У новичка в приисковом посёлке, встретившего в клубе перед сеансом или на улице эту семейную пару, невольно округлялись глаза и брови лезли вверх. Местные старожилы уважительно и доброжелательно раскланивались с супругами, по-возможности обмениваясь парой светских фраз о погоде, выполнении плана или об отсутствии хрустальных люстр в промтоварном магазине...
Тётя Миля в свои пятьдесят с небольшим, цвела красотой зрелой женщины, наделённой щедрыми украинскими формами и спокойной приятной улыбкой на свежем чернобровом лице. Зимой - в очень приличной мутоновой шубе и сшитых на заказ изящных торбазах, летом - хорошие костюмы, кофточки и недешёвые туфли. Она, по определению Аркадия Райкина, человек уважаемый – буфетчица поселковой столовой. Уважаемый не только по должности, а и за ровный не склочный характер, доброе отношение к людям и даже за свой мягкий украинский выговор с сочным «га». Боря же, её супруг, был худой, угловатый, под два метра, с тёмным, словно прокопчённым лицом и длинными, пребывающими в вечном движении руками. В кино рядом с супругой он шествовал в тяжёлом драповом пальто с каракулевым воротником, построенном, видимо, сразу после свадьбы, в ушанке с кожаным верхом и неизменных валенках. Летом в любую погоду одевал некогда тёмно-синий габардиновый макинтош китайского производства, а в будни – чистый спецовочный куртец и неопределённого фасона брюки. Не смотря на первое впечатление, неоспоримым лидером и авторитетом в маленькой семье был Боря. Мало того, в посёлке он считался личностью легендарной и котировался на уровне африканского слона в заштатном провинциальном зверинце с десятком зачуханых представителей заморской фауны. На Север они попали совсем молодыми, и если тётя Миля посвятила все эти годы общепиту, то Боря сменил множество профессий. Освоил все марки бульдозеров, поездил на всевозможной автомобильной технике, успел поработать и плотником в период интенсивного строительства посёлка, а в последние годы осел в цехе ремонта горного оборудования. Официально числясь слесарем, становился к любому станку и агрегату. Начальство Борю уважало, но и при седой шевелюре он для всех оставался Борей, с мальчишеской лёгкой душой и неуёмной фантазией. Эта страсть к розыгрышам, выдумке, нестандартной оригинальной шутке и сделала Борю легендарной личностью, своего рода достопримечательностью маленького заполярного посёлка...
Зима. Понедельник. Скоро восемь, но на рассвет нет и намёка. Только к полудню на час-два посереет и снова ночь. Около небольшого домика «старого» гастронома маячит несколько фигур. Они о чём-то вяло переговариваются, но в глазах и на пожмаканых физиономиях полная безнадёга. Гастроном открывается в девять, а Любовь Ивановна вот-вот подойдёт. Ей надо вычистить и затопить печь, подмести небольшой зальчик, расставить поудобнее ящики за прилавком. Женщина она строгая, возможность выклянчить пару бутылок вина до открытия, почти исключена, но желание погасить тяжёлое внутреннее дребезжание и жажду, надежда на какое-то чудо, держит мужиков поблизости. Мимо, поскрипывая умороженым до каменной твёрдости снегом, расходится по своим делам рабочий класс и конторские служащие. Равнодушно взглянув на постоянных клиентов, Люба, погремев замками, открыла магазинчик. Осветился на секунду тёмный проём, и дверь захлопнулась. Хоть бы сугроб у входа намело, можно помочь, а в посёлке, как на зло, тихо и вариантов практически нет. Но тут на освещенной улице они заметили вышедшего из своего подъезда Борю. Спиртное Маслов употреблял, но всегда знал место и время, а тяжко страждущим по утрам по-человечески сочувствовал. Мужики поздоровались, остальное было ясно без слов. Боря только спросил пришла ли Люба, и на минуту задумался... «Шубянки ( меховые рукавицы) есть?» «Ну»,– недоумённо ответили болезные. «Ты», – ткнул пальцем самого молодого, – «бери пару и по сугробу у боковой стены к трубе. Аккуратненько заткни, слазь и сиди там за углом. Когда махнут – туда же и вытаскивай. Понял?» у мужиков загорелись глаза, они уже сообразили, что придумал Маслов. Кроме всех прочих достоинств, Боря был единственным человеком в посёлке, кто мог соорудить приличную печь. То ли с плитой, то ли с грубкой, и все об этом знали. Он, тем временем, вернулся к своему дому и закурил в тени навеса. Через небольшое время двери гастронома распахнулись и оттуда в клубах дыма, кашля и, вытирая кулаками слезящиеся глаза, вылетела Любовь Ивановна. Она растеряно оглядывалась, бурча что-то себе по нос, и явно не знала, что предпринять. В это время в ближайшем освещенном круге улицы, неспешно переступая огромными валенками, появился Боря. Люба рванулась к нему, как утопающий к спасательному кругу. «Боренька, Борис Васильевич, выручай! Открывать скоро. А печка прямо сказилась – всё назад прёт, не продохнуть». Боря спокойно придавил остаток сигареты, поправил шапку и шагнул внутрь. Вскоре вышел и, незаметно махнув мужикам, объяснил Любе, что печка механизм непростой, кое-что он подправил, а весной, чтоб напомнила и печь надо основательно почистить. «Ну, где у тебя там растопка?» - поинтересовался мастер и вернулся в магазин. Не прошло и пяти минут, как в топке весело загудело пламя, а счастливая Люба не знала, как отблагодарить своего спасителя. Выдержав, как хороший артист паузу, Боря согласился прихватить пару бутылок портвейна, достав переданные заранее деньги. Таким образом, небольшая проблема местного масштаба была благополучно разрешена.
* * *
Старому геологу, Семёну Ивановичу Бачурскому, готовились сделать сложную операцию на желудке. Не такой он и старый, немного за шестьдесят, но в геологической партии даже начальнику было тридцать, так что Морж, а его так называли за глаза, ходил в патриархах. Его иногда беззлобно подначивали по поводу пятой графы, но Семён Иванович всегда подробно объяснял, что имя ему дали в честь известного героя гражданской войны, а фамилия от ссыльного деда-поляка. Наверное, в честь того-же героя, добродушную физиономию украшали огромные густые усы. Выглядело всё это довольно комично. Семён Иванович в бесконечных экспедициях растерял не только здоровье, но и некогда буйную шевелюру. Теперь же, сочетание внушительного лысого черепа и висячих усов на дублёном коричневом лице, вызывало однозначную реакцию: в небольшом кабинетике за у головой стол у окна каким-то образом забрался настоящий морж. Теперь же Морж Иванович лежал в отдельной маленькой палате поселковой больницы и стойко переносил визиты друзей. Самочувствие у него было паршивое, но мужской характер не позволял жаловаться на тяжёлую, изматывающую боль и обсуждать варианты исхода предстоящей операции. Назначена она была на послезавтра...
Когда говорят о хирургах, особенно где-то в глуши, часто начинают со слов: «Хирург от Бога...» Как ни странно, определение, в основном, соответствует истине. В этом есть своя логика. Видимо, другие эскулапы здесь не приживаются, а богатая практика и отсутствие в радиусе двух тысяч километров, обремененных регалиями консультантов, способствует быстрому становлению классных специалистов. Женя Чесноков и был именно таким – от Бога. Во всех смыслах здоров, как бык, большой матерщинник и не дурак выпить. Кроме должности главврача, числился ещё и главой маленького, дружного сообщества поселковых охотников. Впрочем, охота – это совсем отдельная тема из жизни заполярного прииска.
Учитывая небольшие запасы донорской крови, у клуба выставили объявление, приглашающее всех желающих поделиться своей кровью с Моржом, т. е. с Семёном Ивановичем Бачурским. С утра в приёмном покое побывало немало людей. Пожилая фельдшерица строго осматривала пришедших, заглядывала в медицинские карточки, задавала обычные вопросы о хронических болячках. Несколько известных поклонников Бахуса были тут же отправлены восвояси. К обеденному перерыву приток добровольцев поиссяк, да и того, что взяли, было достаточно. И тут, громко обстучав на крылечке валенки, в приёмный покой ввалился Боря Маслов. Фелдшерица с сомнением посмотрела на тощего долговязого Борю, но таки уточнила, по какой надобности он явился. «Как зачем?» – недоумённо протянул Маслов,– « кровь сдать Ивановичу». «Боря, какая кровь, у тебя своей двух литров не наберётся», – уговаривала его сестричка. Однако отделаться от Бори было не так легко. По его словам, он обладал отменным здоровьем и избытком собственной крови, а так же два сезона таскал рюкзаки в геологоразведочной партии под руководством Бачурского. В конце-концов Боре измерили давление, заставили снять валенки, лишние одёжки, и уложили на кушетку в маленькой застеклённой клетушке.
Поначалу, он, как обычно, балагурил и бодро «качал» кулаком. Но после граммов двухсот примолк, качки стали вялыми и редкими, а взглянув ему в лицо, сестричка увидела, что глаза донора закатываются под нависшие лохматые брови.
Аккурат к этому времени, пообедав дома, вернулся в больницу главврач. Досталось на орехи всем! Женины матюки, наверное, были слышны на пол посёлка, а Боря, после того как его привели в чувство, получил заверение, что если ещё раз по подобному поводу он заявится в больницу, ему непременно что-то отрежут. Поостыв, Чесноков позвонил зав. столовой Любе и попросил налить Маслову стакан коньяка, а из её личных фондов выделить на закуску сто граммов красной икры. Порядком сконфуженный Боря, что бывало с ним крайне редко, в сопровождении смешливой симпатичной сестрички поплёлся в столовую. А в посёлке, ещё долго после этого случая, Бориса Васильевича Маслова величали не иначе как «Донор».
* * *
Неделю у входа в клуб красовалась афиша, извещающая о приезде Московского цирка. Событие обсуждалось на всех уровнях, и билеты размели ещё до приезда артистов. На афише значились силовые акробаты, «каучук» и лауреат множества конкурсов и фестивалей, непревзойдённый маг и волшебник Альфред Иоффе. Имел ли отношение мастер оригинального жанра к знаменитому учёному, неизвестно, но смотрелось это впечатляюще.
Собственно, поселковые жители, в основном, бывшие горожане необъятного Союза, знали цену всем этим «московским» циркам. Собирается, как говорят нынче, антреприза из выходящих в тираж цирковых артистов и устраивается чёс по окраинам необъятной Родины. А что делать, жить то надо? Но скудость развлечений в таких медвежьих углах делали аборигенов исключительно терпимой и благодарной публикой.
За день до представления рейсовым ПАЗом из райцентра подъехали к клубу и выгрузились семеро артистов. Прихватив несколько вместительных ободранных чемоданов с реквизитом, приезжие, в сопровождении заведующей, проследовали внутрь. Ознакомившись со сценой, гримёрной, разместились в поселковой гостинице. Время до представления убивали, по словам горничной, игрой в преферанс и скромными трапезами в столовой. Достопримечательностей в посёлке не имелось, да и лёгкие пальтишки-шубейки, в купе с ботиночками на рыбьем меху, к длительным прогулкам не располагали. Однако в столовой и магазинчиках местные осмотрели и незлобиво обсудили двоих женщин, явно бальзаковского возраста, и пятерых, довольно потёртых, но с эдакой значимостью в лицах, представителей сильного пола.
Клуб в посёлке был хорошего проекта: с залом на пятьсот мест, библиотекой, просторными комнатами для кружков и солидным директорским кабинетом. За полчаса до начала всё было забито до отказа и даже в проходы натащили стульев из читального зала библиотеки. Артисты себя уважали, и занавес открылся вовремя...
Что значит сила искусства! К зрителям на авансцену выплыла, ну не меньше, чем Лиз Тейлор, времён своей знаменитой Клеопатры. Величественная осанка, сияющее, как павлиний хвост, платье со шлейфом, ослепительная улыбка. Представление началось! И не важно, что платье ведущей было тесновато, что на блузах жонглёров местами осыпались блёстки, а талии силовых акробатов давно утратили юношескую стройность. При желании можно было не обращать внимания и на многократно подштопанное трико женщины-«каучук». Работали артисты профессионально, и, что называется, в поте лица, а зрители не жалели ладоней, награждая выступающих бурными аплодисментами. Гвоздём программы, естественно, был непревзойдённый Альфред. Как ни странно, он произвёл самое слабое впечатление. Уж слишком знакомы были его фокусы с букетами из перьев, связки шёлковых платочков и гирлянды бумажных цветов, доставаемых из бездонного цилиндра. Да и фрак у маэстро смотрелся одёжкой с чужого плеча и ношеным-переношеным. Ассистировала ведущая, добросовестно унося охапки гирлянд и букетов. Под конец она вышла с детским жестяным ведёрком, и в эту ёмкость маг сноровисто собирал с причёски и платья ассистентки металлические рубли. Они со звоном падали на дно, вызвав у зрителей, особенно младшего школьного возраста, заметное оживление. «Надоив» с полведёрка, Альфред обратился к почтеннейшей публике с приглашением любого желающего обогатиться подобным образом. В первом ряду сидели, ну, самые уважаемые люди: директор и его зам с супругами, парторг, профсоюзный лидер - тоже со своими половинами. Все половины, не пожелав облегчиться в гардеробе, парились в дорогих шубах. Второй ряд занимали уважаемые люди рангом поменьше. И вот из второго ряда, одёргивая на ходу тёмный старомодный Костюм и поправляя шевелюру, выбрался Боря Маслов. Зал радостно загудел... На голову возвышаясь над артистом, добродушно улыбаясь, Боря позволил извлечь из своих ушей, из-за спины и просто с рукавов ещё некоторое количество звонких монет. А потом с располагающей простоватой улыбкой спросил мага: «А хотите, свой небольшой фокус покажу?» Учитывая одобрительную реакцию зала, тому оставалось только согласиться. Боря тут же изобразил строгий, торжественный вид и деревянным громким голосом спросил артиста, есть ли у него пять рублей. Порывшись в карманах, тот извлёк пятёрку и вручил Боре. Расправив купюру, местный КИО зажал её в далеко отставленной руке, и с тем же вопросом обратился к ведущей. На секунду выйдя в боковую дверь, величественная москвичка вернулась с сумочкой и, достав деньги, отдала их Боре. Зал замер. Вытянув руки в стороны владельцев, Маслов уточнил их ли это деньги. Те подтвердили. Тогда Боря резко переместил руки крест на крест и, нажимая голосом на строго вопросительную информацию, поинтересовался: «Это Ваша пятёрка? Нет... А это Ваша? Тоже нет. Ну, что ж, раз ничьи»... И Боря, засунув деньги в наружные карманы пиджака, спокойно спустился со сцены. Зал взорвался овациями, а кое-кто от восторга даже топал ногами. На растерянных артистов было жалко смотреть. Правда, через несколько секунд, они спохватились и сдержанными хлопками оценили Борину остроумную выходку. На этом представление и закончилось.
Из фойе в гримёрную вела отдельная дверь, в которую и постучался Боря, выйдя из зала. Дверь приоткрылась, а затем распахнулась настежь. Тётю Милю Боря не отпустил, их обоих под белы ручки провели в комнату. Артистам были возвращены деньги, а наш земляк, выслушав изрядное количество комплиментов, и не отказавшись от махонького нержавеечного стаканчика коньяка, под руку с супругой, неспеша, отправился домой.
* * *
Посёлок располагался на склоне сопки. За крайними домами до самой вершины начиналась крутизна, покрытая какой-то скудной травкой, редкими кустиками багульника и проплешинами осыпей. С противоположного склона долины треугольная громада сопки казалось театральным задником, на фоне которого были рассыпаны пёстрые игрушечные домики. Глаз различал солидное здание клуба с выступающими по фасаду колоннами, две улицы деревянных двухэтажек, длинную крышу приисковой конторы. В беспорядке были разбросаны коробочки магазинов, больница, школа. У окраины высились корпуса цеха ремонта горного оборудования и котельной. Чёрная дымовая труба поднятым указательным пальцем прочёркивала панораму кукольного посёлка. Под небольшим обрывом за больницей протекал хилый ручей с экзотическим названием Каатырь. В сухое лето через ручей по брюхо в воде перебредали местные собаки, а в небольших ямках детвора обрывками сетей или одним крючком на куске лески ловили мелкого, в ладошку, хариуса. За ручьём располагался довольно большой «шанхайчик». Обычно так называли частный самострой по окраинам приисковых посёлков. Жилья, как везде, не хватало и те, у кого руки росли откуда надо, собирали на шахтах и участках бэушный лес, привозили с пилорамы опилки и сооружали вполне пригодные для жизни засыпухи. В этой хаотичной россыпи домишек просматривалось даже какое-то подобие улочки, и называлась она, естественно, Заречной.
Тихим летним вечером у овощного магазина собралось несколько женщин. Отмахиваясь от комаров, не спеша, беседовали «за жизнь». Солнце стояло высоко, лето, а время подходило к шести и так не хотелось им расходиться по домам в этот субботний вечер, так приятно было поговорить о детях, мужьях, о том кто и куда улетает на днях в отпуск... Некоторые из них жили в шанхайчике и, в конце-концов, подхватив сумки с картошкой, луком, банками томатной пасты и прочим, направились на ступенчатый спуск к мостику через ручей. Уже взойдя на настил, услышали, – «Эй, бабы!» Метрах в пятидесяти у большого валуна над водой топтался Боря Маслов. В руках у него была какая-то палка, и этой палкой он водил над бочажком ручья. «Бабы»,– снова заорал Боря. «Мужики ваши, небось, уже водку хлещут, а в Каатырь кеты напёрло, хоть руками лови.» Одновременно он с явным усилием приподнял палку и подтянул к берегу здоровенную рыбину. На шнурке, привязанном к коряге, болталась ещё одна. Кетины были не меньше пяти килограммов каждая. Чешуя на боках отливала серебром, а тёмные спинки тускло мерцали в лучах вечернего солнца. И бабы не выдержали. С высокого старта, удобнее подхватив сумки, они рысцой бросились к своим домовладениям. Через несколько минут с разных концов посёлка к Боре на перегонки мчались двое любителей свежей дармовой рыбки. Запыхавшись, притрёхал пожилой, толстый Петрович – стрелок военизированной охраны, ещё несколько человек. Каждый тащил то мешок, то сетку из-под картошки, а Сашка, кочегар котельной, примчался последним с двумя зелёными эмалированными вёдрами.. .Хорошо, что не было крепко подпитых, а то не миновать бы Боре колотушек. Кета была солёная из бочки в овощном магазине, по пять двадцать за килограмм. Наслушался Боря всякого, но и хохоту было, на верхний посёлок слышно. Боря молчал, довольно улыбаясь, а потом вынул из кармана пятёрку. Деньги нашлись ещё и Сашку-кочегара командировали в гастроном, который работал до восьми. Из ближашего домика притащили кружки, пару газет и кухонный ножик. «А что, мужики, –закусывая ломтем солёной кеты с хлебом, рассуждал Боря, – Чем плохая рыбалка? Ну, сел я дома, налил стаканчик – скучно. А тут Миля двух кетин из магазина припёрла. Так и получилось – хорошая компания, погода как на заказ, ручей по камешкам булькает. И, главное, рядом с домом». Боре никто не возражал. А в посёлке ещё долго посмеивались над незадачливыми рыбаками.
* * *
Вообще Боря никогда не конфузился перед публикой. Прекрасно осознавая свою известность и авторитет, обычно не упускал случая лишний раз сработать, как нынче говорят, на свой имидж.
Как-то в посёлок по путёвке ЦК ВЛКСМ в сопровождении заворга райкомом комсомола, из самой Москвы попал лектор. Молодой, уже «остепенившийся» математик, два часа рассказывал о космических полётах, теоретических обоснованиях вояжей на Марс и другие планеты солнечной системы. Излагал свою тему парень понятно, доходчиво и слушатели внимали ему с неподдельным интересом. В конце выступления лектор готов был ответить на вопросы, объяснить что-то не понятное в его лекции. После двух-трёх небольших уточнений в середине зала поднялась долговязая фигура Бори Маслова. «Товарищ лектор, вот вы тут рассказывали нам про полёты межпланетные, космические станции перевалочные, а скажите, Вы подушечку видели?» «Какую подушечку?» - не понял москвич. «Ну, конфетка есть такая, подушечка». «А эти, видел, когда маленьким ещё был». «Ну, так вот апогеи, перигеи – это всё понятно, а как повидло в подушечку попадает, я до сих пор сообразить не могу»...
Да, вопросик. Впрочем, математик не растерялся и пообещал в следующий свой возможный приезд на Чукотку, непременно прояснить технологию попадания повидла в конфеты подушечки.