Село Глоднево куда попали мы после бегства из плена наших родителей,оба они были партизанами, я помню, наверное, лет с трех. Дом состоял из двух комнат и коридора (сенцы). Расположен он был на самой окраине села в конце короткой улочки, через которую пролегала дорога на Брянск, Орел, но которая в дождливую и весеннюю пору была просто непроходима. После сильного дождя она превращалась в цепочку широких и глубоких озер.
В спальне у нас было маленькое окошко, смотрящее прямо в поле, которое начиналось сразу за нашим огородом. Лунными зимними ночами мы с братом смотрели в это окошко на серебристую снежную даль. Зеленый свет морозной луны хорошо освещал поля. Мы надеялись увидеть зайцев, бегающих по сугробам, волков со светящимися глазами, выглядывающих из-за нашего погреба. Но увидеть так и не пришлось. Зато однажды волки целой стаей пробрались в село уже перед самым рассветом. Зима, как и все зимы того времени, была снежная, сугробы сравнялись с крышами домов, да и дома были приземистые, обветшалые. Были святки, а в это время у волков те самые волчьи свадьбы, когда они сбиваются в стаи. За годы войны волки расплодилось без меры. Нередки были случаи, когда они нападали на запоздалого ночного путника, частенько налетали на стадо, задирали корову или лошадь, уносили теленка или овцу. Но нападать на село, такого еще не было. И вот волчья стая учуяла, колхозную овчарню с целым стадом овец. Они по сугробу забрались на крышу этого сарая и лапами разгребли соломенную поветь (так называли крыши в Глоднево), спрыгнули внутрь. Овцы обезумели от страха и всей отарой бросились к воротам, ударились в них и ворота открылись. Стадо помчалось по улице Поморье. Волки бежали среди стада, резали овец, бросали, резали еще. Крик обезумевших животных поднял на ноги всю улицу. Прибежал единственный на все село охотник, Семен Сергеевич, учитель математики, пальнул несколько раз, попал в овцу, и волки исчезли. Потом, когда рассвело, мужики ездили на санях по улице подбирали окровавленные туши овец и несколько дней колхоз продавал эту баранину.
Покрыт наш дом был, как и все дома в селе кроме церковных и купеческих, почерневшей от времени и дождей, соломой. В доме две печки - в кухне и в комнате. В комнате грубка без всяких конфорок. До нас в доме жил то ли агроном, то ли зоотехник, который во время войны сотрудничал с немцами, поэтому при отступлении немцы забрали его с собой. Они вообще, уходя с оккупированной территории, давали возможность всем, кто помогал им, уезжать вместе с ними. Так этот дом освободился и перешел Глодневской средней школе. Он и сейчас стоит почти в первозданном виде. Только соломенную крышу заменили на шифер. Первая комната была и прихожей, и кухней. Тут на стене на гвоздиках висели две шинели-мамина, серая солдатская, и отцова, голубоватого тона. Под ними стояли две пары кирзовых сапог. Это весь гардероб наших родителей. У отца была темно-синяя лётная гимнастерка, широкий кожаный офицерский ремень, у матери хлопчатобумажное платье. Слева от двери была большая русская печка с печурками, закопченным каменком и лежанкой ,под которой была маленькая коморка ,где хранилась кормовая свекла, морковка и картошка. И самое удивительное, одно время там жил маленький шустрый белый зверек-ласка. Ласка ловила мышей, которые грызли нашу свеклу, лазила по ночам по полкам, где лежал хлеб. Изредка мы заставали ее за этим занятием. А у нас с братом была задача лазить в эту каморку за свеклой, мыть ее и потом рубить на кусочки для скота - корове и поросенку. Поскольку это происходило вскоре после освобождения, а мы уже хорошо знали имена главных немецких фашистов, то процедура рубки свеклы приобретала для нас политическую процедуру. Мы отбирали свеклу по габаритам и называли ее в зависимости от размеров - Гитлер, Гиммлер, Геббельс, Борман. После этого по очереди топором приводили приговор нашего с братом суда в исполнение. И надо сказать, что получали от этого удовлетворение, как от настоящего справедливого возмездия нашим кровным врагам. Когда телилась корова, в этой коморке жил теленок. Он просовывал голову через отверстие в дверце и мы его поили парным молоком. Под печкой зимой кряхтели куры. Их туда помещали от морозов, которые были частенько очень свирепые. Тут в тепле, они несли для нас яйца. А летом из подполья стали доноситься звуки, похожие на те, что бывают при трении пальцем по стеклу. Это под домом поселились хорьки. Урчали молодые, недавно родившиеся зверьки. Наших кур они пока не трогали, но от таких постояльцев добра не жди. Их попробовали выкурить оттуда кипятком через щели в полу, но тщетно. Тогда мужчины взломали половицы, чтобы выловить зверьков, но подполье оказалось уже пустым. Хори почуяли опасность и ушли, унеся с собой молодняк.
Печка в деревне – это не просто очаг для приготовления пищи, выпечки хлеба, а еще и больничка, где лечатся почти все болезни, и спальня, в которой обычно среди полушубков и самотканых ковриков почивают пожилые родители. У нас там периодически ночевали наши гости и постояльцы, которых присылали из РОНО (районный отдел народного образования), наша бабушка Тарасьевна, или мы с братом в дошкольный период, когда холодными зимними днями коротали время в ожидании родителей. Иногда приезжала мамина двоюродная сестра из Смелижа- Нюша Самоленкова по уличному или Анна Семеновна Коноплянова по настоящему. Румяная, голубоглазая, всегда улыбчивая, она ,тем не менее, имела несколько боевых наград, была партизанкой, воевала с оружием в руках. Обычно она привозила ведро клюквы и кучу новостей из родных нам всем мест. Тогда мы разводили самовар, раздували его сапогом, а когда вода закипала, ставили его на стол и медленно, церемонно пили чай с кусочком сахара из глубокого блюдечка. Нюша в подробностях рассказывала, кто где погиб, кто куда уехал, кого из родственников и знакомых удалось разыскать. Рассказывала, как вырывались из окружения, как пролегал их боевой путь после выхода из брянского леса. О самих эпизодах боя она не вспоминала.
Зимой в доме было прохладно, дров нам давали не много, об угле не было и речи. Печь, которая была в комнате, топили на ночь, утром мать топила печь в кухне. Топить грубку в комнате было отцовским делом, мы же с удовольствием наблюдали за огнем, засовывали туда лист фикуса и он взрывался, как винтовочный выстрел. Когда в комнате становилось тепло, зажигалась керосиновая лампа, свет от которой оставался на столе, мы с братом в темных закоулках затевали какие-то спектакли. В основном это были сюжеты уведенных фильмов про войну. Тут мы были и разведчики, и кавалеристы верхом на скамейке и с линейкой- саблей в руке. Я однажды, помнится, был врачом, замотанным в оконную шторку и с саквояжем в руках. Лечил брата, который в тот момент работал командиром партизанского отряда. Там были, как положено, инструменты и лекарства. Здоровенный кот, живший у нас, тоже принимал посильное участие в наших спектаклях. Он со связкой гранат на боку бросался под вражеский танк, похожий на табуретку. Но однажды, наслушавшись разговоров на улице, я проявил жестокость по отношению к этому коту. Сначала я засовывал зубок чеснока в хлеб и пытался скормить его коту. Хотелось посмотреть будут ли у него течь слезы от чеснока, как у меня. Но кот объедал хлеб и чеснок оставался на полу. Тогда я нашел в кухне баночку со скипидаром и помазал им коту под хвостом. Кот носился по дому, прыгал на окошко, на печку, под печку, пока я его не выпустил на улицу. Я не предполагал, что так получится. Однажды я засунул в печку патрон, чтобы выплавить свинец из пули. Из пустой пули мы делали пистолет, стреляющий серой от спичек. Но пуля оказалась разрывной и взорвалась, расправив крылышки и выбросив из печки сноп огня и углей. Отец всполошился, решил, что в дровах застряли следы лесного боя, и удалил нас от печки. Ну а мне признаваться было ни к чему во избежание неприятностей.
Дрова пилили зимой прямо перед крыльцом. Пилили родители, а нам с братом доставалось сидеть на бревне, чтобы оно не каталось. Пила мелодично взвизгивала, из разрезанного ствола исходил обворожительный запах леса, воли, смолы. Позже глодневцы освоили добычу торфа прямо в селе. Первым до этого додумался пришлый пожилой поляк, Козьма Иванович. Он жил обособленно у самой речки, занимался разными слесарными делами, ковал, паял, лудил. Его ремесло пользовалось большим спросом. Вот он и придумал, а потом и сделал специальный резак, которым нарезали брусочки торфа. В дальнейшем он обеспечивал всех своим чудесным изобретением. У реки были болотистые луга, на которых под небольшим слоем чернозема залегали пласты мягкого ноздреватого торфа. Это был молодой торф, мягкий, мокрый, пронизанный сгнившими тростниками. Тепла он давал мало, а золы и возни с ним было много. Позже торф добывали возле деревни Вежонка. там он залегал глубоко, но это был твердый почти сухой торф, который давал много тепла и мало золы. Кирпичик торфа вырезали из пласта в торфяной яме тем самым резаком, подавали его наверх, а здесь уже кирпичики разносили и раскладывали по траве, сушили, а потом складывали в большие штабеля. В конце лета целые караваны повозок с большими корзинами, наполненными торфом, колесили по улицам села от торфяных ям к домам. Спешили убрать его пока не начались дожди. На этих торфоразработках приходилось проводить почти все лето в согнутом положении. Это была натуральная детская каторга, про которую мои друзья до сих пор не могут вспоминать без тяжелого вздоха. Но все село до единого двора топливо заготавливало именно на болоте. Зато результатом этого каторжного труда становилось большое число торфяных ям. Они заполнялись водой, вода в торфе быстро фильтровалась, становилась прозрачной и они превращалась в маленькие бассейны. Малыши здесь проводили почти все свободное время. Здесь учились плавать, нырять, соревновались в ловкости и выносливости. Рядом с торфяниками были поля с пшеницей и ребятня в перерывах между купаньями воровали колоски, связывали их в пучок и на небольшом костерке из сухой травы их обжаривали. Вкуснота была неописуемая. Но если бы это заметил объездчик, сторож, то можно было заработать несколько кровавых рубцов на спине от кнута этого объездчика. Взрослых за колоски могли посадить в тюрьму. И сажали. А когда погода была не купальная, подростки забирались на гороховое поле. Горох обычно сеяли подальше от деревни, поэтому туда приходилось снаряжать целую экспедицию. Набирали гороховых стручков за пазуху, в карманы, в картузы, кто куда и сколько мог, но ни в коем случае не в корзину или мешок, и быстро исчезали. Тут они попадались объездчику чаще всего. Объездчик, звали его Алексашка Сапер, был человек крайне жестокий. Не щадил никого. Основная его задача охранять поля от потравы скотом. Он объезжал поля верхом на коне и поле просматривалось хорошо и далеко. Заметив стадо гусей или корову, пасущихся на колхозном поле, он гнал скотину в колхозный сарай и получить ее хозяева могли только после уплаты штрафа. Убежать от него, если он увидел стайку ребятни с горохом, от его коня было невозможно. Но, в конце концов, он поплатился за свою жестокость. Однажды осенью перед рассветом его дом подожгли. Все сгорело дотла.
Первое время у нас в доме не было даже керосиновой лампы, а возможно и керосина в потребкооперации, и вечерами родители брали сухое полено, откалывали от него тонкую длинную щепу и зажигали ее вместо лампы. Щепа была сухая, дымила мало, но при свете лучины можно было и молоко процедить, и поужинать, попить чая или парного молока, и послушать рассказы старших об их злоключениях во время недавней войны. При этом дом заполнял незабываемый смоляной запах. Потом появилась керосиновая светелка. Это была гильза от небольшого снаряда сплющенная сверху, в которую вставляли фитиль и заливали керосин. И уже позже мы увидели керосиновую лампу с дутым стеклом. И все это было в первый раз, все было в диковинку и верхом достижения. Спички - большие, с толстой серной головкой, обычно россыпью лежали в печурке, и вместе с ними лежала коричневая дощечка, о которую зажигали спичку. Но это было не у всех. У большинства людей просто не было денег, чтобы покупать спички в магазине, Поэтому они вместо спичек использовали кусок железа, чаще всего кусок рашпиля, и кремниевый камешек. Это называлось кресало. Чиркали железом по камню, выбивали искру, а искра зажигала кусочек пакли, прислоненной снизу. Пацаны постарше носили в кармане эти штуки, чтобы прикуривать самокрутки. Табак сеяли в каждом доме, а за газетками для самокрутки постоянно приходили к отцу. Он выписывал несколько газет и обеспечивал ими нуждающихся в курительной бумаге. Сам он курил папиросы. Тогда они назывались «Бокс», «Спорт», «Байкал»,«Беломорканал», подороже «Казбек» и «Любительские».
Люди работали в колхозе за трудодни, которые отоваривали зерном, овощами, сеном. За свеклу давали сахар, который многие тут же продавали. За коноплю, которую выращивали в больших количествах, а потом сдавали на пенькозавод, людям плотили какие-то деньги. Но главная польза от конопли была в том, что из нее получалось отличное растительное масло, невероятно вкусные душистые и жирные пироги с конопляными семечками внутри, и холстина- ткань для любой одежды. Деньги за сахар и деньги за пеньку, это и был основной денежный доход колхозников. Потом они могли продать поросенка или овцу, что-то со своего огорода. Только вот покупателей среди таких же колхозников было мало. Поэтому зимой ездили на воскресный базар в райцентр, Локоть. Возвращались уже в сумерках. Лошади были все в инее, хозяин лежал в санях в тулупе и в стельку пьяный. Частенько лошадь шла домой сама без участия ездока, спавшего в розвальнях. Лошадь всегда приходит к дому. Но в то время все домашнее хозяйство тщательно учитывалось фининспекторами и надо было платить налог за скотину, за любой куст смородины и яблоню, за дом, за землю. Вобщем, налогов набегало достаточно. Если человек не мог рассчитаться по налогам, то у него проводили конфискацию имущества. Однажды зимой мы услышали истошный женский крик со стороны сельсовета. А это в сотне метров от нашего дома. Ну, детвора, конечно же, опрометью понеслась на крик. Прибежав, я увидел толпу людей, бойко обсуждающих что-то. В средине толпы стоял бригадир по кличке Чибик. Это здоровенный свирепого вида мужик, которого обычно приглашали зарезать поросенка. Он приходил с немецким штыком - кинжалом и запросто убивал шестипудового боровка. Так вот он стоял внутри толпы, накидывал на рога корове веревку, собираясь увести корову, а в шею коровы вцепилась ее хозяйка, Королева Параха. Вопли ее были неописуемы. Она что-то причитала, кого-то умоляла пощадить, не обрекать на голодную смерть. А ведь корова действительно в то время была источником жизни. Но тщетно. Она не заплатила налоги и теперь у нее забирали корову. Это была середина зимы, а в начале марта перед рассветом загорелся Чибиков дом. Потушить не смогли, все сгорело
А летом продавать было нечего. Лишь в августе, когда созревали в садах сливы, яблоки и груши, а в Глоднево были большие престольные праздники, весь центр Глоднева, который назывался Базар, полностью соответствовал своему названию. Вся площадь заполнялась празднично одетыми людьми. Были там специальные столики и скамейки, на которых были разложены товары самого широкого ассортимента, была трибуна. Все, что было в садах и огородах окружающих сел и деревень, свозилось на этот базар. Кроме этого, гончары из лесного поселка Пожар привозили сюда глиняные изделия: горшки, кувшины, тарелки, кружки и особенно широко были представлены разные свистульки. Какие только фигурки, размалеванные и нет, свистели, гудели, тарахтели в руках у ребятни. Лесные жители привозили деревянные поделки: ложки, чашки, пральники, рубильники с каталками, сита, коромысла, кадки для засолки, изделия из бересты. Молодые мужики приходили в ярких сатиновых рубахах. Причем у каждой деревни преобладал свой цвет. Пройдясь по торговым рядам, запасшись семечками, они отходили в сторонку и играли на деньги. Где-то в орлянку, где-то в биту. Потом шли в чайную, которая была тут же через дорогу или в ларек в самом центре базара обмывать выигрыш. В чайной стоял гвалт, дым висел завесой. Пили русскую водку, закусывая котлетами и хорошими консервами из разных речных рыб. Потом выходили на улицу и начинали выяснять отношения. Драки неизбежное сопровождение таких праздников. Кто-то дрался из-за азарта, кто-то сводил старые счеты, расплачивался за прежние обиды. И очень часто конфликт переходил во времена оккупации. Ведь многие служили в полиции. Аргумент «твоя семья из полицаев» был неотразим. Причастные к полицайщине никогда не пытались отстаивать свою честь, но быстренько отходили в сторону. Начнешь хорохориться, непременно попадешь к Гибалкину, начальнику МГБ (министерство госбезопасности, потом КГБ) района. А там и Караганда недалеко. Глодневские полицаи были отправлены в основном в Карагандинские лагеря. Оттуда они частично вернулись после смерти Сталина по амнистии, но большая часть в Глоднево так и не вернулась, а осталась работать там на шахтах. Время было сталинское, спецслужбы тщательно присматривались к населению. И не без оснований. В Глоднево арестовали несколько совершенно благопристойных граждан. Все они были приезжими. Врач, учительница, какой-то бродячий философ Анциферов. Забрали их за связь с немцами. Насколько они были связаны неизвестно, но в Глоднево они уже не вернулись. Говорили, что учительница, она преподавала немецкий, была у немцев переводчицей. Мне она запомнилась ослепительной красавицей с ярко-голубыми глазами, пышными русыми волосами. Конечно, она не могла не привлечь внимание немцев. Учительницу спустя несколько лет отец случайно встретил в Брянске. Она отсидела свой срок и была совершенно раздавлена, превратилась в немощную старуху.
Врач изобретал вечный двигатель, много о нем рассказывал возле чайной в компании местных мужчин, но наговорил что-то лишнее и на него донесли. Все в селе шептались: «он, оказывается, был шпионом!».
Драки заканчивались быстро. Вот кто-то уже смывает кровь у колодца, кого-то повели под руки домой, кто-то лежит на обочине в траве почти в бессознательном состоянии от чрезмерного количества водки. Что интересно, на улице и из горлышка никогда не пили. Не пили и без закуски. И в селе не было алкоголиков. Кроме двух человек. Один из них тот самый Семен Сергеевич Балалаев, учитель математики и охотник. В молодости он чистил свое ружье и как-то нечаянно выстрелил. Попал в свою мать и убил ее. После этого он запил и пил уже до самой смерти. Семен Сергеевич жил в самом центре, на Базаре, и его частенько видели «отдыхающим» на травке где-нибудь невдалеке от ларька. Но человек он был исключительно интеллектуальный, талантливый математик и философ. Рода он был купеческого и совсем не похож на своих односельчан. Было в нем что-то дворянское, как и у его сестры, тоже учительницы в Перескоках, Ольги Сергеевны Протасовой. Эта женщина была артисткой в жизни и в работе, вообще уникальна по своей натуре. О ней можно рассказывать долго. Жена Семен Сергеевича, Мария Кузьминична, тоже учительница и тоже из купеческой семьи. У нее были еще две сестры, жившие рядом. Одна из них, Валентина Кузьминична Романова, женщина статная, красивая, с карими крупными глазами, работала вместе с нашей матерью в начальных классах. Третья сестра, Анна Кузьминична Ецукова, тоже не была крестьянкой. Все они резко выделялись среди местных женщин своей статью, манерами. И вообще учителя той поры представляли собой какой-то естественно элитный класс в селе., чего не скажешь про сегодняшних учителей.
Местную чайную в будние дни в основном посещали те, кто работал за зарплату. Наплывы были в день получки. Это разные служащие, работники потребкооперации, механизаторы из МТС (Машино тракторной станции). Колхозники все больше обходились самогонкой. За самогонку грозила тюрьма, были женщины, которые отсидели по три года за самогоноварение, но ее источник никогда не иссякал. Поэтому гнали ее не все, а лишь отдельные самогонщики, которых знали все. Это было три – четыре хаты на все село. Всегда знали, у какой бабки можно купить самогон получше, у кого он не очень .Гнали только из свеклы и был он отвратительного запаха, всегда мутный с синим оттенком. Ну, а бабка продавала только надежным людям. Милиционера и милиции тогда в селе не было, он приезжал на бричке, становился на постой в доме напротив нашего, у Нюшки Баранницы. Милиционер был и сам любитель выпить, поэтому особенно самогонщиц не преследовал. Однажды у нас дома собрались отец, врач хирург Филипп Иванович Чекмасов, учитель физкультуры, а потом председатель колхоза Богодеров Василий Иванович, милиционер в звании капитана и наш дядя - директор МТС Перегуд Митрофан Тимофеевич. Изрядно выпив самогонки, милиционер предложил пострелять из пистолета. Они вышли во двор, поставили на погребе доску и каждый сделал несколько выстрелов. Потом вернулись в дом, милиционер разрядил пистолет и отдал его мне. Это был наган. Я сидел на топчане за занавеской. Тут же подлетел старший брат и мы стали крутить барабан, целиться. А спустя некоторое время милиционер, захмелев еще больше, ощупал свою кобуру и обнаружил пропажу пистолета. Помню, какой гвалт начался в доме. Он уже забыл, что отдал пистолет мне. Наконец его вразумили, пистолет вернулся к хозяину, но мы с братом покайфовали.
Как только наступали сумерки, где-то на печке или за печкой, определить было всегда трудно, в какой-нибудь расщелине трубы начинал трещать сверчок. В Глоднево его называли чюрюкан. Звук пронзительный, громкий, пронизывающий. Если рядом не было родителей, это вызывало довольно сильное чувство одиночества, тревоги. В прихожей обстановка была предельно простой. Справа от входа в углу был прибит настенный шкафчик для продуктов - палица. На стене, на двух стальных штырях лежала длинная доска – полка. Там лежали большие круглые буханки подового хлеба, которые мать выпекала в русской печи на капустных листьях, на неделю вперед. Под шкафчиком у стены стояла скамейка и на ней два ведра с водой. Колодец был далеко, чуть ли не в километре, поэтому с водой обходились бережно. Зимой вода в ведрах замерзал и прежде, чем набрать кружку воды, нужно было проломить корочку льда. Морозы стояли крепкие, а двери были без утепления, поэтому стужа натекала в прихожую быстро. Низ дверей и притолока были покрыты толстым слоем инея и льда. Рядом с дверью всегда был веник из полыни. Когда кто-нибудь приходил в дом, то вместе с ним в дом врывались плотные клубы белого морозного воздуха. Гость тут же брал веник, обметал с обуви снег и только после этого проходил в дом. Если приходили люди случайные, странствующие, то они прямо от порога начинали креститься, и раскланиваться в сторону правого угла напротив двери, где лежали буханки с хлебом. В этом углу у верующих обычно висела икона с лампадкой перед ней. У окна стоял стол, сколоченный из досок и две скамейки по бокам. Для отца в торце стола стояла табуретка. Молоко хранилась в глиняных кувшинах, а топленое в глиняных горшках. В этих горшках оно выдерживалось в русской печи до тех пор, пока сверху не появлялась румяная, вкуснейшая пенка - пригарок, а само молоко становилось светлошеколадного оттенка. Ложки были только деревянные. Они были разного размера и каждого своя. Обычно края у них были выщербленные. Миски тоже из глины или из дерева. Вся деревянная посуда была богато раскрашена разными и очень красивыми узорами. Чистый Палех. Это все продавалось в «кооперации»- так называли магазин потребкооперации. В этом магазине, расположенном на площади села, прямо перед входом в школу, продавалось все. Тут были и соль, и сбруя, хамса, рыба типа кильки, и папиросы. Однажды рядом с магазином выгрузили бочки с хамсой, чтобы отправить их на склад и они стояли вдоль стены, ждали своей очереди. При разгрузке в крышке одной бочки вылетела клепка-дощечка, из которых сделана крышка. А в двадцати шагах от магазина наша школа. На переменке ученики быстро обнаружили дефект, дожали эту клепку и стали таскать из бочки хамсу. Ели ее тут же без хлеба, засовывали в карманы на потом . А украденная, она была действительно особенно вкусная. Мне понравилась больше, чем дома. Когда завмаг обнаружил пропажу, бочка была уже наполовину пуста. Потом всех нас таскали к директору, разбирались на собрании, пионеры выступали с гневными осуждения ми товарищей по пионерскому отряду, учителя грозились страшными карами, видимо сами боялись наказания больше, чем мы. Но что было взять с голодных ребятишек? Простили. Тем более, что хамса эта была самым дешевым продуктом.
А вот хлеб колхозникам не продавали, хотя пекли его в сельской пекарне. Хлеб предназначался для служащих и рабочих. А у колхозников частенько хлеб был не очень съедобным. Пекли они его из картошки с добавлением муки. Муку мололи из полученного на трудодни зерна на ветряной мельнице за нашим домом. Мельником был высокий одноногий дядька, фронтовик, ходивший на двух костылях с пустой пристегнутой к поясу штаниной, по фамилии Цыганков Сидор из деревни Матенино. Иногда мы катались на крыльях ветряка, за что получали от Сидора костылем под зад. Но запасов зерна, полученного на трудодни, и картошки не всегда хватало до нового урожая и тогда весной, как только сойдет снег, по полю бродили люди с корзинами и вилами. Это колхозники собирали прошлогоднюю, пролежавшую в земле, мерзлую и подгнившую картошку, которая назвалась тошнотики. Они ее перетирали, промывали и пекли из тошнотиков хлеб. Он получался черным, как сапожный крем и вполне соответствовал названию продукта, из которого выпечен. Вкус и запах тошнотворные. Но другого не было. В крестьянских семьях бывало помногу детей, у некоторых по пять - семь. Жили в страшной скученности и самоограничении в маленьких, тесных, сделанных иногда из плетня, обмазанного глиной, хатках. Кирпич-сырец для печек в этих хатках делали сами. За речкой возле кладбища была желтая глина. Ее копали, замешивали с навозом или хаботьями (остатки колосков после молочения пшеницы), затем заполняли ею четырехместную форму, относили на траву и выворачивали. Получалось четыре кирпича сразу. Потом сушили и клали печку.
Невероятной бедой были вши и блохи, которые плодились еще и потому, что домашние животные жили рядом с людьми. Зимой, в холодную пору в дом к людям запускали, например, свинью, которая должна опороситься. Она жила в доме пока поросята не подрастали до нескольких недель. Потом поросят везли на базар, а свинью возвращали в сарай. Под кроватями в корзинах сидели гусыни, высиживающие потомство. Иногда, когда собирались вместе малолетки, то от нечего делать начинали соревноваться по вычесыванию вшей - у кого больше. На стол клали лист бумаги и частым гребешком чесали голову на эту бумагу. На листе шевелилось целое стадо бледных кровососов. Школьников по этой причине заставляли стричься наголо вплоть до восьмого класса. Взрослые женщины обычно избавлялись от них керосином. Женщина садилась к окну, ставила зеркало и большой гребенкой от прялки слой за слоем разворачивала волосы на пробор. И образовавшийся пробор смазывала тряпочкой пропитанной керосином.. В школе можно было часто видеть, как по рубашке сидящего впереди ученика ползает блоха или вошь.
Вместе с вшивостью другой бедой, возникающей по той же причине-антисанитарии, были глисты. В школу периодически приходили медсестры из больницы, и весь класс кормили таблетками от глистов. В глазах все становилось зеленым, а на снегу вокруг школы появлялись зеленые узкие проталины, просверлившие снег до самой земли. После этого зайти в туалет, который был сделан из досок и находился в стороне от школы на краю бывшего блиндажа, было невозможно. Рвота от увиденного. Но вшивость победили довольно быстро с помощью государственных мер. Появился ДДТ, дуст и проблема была снята. Была еще одна большая проблема-неграмотность старшего и среднего населения. Люди не успели поучиться в школе до войны, за время войны стали уже взрослыми, семейными и ходить в вечернюю школу им было некогда. И вот тогда в приказном порядке создали десятидворки, т.е. десять неграмотных человек объединялись в одном дворе, и к ним приходил учитель, который и учил их грамоте. Это было обязанностью и нашей мамы, как и других учителей начальных классов. Люди научились минимально необходимым навыкам - читать, писать. А то бывало, приходишь на почту, а там женщина жалобно просит: «Сынок, распишись за меня». А это какой-то платежный документ. Расписываешься. Школа, где работала мама, и где были все начальные классы, была недалеко от нашего дома в старой деревянной церкви.
Рядом со школой был огромный котлован с большими каменными глыбами. Это остатки от высокой каменной церкви, которая саморазрушилась по каким-то причинам задолго до войны. По дну котлована были разбросаны человеческие черепа и кости. Видимо каким-то образом оголилось кладбище, которое было рядом с церковью или на ее месте. Никто не интересовался этими останками, подростки целились и стреляли в эти черепа из рогатки, устанавливая их на большие каменные глыбы. А между тем, уже гораздо позже, рядом со школой-церковью копали котлован под хозпостройку и обнаружили страшную находку. Почва там песчаная, желтый песок. И вот из траншеи извлекли толстенную женскую косу. Чуть позже гранитное надгробье с православным крестом. Там старославянскими буквами было написано, что здесь двести лет назад (там стояла дата, конкретный год) были захоронены люди, умершие во время какой-то эпидемии (употреблялось слово «мор»). Название болезни, вызвавшей эпидемию, не было указано, да и его, скорее всего, и не знали тогдашние жители села.. А ведь эпидемия неизвестной болезни могла вернуться уже из могил.
На чердаке школы жили совы, и по ночам слышалось жутковатое «угуканье» этих мифических птиц. Вокруг школы росли старые доживающие свой век, липы. Церковь с совами, черепа, черные контуры высоченных лип в ночи, наводили на нас страх. Преодолевая этот страх, пацаны собирались на крыльце школы и сочиняли самые разные страшилки про ведьм, слетающихся на эти липы в полночь, про покойников, встающих из могил, про какие-то приведения в белом, которые встречали то одну, то другую женщину. Вобщем, после такого обмена сенсациями идти домой мимо развалин церкви было невероятно жутко.
Вообще-то подростков в Глоднево было огромное количество. Подавляющая часть из них были без отцов. У одних отцы погибли на фронте, у других же, довольно значительной части, отцы сидели в тюрьме за то, что во время войны были полицаями. И вот эта безотцовщина, еще не достигшая работоспособного возраста, не желающая, а часто и не имеющая возможности учиться, сбивалась в уличные «отряды». Табунами кочевали они по селу, залезали в сады, огороды, затевали драки с такими же отрядами с другой улицы. Правда, драки эти не были кровавыми, через день вчерашние противники уже запросто общались, вместе купались, объединялись для войны с соседним селом. Те, кто постарше, добывали взрывчатку, толовые шашки и глушили в реке рыбу. Боеприпасов вокруг было много, саперы на своих машинах проезжали через Глоднево чуть ли не каждый день. Где-то нашли мины или снаряды и в селе были слышны раскаты взрываемых боеприпасов. Были и человеческие жертвы-ребятишки подрывались на минах. Возле заготларька, т.е. синдиката по -нашему, были горы сдаваемого металлолома. В этих горах было полно мин, снарядов с выплавленным толом, стволов винтовок, однажды привезли огромный алюминиевый трехлопастной винт от самолета. В Ближнем лесу мы бегали смотреть сгоревший танк, зенитку. Рядом с нашим домом лежали штабелями деревянные ящики со снарядами. Скорее всего, они были без детонаторов, но сами снаряды там были. Бабушка Евдокия Тарасьевна сама вынимала эти снаряды, а ящики несла домой для хозяйственных нужд.
В послевоенные годы вся страна была занята залечиванием ран и, видимо, для ребятни у нее пока не было времени. Но потом стали создаваться ФЗУ (фабрично-заводское училище), ФЗО (фабрично-заводское обучение), где подростков одевали, обували, кормили и обучали рабочим профессиям. Приезжали на побывку ребята в черных гимнастерках ,подпоясанных прорезиненным ремнем, в черных фуражках с матерчатым козырьком и скрещенными молотками на кокарде. Ходили важные, деловые, хвастались своими похождениями. Но нужно было четыре класса образования. Четвертый класс был уже выпускным и человек дальше учиться не обязан. Вот тут вся эта братва стала кто доучиваться, а кто просто добывать справки ,ведь были- то они уже переростками. Зная, что ребята будут при деле, справки им в школе давали. А некоторые уже настолько достали всех своим хулиганским поведением, что в школе были рады избавиться от них. И разлетелись пацаны по всей стране. И уже никогда не вернулись к своему дому, тем более, что у многих из них этого дома здесь не осталось. Разлетелись в разные стороны- кто вверх, а кто и вниз, в тюрьму. Кто-то прервал свой полет на самом взлете. Время было суматошное, только что прошла амнистия, выпустившая на свободу тысячи уголовников. На этой волне глодневские подростки стали делать себе «фиксы» из фольги, подрезать чупчик наискосок, делать наколки. Т.е. стали косить под блатных, под урок. Пробовал делать наколку и я, колол иглой, смоченной черной тушью, но это оказалось слишком болезненным для меня и я остался не меченым.
Чуть позже появились вербовщики, которые зазывали девушек на строительство в Москву. И уехали наши девушки и девочки, стали лимитчиками, а потом уже и москвичками. Еще позже людей приглашали целыми семьями для работы на Украине, потом в Калининградской области, потом на Амур, Енисей. И потянулись к станции Брасово гужевые колонны, которые увозили глодневцев в далекие, более сытные и благополучные края. Опустели улицы, освободились переполненные людьми дома, а кое-где и исчезли сами хаты, оставив после себя кучи мусора и кусты крапивы да бурьяна. Люди уезжали не просто семьями, а целыми фамилиями со всеми братьями, сестрами и прочей родней. Кое-где их места заполняли люди из медвежьих углов, маленьких поселочков в глухих уголках этого региона. В результате с карты района исчезли многие поселки. Начиналась перестройка села, затеянная Хрущевым.
Особым событием в жизни села были цыгане. Летом они въезжали в село на своих кибитках с кучей детей и крикливых цыганок. На ночь располагались где-нибудь на лугу вблизи от речки. Разводили костры, варили ужин и совсем не обращали внимания на сбежавшихся сюда и толпящихся вокруг табора местных жителей. Люди рассматривали цыганский быт с любопытством, отмечали необычные для себя предметы цыганского быта, поведения. Цыганята просили папироску, за это они танцевали на пузе, выворачивали веки глаз, плясали. Поужинав, укладывались спать. Мужчины ложились под телегой, женщины и дети внутри кибиток . в иногда в шатрах. Утром цыганки расползались по селу, предлагали погадать, клянчили что-нибудь съестное для цыганят. А мужчины разводили походные кузницы, ковали, паяли, лудили. Иногда шли в правление колхоза или другую организацию и предлагали продать коня. Кони у них всегда в богатой сбруе, в золотистых бляхах, с высоко задранной головой. Потом они демонстрировали коня - садились на него верхом без седла и гоняли рысью и галопом. Конь храпел, распускал длинную шелковистую гриву, вздыбливался, расстилая по ветру шелковистый хвост. Кони у цыган были всегда в образцовом порядке. Чтобы они что-то воровали в селе, такого не припомню. Но вот у них однажды украли коня и я был свидетелем того, как цыган пришел в сельсовет к председателю Булатову с заявлением о пропаже коня. Помню, что Булатов отфутболил его с его жалобой. Возможно, это было не его дело, для этого была милиция. Был один год, когда на зиму цыгане стали на постой на Поплевке - улице в нижней части села. Это была какая-то часть цыган, отбившаяся от табора. Цыганки в длинных пестрых платьях, с ребенком на груди, замотанным в платок, ходили по домам, просили «что-нибудь скаромного для цыганят.» Им давали. В те времена вообще было много побирушек. Ходили по домам изможденные голодом старцы, которым невозможно было не подать кусок хлеба. Ходили калеки в сопровождении малолетних детей и им подавали. Ходили погорельцы, собирающие на постройку хатки. Стучались в дом слепые, глухо-немые, искалеченные, но всегда страдальческого вида люди. Но никогда не встречались люди, которых кто-то в селе знал. Хотя тут все знали друг друга в радиусе пятнадцати километров. Кроме побирушек ходили по селам мужички в зипунах, в лаптях или галошах с онучами, которые возили за собой санки с разными поделками, они тоже стучались в дом. В какой-то период зимой на этих санках стояли корзинки с гусаками. Это любители-гусятники из других сел меняли гусаков, улучшая породу своего стада. Гуси были особой статьей деревенского мужского быта. Обычно днем гусей выгоняли к проруби или к ключам между улицами Коммуной и Поплевкой. Пока гуси купались, чистили перья, мужики стояли вокруг ключей, наблюдали за своими любимцами. Потом начинали стравливать гусаков. Они толкали их друг на друга и те начинали щипаться и бить друг друга культями крыльев. Мужики млели от азарта. Наконец один гусак обращался в бегство под победные возгласы хозяина победителя. Ну, а сам хозяин мог целую неделю ходить с задранным носом. Его гусак самый лучший. Был у гусятников и некий координационный орган «Гусь – перо». Он собирался на Поплевке у весьма влиятельного гусятника-инвалида Мишки Хромого. Там за игрой в карты и бутылочкой самогонки решалось, кому и с кем стоит поменяться гусаками, какие породы нынче в почете, каких пора пускать на перья и холодец.
-----
В Глоднево было два здания школы. Одно, бывшая церковь, было для начальных классов. В ней было пять классных комнат и учительская. Располагалась она, как все церкви, в самом центре села. Перед входом в школу магазин на высоком фундаменте и с высоким крылечком. Под этим крылечком мы, пяти - шестилетние ребятня, насобирав окурков, курили как умели. Иногда едва ли не до потери сознания. С обратной стороны магазина, т.е. со стороны школы в нам был заготларек, синдикат,в котором заведовал некто Никишок. Он принимали за деньги яйца, шкурки разных зверьков и животных, лапки от хищных птиц, за которые платили потому, что это считалось это борьбой с вредителями. Такое соседство школы и заготларька имело свои негативные стороны. Никишок для выполнения плана принимал и свежесодранные шкурки любого животного. Это побуждало наиболее отъявленных подростков из среды уличных живодеров к невероятной жестокости. Они отлавливали какую-нибудь собаку или кота, запихивали в мешок и забивали их прямо перед школой с помощью железок из кучи металлолома, не обращая внимания на истошный крик умирающего животного, и тут же сдирали с них шкуру. Ученики все это наблюдали. А в котловане под камнями после этого валялись протухшие туши убитых собак, котов, хорей. Живодерство как-то не считалось чем-то зазорным. Можно было часто наблюдать, как где-нибудь в колхозном саду мальчишка поймает молодого воробышка, который еще не умеет хорошо летать. Тут же появлялся небольшой костер, воробья быстро общипывали, обжаривали и аппетитно съедали. А весной, когда в гнездах грачей, которых было великое множество на высоченных липах в верхнем саду, на улице Коммуна возле колхозной кладовой собирались уже взрослые мужики. Главным героем тут был подросток по имени Федорец, который обладал исключительной способностью лазить по деревьям. В его обязанность входило забраться на липу, на самую вершину и сбросить оттуда еще не оперившихся грачат. Сбрасывал он столько, сколько гнезд смог достать. Это были десятки голых птенцов. Внизу творилось что-то страшное. Мужики брали грачонка за голову и, взмахнув рукой, отделял туловище от головы, отрывали голову. Потом птенцов потрошили, клали в большой чугун и варили. На пиршество сходилась вся улица.
А вот сусликов мы уже ловили и сами. Для этого брали ведерко или старую солдатскую каску и шли в лог на окраине Матенино. Там находили норку и заливали ее водой. Суслик выскакивал из норы и тут его надо было изловить. Получалось не всегда. Обычно суслики делали запасные выходы. Пока мы льем воду в норку, суслик уже выскочил через черный ход и скачет в десятках метров от нас.
Слева от школы располагался бывший поповский дом, крытый железом, в котором размещались с одной стороны сельский совет, с другой почта, а с третьей стороны была школьная квартира, где жила семья учителей. Возле этого дома всегда было много повозок. Это приезжали почтальоны из всех окружающих деревень и они стояли в ожидании почты из района. Ее тоже привозили на лошади. Помещение сельсовета было довольно просторным и там по вечерам собирались любители домино и шахмат. Там же раз в месяц, а иногда и два раза, крутили кино. Киномеханик приезжал на лошади вместе со всей кинопередвижкой. Разгружали ящики с проекторами, звуковой аппаратурой, снимали движок с генератором. Экран был в длинном черном пенале. Киномеханик в селе был важнее любого президента. Ему старались услужить, помочь, надеясь на бесплатный проход в кино. Это было очень престижно - в кино без билета. Пацаны проникали в зал частенько и без «блата» с киномехаником. Для этого были окна. Погаснет свет в зале и видишь, как с поддонника под скамейки одна за другой нырнули тени. Лазить под скамейками, искать зайцев было уже поздно. Да киномеханик не очень-то и стремился. Хотя наиболее наглых мог и поколотить, что периодически и происходило. Бывало, что во время кино зайцы сыпались в зал с чердака через щель в потолке. В кино приходили со своими скамейками, табуретками, скамеек всем не хватало. Ведь это был не клуб, а сельсовет. Пацаны обходились без табуреток, они плотными рядами седели и полулежали на полу перед самым экраном. Смотреть приходилось где-то вверху. Помещение набивалось как бочка с сельдью. Скоро становилось душно, жарко, как в бане. Воздух становился спертым, иногда подпорченный увлекшимися зрителями. Был случай, когда мелкий зритель, звали его Шурик Гончар, сидевший на полу, не смог выбраться на улицу в туалет и, пристроившись в темном уголке, снял штаны и оправился прямо на пол. Обнаружили после сеанса. Фильмы были длинными, порой 12-15 частей и это был главный вопрос - сколько частей? Это на два часа. После каждой части киномеханик вынимал ленту и заправлял следующую часть. Обычно мужики не выдерживали долгого сидения и тогда в луче проектора появлялись клубы табачного дыма. Киномеханик призывал к совести, курцы на время гасили цигарку, Когда фильм заканчивался, народ поспешно вываливал на улицу весь мокрый, потный. Фильм бурно обсуждался, пересказывали друг другу содержание отдельных сцен, восхищались, возмущались. Вобщем, проникались увиденной историей. Иногда, в теплую летнюю погоду экран вывешивали на здании сельсовета прямо на улице. Аппаратура стояла на столе и кино крутили бесплатно для всего села. Народу, конечно, было много, приходило все село.
Через дорогу от сельсовета была больница - одноэтажное деревянное здание с железной крышей, где в одной половине принимал фельдшер, была палата с койками, а в другой была квартирка врача или фельдшера и небольшое родильное отделение. Там родились обе наши сестры, Галя и Зина. Там же была и аптека.
А второе здание школы предназначалось для старших классов. Это было двухэтажное кирпичное здание на самом высоком месте села, на улице Коммуна - бывший дом помещика Орлова-Давыдова. У помещика было три огромных сада, окружавшие его дом и назывались они Верхний, Нижний и Магазейский. Под домом был небольшой молокозаводик. Два огромных винта от прессов из этого разоренного заводика еще долго лежали возле школы. Поскольку у народа садов практически не было, потому, что за них надо было платить налог, то сады эти были местом постоянного притяжения пацанов. Краснобокие наливные яблоки среди зеленой листвы почти у самой ограды, пузатые сочные груши величиной с кулак не могли не привлекать внимания. А ограда была - плетень. Обычный плетень из орешника. Перелезать его было совсем не сложно. Когда лезешь туда. А вот когда приходилось удирать от сторожа, то через плетень уже не перелезали, а перелетали. Сторожа обычно были лютые. Но еще больше боялись садовода, Колю Белого, хотя сам он никогда не занимался рукоприкладством. Но бывало, что нерасторопного воришку ловили, Белый привязывал его к яблоне и воришка сидел на солнцепеке несколько часов. Для острастки.
В первые послевоенные годы у школьников не было даже бумаги и чернил. Тетрадки делали из разных бумажных мешков из-под цемента, гипса, разных оберток и упаковок. Чернила заваривали из растительности, из красной свеклы. Были они или бледно розовые или грязно-синие. Позже стали продаваться порошки и таблетки фиолетовых чернил, которые надо было развести водой. Продавались деревянные ручки и железные перья для них. Перья были самых разных конструкций - «лягушечка», «рондо», «с шишечкой» и другие. В школу шли босиком, так как обуви в магазине не было, как и денег у людей. Зимой обувались в лапти, которые плели из липового лыка. По улицам часто ходили мужики, обвешанные связками лаптей разных размеров. Они продавали эту обувь или обменивали ее на продукты. Но к лаптям нужны еще и онучи, своеобразные портянки, закрывающие ноги до самых колен. Для утепления на дно лаптей клали сололму. Лапти, чтобы они не набивались снегом через подошву, подшивали кусками резины. Это делало их скользкими, они хорошо катились по снегу и льду, на них катались с горок. Хотя лучшим и самым приятным способом катания была «гамнушка».Это обычная плетеная корзина, которую обмазывали свежим коровьим пометом, замораживали и обливали водой. Получалась большая круглая ледяная глыба с мягкой соломенной серединой. Она одинаково хорошо скользила и по снегу, и по льду. При этом издавала глухое гудение.. Одевался народ в штаны и рубахи из домотканого полотна -холстины. Холщевые штаны и рубахи красили чаще всего в синий цвет. У ребят холщевые штаны быстро собирались в гармошку и штанины выглядели, как шланг от противогаза. При ходьбе эта гармошка сжималась и растягивалась, как пружина. На трудодни колхозники получали коноплю. Ее вымачивали, сушили, ломали в специальных станках, а потом вычесывали волокно. Мы делали из этих нитей веревки, вили кнуты. Кнут пропитывался колесным дегтем и он становился, как кожаный. Из волокна на прялках делали суровые нитки, а на ткацких станках из ниток делали полотно. Заходишь зимой к друзьям, а там посредине хаты стоит большой стан, за станом сидит хозяйка, сует из стороны в сторону челноком и щелкает педалями. Она ткет холщевое полотно. Потом холстину вымачивали в щелоке из золы и долго выжигали на солнце. Полотно становилось светлым, мягким. По улицам вдоль домов на траве длинными узкими лентами высвечивались полотнища холста. Здесь же из старого тряпья ткали «постелки». Это цветастые коврики, которые использовались для дорожек, ковриков и различных подстилок на печь, кровать. Одежду для зимы ,кто побогаче шили из овечьих шкурок. Все полушубки были однотипные, приталенные. Цвет тоже был один – красно-коричневый. Это оттого, что красителем была древесная кора. Других не имелось. Народ победнее носил «демисезонные» одежки-зипуны. Это приталенные длиннополые пальтишки коричневого цвета из толстого сукна домашней выработки. Никаких пуговиц. Петелька и деревянная палочка, перевязанная посредине. Но и такое позволить себе могли не все. Многодетные семьи без мужчин или одинокая женщина с парой ребятишек были не в состоянии обеспечить детям и этот минимум. И тогда с наступлением морозов часть детей оставалась дома - нечего обуть. Обувь или одежка была не у всех, поэтому одевали ее по очереди. Но это продолжалось не долго. Колхозы, которыми была каждая улица, объединили в один- «имени Сталина», благодаря чему появилась техника. Работать стало легче, а зарабатывать больше. Быки, на которых выполнялись все сельхозработы, быстро исчезли и на их место пришли кони. Появились сенокосилки, сеялки и даже для конопли в МТС поступил комбайн, который подкашивал стебли конопли и складывал их в снопы. На поля вместо быков и коней вышли трактора и комбайны из местного МТС. Уже в моем первом классе в 1950 году нам выдавали бесплатные учебники, тетрадки. В 1953-54 годах ребятам, у которых не было родителей, которые жили, кто с бабушкой, кто с тетей или сестрой, стали выдавать полный комплект одежды-ботинки, валенки, куртки зимние, шапки. Если положение у парнишки было неважное, его устраивали в детдом.
Чернила сначала носили с собой, потом в школьных партах сделали отверстия и туда установили чернильницы. Правда, иногда зимой чернила замерзали и мы, сидя в пальто и полушубках, слушали учительницу или по очереди читали вслух «Родную речь», пуская изо рта клубы пара. Потом в классах установили железные буржуйки. Мы топили их сами весь день, подбрасывая в них дровишки на переменке. Правда, иногда хулиганы использовали эти печки в корыстных целях. Закрывали дымоход и класс заполнялся дымом за одну переменку. Урок сорван, мы отдыхаем, а хулигана выгоняли из класса. Но всего на один день. Ученики были самого разного калибра, но рожденных в военные годы, естественно, было мало. Моих ровесников было три четыре человека. Иногда доходило до смешного. В четвертом классе вдруг перестал приходить один ученик. Илья Панкратов. Учительница спрашивает у его брата, «Леша, а что с Ильёй, почему он не ходит». Лешка отвечает: «Он не будет ходить. Он женился».