ВРЕМЯ ПОДАВАТЬ НАДЕЖДЫ
Центральный дом литераторов – сокращённо ЦДЛ – когда-то представлялся мне литературным храмом. Находящийся в центре Москвы, этот храм – фасадами двух своих зданий – выходит на Поварскую улицу и Большую Никитскую, бывшую Герцена. Как сильно трепыхалось молодое сердце, как жарко от волненья становилось даже зимой – на подходе к этому литературному храму. Однако, очень скоро я с горечью и грустью осознал, что святости в том храме днём с огнём не сыщешь. И пахло там не ладаном, а табаком. С утра до ночи в полуподвальном питейном помещении дым стоял коромыслом, шум и гам за столиками, а иногда кто-нибудь взрывался кулаками. Стены в том питейном помещении размалёваны были каким-то полоумным художником, рядом с которым бледнеет даже фантазия Сальвадора Дали. Там и тут на стенах и на потолке виднелись автографы, цитаты из классиков, разлапистые оттиски руки и ноги, и многое другое, придававшие особый шарм и странную оригинальность этим хоромам. Истины ради нужно сказать: ЦДЛ в те годы, о которых идёт речь, были, конечно, и другие залы – тихие, благопристойные. Но литературная братия больше всего обожала полуподвал – прокуренный и жутко размалёванный.
Теперь даже страшно представить, сколько там было- пребыло всевозможных гениев, чаще всего – непризнанных, не трезвых.
Лично я встречал там лишь одного человека, постоянного трезвого как прокурор на суде, да и тот был – человек блаженный, и поэтому многие смотрели на него как на тихую, серую тень, иногда скользившую по стенам.
Блаженный тот, а попросту Блажен – седой, аккуратно одетый старик с наивно-голубыми глазами мальчика, словно бы ни разу не обманутого жизнью. Блажен всех поражал своею феноменальной памятью; знал наизусть «Евгения Онегина», «Илиаду», «Фауста» и много-много чего ещё. Иногда с этим человеком обращались как с Большой Энциклопедией – на минутку заглянули «в толстый том», что-то узнали и снова спешили захлопнуть, в дальний угол задвинуть. Другой бы мог и обидеться, оскорбиться мог бы на такой циничный практицизм, а старик Блажен напротив – счастлив был поделиться «душой и мозгами», как сам он говорил. Те, кто плохо знал ещё премудрого Блажена, всякий раз пытались отблагодарить его за то, что он кому-то что-то подсказал. И всякий раз он вежливо отказывался, прижимая к сердцу жилистые крупные ладони.
-Мерси, ребятишки, не пью, да и вам не советую. А то ведь как бывает? - Он делал паузу, во время которой люди могли от него отвернуться или откровенно отмахнуться и тогда бы он ушёл. – А бывает, ребятишки, так что молодой поэт, оправдывая свой разгульный образ жизни, то и дело кивает на классиков: Есенин, дескать, пил, Блок тоже был «пригвожден к трактирной стойке». И Высоцкий далеко не ангел, из-за его крутых загулов то и дело спектакли отменяли на Таганке. А Рубцов, тот вообще – кто не знает Колину пророческую шутку:
Моё слово верное прозвенит,
Буду я, наверное, знаменит!
Мне поставят памятник на селе,
Буду я и каменный навеселе!
-А что? Разве не так? - Молодые поэты посмеивались за столиком.
Блажен вздыхал и жмурился, отмахиваясь от ядовито-сизой табачной волны, подплывавшей к горлу.
-А как тут хорошо всё начиналось! – Он блестел глазами. - Это было – помню, как сейчас – в 1928 году. Маяковский тогда – наш пострел везде поспел – со стихами выскочил:
Не знаю – петь, плясать ли,
Улыбка не сходит с губ.
Наконец-то и у писателей
Будет свой клуб.
За столиком изумлённо гудели.
-Вы Маяковского помните?
-Ну, так ещё бы! - снисходительно улыбаясь, Блажен перечислял имена великих русских классиков, с кем он за руку здоровался в этом доме. И чем больше он перечислял, тем больше ему не верили.
-Дедуля, погодите-ка! А сколько же вам лет?
-До революции было семнадцать.- Блажен моргал наивно-чистыми глазами. - А может, сто семнадцать. Я не помню.
-А сами-то вы что-то пишите? Стихи или прозу?
-Бог миловал, ребятки. Никогда бумагу не марал.
Молодые люди улыбались.
-А может, вы не пишите потому, что не пьёте?
Старик Блажен печально смотрел на молодёжь. Двумя руками поправлял серебро седых волос, прядями упавших на высокий, чистый лоб.
-Смотрю я на вас, ребятишки… - Он сухие губы собирал в суровую щепоть.- Всё молодые, ранние… И все так складно что-то лопочут вокруг да около литературы. Кха-кха. И вот что мне охота сказать вам, ребятишки. Вы бы сначала написали что-нибудь бессмертное, а уж потом бы пили. С устатку, так сказать. А то ведь смех и грех, ребятки, получается: как поэму сочинить, так мы бездарные, а как водочку пить, так мы сразу великие.
За столом хохотали, угощать пытались премудрого Блажена.
-Хорошо сказал! Как припечатал! За это надо выпить! Надо, надо…
Горестно качая седовласой головой, Блажен поднимался и, прежде чем уйти, говорил, потрясая перстом в облаках табака:
-Ой, ребятишки, смотрите в оба. Время-то не ждёт. Время подавать надежды кончилось – наступает время рукопись подать. Да такую рукопись, чтобы в ней огнём горела каждая строка – согревала душу сквозь века!
Где он теперь, тот премудрый Блажен, похожий на седовласого господа бога от литературы? Однажды случайно встретив Блажена, я на навсегда запомнил его суровое, взыскующее слово.