3
Мемуары – жанр, где невозможно проживать в одном времени. Прошлое больше не видится однозначным. Жизненный опыт окрасил его в другие цвета, не те, что когда-то радовали глаз или наоборот – тревожили душу. Появилась ретушь, а в иных местах теперь зияет черный квадрат – не философский символ, а – брешь во мраке.. Зато четко высветилось то, что было милостиво прикрыто от ненужного разочарования.
Мне нравятся очарованные души – до сих пор, как это ни смешно в моем возрасте.
Понятно, что так называемая личная жизнь, семейная, была и остается для меня важнее всего. Но ведь работа у советской женщины занимала ровно столько же времени, сколько и семья, если исключить сон. И все переживания, связанные с профессией, отражались на семье. А часто определяли стиль повседневной жизни.
Я намеренно вывожу за скобки воспоминаний эту главную жизнь – с мужем, папой, сестрами, детьми, первым внуком, иначе получится эпопея.
Так что возвращаюсь в узкое пространство подготовительных курсов, откуда буду делать набеги в сегодняшний день, для связки и сравнения. Иначе не получится…
Итак, возвращаюсь в октябрь 84 года.
Никогда, нигде и никем я не руководила в своей жизни. Разве что классом, работая в школе. А тут пришлось встать во главе секции преподавателей русского языка. Это еще при Зое Ивановне, в пору моего фаворитства. Она посчитала, что самой старшей из нас, Нине Ивановне, скоро на пенсию, а остальные – моложе меня и не имеют такого опыта работы.
Я не смогла отвертеться от почетной должности, да она и не требовала особых усилий. Пару раз в месяц мы собирались обсудить свои проблемы, но теоретически. Зоя Ивановна не требовала взаимопосещений, а мы тоже не рвались в гости друг к другу, потому что никогда не знали, чем обернется урок. Ведь слушатели вечерних курсов – народ пассивный, не любят светиться. Отвечать при посторонних боятся. Многие кончали школу несколько лет назад, все успели забыть. Они пришли сюда слушать и вспоминать, а не усердствовать перед учителем. И лишь в группах, составленных из десятиклассников, занятия напоминали школьный урок. Дети поднимали руки, рвались к доске, явно заблуждаясь: им казалось, что мы, преподаватели, каким-то образом можем повлиять на поступление.
Каждый из нас работал по-своему, но я догадывалась – не так, как положено. В чем потом и убедилась. А пока эта свобода казалась естественной и всех устраивала. Это я привыкла за тринадцать лет работы в школе к бесконечным проверкам. То директор забредет на урок, то завуч зачастит, следуя каким-то своим планам, то коллеги – из любопытства или под давлением начальства (положено!), то нагрянет инспектор районо. А уж сколько открытых уроков пришлось дать, когда набегало до десяти человек одновременно!
И я была рада такому счастью – ни от кого не зависеть. Ведь за пять лет работы ко мне даже начальство ни разу не заглянуло. По-моему, и ему не хотелось знать, кто и как работает. Лишь бы не жаловались слушатели. О нас судили по оценкам, которые мы все-таки должны были выставлять в журналах. И если кто-то щедро сыпал двойками, его вызывали на ковер к завучу.
Ну, ковер – это слишком громкая метафора для нашего заведения. Завуч, Валерия Ивановна, миловидная женщина со сладким голоском, усаживала рядом смельчака, что поставил за контрольную работу несколько двоек, и шептала, как родному:
– Это вы себе поставили оценки. Исправьте положение.
Исправлять положение требовалось немедленно, за соседним столом. Завуч деликатно отводила глаза. Смельчаками оказывались новички, попавшие сюда, как и большинство из нас, по чьей-то протекции. Их просто вовремя не посвятили во все тонкости почасовой работы.
Поговаривали, что во время лекций Зоя Ивановна не просто так расхаживает мимо приоткрытых дверей, а подслушивает. Похоже на правду. Все-таки она была любопытной особой и хотела знать, чем дышат подчиненные наедине со слушателями.
Один раз я застукала Зою Ивановну под своей аудиторией и чуть не прищемила ей нос, неожиданно распахнув дверь. Бедняжка откровенно смутилась, но тут же нашлась – изобразила возмущение:
– Что это ваши слушатели так громко смеются? На весь коридор! Хоть бы дверь… прикрыли! Другим мешаете работать. Даже в моем кабинете слышно!
«Ах ты ж брехуха», – подумала я с невольной улыбкой и ответила:
–Это мы анализируем специфику юмора в романе Шолохова «Поднятая целина». Как раз о деде Щукаре читаем. Предмет у нас такой – иногда приходится смеяться. А что – нельзя?
Думаю, этот эпизод и завершил короткую, но позорную эпоху моего фаворитства у царствующей Зои Ивановны.
Знала бы она, что мы не над Щукарем смеялись, а над самим Шолоховым, который в своем усердии речь Щукаря на собрании растянул так, что хватило бы на целые сутки. Вот мои детки-десятиклассники, учитывая все паузы в речи и реплики других героев, подсчитывали по часам, сколько занимает по времени один период (абзац) этого выступления.
Так я приучала будущих филологов критически относиться даже к литературным авторитетам, иметь свое представление о достоинствах и слабостях конкретного произведения. И как же им понравился тот урок!
После разговора с генералом настроение было испорчено окончательно. Но я никогда не входила в аудиторию с кислой физиономией. Мне удавалось наладить контакт с аудиторией любого возраста. Конечно, интересней было с десятиклассниками. У этих и мозги посвежее, и знания пока не испарились, и энергии больше. Они живее в эмоциях, задиристее, любят поспорить. Они отстаивают свое мнение, что я больше всего ценю в людях.
Но сегодня у меня будущие математики да физики – из тех, кто уже работает на заводах, в КБ, в цехах, им нужна корочка – больше, чем знания. У них за плечами техникум или профтехучилище. Первый диктант они написали на двойку, и теперь мы работаем над ошибками.
Конечно, они стараются. И я – тоже. Мне важно их не усыпить. Песен я, конечно, не пою, но шутками атмосферу общей усталости разгоняю. Все пришли после работы, многие не успели даже поесть, и я закрываю глаза на жующие рты, прикрываемые рукою. Бедные, бедные…
На перемене мой стол всегда окружают плотным кольцом. Одним нужен совет, другие успели задать вопрос, кто-то пытается завязать светский разговор. Я почему-то вызываю у них интерес, у девочек – чисто женский. Они даже вязку не стесняются рассматривать на моей шали. В аудитории всегда прохладно.
– Ой, а это – крючком? Нет? Краси-иво…
– А у вас дети есть?
– У меня уже внук есть, не только дети.
– Да-а?! Но вы же такая молодая!
– Нина, Света, отойдите, что ты к человеку прицепились? – не выдерживает кто-нибудь из ребят. – Людмила Евсеевна, а вы где раньше работали?
Им кажется, что я рангом повыше школьного учителя…
И у меня в каждой группе уже наметились «любимчики» – с нестандартным мышлением, выразительными лицами. Во время лекции я смотрю на них – ищу обратную связь, выраженную в мимике, взгляде, улыбке. Как артисту нужна реакция зала, так и мне нужно ощущение диалога. Я не лектор-оратор, из тех, кто упивается своею речью. Я предпочитаю контакт, беседу. Не люблю пустые глаза и застывшие лица.
– Слушай, что ты с ними на переменах делаешь? – удивляется каждый раз Нина Ивановна. – Ты же их совсем не знаешь!
Ей хочется выманить меня в коридор, пообщаться, обсудить свежие новости, а я торчу среди этой массы посторонних людей.
– О чем можно с ними говорить, не понимаю? Тебе не хочется отдохнуть? – вторит Валентина Федоровна, моя вторая подружка на курсах.
Наша троица не распадается вот уже шестой учебный год. С Валей мы после окончания университета работали на одном этаже: я – лаборанткой на кафедре педагогики, она – секретарем у ректора. Тогда и сблизились, хотя общими у нас были только молодость и чувство юмора.
И вот, встретились на курсах через пятнадцать лет. И было такое ощущение, что не расставались. Любили посмеяться над ситуацией. Тайны семейные хранили. Никакого желания плакаться в жилетку друг другу не испытывали. Не дружба – приятельство, не напрягающее.
Это сейчас политика сводит и разводит людей, а в середине восьмидесятых о ней говорить не хотелось. Мы жили в глухом застое и диссидентствовали только на своих кухнях. Не столица все-таки, а наоборот – родина многих советских вождей, где колбаса в магазинах еще водится…
Так что предметом нашей критики или иронии было поведение родного начальства либо кого-то из коллектива, к этому начальству приближенного.
Эта тема была актуальна, потому что на своей шкуре мы чувствовали перемены в настроении тех, от кого зависело наше спокойствие. Но и она надоедала, так что мы предпочитали делиться свежим впечатлением от только что прочитанного. Толстые журналы – «Новый мир». «Знамя», «Дружба народов», «Юность», да еще «Литературная газета» бесперебойно заботились о пище для души и мозгов. Мы ведь выросли на книгах.
Валентина – особа, прагматичная во всем, была понятной. А вот в личности Нины Ивановны было много потаенных уголков, которые требовали разгадки.. Она казалась мне романтичной особой, слегка жеманной, как постаревшая актриса, у которой отобрали роль молодых девушек, но остались наработанные привычки. Она и внешне походила на актрису – правда, растерявшую способность следить за своей внешностью. Красивое лицо, вальяжные жесты, пучок волос на затылке, всегда так небрежно сколотых гребнем, что пряди разлетались, и голова казалась просто растрепанной, затуманенный взгляд… Нина Ивановна вообще пребывала в состоянии какой-то хронической рассеянности и походила на осеннюю полупьяную муху. Не отвечала на вопросы, запаздывала с ответами, могла посреди разговора вдруг уставиться на меня в упор, чтобы сказать что-то типа:
– Ты такая красивая, Люся! Признайся, у тебя было много поклонников в молодости? Витя страдал от этого, говори!
– Нина Ивановна, – смеялась и сердилась я одновременно, – вы сейчас – о чем?! Мы о завтрашнем педсовете говорили! Группы собираются сливать, а вы!
– Ах, брось, такая ерунда, – Нина Ивановна плавным жестом приподнимала мою челку со лба, – так лучше! Нет, с челкой лучше… Какой педсовет? Все ерунда.
Она жила в состоянии хронической влюбленности в чью-то красоту. Этим она напоминала меня в молодости, но только я никому не признавалась в любви, молча переживала ее,а Нина Ивановна щедро озвучивала свое восхищение.
Знаю, что до моего появления на курсах у нее был другой объект для любования. И тоже с ровным носом (впрочем, как и у самой Нины Ивановны) и синими глазками. Ко всем же, не получившим от рождения ровного носика, красивых глазок и тонкой талии, Нина Ивановна была глубоко равнодушна. Вот это меня раздражало.
Нет, глупой курицей она не была. Прекрасно знала литературу, была влюблена в поэзию и шпарила наизусть всего «Евгения Онегина». Память на поэтические творения у нее была уникальной. Вот чему можно было позавидовать.
Я быстро разгадала причину ее аристократической рассеянности: Нина Ивановна была полностью глухой на одно ухо и туговата на другое, но скрывала это мастерски.
Она дождалась наконец, когда закончатся занятия и мы останемся наедине.
– Рассказывай, чего тебя генерал вызывал?
– Как-нибудь потом расскажу. Неохота, – ответила я.
– Я две перемены тебя ждала. Ты о чем там со своими … толковала? – опять завела свою песенку Нина Ивановна. – Получается, что совсем не отдыхаешь! Ну кто они тебе? Чужие! Совсем!
– Интересная группа, хоть и технари.
– И что же в них интересного? С ними интересней, чем со мной? – слегка обиделась Нина Ивановна.
Глупая ревность заставляет меня оправдываться. Вот чего не переношу.
Идем в учительскую – одеваться. Голова таки разболелась от усталости. Да, я – дура, надо было на переменках хоть прошвырнуться по коридору, а не торчать в аудитории.
А, может, мне просто не хотелось встречаться с Ниной Ивановной, которую генерал расхвалил? Я впервые столкнулась с неграмотностью коллеги, и мне доказывали, что…
– Нина Ивановна, у вас сочинения заочников с собою?
– А что? – сразу испугалась она. – Зачем тебе они?
– Хочу взглянуть на рецензии. Надо поучиться, как их писать… покороче. У меня что-то не то получается, – говорю я, кивая в сторону директорского кабинета.
Там тихо, генерал смылся давно… В учительской пусто. После третьей пары все разбегаются молниеносно. Только методистка Маша копается на своем месте, раскладывая контрольные работы заочников по предметам.
Маша – великая труженица. Славная девочка, сирота, с врожденным вывихом бедра. Ходит с палочкой, сильно выворачивая ногу в сторону. Она не замужем, никуда не торопится. Со всеми вежлива, тиха, не сплетница и потому вызывает всеобщее сострадание. Несчастливый человек с неозлобленной душой… Еще и умница. Учится на заочном мехмате.
– Маша, дай мне сочинение… хоть какое-нибудь, – подхожу я к ее столу. – Хочу убедиться, что не только мои заочники списывают работы.
Маша медлит, глазами спрашивает у Нины Ивановны: можно?
Та загораживает спиною Машу:
– Люся, ты что? Зачем из-за этого голову себе сушить? Пусть списывают. На экзамене им все равно не дадут этого сделать.
– Вот именно. Не дадут. А они будут не готовы к этому. Я пытаюсь им вбить в башку, что писать надо самостоятельно, чтобы потом локти себе не кусать.
–Что ты их жалеешь? Зачем себе нервы портить? Они же все равно будут списывать! У них природа такая! Ты ж их в глаза не видела – этих заочников!
Обычно после занятий домой мы отправляемся втроем, хотя у меня есть путь куда короче – это если сразу сесть на троллейбус: тот останавливается под самым носом у нашего административного корпуса и подвозит к родному дому. Но я выбираю дорогу подлиннее, чтобы пройтись втроем – поболтать и расслабиться.
А сегодня нет смешливой Валентины, а мне не хочется идти с Ниной Ивановной.
– Я на троллейбусе поеду. Устала, вы правы, нельзя так… Да и генерал настроение испортил, – говорю уже возле лифта.
– Ну вот, я тебя ждала, ждала, – обижается Нина Ивановна, но ссор она избегает, а потому чмокает меня в щечку, изображая всепрощение. – Пока! До завтра!
продолжение http://www.proza.ru/2012/12/05/940