я ее помнил - это был старый образ Богоматери в серебряном окладе. Мать любила эту икону, говорила, что она приносит удачу... врачи сказали, что она умерла не сразу, она агонизировала около четырех часов, тщетно пытаясь доползти до телефона. Такой ее и нашла сестра - скорчившейся на полу с мучительной гримасой на лице.
Мне захотелось скинуть икону со шкафчика. Размахнуться и со всей дури ударить по куску дерева, чтобы треснул лак, чтобы отвалилась к чертовой матери серебряная обечайка. Я начал медленно отводить руку, но вместо всего этого аккуратно развернул икону изображением к стене.
На меня навалилась слабость, угнетающее незнание того, что делать и куда идти дальше. Впереди маячил еще один курс универа, будущее было предопределено, но я ощущал себя океанической рыбой, которая внезапно очутилась в стакане, заполненном грязной, душившей недостатком кислорода водой.
Сам того замечая или нет, я всегда жил по ее указаниям. Она, а не я, продумала всю мою юность, от детского сада до аспирантуры, все мои связи, от друзей до девушек, все привычки и качества, мою личность, мое внутреннее и внешнее Я. Она была моим ангелом хранителем, защитой и стержнем, кнутом и пряником. И вот она умерла, не дав никаких указаний, отставив меня наедине со своим смятением.
Я поднялся, и, пошатываясь, пошел в свою комнату. Меня мутило. По приобретенной университетской привычке я пощупал пульс, 140, зашкаливает.
В комнате я повалился в старое кресло на колесиках, подаренное матерью на какое-то 23 февраля. В голове моей роились мысли, одна бредовее другой, сталкивались, дразнили.
Я вроде бы был совершенно спокоен, находясь в пустой мертвой квартире, но когда в кармане коротко пискнул мобильник, я чуть не рухнул со стула, дернувшись от испуга и судорожно хватая ртом воздух. Это была всего лишь смс-ка от друзей с универа. Прочитав ее, я раздраженно отбросил телефон, не пожалев его маленькие хрупкие потроха. Они звали погулять, отпраздновать чей-то день рождения. Забыли, идиоты, ветер в голове. Я же говорил им, что еду на похороны матери... хотя, почему это они идиоты. Просто им плевать. Человек ведь - эгоистичная тварь по определению, и все опровержения этому всего лишь романтическая пыль. Всем на всех плевать - этот незыблемый закон человеческого общества всегда страшно меня коробил. Мама однажды сказала, что, по сути, вокруг лишь ложь и лицемерие, и всем нет дела до меня, и не будет, исключение составляют лишь очень близкие люди, такие как родители и девушка, которая полюбит меня больше, чем себя. Это заявление заставило меня выкипеть ядовитой слюной. У меня множество друзей, я красив и приятен в общении, нравлюсь многим представительницам слабого пола, им всем точно на меня не плевать. Помнится, тогда мать пожала плечами, и ответила, что и друзья, и невесты будут сменяться в моей жизни чаще, чем листья на деревьях.
Откинувшись на спинку кресла, я закрыл лицо руками. Меня поразила мысль, неоспоримая в своей простоте и четкости. Я понял, что мать, как и обычно, оказалась более чем права. В моей жизни не было человека ближе, человека любившего меня больше всего на этом свете, думавшего обо мне ежеминутно, и страдавшего за меня, как никто другой. И не будет больше такого человека, теперь ты остался один, совершенно один, мой дорогой циник. Мать была самым дорогим сокровищем в твоей никчемной жизни, и ты добился своего в попытках его потерять.
В дверь позвонили. На этот раз я не испугался, я вообще никак не отреагировал. Позвонили еще раз, начали барабанить, послышались возбужденные голоса. Поминать пришли, а ключи у меня.
Послышался тетин голос, она звала меня по имени, просила открыть.
- Хрена... - прошипел я в ответ, силясь встать. Меня охватила странная боязнь того, что они зайдут в квартиру, начнут галдеть, соболезновать и жрать, жрать. Все, что угодно, только не это…
Слабость у меня была страшная, встать с кресла удалось лишь с третьего раза. Меня тошнило, дойдя до прихожей, я согнулся от мучительных спазмов, но ничего из меня так и не вышло, я не ел сегодня. Я подошел к двери, по которой нетерпеливо стучали кулаками, и проверил, хорошо ли она закрыта. Убедившись в этом, я развернулся, сделал шаг, и упал. Ноги меня не держали, в голове гулко стучало, по телу прокатывались ледяные волны. Я попытался подняться, но в глазах потемнело, и я с каким-то садомазохистским наслаждением опустился в вязкое беспамятство.
Где-то внутри меня залился мерзким ядовитым смехом умный мальчик, который не верит во все, что не поддается логике. Небо. Небо было нелогично прекрасным. Темно-синее, даже фиолетовое, бесконечно далекое и одновременно низкое, усыпанное удивительно яркими звездами. Маленький умный мальчик, который никогда не любил свою мать по-настоящему, сразу просек, что такое небо нереально на нашей планете, и это либо сон, либо галлюцинация.
Я не поспешил с ним соглашаться.
- По фиолетовому небу плывет стайка галюнов, - прошептал я, и усилием воли загнал хихикающего мальчика в глубины подсознания.
Я лежал на желтоватой земле, среди травы, зеленой настолько, что ее насыщенность наводила на мысли об ЛСД. Трава была чистой, если можно так сказать, без всяких букашек и дырочек, и мягкой на ощупь. Дул легкий приятный ветерок, было прохладно, наверное, оттого, что ни солнца, ни луны не наблюдалось.
Преодолев желание вечно смотреть в бескрайнее успокаивающее фиолетовое небо, я поднялся. Слабости совершенно не было, я чувствовал себя здоровым, движения были легкими, словно я сделан из пенопласта. Я был одет в безупречно белые, просторные рубашку и брюки из непонятной мягкой и тонкой ткани. Обуви не было.
Я стоял посреди поля, поросшего высокой, по бедро, травой, везде, до горизонта. На фоне фиолетового неба это смотрелось удивительно красиво и умиротворяюще, не то, что наш грязный суматошный мир.
Осмотревшись, я заметил, что пейзаж не однообразен совершенно. Вдалеке виднелось огромное дерево, судя по всему, яблоня.
Я усмехнулся, и вновь услышал тихое ржание умного мальчика.
- А вот и Древо Познания. Остается надеяться, что я и правда умер, - сказал я, смеясь.
Ситуация представилась мне невероятно комичной. Я свалился без сознания в прихожей, и мне привиделся рай. Как мило.
Я смеялся все смелее и громче, размахивая легкими пенопластовыми руками.
Внезапно я заметил, что вдалеке появился человек, тоже в белой одежде, но похожей на платье. Видимо, это была женщина. Она шла в мою сторону, постепенно приближаясь.
Я не обратил на нее внимания, продолжая ржать. Однако, когда я рассмотрел ее лицо, смех застрял у меня в глотке. В горле пересохло, внутри зашевелился забытый первобытный страх.
Дотронувшись до груди, я неожиданно для себя нащупал свой крестный крестик, который ни разу не надевал с шести лет.
Женщина приближалась, белое платье развевалось на ветру, придавая ее телу невесомость, словно она призрак.
Я попытался взять себя в руки, и громко сказал, ни к кому не обращаясь:
- Этого следовало ожидать. Неудивительно, что в бреду я увидел это... правда, я не понимаю, к чему здесь эти декорации погорелого театра - крестик и яблоня...
Сказав это, я попытался цинично ухмыльнуться, но мои губы не двигались, словно сведенные судорогой. Мне было страшно и одновременно радостно, руки мои тряслись, я не мог свести взгляда с ее лица, словно мышцы моих глаз были заморожены.
Здесь она была совсем молодой, как в моем детстве. Русые волосы до пояса были распущены, морщин не было, карие глаза лучись неподдельной любовью, на которую не способен никакой бредовый призрак.
Я никогда не замечал, насколько она красива, насколько благородны и прекрасны тонкие черты ее лица, насколько добра и мила ее улыбка. За столько лет я всего этого не замечал, словно был ей чужим человеком...
Она остановилась в паре шагов, смотря на меня в упор. Я облизнул губы, они были солеными. По моему лицу текли слезы. Умный хихикающий мальчик в ужасе сжался у меня внутри, и сгинул.
Я упал на колени, обнял ее ноги, они были теплыми, осязаемыми, и зарыдал, словно ребенок. Она гладила мои волосы, как раньше, как много лет назад...
- Прости... - шептал я сквозь слезы, прижавшись лицом к ее платью, - прости, прости, мама. Я был отвратительным сыном, я все испортил, раз и навсегда. Тот разговор, тот, последний наш разговор, он разбил тебе сердце, он убил тебя, тебя убила неправда, ложь... я не был искренним тогда, это было сгоряча… прости, прости, прошу... все, поздно, я остался один в этом мире, тебя больше нет. Нет, я не смогу жить с этим, веришь, не смогу! Мама...
- Встань.
Голос ее был такой же, как при жизни, властный, гордый, строгий. Но теперь я понял, что это не строгость вовсе, это любовь, и желание уберечь. Все еще обливаясь слезами, и бессвязно лепеча, я встал, сразу оказавшись выше ее на голову.
- Не от нас зависит наша жизнь, сынок, ты не причем. Мне было суждено умереть именно в этот день, как тебе суждено жить еще много лет... не печалься, - говорила мать, гладя меня по щеке, и улыбаясь, - то, что ты похоронил сегодня, это не я, это лишь мое тело, оболочка...
Она замолчала, продолжая внимательно на меня смотреть. Я уже перестал плакать. Наступила тишина, лишь шуршала трава от ветра.
Я не выдержал, вопрос слетел с моих губ против воли .
- А ты, мама? Разве ты не умерла вместе со своей оболочкой?
- Ничто не уходит бесследно, это закон, закон сохранения энергии. Нечто не появляется из ничего и не уходит в никуда. Я жива, и все, покинувшие наш мир живы, и будут жить вечно.
- Но я не могу в это поверить, этому нет доказательств. Я бы хотел, всем сердцем, но не могу, ты знаешь, что не могу.
- Все доказательства здесь, - она подняла руку, и тонкие пальцы коснулись моей груди, - Твоя душа, и ее отклик, ее вера - вот главное, неоспоримое и единственное доказательство. Наши мертвые не оставляют нас, это ощущается любым человеком на протяжении всей жизни, это осязаемо, и это невозможно отрицать. Так и я никогда не покину тебя, буду рядом всегда, до тех пор, пока ты не присоединишься ко мне.
Я внимательно слушал, не выпуская ее рук из своих, запоминая каждое слово. Где-то внутри меня зажегся огонек, маленький, но яркий, негаснущий. Он согревал меня, вселял надежду, и был совершенно реален, хоть и так нелогичен. И я понял, к чему было все это видение, то ли бессознательный бред, то ли откровение свыше, это было неважно, просто я понял одну простую вещь: моя мать не умерла.
- Скоро ты уйдешь, да? - спросил я, - скоро это закончится.
- Ты прав, у нас мало времени, но я сделала все, что должна была.
- Как я узнаю, правда это, или нет, как? - все же не удержался я от вопроса.
- Это целиком твой выбор, тебе решать, и только тебе.
Мать снова улыбнулась, ласково склонила голову набок и сказала:
- И все таки у меня вырос чудесный сын... я горда, как никогда.
Мир начал медленно таять, комкаться, исчезать. Трава, яблоня вдалеке, звезды на фиолетовом небе - все это рассеивалось, серело.
- Пришло время, - сказала мать, - не забывай этот наш разговор, и помни, что ты не одинок, в твоей жизни будет еще много прекрасного, я же сделала все, что должна была... до встречи, дорогой...
Я не успел ответить. Я перестал чувствовать ее руки, слышать ее голос, я снова проваливался в вязкую черную бездну...
- Смотрите, он глаза открыл... доктор!
- Да? Да, и правда... пришел в сознание, зрачки... реагируют... вы меня слышите?
- О Боже, и правда, он очнулся! Слава Богу, я уж думала... что вслед за матерью, дура я... как ты, мой мальчик?
- Я в порядке. Дайте мне встать... отойдите. Все нормально, не держите меня, уберите же руки... вы доктор? Что со мной было?
- Вы потеряли сознание, от переутомления, думаю...
- А то... то, что я видел... вы ничего не..? Я бредил?
- Нет, мой мальчик, ты просто лежал без сознания... а что ты видел?
- Я? О... я видел... я видел многое, и это было чудесно...
- И что же это было?
- Неважно... это был всего лишь бред... всего лишь бред.
Андрей Исаев-Апостолов,
2011г.