После неудачного боевого крещения и бегства из города разместились в Моздоке. Отправили домой двухсотых и трехсотых, и в ожидании пополнения отлеживались в палатках, бухали, праздно шатались по городу, несли патрульно-постовую службу или заступали в наряды.
Один раз, находясь в наряде по охране штаба, у окна, подслушал разговор помощника коменданта с кадровичкой.
- Один сброд присылают. Падонки и алкоголики. Как только психиатра да нарколога это отребье проходит, непонятно. Управы нет на этих отморозков, - пьяный голос долбоеба в мятом майорском кителе.
- Пусть дохнут там. Меньше будет мразей да гопоты на улицах. Воздух свежее станет, без их вони, - поддакивает штабная шлюшка с большими сиськами и заметными усиками.
Слышу звон посуды и бульканье разливаемого спиртного. Чувствую запах закуски. ****ь, нахуй. Мрази тыловые жируют, пока другие судьбы свои калечат ни за *** собачий. Еще глумятся морды охуевшие.
Возникло огромное желание метнуть им в окно гранату, чтобы не ****ели лишнего. Отошел от греха подальше, закурил.
Представил, как трахаю эту кадровичку в грязную и разъебанную жопу, а потом заставляю сосать свой ***, покрытый ее гавном. А майора, блять, пинаю ногами, пока морда не превратится в кровавый фарш. А потом ссу на него, чтобы ссаки разъедали раны и он визжал, как свинья. Отлегло на душе, немного, от этой фантазии. Полегчало. Успокоился.
Через несколько дней прибыло пополнение из части. Напуганные, худые пацаны с тонкими шеями, в бушлатах и шапках не по размеру. Они напомнили мне глупых и напуганных котят, которых отняли от мамки и несут топить. Максимум по году в армии. Салабоны, которых деды вчера ****или в казарме и вот они здесь, чтобы понюхать в свои восемнадцать годков смерти и пороху. Свежее мясо смуглым ребятам с тюркским акцентом.
Техника с консервации еще времен холодной войны, вся в солидоле, по большей части неисправная и не готовая к применению. Армия хуле народная, навоюем, блять, дохуя. Где, нахуй, элита, где спецподразделения. Одна пехота да вэвэшники необученные. Я сам, блять, всего два раза на стрельбах был, нихуя не попал в мишень. Рэмбо, блять, сушеный.
Противно все и за державу обидно, за то, что предают и продают нас все кому не лень, наживаются, суки на чужом горе.
Еще неделя у нас на переформирование. В это время контрактники несут службу по охране правопорядка в городе, срочники готовятся к маршу в расположении части.
В последний день попал в наряд на привокзальной площади. Со мной местный милиционер - Руслан. Недоволен, что я с ним. Делиться придется, хули. Хотел меня сплавить обратно в часть, а я ему сказал, что нехуй ****еть, что я сам такой же как он и поэтому порядки ментовские знаю. В теме, что почем.
Местный, мудень, вздохнул грустно, но делать нехуй, службу вместе нести будем в этот день. Я направлен на пост и в ведомость постовую внесен, а это приказ, против него не попрешь.
Напарник смирился со своей участью, пошли по маршруту. Он бабки собирает с таксистов, с торговок привокзальных, с проституток, еще с каких-то подозрительных обитателей этого злачного места. Я все время при нем, чтоб не наебал при расчете вечером.
Ходим, сука, по посту вразвалочку, порядок, нахуй, общественный оберегаем, блять. Нескольких бомжей и пьяных в подворотне от****или, деньги забрали, размялись.
Половина собранной дани идет его командиру батальона, вторую половину мы с ним вечером пополам поделим. Арифметика нехитрая, блять. Как в анекдоте, что нас ментов в школе только отнимать да делить учили. Так и есть, блять нахуй.
Отработали сутки без происшествий, вечером бабло поделили, пошли ужинать в привокзальную тошниловку. По пути Руслан проститутку дернул, сказал ей, чтоб подмылась и ждала нас у выхода из столовки.
Поели, водки выпили, захорошело. С собой два пузыря и пирожков прихватили. Хули, бесплатно оборотней кормят и поят, чо скромничать.
Вышли из столовки, на выходе вокзальная ****ь стоит, нас ожидает. Видимо денег не наработала, поэтому придется натурой рассчитываться за покровительство.
Девка молодая, невысокая, брюнетка, только худая сильно и лицо изможденное. В пуховике старом да в лосинах. На пацана похожа. Если бушлат и шапку с кокардой одеть да морду грязью помазать, от бойца не отличишь. Взгляд такой же затравленный, злой. Страх в глазах, как у побитой собаки с поджатым хвостом, которая не знает, пнут ее сейчас или погладят.
Да у нас у всех тут, похоже, такой взгляд. Пустой и мертвый, тупая злоба и безысходность в нем. Наша рота состоит из двух сортов отщепенцев – срочники, которых родители не смогли отмазать от армии, и контрактники – бывшие безработные-люмпены, тунеядцы, алкоголики, просто несостоявшиеся челы, просравшие свою жизнь и вдруг испытавшие беззаветную любовь к Родине, подкрепленную обещаниями достойного денежного вознаграждения.
Напарник ведет в пустой киоск на площади, девка за нами тащится. Открывает дверь, уединяется там с путаной.
- Жди, после меня зайдешь,- закрывает дверь
Хули, жду на улице. Курю. Окрестности озираю. За порядком слежу, нахуй.
Через некоторое время выходит. Довольный, сука, наебаный.
- Иди, твоя очередь, я в комендатуру. Потом сам придешь,- говорит мне, закуривая. Уходит.
Захожу в это убогое помещение, лампочка не горит, свет только с окна-витрины внутрь проникает. Сумрачно и прохладно.
В киоске лежанка узкая, прилавок типа стола у окошка, на нем две бутылки водки, из них одна початая стоит, пирожки столовские лежат.
На шконочке сидит эта гейша вокзальная, голая, растрепанная, отъебанная. Кожа смуглая, сама тощая, как жердь, ребра и ключица выпирают. Титьки висят как ушки спаниеля. ****а мохнатая, рыжая. Жалкая и униженная такая, потаскушка. Смотрит на меня боязливо, как шавка, загнанная в угол. Вот, блять, добыча, сука. В нормальной жизни и *** не встанет на такое чудо, да и тут не стоит, пока.
Сажусь с ней рядом, водки стакан засадил. Думал, что взбодрит этот энергетик моего горемыку. Закурил.
Разглядываю ее лицо, молодая девка, но, сука, страшная, как моя жизнь, шрамы какие-то на лице, царапины. Но вот глаза красивые – карие, и манящие как у Кармен.
- Как звать? –спрашиваю, пуская дым колечками.
- Лиза. А тебя? - говорит мне тихо, тихо.
- Проша. Ты чего делать-то умеешь?
- Могу отсосать, могу так дать, могу в жопу.
Сука, похоже , ****ища еще та. Опасно с ней трахаться, можно заразу подцепить.
- Сколько лет?- спрашиваю.
- Восемнадцать.
- Молодая еще, а уже ебешься в поворотнях, как крольчиха, вместо учебы. Родители где?
Смотрит на меня испуганно. Отвечает, что живет с бабкой, что закончила швейную шарагу. Сейчас работы нет, живут на бабкину пенсию, а она вот на вокзале так подрабатывает минетами.
Поговорили с ней еще за жизнь. Заметил, что она смотрит на мою ширинку, вероятно пытаясь определить калибр орудия. Положила руку на мой *** и через штаны стала его ощупывать.
Мне стало стыдно за свой немытый член и яйца. Сказал ей, чтоб подождала. Спустив штаны почувствовал, что *** и яйца противно воняют. Ливанув в ладонь водки, протер свое хозяйство, заодно пальцем стер белую пергу из-под залупной кожи. Продезинфицировав таким образом свои причиндалы,хотел ей вставить, но передумал.
Прогнал прошмандовку, водку допил, чтоб добро не пропадало. Укушался в драбаган. Загрустил.
Обидно мне стало за жизнь бессмысленную, за пацанов и девчонок наших кинутых на самое дно. Обреченных на подобное существование, на жизнь никому не нужную и на смерть собачью.
Себя жалко стало, мамку свою, которая тоже жизни не видела в нашем захолустье. Нищета, тяжелая работа да пьяный батяня, храпящий на старом матрасе после очередного скандала.
Сука, нахуй ****ь, скорее бы опять туда, откуда нас только что выебнули. Теперь мы другие – без башни, без совести и без жалости. Мстить, рвать, крушить, молотить. За все, за пацанов наших, за жизнь паскудную и беспросветную.
Как же заебало все, нахуя мне эта жизнь. Кто меня ждет дома, кому я, нахуй, нужен. Я, такая же проститутка,как эта Лиза. Никому не нужен, никому не дорог. Растрогался, блять, как баба.
Пришел в часть, пьяный и злой. Через день собрали колонну и двинули туда, где нас ждут, чтобы убить. Строились на привокзальной площади. Там снова увидел Лизу. Не знаю зачем, подошел к ней.
Хотел прикурить, да руки тряслись, не смог спичку зажечь. Она щелкнула зажигалкой. Улыбнулась ласково так.
Сука, у меня опять жалость накатила и безнадега. Я, расчувствовался и, блять сдуру, ей все свои деньги награбленные отдал.
- Зачем? - спросила меня удивленно.
- Бери, пока не передумал. Мне ни к чему уже, - взяла, запрятала в лифчик.
- Проша, скажи, что вернешься живой, - сказала мне грустно так.
- А нахуя?
Тронулись и, блять, опять этот снег пошел, нахуй. Мягкий, пушистый, девственно чистый, как пух из крыльев зарезанного и ощипанного ангела.
А снег идет, снег идет.
По щекам бьет, бьет…