Обжигающий взгляд
Во втором классе нас принимали в пионеры. Было торжественно в щколе. За окнами на землю упала темнота, но все терпеливо ждали окончания уроков второй смены. Девочки в чёрных юбках и белых кофточках чинно прогуливались по коридору, как всегда шумно носились мальчишки, учителя нестрого делали им замечания.
И вот прозвенел звонок, старшеклассники шумно вывалились из классов и отправились по домам. Будущие вожатые пионерских отрядов выстроили малышей в шеренгу по классам и присоединились к группе преподавателей.
Старшая вожатая, учительница начальных классов, называла фамилию и дрожащий от волнения маленький претендент на красный галстук и гордое звание пионер, выходил на два шага вперёд из шеренги, громко выкрикивал слова торжественного обещания. Вожатая выслушивала, повязывала на шею красный галстук, отступала на пару шагов и торжественно провозглашала:
-Пионер, в борьбе за дело Ленина, Сталина будь готов!
- Всегда готов! - Отвечал новоиспечённый ленинец.
Я была самой маленькой и стояла в строю последней. Когда до меня дошла очередь, я чётко, без запинки оттараторила свою клятву, свято веря в каждое слово своего обещания.
Вожатая повязала мне галстук, и когда я ответила на её призыв: - Всегда готов! – Увидела, с каким презрением она обожгла меня взглядом. Праздник свернулся и исчез. Мне и самой было неловко от того, как я была одета. Я нашла мамину белую блузку с широкими короткими рукавами фонариком, примерно 48 размера. Почему-то рукава были без резинок, и, когда я радостно вскинула руку в салюте, все увидели мою обнажённую спину и грудь. Никто не засмеялся - ни ребята, ни учителя.
Я забыла имя брезгливой женщины, не пожалевшей сироту, но её презрительный взгляд и ехидная усмешка много лет преследовали меня.
Секс за баррикадой из парт
В конце учебного года все ученики участвовали в ремонте школы, старшие белили стены, красили окна, если директору удавалось достать краску, а если не было белил, окна просто отмывали. Работы хватало всем. Учителя в непривычной для нас домашней одежде драили полы, или, ловко орудуя кистью, белили потолки и высокие места стен , куда не могли дотянуться детские руки.
Парты в несколько «этажей» составляли в каком-нибудь классе, освобождая помещения для побелки, Как-то возле закрытой двери одного из таких классов, стояли мальчишки, прислушиваясь к голосам из-за двери. Глядя на их загадочный вид, стали подходить другие ребята. В образовавшейся тишине до ушей любопытных долетали обрывки слов.
- Тише, услышат,- шептал задыхающийся женский голос
-А чё, больно? - отвечал мужчина.
Все мы потихоньку разошлись, узнав голоса нашей классной и военрука, который после ранения и тяжёлой контузии на фронте пришёл в нашу школу. Шел последний год войны.…
***
В Илимске в большом пятистенном доме с резными наличниками на окнах располагалась больница, в которой командовал доктор по фамилии Капитан, по имени Алексей , отчество забыла. Звали мы его дядя Алёша. В семье было трое детей - моя подружка Тамара, её брат Оська,и маленькая сестрёнка Роза.
Жили они на крутом берегу реки в меньшей половине казённого больничного дома. В комнатах было нарядно, на стенах ковры, много фотографий в рамках под стёклами, у всех детей были свои кровати. В доме витал запах еды, тётя Роза постоянно хлопотала на кухне.
Однажды летом мы с Тамарой и Оськой сплавали за реку. Набрали немного малины, но дождь выгнал нас домой. Промокшие насквозь прибежали к Капитанам. Тётя Роза напоила горячим чаем и сказала, что завела тесто на оладьи, но дров нет.
Мы втроём рванули к реке, там часто приставали к берегу коряги. После дождя палки были мокрые, Тамара стояла с колуном, подняв его обеими руками к верху. Я положила левую руку на большую чурку, на которой рубили дрова, и выискивала взглядом какую-нибудь деревяшку. Боковым зрением словно в замедленной съёмке увидела, как Тамара опускает колун на мою руку. Хлынула кровь, мы все перепугались и побежали к дяде Алёше, который, увидев кровь, испугался не на шутку, не меньше нас. Потрогал пальцы, они шевелились и сгибались в суставах. Лицо его просветлело:
-Хорошо, что колун в руках у Тамары оказался, а не острый топор, поплыли бы твои пальчики по Илиму, прилаживая под ладонь лангет,- облегчённо вздыхая, пошутил доктор.
Папа был в командировке в райцентре. Вечером я позвонила ему и сказала, что мне отрубили пальцы.
Когда он вернулся домой, каждый пальчик был забинтован, а лангета уже не было.
Удивительно быстро зажила моя рука. Едва заметные шрамы напоминают о тех оладьях, которые тётя Роза всё же напекла.
Эвакуированные
Летом 1943 года, словно снег на голову свалилось большое количество незнакомых людей. Возле сельского клуба сидели на узлах люди в лаптях. Бледные, измождённые лица женщин с глазами, полными мольбы и надежды, дети с прозрачными лицами и тонкими руками, безучастные к окружающим их людям, бессильно прижимались к матерям. Два цвета запомнились от этой пугающей картины: белый и оранжевый. Неестественно белые лица и оранжевые лапти.
Это были эвакуированные ленинградцы и карело-финны. Расселили прибывших по домам сельчан, переоборудовали милицейскую конюшню. В ней разместилось несколько семей и даже в нашей бане, которая топилась по-чёрному, пристроили трубу для выхода дыма, и в ней жила семья Пытиных из Ленинграда. Тётя Лена вскоре умерла, а её троих детей отправили в детский дом.
В нашем втором классе появилась голубоглазая эстонская девочка Светлана Кооник. С завистью следили мы за ней красивой, молчаливой и неприступной. Она плохо знала русский язык, но училась на отлично. Как-то незаметно семья Кооник покинула Илимск. И только в памяти остался огромный бант в роскошных кудрявых светло-русых волосах чужой девочки, и её холёный отец, брезгливо смотревший свысока на сельчан.
По мере освобождения советских городов от фашистской оккупации всё меньше оставалось приезжих людей, торопливо уезжавших в родные места. Несколько семей навсегда прижились в Илимске - тех, которые потеряли в войну дома и родственников.
Многолетняя дружба связывала нашу семью с Марией Георгиевной Киль и её сыном Артуром, который виртуозно играл на баяне. Война на всю жизнь оставила свой след в облике Артура. Был он какой-то жалкий, несчастный, всегда одинокий, стеснявшийся своего косоглазия. В моём архиве хранятся письма и открытки, написанные Марией Георгиевной. У неё сильно дрожали руки и каждая буква в письмах, словно художественной вязью выписана.
А ещё запомнилась ленинградка Тина Мартыновна Киль. Это была интеллигентная красавица бальзаковского возраста с пышными рыжими волосами, уложенными в модную прическу валиком. Она была очень доброй, ласковой и заботливой. Считалась в интернате заведующей, но выполняла обязанности и повара, и уборщицы, и воспитателя.
Иногда летом во дворе интерната под диском колеса от студебеккера разводился огонь, ставился большой бак, от которого разносился запах еды. Мы рассаживались вокруг огня и следили, как ловко Тина Мартыновна чистила картошку и отправляла её в котёл к варившейся перловой крупе без мяса. Мальчики постарше помогали унести готовый суп в помещение и довольные возвращались к костру, заморив червячка.
Среди эвакуированных ребят были наши ровесники и некоторые из них, набравшись сил, стали лидерами. Витя Хайми- белобрысый финский пацан научил мальчишек играть в мушкетёров. Сам он был Д,Артаньяном. В дырявом плаще и с деревянной шпагой носился по селу в поисках пропитания.
Заложница
В войну не во всех деревнях были школы, и из близлежащих селений родители привозили своих чад на учебу в Илимский интернат. Здесь училась моя двоюродная сестра Юля, дочь дяди Николая и смешная Таня Шестакова, которая никак не могла научиться читать. Возьмёт Букварь и громко говорит:
- Ой, эта буква дошлая, а эта буква ушлая.
Однажды летом меня увезли в деревню Касьянку. Знакомая женщина шофер Паша Шестакова позвала покататься и увезла к себе домой. Племянница Паши Таня, та самая, у которой буквы «ушлые», привела меня в дом, где раньше жила она с мамой, братом и сестрой, Стены дома были все в крови. Это отец Тани, сбежав с передовой, убил свою жену. Кто-то из односельчан написал Иннокентию на фронт, что Наталья изменяет ему с проезжими шоферами.
Так осиротели трое детей. А я оказалась заложницей. Иннокентий ушёл в тайгу. Мой отец в то время неделями не выходил из лесу в поисках дезертира и однажды привёз стариков Шестаковых в Илимск. Ночевали они в отцовском кабинете, а не в КПЗ и целыми днями безмолвно сидели на крыльце милиции с нечеловеческой тоской в глазах.
Их сын сделал ответный ход. Так я оказалась в Касьянке, не подозревая, что нахожусь в плену. В конце концов, перед холодами Иннокентий пришёл с повинной. А я, «погостив» в семье безутешных родственников дезертира поневоле, через неделю вернулась домой.