Войско пало почти всё – выжили лишь два солдата, от которых люди и узнали, как погибли их дети. Двое выживших мертвецов (в этих несчастных жизни было не больше, чем в кладбищенских привидениях) поведали о том, что бессмертные души воинов остались в болотах, а тела их бренные ушли в небеса - почти всех солдат поглотили болота, вода которых отражала голубое и невинное небо - в нём рай, в нём юдоль праведных...; прорвавшиеся же сквозь топи направились тотчас в небеса, что приняли, вздохнув, части воинов – когда те вышли на минное поле.
Негромкий рокот, шелестящий плач – отчаяние и скорбь шли вместе с людьми, когда они направлялись к дому Губернатора – чтобы увидеть, чтобы взглянуть, чтобы спросить: «Зачем?! Зачем отправил войско в топи?!»
Губернатор встретил людей один - без челяди и стражи, в белой рубахе навыпуск, с деревянным крестиком на чёрной шерстяной нитке, с лицом, исполненным скорби, с глазами, затопленными горем. Пред окружившими его людьми губернатор пал на колени.
Случилось молчание, следом потекли слёзы. Затем прозвучали слова, замелькали жесты. Пролилась кровь и разнёсся крик.
Кровь – из-под вспоротой кожи на левой руке губернатора (правая впилась в самоубийственный нож), крик – людей, молящих губернатора остановиться.
...Люди возвратились в свои дома запивать отраву горя хмельным бездумьем, кричать, плакать и петь; губернатор же вернулся в свои палаты – звать прислугу, чтоб та перевязала бинтами руку, растолковывать помощникам – как выявить зачинателей народного волнения, смотреть в глаза – юной, обворожительной Агнии.
Ради неё, ради непорочности её имени, ради изничтожения малейших домыслов и слухов о связи губернатора с той, чей юный возраст не позволял помышлять о любви даже платонической, а уж телесной тем паче (ведь сплетни было уж начали ползти средь людей - подобно вражеским лазутчикам) губернатор отрядил войско в болото, на погибель – чтоб стало людям не до слухов, не до болтовни.
Заставив железо биться в стекле... Только когда капля горячего чая обожгла указательный палец, Ваня очнулся – чайная ложка вертелась в стакане, будто желая вырваться, взлететь, освободиться - всё никак не могла, не хотела смириться со стеклянным замкнутым пленом…
«Что-то тревожное приснилось, беспокойное...» - Ваня силился припомнить то, что ему привиделось во сне последней ночью, но не мог – подобно лицу случайного собеседника, чьи очертания стираются из памяти по прошествии нескольких часов (как же его зовут?.. Никанор Серафимович? Епифаний Фарфоломеевич?), сновидение исчезло, сгинуло невесть куда в течение нескольких секунд по прошествии дрёмы. Сохранились лишь обрывки, жалкие взлохмаченные нити занавеса, что скрыл только что увлекательный, тревожащий, интригующий спектакль – что же в нём было?.. порог какого-то богатого дома... толпа людей... воины... девушка с чудным именем... Ангелина? Анжелика? Пустая сцена...
Допив остывший чай, дожевав безвкусную ватрушку, досмотрев унылую телепередачу, Ваня вышел из дома, несколько минут смотрел сквозь окно автобуса на немой спектакль осеннего города, затем, уже сквозь окно электрички, – на декорации приунывшей по осени сельской природы. Что же было в том сне?..
Неосмотрительно согласившись заиметь дачный участок вдали от железнодорожной станции, Ваня теперь был вынужден преодолевать недобрые, дремуче-чащобные восемь километров по худой - и узкой, и проваливающейся глубокими лужами - лесной тропинке. Существовала возможность сокращать путь километра на три-четыре, но для этого потребно было запастись мужеством и безрассудством (по мнению некоторых, это одно и тоже), свернуть неподалёку от станции на совсем уж неприметную тропку и пойти сквозь заболоченный участок леса.
От слова «болото» веяло затхлостью и жутью, а потому Ване до сего момента и в голову не приходило избирать короткий путь, но то ли солнце в описываемый день светило как-то не по осеннему радостно, то ли задумчивая отрешённость овладела Ваниным сознанием – в оном состоянии человек подчас способен брести «куда и глаза-то не глядят» – как бы то ни было, Ваня свернул со знакомой тропинки и пошёл через болото.
Деревья стремятся овладеть облаками - из года в год, из века в век… Ваня любил смотреть в небо, каким бы оно не было – сумрачным, взволнованным, открытым – а уж сегодняшнее небо, расцвеченное красками какими-то... светящимися, невиданными, просто нельзя было не сопроводить пристальным и протяжным взглядом.
Магия небес исчезла, когда земля ушла из-под ног, когда болото нежданно оказалось со всех сторон, когда подле горла засуетилась холодная мутная вода, когда вокруг невесть почему запахло чем-то сладким и неприятным, муторным.
Отчаяния, страха, паники, мелькания всей жизни пред глазами – нет всего этого у Вани, оказавшегося почти целиком в болоте, не было и в помине – лишь лишённая всяческой мысли потребность действовать – тянуться, хватать, держаться и снова тянуться.
Твёрдая полоска суши, так нежданно изменившая Ване, была всё же неподалёку, какая-то худая, сутулая палка вовремя выглянула из тины, оказав первую помощь, – всё это, вне всякого сомнения, поспособствовало Ване вскоре вытянуть из болотной жижи половину своего тела, а после выбраться и целиком, но спасению, в первую очередь, послужило не это, а… чьи-то руки, крепко и уверенно обхватившие ноги Вани, – те до поры до времени беспомощно подрагивали в болотном киселе – подтолкнули, подвинули Ваню к спасительной тропинке. Руки?! Должно быть, это дурманящие болотные испарения обманом заставили Ваню почувствовать то, что ощутить он никак не мог, наверное, именно они принудили услышать слова, произнести которые посреди болота было просто некому: «Давай, браток, давай... Держись, солдат... Выбирайся...»
Пошатываясь, не обращая внимания на облепившую его грязь, стараясь быть как можно осторожнее, повторяя для верности: «Крепче крепкого, надёжнее надёжного, внимательнее внимательного», Ваня побрёл дальше. Оставалось идти ещё километра три.
Лихой осенний ветер был холоден и жесток - без него намокшая одежда казалась просто тяжёлой и леденящей, с ним же всё, что было на Ване, вскоре превратилось в орудие тягостной, болезненной пытки – надо было скорее переодеться, скорее согреться, скорее спастись, скорее, скорее...
Первый раз огонёк подмигнул робко, еле заметно, когда ж Ваня ступил ему навстречу – затаив дрожащее от холода дыхание, сделав четыре шага вбок по тонюсенькой тропинке- бечеве – огонёк засветил уже увереннее, твёрже, ну а после того, как Ваня пошёл ему навстречу, свет огня уже ясно, без запинки засиял в окошке какого-то дома.
- Хозяева! Хозя... - больно чихнув, Ваня продолжал стучать в дверь. - ...ева! Есть кто? Пожалуйста!.. Мне только... Погреться!.. Хозяева!
- Не кричите, - дверь отворилась, и Ваня увидел на пороге не пожилую, но уже много пожившую женщину. – Проходите. Вы мокрый. Не шумите, пожалуйста. Дедушка только заснул. Он у меня бывший генерал, спит очень чутко...
Хоть озноб и не желал оставлять Ваню, он всё же сумел заметить, что встретившая его женщина не просто красива, она хороша – несмотря на первую седину и неглубокие морщины, нескрытые краской и макияжем.
- Спасибо, спасибо, - зашептал Ваня. – Вы спасли меня... Я весь грязный... Простите. Я вот только здесь присяду, обсохну, и...
- Нет, нет... Не стесняйтесь. Проходите ближе к печке. Да, сюда. Я принесу Вам горячего сбитня, - спасительница уже скрылась за печкой, когда Ваня услышал: - Меня зовут Агния. А Вас?..
Ване показалось, что он вновь спит. Пытается вспомнить во сне что-то – только-только, пред тем как лечь, обдуманное и осмысленное – но не может, никак не может...
Бригада работников, занятых осушением болота подле железнодорожной станции «Осень», в начале декабря обнаружила посреди топей старый, но всё ещё крепкий дом. В нём было три трупа. Хоть тошнотворный запах тлена и шёл от покойных, он не мог перебить неприятный и сладкий одновременно, чрезмерно насыщенный аромат. По мнению одного из работников, так мог пахнуть только ядовитый багульник. Запах исходил от одного из усопших – молодого человека. Или, скорее всего, от его грязной одежды.