(Начало: «Жил был Царь»)
Долго ли, коротко ли, да тока воротился Царь с войны. Не с пустыми руками воротился, а с Жар-птицей. В кровавой сече отбил яе у басурманина. Красоты Жар-птица была неописанной, а как распустит хвост да поднимет хохолок над головкой своей точеной, так глаз не отвести.
День проходит, два, седмица минула, месяц пролетел, а Царь-батюшка всё не налюбуется на Жар-птицу. Дела державные крапивой поросли, у смердов недоимки скопились, Тмутаракань опять зашевелилась, наместник Чернигова замечен был в речах крамольных, а Царю всё нипочем. День-деньской в саду проводит в гляделки играет с Жар-птицей.
Невзлюбила Жар-птицу Царица-матушка, и задумала она яе известь, сжить со света белого. Призвала Царица-матушка на совет-заговор премьер -боярина, свет Михаил Потапыча.
Водят красны девицы на зелёном лужку хоровод, плавными лебёдушками плывут над травой-муравой, машут рукавами расписными будто крыльями. А средь лебёдушек первые красавицы принцессы – Клава и Глаша. Малы ещё, да как хороши. Любуется Царица-матушка лебёдушками, смотрит на дочерей – улыбается, а то и всплакнёт, девичество вспомнив. Вдруг слышит она за спиной голос премьер-боярина.
– Чего изволите, Царица-матушка. Что надобно от раба смиренного вашему величеству.
Поворотилась Царица-матушка, взяла премьер-боярина под руку и увела в беседку, увитую дикими розанами да плющом.
– Знаешь ли ты, Михаил Потапыч, что Царь-батюшка, дай Господь ему многие лета и приплод, завёл себе курицу премерзкую.
Вздохнул премьер-боярин и молвил:
– Знаю.
А Царица дальше сказывает:
– Знаешь ли ты, что Царь-батюшка, супруг мой ненаглядный, дела державные забросил, из сада не выходит, будто чары на нём.
Сызнова вздохнул боярин:
– Знаю.
Ласково глянула Царица-матушка.
– Стало быть, Михаил Потапыч, надоть нам эту курицу уничтожить.
Почесал боярин бородёнку, высморкался в платочек кружевной ливонский.
– Это крамола?
Подивилась Царица.
– Как тебе, Михаил Потапыч, такое непотребство тока в голову лезет. Не крамола это, а посильное пособление державе.
Ничего не ответил премьер-боярин, тока кивнул согласительно.
– Совет твой нужен, боярин, как извести проклятую Жар-птицу, пока она не извела нас.
Крепко призадумался премьер-боярин и говорит:
– Есть три возможности. Первая...
Улыбнулась Царица-матушка, да коснулась плеча боярина.
– Речи твои, Михаил Потапыч, знаю я наперед. Кузнец не нужен вовсе. Что мне за прок от его подкованных блох. Марфа-искусница нужна будет потом. Ты вот что мне скажи – сыскался ли стрелец-удалец?
Замялся со словом ответным премьер-боярин. Почесал он бока битые.
– Сыскался, Царица-матушка, тока вчерась сыскался. Я ещё не успел про то доложить Царю-батюшке.
Слаще меда льётся голосок Царицы.
– А ты погодь маленько, не докладывай. Почто Царя-батюшку волновать-беспокоить пустяшным делом
В другой раз почесал премьер-боярин плетью обхоженные бока. Насупился и говорит:
– Не обессудь, Царица-матушка, однако ж должон я доложить по инстанции.
Хмурится-гневается Царица.
– А как случится война с басурманином, аль с ливонцем, аль с каким другим недругом, кто поведет дружину в поход. Ты что ль, пёс шелудивый? Так тебя в первой сшибке в полон возьмут, да на кол посадят. Это не то, что плетей на конюшне отведать.
Пал ниц премьер-боярин и в страхе великом завопил:
– Что я должон делать, Царица-матушка?!
Подняла Царица боярина с коленок, усадила на лаву.
– Так-то лучше. Приведешь стрельца-удальца в малую мою горницу. Тайно от всех приведешь.
На том и сговорились.
Иван-дурак, стрелец-удалец был статен и пригож. Росту высокого, обличьем бел, чуб курчавый, грудь колесом. От черного картуза набекрень до красных сафьяновых сапожек – сплошная стать и пригожесть. Одним словом – писаный красавиц. Не было девки в стольном граде, аль молодой бабы, какая б не сохла по стрельцу, тайно или явно.
Иван подбоченился, тряхнул кудрями, да и подмигнул правым глазом Царице-матушке.
Усмехнулась Царица.
– Ты, Иван, свои стрелецкие штучки-дрючки оставь у порога терема. Для дела тебя позвала, а не для чего другого.
Тады стал Иван-дурак на колени, да стал кланяться, что тот китайский болванчик.
– А Царица говорит:
– Встань Иван и слушай. Есть у Царя Жар-птица заморская, тока не птица она, а колдунья. Задание тебе, Иванушка, державное будет. Должон ты птицу эту стрелой подстрелить, аль известь каким другим способом. Всё тебе понятно?
Выпятил Ваня грудь колесом, ножку в сафьяновом сапожке выставил, играет-поигрывает пояском.
– Всё понятно, Царица-матушка. Извести Жар-птицу. Что ж тут непонятного. Вчерась ночью, когда ходил я по своему холостяцкому делу, видел я яе. Всякую седмицу летает Жар-птица на луга купаться в росе. Видать тоскует она, сердешная, по воле-волюшке. Там на лугу подстрелю я яе стрелой. Аль не стрелец я!
Тяжко вздохнула Царица.
– Люди бают, что птица та коль глянет на кого, того навек полонит своими чарами.
Моргает Ваня, в толк не возьмёт, а Царица поясняет:
– Как ты, Ванюша, будешь борониться от взгляда яе чарующего?
Усмехнулся стрелец.
– Это просто. Можно глаза завязать...
Покачала головой Царица отрицательно
– Нет. Тады сзади подобраться.
Во второй раз покачала головой Царица.
Задумался Иван, и встрепенулся.
– Знаю. Гусляры давеча на ярмарке баяли: в давние-предавние времена жило-было чудище-пречудище осклизлое по прозвищу Гондон...
– Горгон. Медуза Горгон.
– Чаво?
– Ничаво. Сказывай дольше.
Однако ж Иван молчал.
– Что случилось, Ваня?
– Запамятовал, Царица-матушка, на чём я запнулся.
– На гондоне, Ванечка.
– Ить. Иду я по лесу. Урочище-чащоба, пни-колоды вдруг, глядь, медведь на полянке стоит трех аршинов росту, а в лапе держит гондон...
Захохотала Царица-матушка. Смеётся-хохочет, остановиться на может. А как отсмеялась и вытерла слезки свои царственные со щёк розовых, молвила:
– Правду девки судачат, что весь ум у тебя в портках гнездится. Так что там медуза Горгон, стрелец-удалец?
– Ить. Взгляд у чудища был волшебный. На кого посмотрит, тот превратится в деревяшку сухую, да сгорит весь. Страх наводило то чудище-пречудише и пожирало девс... девс... целок, короче. А ещё жил в те давние-предавние времена вьюноша пригожий, вроде меня, по имени Париж
– Кто, кто?
– Париж. Так вьюношу пригожего кликали. И вот чего удумал вьюноша. Нацепил он на щит зеркальце, да пошел биться с чудищем. Он чудище видит, а его чудище своими зенками не может узреть. Так и убил его. Дума у меня такая есть: взять, как тот Париж, зеркальце и подстрелить Жар-птицу.
Хлопнула Царица в ладони задорно.
– Быть по сему. Ступай, Ванечка. Стрелки точи, а как стемнеет, приходи ко мне в горницу. Зеркальце я тебе дам на щит и последние наставления. Стукнешь в калитку, Дуняша тебя проводит. Всё понял, мой Париж? Повтори.
– Всё понял. Стрелки точить, стукнуть в калитку, Дуняша проводит. Тока я не Париж, Царица-матушка. Париж – это тот вьюноша пригожий, какой супротив Гондона...
Махнула Царица-матушка рукой, смеясь.
– Ступай, ступай.
Три ночи, как стемнеет, заходил стрелец-удалец попервах к Царице-матушке, а затем в засаду садился. А в четвёртую ночь, глядь, летит Жар-птица на луга. Вскочил Ваня на конька, да поскакал за Жар-птицей. Летит Жар-птица, скачет конь, светит луна, мелькают деревья. Прилетела Жар-птица, упала в росу и обернулась девицей-красавицей. А Ваня пристроил зеркальце на берёзе, натянул тетиву и стрельнул стрелку, да только позабыл, что стреляет он в отражение.
Звякнула стекло, вздрогнула девица, оглянулась на звук и пошла к Ване. А Ваня, не будь дураком, заплющил очи ладонями, упал в высокую траву и притаился, авось не найдёт. Всё ближе тихие шаги и слышит Ваня голос нежный.
– Ба, да это Ваня-стрелец. Давно я тебя поджидала. Ну здравствуй, Ванюша.
И буркнул Ваня в землю сыру.
– Здрасте, Гондона.
А Жар-девица пристала к Ивану.
– Что? Что ты там бурчишь? Встань, Ваня, простудишься. Возись потом с тобой.
С неохотой поднялся Ваня на ноги, однако ж очей не отворил, а девица не отступает.
– Открой личико, Ваня. Не съем же я тебя, не медуза же я Горгон.
Пуще прежнего жмет Ваня ладони к глазам.
– Чаво?
– Ничаво. Открою я тебе, Ваня, свою тайну-секрет. Не птица я вовсе, а девица, любимая дочь персидского хана и кличут меня Зулейка Ханум. Превратил меня в Жар-птицу, заколдовал злой джин...
И думает про себя Ваня: «Что за чепуху она болтает. Как может крепкая водка превратить девицу в птицу».
–...Колдун по-вашему. И наказал ентот колдун, что чары падут, когда я полюблю того, кого буду стыдиться. Полюбила я тебя, Ваня. Хоть и кличут тебя дурачком, хоть и кабель ты первостатейный, а вот такая видать судьба – полюбила. Нынче последний раз была я в перьях. Нет мне дороги назад. Открой же личико, идиот, глянь на меня хоть в полглаза. Ужель тебе не любопытно кто пред тобой стоит.
– Нет, нет, – плачет Иван, – не хочу быть сухой деревяшкой.
А девица всё ближе подступает. И стала они гладить то место, какое скромной девушке нельзя гладить. Поглаживает, да приговаривает:
– Люди бают: Царь красивши, да румяней. Я в это не верю, но люди брешут.
Не выдержал Иван, убрал ладони, открыл глаза и обомлел. Девица невиданной красы стоит пред ним совсем без ничего, тока мелкое пёрышко Жар-птицы застряло в густых волосах. Улыбнулась девица, словно солнце засияло.
– А теперь, Ванечка, признавайся как на духу. Любишь ли ты меня?
– Люблю, Зулейка Ханум, больше жизни люблю.
Говорит Иван, а сам тянется к персам сочным, упругим. Снова улыбнулась Зулейка, взяла его руки, положила на свои персы и молвила:
– Тогда поцелуй меня, Ванечка.
Поцеловал Ваня Зулейку, и стали они кувыркаться в траве высокой, в росе холодной. А утром Зулейка и говорит:
– А теперь, Ваня, нам надо бы бежать.
Разлепил Иван очи от дрёмы богатырской.
– Зачем?
– Затем, дурачок ты мой ненаглядный, что твоя Царица и мой Царь будут нас вместе с белого света сживать. Побежим мы к папаше моему, персидскому хану. Тока чур, Ванюша, гарем не заводить.
Потянулся Ваня, сладко зевнул.
– А чё енто?
– Ты пообещай, я тебе потом объясню.
Потер Иван очи со сна.
– Обещаю.
Нашла Зулейка припрятанный в кустах узелок с одеждой. Облачилась она в мужицкий наряд. Сели они на конька, да поскакали к персидскому хану.
А поутру проснулся Царь-батюшка не в духе. Вышел в сад, хвать – а нет Жар-птицы. Где Жар-птица? Никто не знает. Подать сюда главного конюха.
– Где Жар-птица1
Хрясь, хрысь по мордасам.
Кричит конюх, не сознается:
– Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю!
Подать сюда начальника стражи.
– Где Жар-птица.
Бац, бац по башке.
Верещит начальник стражи, запирается:
– Тута была! Басурманин, поди, выкрал!
Бац, бац по башке. Так бы и убил, да уж на конюхе притомился.
Отдышался Царь-батюшка, да тока пуще прежнего гневается.
Подать мне сюда премьер-боярина. Где премьер-боярин? Нету его. И спросить-побить некого. Разбежалась чернь из Белого Терема, попряталась по углам-закоулкам.
Вышел Царь-батюшка за ворота. Кого встретит – хрясь, хрясь по мордасам.
– Где Жар-птица?
Кого догонит – бац, бац по башке.
– Где премьер-боярин?
Так бы всю столицу и перебил, да тока кузнец указал Царю-батюшке на тайный схрон Михайло Потапыча. Схватил Царь-батюшка премьер-боярина могучей десницей, да и вытащил за ушко на солнышко.
Хрясь, хрясь, бац, бац.
– Признавайся, волчья сыть, где Жар-птица?
А премьер-боярин плачет-рыдает, в пыли дорожной валяется и верещит, что кабан недорезанный.
– Не губи, Царь-батюшка! Пожалей деток малых! Не виноват я! Это мне Царица-матушка меня надоумила!
Остановился Царь бить боярина смертным боем.
– Вот оно как получается.
И побежал в терем Царицы-матушки.
А Царица в тот час учила дочек хранцузской премудрости, потому как была она хранцузских кровей.
Вот входит Царь мрачнее тучи в светелку и сетует.
– Что ж ты, потаскуха старая, позоришь меня. Мало того, что с конюхами да пажами моё честное имя по углам треплешь, так ты ещё повадилась Жар-птиц воровать.
Глянула на него Царица-матушка.
– Фи, твоё царское величество, как ты по-мужицки глаголишь. Детей бы постеснялся. Ведь сколько раз учила –адюльтер. Ну-ка повтори, Царь-батюшка.
– Ад... ад... тьфу, пакость какая. Короче, Софья Карловна, признавайся не медля – где Жар-птица.
А Царица-матушка поворотилась к принцессам.
– Девочки подите погуляйте. Белыми лебёдушками поплавайте по лужку, на нам с папа слово молвить надоть.
Горькие речи сказывает Царь про жизнь свою загубленную, а Царица берёт его под локоток да подсовывает смиренно компромат-картинку. Хмурится Царь, тычет перстом в картинку.
– Это кто?
Отвечает ему Царица.
– Это твоя ненаглядная Жар-птица. Обернулась она обыкновенною девкой-потаскухой. Ишь как вырядилась, бесстыдница.
Мрачнее тучи грозовой стал Царь-батюшка.
А это кто тянет к ней ручонки загребущие.
– Это, твоё величество, Иван-стрелец, первый кабель в стольном граде. Сама проверяла.
И вскричал Царь в гневе страшном.
– Ах изменница! Ах предательница! Седлать коней! Плетьми засеку!
А Царица-матушка молвит ласково.
– Куды ж ты помчишься, на ночь глядя. Пойдём лучше в спаленку, покажу я тебе другие срамные картинки. Утро вечера мудренее. Утром дам я тебе клубок Марфы-искусницы. Нагонит он беглецов.
В эту ночь любил Царь-батюшка Царицу-матушку горячо и не единожды. А как красно солнышко рассупонила свои животворящие лучики по белу светушку, вышел Царь на крыльцо. Топнул ножкой он, свистнул по молодецки так, что вороньё с колоколен слетело, закружилось они закаркала. Сел Царь на коня и поскакал с дружиной своею в погоню. А Царица-матушка из окошка резного взмахнула ему платочком беленьким, дескать, ворочайся скорей.
К вечеру воротился Царь-батюшка, да тока не солоно хлебавши. Подвело ведьмино изделие. Запутался клубок в трех соснах, порвался в терновнике, сорвался с обрыва, да утонул. И концы в воду.
Через девять месяцев родила Царица-матушка законного наследника. Не нарадуется Царь, ликуют смерды, довольны бояре. А принц до чего ж пригож: обличьем бел, волосики курчавые – вылитый Царь-батюшка.