После Чугуева его ждали не менее серьёзные испытания... Ударная группа продолжала теснить противника, который цеплялся за каждый выгодный участок местности. Немало минуло с той поры времени и боев.
Приходилось маневрировать, перестраивать строй машин, пробираясь в очень неудобных для движения танков местах в ночное время. Однажды он вел колонну пешком проверяя путь движения техники.
Очередь вражеского секрета внезапно прорезала тишину ночи. Получив пять пулевых ранений, он упал на горячий снег впереди застопорившей ход колонны. Пули попали в ногу, в руку. В живот, с повреждением кишечника...
Очнулся он в госпитале. Вернее в медпункте, который тут же уехал вслед за наступающими танками. Ему перелили три четверти литра крови, поскольку потеря была угрожающая. Большего медпункт сделать был не в состоянии. Единственный доктор не решался вторгнуться в его брюшную полость так как воспаление кишечника, неизбежный спутник таких ранений был неизбежен.
В переводе на житейский язык, ему грозило воспаление кишечника и мучительная смерть.
Но пока он находился в сознании и ждал своей участи. Умирать не хотелось. Он с возмущением отвергал такой вариант. Он верил в свою судьбу. Бабушка на далеком Алтае предрекала ему долгую и праведную жизнь. Ты, Сашок, жить будешь долго и праведно. Еще и внукам и правнукам опорой и примером будешь."
И он верил пророчеству этой доброй и родной старушки, и умирать раньше времени не собирался, несмотря на пробитое во многих частях тело. Его спасло то, что к моменту ранения он почти четыре дня не ел нормальной пищи, а урывками питался шоколадом из походного сухого пайка.
Шоколад не оставил никаких шлаков в его кишечнике, и не явился возбудителем столь страшного заболевания. А доктор ничего этого не знал и не решался оперировать здесь в тылу врага. Но больной и на следующий день оставался жив...
Командир полка, узнав о его положении, дал радиограмму на Большую Землю с просьбой прислать санитарный самолет. Командование фронта распорядилось больного неотложно оперировать и пообещало прислать самолет.
Операция прошла успешно. А танковая группа ушла вперед выполнять боевые задачи. Ромащенко остался в деревенской избе на попечении доктора ожидать своей участи. Появись в деревне немецкий патруль и не миновать беды. Он был еще очень слаб и беспомощен. Не в силах был подняться с лежанки.
Часто терял сознание. А жив он или нет определяли по приставленному к губам зеркалу. Любому медику знаком этот прием: когда нужно убедиться что тяжелый больной еще жив -- приставляют к губам зеркало и если оно запотеет, значит человек жив.
А самолет не прилетал. Погодные условия. Действие неприятельской авиации, отсутствие самолетов могли вмешаться в ожидание. А состояние больного становилось все более угрожающим.
Наконец в лазарет поступило сообщение, что самолет завтра прилетит. На другой день его закутали в тулупы и вывезли далеко в поле. В сани была запряжена корова. Палили на поляне костры. Ждали до обеда, но самолет так и не прилетел.
Врач, получив разрешение, эвакуировал лазарет, а его оставил среди поля на попечении двух убогих старушек. До самого вечера они стыли на морозе, А когда стемнело, старушки привезли его в деревню и на задворках спрятали его в скирде прошлогодней соломы, устроив в ней подобие норы.
Пять суток он лежал в этой соломе без еды и медицинской помощи. Врач, который его лечил, вернулся в часть и доложил, Что больной скончался. Похоронен. Что могила его под номером четырнадцать.
А он лежал в скирде, ожидая неизвестно чего. Однажды он почувствовал прикосновение к лицу. Но зыбкая надежда на спасение погасла, когда он понял, что это обыкновенная мышка-норушка записала его в предметы своего обихода...
Сколько он пролежал еще, он не знал. Временами ему казалось, что время остановилось и уже не сдвинется с места. Очнулся он в комнате. Было светло, тепло и сухо. Рядом лежали два раненых лейтенанта-красногвардейца. Они и поведали о его спасении.
330-ая дивизия освободила от оккупантов эти места и его вынули из схорона. Вынули вовремя. Появись наши войска на сутки позднее, и Ромащенко было бы уже не спасти. А скирда бы превратилась в могилу № 14.
В его воинской части получили известие о его гибели после очередного боя. Помянули товарища добрым словом и чаркой водки и закрыли его биографию. А раз нет офицера, значит и представлять к наградам и к очередному званию некого. Новые бои навалились прорвой новых забот и хлопот.
За ранеными офицерами ухаживали женщины, мужья которых ушли на фронт с наступающими войсками. Участия и внимания, с каким женщины выхаживали раненых, явно не хватало. Их нужно было срочно отправлять в госпиталь или хотя бы в медсанбат.
Но через эту деревеньку, притаившуюся в стороне от столбовых дорог, если кто и проезжал, то непременно летел сломя голову на запад. Но однажды в избу забежал шофер, направленный в тыл за снарядами.
Женщины попросили парня увезти в госпиталь раненых, поскольку их состояние ухудшалось и могло обернуться летальным исходом. Но шофер и слышать не хотел ни о каких попутчиках.
-- Да меня командир батареи из кабины не успею выскочить, в расход пустит! И никто из ребят по мне плакать не будет. -- Но русская женщина тем и отличается от всех других, что умеет добиться своего не шитьем, так катаньем.
Вскоре на сковороде скворчало жаркое, а тишину комнаты украсило бархатное бульканье наливаемой в стопку горилки. Согласился. Женщины быстренько настлали в кузов соломы, застелили одеялами. Положили раненых и сверху укрыли потеплее. С Богом...
Приехали в Петропавловку, а медсанбат уехал вслед ща наступающими войсками. Раненых разобрали по домам. Александр попал в дом Чабанной Марии Ивановны. Совсем еще девчушки. Вместе с братом они и ухаживали за раненым.
А войска широким ходом шли от Сталинграда на Харьков. Мария просила увезти в госпиталь раненого, но колонны шли на фронт, а с фронта никто не ехал. Однажды начальник колонны прислал врача. Женщина сняла повязку и ахнула. Швы на животе разошлись и омертвели.
А на всей этой язве появлялись паразиты. От раны пахнуло таким запахом, что он снова едва не потерял сознание. Не имея возможности оперировать, она обработала раны, поставила скобки и оставила нетранспортабельного больного молить Бога о выздоровлении.
21-го февраля на окраине станицы оборудовали аэродром. Рокот взлетающих самолетов напоминал Александру голос его родного танка. Он научился по звуку моторов определять, куда направляется самолет. Натужный рев двигателя сообщал ему, что это взлетает бомбардировщик. Высокий звенящий звук возвещал о возвращении машины.
-- Не попросить ли у сестрички сонных таблеток? -- подумал Александр Иванович, заслышав в коридоре шаги сестренки. В палате интенсивной терапии было почти светло.
-- Сегодня сонные таблетки уже не к месту... Наверное, сейчас капельницу снимут? -- Подумал он взглянув на почти совсем опустевшие пузырьки. -- Процедура не тяжелая, а надоедливая. --
Но к его удивлению Наташа вошла в палату с парой полных флакончиков.
-- Пощадили бы старика, -- просительно проговорил он заискивающе глядя на сестренку.
-- Никак нельзя миленький. Знаю что надоело. Знаю, что погулять хочется, но потерпи еще сегодня денек. А завтра и с бабушкой повидаться разрешим. Она уже звонила, про здоровье Ваше спрашивала. Мы Вас тревожить не стали, показалось, что дремлете, -- неторопливо приговаривала девушка, настраивая прибор.
-- Не придет бабушка, -- глухо проговорил пожилой человек. Уронил взгляд и отвернулся к окну...
-- Как же не придет? Обязательно придет, -- продолжала убеждать деда сестричка. -- Вот напечет блинчиков и придет... -- погасила разговор Наташа, не сразу заметив перемену в настроении больного.
-- И блинчиков не напечет... --
-- Почему, деда? --
-- Благоверная моя может только в кресле посидеть. Ито, если есть кому посадить. В кресле она королева, может и до президента достичь. -- Невесело улыбнулся Александр Иванович. -- А без кресла... впрочем, мы с ней теперь два сапога на одну ногу, -- закончил он каламбуром грустную тему.
-- Значит, дедушка, нужно самому прилежней лечиться. Вод поправишь здоровье и к бабушке вернешься. -- Как могла, утешала ее Наташа.
Метроном прибора с новым вдохновением принялся отсчитывать новые часы его закрепощения.
-- До завтрака еще не менее часа, неторопливо подумал он и незаметно для себя задремал...
Очнулся он от легкого прикосновения и открыв глаза увидел белый халат доктора. Доктор осторожно держал запястье его руки и по секундомеру часов проверял его пульс.
-- Пульс неровный, -- проговорил он разворачивая чулок тонометра. Одев его на свободную руку больного. Вставил в уши трубочки стетоскопа, головкой мембраны коснулся внутренней стороны локтевого сгиба и свободной рукой стал нагнетать давление в тонометре, сжимая и разжимая резиновую грушу.
Достигнув нужного уровня, оставил в покое грушу и поворачивая головку клапана стал медленно снижать давление. Струйка измятого в приборе воздуха несмело выползала из прибора, затем почувствовав волю шумным протяжным вздохом огласила свое освобождение.
Работу этого прибора пожилой пациент знал наизусть. Дома у них со старушкой был точно такой же и они время от времени им пользовались. И хотя он владел прибором в совершенстве, сейчас был в полном неведении потому, что стетоскоп был в ушах доктора и только он слышал, при каком давлении затихла слышимость глухих ударов сердца и когда проявилась вновь.
Верхний показатель он угадал по вздрогнувшей стрелке манометра, а нижний, когда доктор оторвал взгляд от циферблата прибора. Но это было всего лишь догадкой и требовало подтверждения. Но и этой догадки было достаточно, чтобы понять недовольное выражение лица доктора. Ему артериальное давление Александра Ивановича явно не нравилось.
-- Ну-с, как мы себя чувствуем? -- Спросил Игорь Александрович, сворачивая прибор и снова взглянул на больного. -- На что жалуемся? --
-- Уже легче стало. Жжение за грудиной стихает, -- сообщил ветеран самые оптимистические сведения о своем самочувствии.
-- Давление у Вас еще не успокоилось. Великовато давление. И сердце вздрагивает. Еще сутки покапаем успокоим их, подкрепим и тогда видно будет какая еще помощь нужна. --
Успокаивая больного, словно речь шла не о самом главном органе в организме а о ушибе руки или ноги, проговорил доктор и стал читать ленту электрокардиограммы, растянув ее перед глазами на вытянутых в стороны руках.
Она, словно лента телеграфа, с зигзагами вместо тире и точек, была понятна только ему одному. Доктор пробежал по ней глазами от левой, до правой руки. Запнулся в нескольких местах, каждый раз возвращая взгляд обратно и затем снова проверяя кривопись сообщения. Расшифровывал, прикидывал, сравнивал что-то и наконец, кивнув себе самому головой, положил на место.
-- Ну-с, хорошо. Нужно сердечную мышцу еще поберечь. Еще на сутки капельницу и... / какая-то латынь/. -- Продиктовал он сестре и повернувшись к больному. --Поправляйтесь. -- И двинулся к выходу из палаты.
-- Спасибо, доктор. -- Прочувствованно проговорил Александр Иванович.
Доктор задержал шаг и обернувшись произнес. -- Сестричек. Сестричек, дедушка благодари. Им тут больше, чем нам с Вами достается. -- Одобряюще взглянув на опешившую медсестру и приветливо кивнув больному, скрылся за дверью.
Завтрак принесли после того, как он легко приобщился к капроновому контейнеру, повешенному на боковую рамку кровати.
Вошедшая вслед за кормилицей, Марина, протянула ему влажное полотенце:
-- Давай, дедушка, умоемся и будем кушать. --
Еда в больнице это совсем иное дело чем обед дома или в ресторане. Все здесь должным образом проварено и пропарено. Жареной пищи ты здесь не ищи, как и разносолов и маринадов. Никому не нужно заботиться о расстройстве желудка.
В ней нет ничего такого, что могло бы обеспокоить или возмутить кишечно-желудочный тракт. даже наоборот, если питаться только одной больничной пищей, этот тракт опустеет и движение по нему может замереть на несколько дней.
В пище больных кардиологического отделения больниц наверное нет ни одного кристаллика соли, зато на стенки сосудов не оседает крахмал вредных отложений, не засоряет их. Навары супов и борщей не обезображены плавающими по верху безобразными пятнами расплавленного жира и отвратительным наваром мозговых костей.
Все почти стерильно. Зато в крови каждого едока убедительно снижается холестерин, а язвенники, наверное, расцветают на глазах.
Александр Иванович не раз бывал в больницах и каждый раз с изумлением наблюдал, как больные после больничного ужина доставали из общего холодильника колбасу, масло и сыр. И, махнув рукой на диету, самозабвенно наворачивали отвергнутый медицинской наукой продукт, с аппетитом портовых грузчиков. И что удивительно, оставались живыми.
Сегодня есть не хотелось совсем. Сдобрив стакан чая несколькими галетами, он принялся чистить апельсин. Ногтями отрывал куски корок. Из раздавленных клеток фрукта выбрызгивали крошечные мили-фонтанчики кислоты, насыщали воздух палаты терпким ароматом южных садов.
Покончив с завтраком, утомленно откинулся на подушку. За окном догорала заря Февральского рассвета. Скоро март придет. Прилетят птицы. Принесут весну.
Спать по-прежнему не хотелось и он снова отправился в далекое прошлое.
Там, между Харьковом и Полтавой, противник бросил в наступление двадцать три дивизии и танковую армию генерал - фельдмаршала Роммеля, поспешно перебросив их из северной Африки.
Тяжелые танки, выкрашенные в желтый цвет пустыни, врывались в оборону наших войск и немало их потеснили.
Немцам удалось захватить Харьков. Линия фронта образовала Курскую дугу. Из тех боев их корпус вышел с большими потерями. Их здорово потрепали тяжелые танки Роммеля. Старшего лейтенанта Ромащенко направляли в госпиталь расположенный в станице Барвенково.
Но на запрос пришел ответ, что все 750 мест заняты. Тогда часть машин направили в небольшой городок Сватово, соседней Воршиловградской области. По дороге раненые ворчали, что в Барвенково хороший госпиталь, а их везут в допотопную лекарню...
В госпитале был один врач и три сестры. Они сутками оперировали и обрабатывали раненых и валились с ног от усталости. Дошла очередь и до Ромащенко. После операции его отнесли на второй этаж и уложили на койку у окна.
У окна лежать веселее. Можно было в долгом лежании развлекать себя наблюдая за жизнью улицы. Через неделю всех обитателей госпиталя потрясла страшная весть о том что немцы захватили Барвенково и эсесовцы расстреляли всех врачей и раненых госпиталя.
Питаться казенной пищей недавно оперированному больному было еще рано и он попросил сестру купить сметаны. Она заменила супы и каши. Горшочек сметаны он пристроил на окне.
Ночью все проснулись от страшного грохота. Барабанные перепонки рвал рев разрывов. Ударная волна забила дыхание. Пахнуло гарью и копотью. В проемах выбитых окон плясали отблески огня, багровыми прямоугольниками отпечатывались на стенах палаты.
С душераздирающим воем на головы изувеченных войной солдат вновь сыпались десятки и сотни килограммов смертоносных бомб.
Долго ли длился смертоносный налет, вряд ли кто понимал. Прибежище раненых людей было повреждено до такой степени, что в нем и здоровому человеку нельзя было проживать. Но иного приюта у них не было. Сестры и нянечки завесили окна одеялами и продолжали выхаживать раненых.
А горшочек со сметаной, уже на половину опорожненный, как-то уцелел. Взрывами вырвало раму, засыпало подоконник битым стеклом, а горшочек стоял целехонький, словно его туда кто-то только что поставил...
На другой день раненых перевели в другое помещение. Не успели оправиться от бомбежки, как свалилось новое потрясение -- немец наступает и его танки в семидесяти километрах от Сасово. Через два часа будут здесь. Женщины предлагали раненым расходиться по домам как бы мужьями и тогда немцы их не тронут.
Некоторые согласились, а другие стали собираться не зная куда. Случай в Борвенково не оставлял радужных надежд. Оделся и Ромащенко. Прибежал запыхавшийся полковник и сообщил, что подано восемь машин. -- Кто готов, быстро на погрузку. Машинами они ночью добрались до Кантемировки. Там собраны были раненые с многих участков фронта, были и легко раненые.
День в палате интенсивной терапии прошел размеренно и спокойно. Приходили сестры, управляли необходимые дела по уходу за больным, выполняли назначенные доктором процедуры и так же тихо исчезали. Появлялся доктор. Проверял состояние пациента.
Нянечки делали уборку, улаживали прочие бытовые вопросы. Все здесь шло давно установленным чередом и порядком.
В скорм времени их погрузили в санитарные вагоны и состав двинулся в саратовский город Аркадак. На место прибыли 13 марта 1943 года. Здесь ему наконец вынули пулю из ноги и позвоночника. Здесь Саша попросил сестру дать телеграмму родителям в Рубцовск, а следом отослал и письмо.
Когда от родителей пришел ответ, грусти его не было предела. Родители писали, что на него они получили похоронку, в которой сообщалось, что 5 февраля старший лейтенант Ромащенко А. И. ранен в бою и от полученных ранений скончался. Он похоронен на территории Харьковской области, Чугуевского района. Что полученные за него деньги за февраль месяц потребовали вернуть обратно, так как был ранен в первой половине месяца.
Начальник госпиталя написал письмо, что старший лейтенант жив и после госпиталя получит отпуск.
За окнами была уже ночь и он не заметил, как заснул. Приснился ему Алтай. Край далекий и благодатный, где прошло его детство, отрочество и юность. Широкие степи и голубые горы. Луга, покрытые шелком густой травы.
А он босоногий еще ребенок падает ее гущу и смотрит, смотрит в высокое небо. Там в в высоком его просторе плывут сказочные горы кучевых облаков. Сахарные их вершины вздымаются выше неба и уходят в недосягаемую для всего живого даль. На душе легко и свободно.
Можно без конца любоваться этим загадочным миром и никогда не испытать скуки. И сколько раз человек за свою жизнь ни посмотрит на небо, оно всегда будет другое. Не похожее. Завораживающее.
И невольно появится интерес, а что же там, за вершинами этих сказочных гор? За той голубой далью неба? За невидимыми колеями дороги, по которой движутся согретые Солнцем и замороженные космической стужей планеты?
Девственную тишину волшебного сна вдруг разорвал рев двигателя легковой машины. Еще теряя последние нити сна, он успел подумать; " Откуда она здесь взялась? В пору его детства машин с такими оборотистыми двигателями не выпускали... А потом уже наяву услышал под окнами корпуса рев двигателя жигуленка.
Открыв глаза и пробудившись, он смотрел в скучный потолок и жалел, что так некстати лишился такого чудесного и такого редкого сна. В углу потолка на побелке отчетливо проступали следы подтеков:" Вот, и крышу починить нечем... " -- подумал он и вернулся к воспоминаниям о войне.