Было или не было, но много времени с тех пор утекло, и не всё сохранила память человеческая, но расскажу я это так, как рассказывала мне матушка моя Рублёва Матрёна Алексеевна. Сама ли это она придумала или ей кто рассказывал, да только запали мне в детскую душу истории эти светлые о людях бесстрашных, но горемычных – предках наших. Не всё в них правда, возможно, и моя фантазия руку приложила, но суть людей русских, голову за родную землю поклавших, они точно выражают. Вот они – эти нехитрые рассказы.
I. Волчёныш
В лето 1655-ое верхотурский боярин Панкрашка Перхуров застолбил на высоком берегу Исети шмат зауральской земли и заложил будущий град Катаев – острог Катайский. Как на дрожжах выросла крепость – форпост против осколка Золотой Орды – Сибирского ханства. Хоть и осколок, но острыми краями своими Золотой Юрт не давал спокойствия русским поселенцам. Не очень большой, но устойчивой была русская застава. Терпела и сдерживала набеги татар, ногайцев, калмыков, башкир-сырянцев и черемисов. Сожгли её башкиры, но возродилась и снова встала на пути ворога. На высокой излучине, как свеча, в центре укрепления встала сторожевая башня. Деревянная, но неприступная, с обзором на леса дремучие, сосновые, да на реку Исеть и речку Катайку – приток исетский. Сам же Катайский острог возлёг телом плотным, из брёвен рубленым, на горе подле Исети, в длину 63 сажени с аршином, поперёк 41 сажень с полусаженью. Четыре башни с воротами, церковь Богоявленская, судная изба, погреб пороховой, три амбара для поклажи запасов. Близ острога рогатки, с трёх сторон ров и около жилецких дворов отводные надолбы. Силён зауральский городишко! Духом своим, смелостью и выдержкой.
Прибился башкирец Васька к острожным людям. Кормят здесь. От непогоды спрятаться можно, а в случае нападения лихих людей, защитят, к костру пригласят, кусок мяса бросят. Освоился Васька – одним из защитников крепости Катайской стал. Но манила его воля лесная. Надевал на голову шапку рысью, садился на низенькую лошадку монгольскую, забрасывал за плечо лук со стрелами, тонко-сосновыми острыми, и айда в лес! – на охоту. Птицу бил, зверя пушного в глаз, мог и щуку на отмели стрелой загарпунить. Ловок был – шельма!
В то утро мартовское неудачной Васькина охота была; белка пушистым хвостом вильнула, посмеялась рыжим смехом, обсыпав сосновыми иглами да чешуйками сосновыми. Возвращался он с думой сердитой, проклиная фортуну свою охотничью. Над обнажённым глинистым обрывом спешился, приложил руку жилистую чёрную до чела и щурясь от яркого весеннего солнца вдаль всматриваться начал. О чём думал? Может о соплеменниках своих, которых оставить пришлось, или о девушке русской, к которой страсть драконскую испытывал – украсть хотел. Да не давалась она ему. Под охраной братовьёв да дядек сберегалась.
А река извивалась, змеилась, синела проталинами, дразнила далью дымчатой. Ничто не укрылось от острого Васькиного взора. Заметил он у берега странного зверёныша – человек, не человек – волчонок, не волчонок. Дикарь лесной – комочек серый. Выхватил Васька стрелку заточенную, оттянул тетиву жилистую и метким пострелом вонзил её в ногу волчёнышу. Взвился от боли пострелёнок, хромая, убегать на четвереньках бросился. Но разве убежишь от башкирца. Настиг его, схватил, долго рассматривал и понял, наконец – Дитя Человеческое перед ним. Дрогнуло что-то в груди сырянца, пожалел мальчишку – привёз в острог пред очи светлые боярина Панкратия Перхурова.
Весна долго спала, но когда проснулась и потянулась спросонья глинисто-жёлтыми ручьями к ещё заснеженным, но уже синим с проталинами рекам, очнулась ото сна душа Детёныша. Оттаял весенним днём дикий Маугли из камышового Приисетья, согрелся щекой на ласковом солнце. Зажмуренными глазами провёл он по линии дальней границы Земли и Неба, поймал золотистые струйки Утренней Звезды и почувствовал – Жизнь!
Кто он? Маленький человек без имени, вскормленный волчьим молоком, впитавший в себя звериную осторожность и человеческий разум. Где мать его – горькая женщина? В какой земле упала её звезда? Откуда он? Ничего не знало, не помнило Дитя Жёлтого Склона. Только волчья нора под вывороченной с корнем во время урагана сосны напоминала о чём-то тёплом и близком. Прижился в остроге Волчёныш. Стал верхотурскому боярину служить.
Итак, зажил Волчёныш в Катайской слободе.
Одежонку кой-какую дал ему хозяин: рубаху сермяжную, порты да кожух овчинный. В сарайчике на соломе соорудил себе отрок лежбище. Так и жил.
Изредка, когда удавалось увильнуть от работы, убегал к реке. Здесь у ключа горячего сидел, грелся, одиночеством упивался.
Каждой сущности живой уединение необходимо – с мыслями собраться, о жизни подумать, погрустить, помечтать – простые чувства, а помогают беды преодолеть, себя пожалеть.
Источник этот давно Волчёныш открыл. Однажды зимой, в оттепель, забрёл он сюда волчьей тропою и увидел, что перелётная птица зимует здесь: уток несколько да пара лебедей. От воды пар идёт. Потрогал – тепло. Искупался – согрелся!
С тех пор часто он приходил сюда, к этой природной печке. Опустит босые ноги в воду, пропустит тепло по телу, как хмель дурманящий. Пригрезится ему то Женщина в багряной одежде с пламенным мечом в руке, то удивительная морда Лося Лесного с раскидистыми рогами, то Волк седой-серебристый.
Ничего не помнил из прошлого Волчёныш. За семью замками память закрыта была – запечатана. Смутно всё в голове было.
Вот и в этот раз вошёл в воду, теплом наслаждался. Поплавал, на отмели полежал в большой природной лохани. Камешки руками со дна собрал красивые: гладкие, водой обточенные, зеленоватые с разводами – малахиты, солнечно-медовые – янтари, белый горошек – галечник, скорлупки перламутровые устриц речных. Хороши камушки – игрушки речные!
Вдруг голоса гортанные над водой зазвучали, по-над берегом – топот копыт и ржание конское. Почувствовало сердечко бесстрашное – не к добру это. Много всадников, как кентавры двухголовые, с луками и стрелами, со щитами, с кривыми полумесяцами мечей к острогу Катайскому подкрадывались.
Нырнул мальчонок в камыши – спрятался. Выждал, когда нападники в чаще леса скроются, бросился своих предупредить. Тайной тропкой напрямик обогнал ордынцев, прибежал запыхавшись, с трудом растолмачил привратнику-ворОтнику, что злодейское племя близко. Колокол на сторожевой башне в сполох ударил, мигом острожцы ощетинились, но не на равных силы были...
Горит, горит острог Катайский. Чёрный дым в небо столбом. Не спасла молитва да слёзы деток малых, укрывшихся в Богоявленской церкви. Не услышал Бог стенаний детских, видно занят очень был другими делами. Сгорели все.
Только бродит по пепелищу кошка чёрная да скулит маленький Волчонок, чудом в живых оставшийся – под корнями родной сосны, в жёлтой яме укрывшийся. Не заметили душегубы – не тронули!
Не погубили нападники душу детскую, беззащитную. Выплакал горючие слёзы Волчёныш. Упали они, словно капли свинцовые, со щёк отрока на траву прибрежную. Посидел зверьком у реки - умылся, успокоился. Как жить дальше? – один, совсем один. На обугленное городище возвращаться не хотелось. Река манила, звала тихим течением. Подумалось – там где-то в дальних державах на восход солнца, куда река рыбная воды струит, жизнь, наверно, другая, более ласковая.
Почему люди мирно жить не могут, рыбу ловить, хлеб выращивать? Почему сильный слабого обижает, добычу отнять пытается? Ведь никто не препятствует, садись рядом, лови. Зачем отобрать улов хочешь? Только потому, что ты сильнее и сабля острая у тебя? Но ведь кроме сабли лук и стрелы есть. Ходи на охоту, добычи на всех хватит.
Не могла найти ответа на эти вопросы душа невинная. Решил Волчёныш истину искать. Только где она, истина-то? Ошибки, как щепки, наверху плавают и видны, а правда в какой глубине спрятана?
Побрёл Волчёныш по берегу. Питался то земляникой, то пиканами лесными, иногда рыбу руками ловил, а когда малина созревать стала, лакомился ягодами плечом к плечу с медвежатами лесными. И Мать-Медведица не трогала его, чувствовала душу родственную.
Однажды набрёл маленький лесной герой на лодку плоскодонную. Какой охотник или рыбарь оставил её в речных камышах? Или, может, прибило её течением Исетским? Какие пороги она преодолела? На Сливе Черноусовском или, вернее всего, на Ревун-пороге сбросила своего седока – гребца неловкого. Спасибо тебе, река дикая, за подарок сироте из сожжённого града Катайска.
И поплыл Инок-страдалец в дальнее своё путешествие. Плыл - себя в безопасности чувствовал, дремал, на солнце греясь, смотрел на мыс заоблачный, о Фата-морганах мечтал.
А на высоком обрыве Волк Серебристый стоял, провожал подлетка взглядом затуманенным, словно благословлял на дальнюю дорогу.
Но оставим нашего Лесного Беспризорника на некоторое время в лодке спасительной и поведаем о людях, с которыми ему встретиться придётся, а, может быть, и горе мыкать...
...
Славная фамилия у меня по материнской линии. Не от глубоких ли корней великого рода иконописца русского Андрея Рублёва источник фамильный мой? Вряд ли... но кто знает, чьи мы потомки и как храним память нашу генетическую, и почему снится мне часто мать моя, и рассказы эти её не случайны. Откуда она знает, что было в давнину? А ведь знает, да как складно рассказывает. Всё, как наяву вижу...
Не упрекай, читатель придирчивый, в излишних красивостях, в слоге нескладном, велеречивости. Из песни слова не выкинешь. И без того виноват я перед матерью, что в своё время не записывал эти её рассказы.
II. Далмат
Стойкости и мужества требует правда: за неё стоять приходится или на кресте висеть, когда к истине человек движется. Правды нужно держаться – истину надо искать!
Был ещё один человек, который Правду-Истину искал. Звали этого сподвижника старец Далмат (в миру – Дмитрий). Был он сыном запорожского козака. Отец его с Ермаком покорять Сибирь пришёл. За заслуги перед Отечеством пожаловал царь родителя святого безгрешника дворянским званием. Многому Дмитрий от родного батьки научился: и копьём владел, и мушкетом, и буквицей. Не бедный был. Но после смерти жены, отдал пятерым своим детям всё хозяйство и ушел истину искать в Богоявленский монастырь. Здесь и постриг принял под именем Далмата. Редкий дар слушать и убеждать выделил его среди монастырских послушников. За веру и мудрость великую решили иноки дать ему игуменское звание. Но не был уверен Далмат в истинности своего предназначения и в ночь до принятия сана ушел из монастыря с единственной своей ценностью - иконой Успения Божией Матери.
Не одну сотню верст прошёл в поиске уединения. Шел в неведомые зауральские степи. В лето 1644-ое достиг исетских берегов. Нетронутые живописные места — распахнутые взору странника во всей красоте степи, величественные таежные леса – привлекли, подкупили суровой простотой сердце ищущего. И решил Далмат обосноваться здесь – на левом берегу зауральской реки — было ему тогда уже 50 лет. Назывался этот край Исетской пустынью.
Здесь и свела судьба Исетского Пустынника и моего Волчёныша.
Старость - как внезапный снег. Выйдешь в мир, а кругом белым-бело. Больше десяти ледоходов пронеслось по Исети с той поры, когда старец у впадения речки Течи в Исеть обосновался.
По сей день бьёт из земли родник, где Далмат землянку вырыл. Место скрытое, неприступное. Тишина и уединение царили тут. Молва о чудесном старце быстро, правда, распространилась по близлежащим селениям. Люди верующие и болящие приходить сюда стали и для каждого Пустынник доброе слово находил, выслушивал, советы давал. Пещера затворника тесновата для ищущих помощи стала. Построили иноки над ней келью и часовню, да снова беда - калмыки напали, пожгли всё, порушили, монахов в плен увели. Один Далмат спасся - в то время уходил к реке, долго по берегу странствовал, думы думал, а когда вернулся - снова раззор увидел.
Но вновь к нему люди из окрестных слобод, да деревень тянуться стали. Возродилась Далматская обитель. С новой братией отстроился мужской монастырь, но уже обнесли его люди монашеского звания деревянной оградою. Какая-никакая, а защита от степняков!
И хотя жил старец сам по себе, но в один день почувствовал, что некому о нём заботиться, но ещё хуже, что ему самому не о ком заботиться было. Хотелось ему ученика верного, преданного, понятливого. Мечтал, что научит его грамоте, опыт свой жизненный передаст, а самое главное после себя след оставит – людям помогать научит.
Один человек погибнет, два человека помогут друг другу.
Как-то утром ранним, светлым шёл Далмат по берегу, красотами дикими любовался, в думах своих углублённый, и вдруг заметил у камышей лодку-плоскодонку, а в ней мальчишку-отрока. В сладкий сон погружена была душа детская, тёплая. Остановился старец, чудным мгновением зачарованный. Показалось ему, что мальчишка этот – посланник ему от Бога на старости лет, о котором он часто задумывался. Сел Далмат на камень прибрежный и, боясь спугнуть дрёму чистую, долго ждал, когда Волчёныш проснётся. Пенье птиц слушал, детский сон охранял, вспугнуть не хотел.
Вот и солнце поднялось над дикой рекой, блики разбежались по воде, в камышах прятаться начали. Зашумела речная трава, утренним ветерком озорным встревоженная - стали сыпаться на Волчёныша то сухие стебельки, то паучки паутинками щекотать начали, да ещё и капли росы утренней или речные слёзы лицо сполоснули.
Проснулся Дитёнок и Старца увидел. Показалось ему всё это волшебным сном. За Волхива Лесного видение своё воспринял. Ан нет, живой был старик, настоящий! Седой, глаза мудрые – по-волчьи умные. Что-то знакомое промелькнуло в глазах Мудреца Далматского. Мысль или блик – отражение мысли, но родственное, близкое, так Волк Серебристый смотрел, когда на обрыве глинистом стоял, у сосны вывороченной, где волчья нора защитным пристанищем для Волчёнка была. И поверил маленький Бездомник сразу с первого взгляда в Старца Светлого и пошёл к нему. За руки взялись стар и млад, по одной дороге пошли.
Нам всегда кажется, что дороги мы сами выбираем и по ним идём сами, принимая свои решения, но не так это. Кто-то большой и сильный ведёт нас. Вот так и повёл Далмат Волчёныша, но придет час и Волчёныш поведёт старика и будет ему в жизни помогать. Куда мы друг от друга денемся?
Жизнь для Далмата ущельем была между двух вечностей, а для Волчёныша, как вспышка молнии между двух чёрных туч. Озарила эта вспышка ущелье мудрого старца. Смысл в существовании появился. Он и так людям служил, но с появлением мальчика радость в его жизнь пришла. Тихая и благодарная радость. Прижился подросток у старика, к сердцу его припал. Солнце стало в келью заглядывать. И Волчёныш полюбил старика. Он, когда в жилище Исетского пустынника попал, долго осматривался, как осторожный волчонок, принюхивался. А потом сел на корточки в уголок – удивлённый. Поразила отрока икона. Та самая икона Успения Божией Матери, что у мудрого старца хранилась. На ней женщина в багряном одеянии изображена была, точь-в-точь, как та, что ему у горячего ключа грезилась.
И с тех пор ощутилось в руках беспокойство, к малеванию тяга проснулась. Где бы ни был худенький инок, везде возможность искал – рисовать. Изображал на стене углем, на песке острой палочкой, мыслью в чистом небе образы святые, видения благородные. Образы женские на рисунках вытянутые, чистые, со взглядом пронзительным получались, а рядом или Лось Лесной или Волк Серебристый. Заметил эту особенность у мальчика и Далмат. Помогать ему стал, подсказывать. Сидят, бывало, вдвоём на берегу Исети, и враз увидят - явление чистое из вод выходит – Женщина в Багряном с мечом пылающим! И понимают – Защитница-мать Пресвятая Богородица.
Много тогда рисунков и на деревянных плашках, и на бревенчатых стенах отрок оставил. Но ещё больше ненаписанных образов в памяти своей хранил. Впечатлительный был – закаты и рассветы речные, виды на просторы Зауральские да Исетские да и лица мужественные, суровые впечатлением своим оберегал от забвения.
Много списков иконы «Успение Пресвятой Богородицы» сделал Волчёныш. И каждый раз своё что-то добавлял, и становились от этого иконки его сильными, защитными. Разбирали-раскупали их люди, оберегами становились творения лесного сироты.
Молва мирская, что волна морская – широко разнеслась по окрестным обителям про Старца Далматского да Инока иконописца талантливого.
Русское завоевание земель двигалось на Зауралье в основном с северо-запада, из-за Урала да из Тобольска, но башкирские набеги противостояли ему. Ратные люди заставы ставили, кордоны свои укрепляли, а башкирские степняки напады опустошительные производили – грабили, убивали насиловали, в полон угоняли.
В лето 1662-ое нежданно-негаданно накатило войско сибирского хана Дивлет-Гирея на Далматский монастырь. Страшна расправа была над монахами и крестьянами! Но мудрец Далматский не боялся смерти, так как знал, что смерть далека от человека, а когда человек умрёт, он и сам становится далёким от смерти. Умереть старцу суждено было в 103 года, а, значит, час его смертный не пришёл. Спасла икона православная. Когда стрела башкирская летела, приняла на себя удар Мать-Богородица, как щитом Далмата заслонила.
Передал старец святую икону в руки Волчёнышу. Ворог-всадник налетел, хотел выхватить, а икона ему руку опалила, да так сильно, что взревел от боли нападник. Выронил Богородицу - и старика с мальцом не тронул больше – не посмел. На иконе же след остался – опалина. Словно живая была Матерь Божья. С тех пор икона ещё больше чудотворной почитаться стала.
Отшумели битвы, заживать раны стали, а к иконе снова и снова народ потянулся – к защитнице своей. Но не из рук ли лесного мальчишки-сироты силу она приобрела? И почему Волчёнышу звание зауральского Рублёва народная молва присвоила?
Истина в веках прячется, сможем ли приоткрыть её?
Слава Мастеру неизвестному – иконописцу русскому, чудо-икону сотворившему!
...
Веками несёт свои плавные воды река Исеть. Великое множество раз входило в неё и русское воинство, и азийские племена. Но невозможно смыть вековую усталость в одной и той же воде. Берега – эти суровые слуги времени – охраняют покой реки. Крутые, глинистые, опоясанные лентой чернозёма или пологие, с песчаными пляжами, хранят они тайну древнего потока.
Всмотрись в речной омут, как в душу человека. Что видишь? Бездонность ли чувств, страх неизвестной неизбежности или бесконечную искренность природы?
Не на этих ли берегах родной реки завязывались узелки моей родословной? Не оттуда ли, не из речных ли глубин черпала мать моя душевность рассказов своих удивительных?
III. Волколак
Насупились брови под грузом времени, упала пороша на волосы и бороду, лицо – поле, деревянной сохой перепаханное – постарел Далмат. Волчёныш, напротив, возмужал и окреп на монастырских хлебах, только вот часто задумываться стал. Сидит, бывало, вдаль на закат смотрит, манит его чувство странное, непонятное.
Ещё хуже было в ночи полнолунные. Убегал Волчёныш к реке. На жёлтое небесное блюдо смотрел, грудь разрывалась от боли, выть хотелось, чувствовал волчью натуру свою, голова раскалывалась. Обхватит руками, по земле катается, от волчьей песни с ума сходит. Слова рыком звериным исходят:
…последний солнца луч ушёл за мира грань, и сумерки души совпали с мраком ночи, дырявый бархат неба - созвездий филигрань, и лунный блик - краюха хлеба истерзанной души, взлетевшей в темноте,
хохочет…
не верю в чудеса, все образы не те… ужасно… страшно… хочется завыть, но лунный кратер производит хохот и лишь печально хочет забыть твой зов луны…
под гнусный грохот я обрастаю шерстью, клыки прорезались… мгновение! И я, как волколак, мчусь через лес… не заблужусь, пусть, даже если лес не тот, в котором я родился…
луч первый солнца выпрыгнет из туч… я стану человеком и снова буду с круч бросать из рук стремительные дни в озёра света бледного до полнолуния моей души, чтоб надругаться над новым блюдом в меру аппетита…
ты напиши, как эпитафию… жизнь тем и хороша, что не всегда она мотивы наших ожиданий напевает… блуждаю в лабиринтах эха… так хочется завыть… так хочется забыть… так хочется любить… так… та-ак…
у-у-у …
Потом успокоится, чувствует, что чья-то прохладная ладонь его пыл усмиряет - до лба дотронется, боль снимет. Успокоится Волчёныш, вздохнёт, глубоко заснёт. Утром ничего вспомнить не может, только чувство глубокой тревоги в сердце залегло. С этим ощущением и живёт.
Однажды понял, что жизнь менять надо.
Подошёл однажды к старцу, обнял его и сказал, что уйти из пУстыни хочет, путь свой в поисках истины продолжить.
В чём беспокойство твоё, Волчёныш? Разве устоявшаяся монашеская жизнь не по нутру тебе? Где оно, счастье твоё, за каким облачным мысом прячется?
Отпустил Далмат юношу. Попросил только вернуться, когда невмоготу будет, притчу Евангельскую о блудном сыне напомнил. Пообещал паренёк вернуться.
Кто его знает, как всё на самом деле было, только взял Волчёныш котомку, положил туда краюху хлеба, сосуд глиняный с водой родниковой, иконку защитную, собственной рукою сотворённую – на ней Мать-Богородица длань прохладную на загривок Серебристому Волку возложила – да горсточку родной земли и отправился на поиски истины. Своей истины!
Быль эта похожа на сказку. Так богатыри русские, герои былинные часто в путь-дорогу уходили в поисках того, не знаю - чего.
Шёл вверх против течения реки. Несколько дней поднимался по косогорам да крутоярам, буреломы да скользкие жёлтые склоны преодолевал, а когда последний сухарь–горбушка надгрызеная от краюхи хлебной осталась, набрёл на заброшенную обитель.
Странное это было жилище. Вросла в землю бревенчатая хатка. Венцы брёвен мохом поросли. Дверь перекосилась. Ветер гуляет по сырым стенам. Низкий закопчёный потолок давит на плечи, позеленевшая от времени матица пригибает голову входящему. Стоит обиталище, как избушка на курьих ножках, бором сосновым осенённая.
Здесь в уединении и решил Волчёныш некоторое время скоротать, передышку сделать.
Одинокий человек – сильный человек. Подправил землянку в одиночестве своём, прибрался, лучину запалил... Думал... Долго не мог заснуть.
Под утро забылся тяжёлым сном, когда темнее всего предрассветный час. От страшного видения проснулся в холодном поту. Приснились чёрные всадники. Грузные силуэты, лошади с оскаленными мордами, к сёдлам отрубленные собачьи головы да мётлы приторочены – опричники – псы Ивана грозного – царя кровавого – гонятся за Волком Серебристым. А у него на спине мальчишка-недоросток, грязный и голый – ручонками в шерсть волчью на загривке вцепился – чуть ли не зубами держится. Страшна погоня! Совсем уже было затравили беглецов. Серебристый Волк со хрипом дышит. К щекам Детёныша Человеческого слёзы ветром студёным приморозило. Вот-вот настигнут разъярённые копыта – хищные глаза сверкают, ноздри раздуты, сабли взлетают. Мгновение... и обрушатся на головы убегающих! Но что это? Серебристый Волк вмиг крылатым стал, с Исетского обрыва, как птица, взлетел и в речном тумане растворился...
Иногда крылья за спиной, словно в котомке тяжёлой сложены, но если их расправить, то становятся они крылатой мечтой, спасительной.
Вот так мой Волчёныш свой сон додумывал: я хочу стать теплом, а не страхом, хочу, чтобы искры моей жизни высоко в небо взлетали, а не задыхались под кучей гнили. Человек должен жить, а не существовать. И виделся ему старец Далмат с напутствием: обметай пепел, сохраняй пламя!
Сколько времени прошло с той опричнины, а как глубоко страх засел, в снах зловещих преследует. Сон, точно слуга мутного времени, из поколения в поколение мучает род Волчёныша.
Не тогда ли, в тот грозный час, стал Детёныш Человеческий волколаком, когда зубами за шерсть волчью держался и не дорогОй ли ценой заплатил за своё спасение? А, может, случилось это позднее, когда, от жажды изнывая, дитём неразумным из волчьего следа водицы испил? И все потомки первого Праволчёныша заклятие волколаческое на себе несут?
Как бы то ни было, но сокрыта здесь тайна, которую Мальчик-Волк разгадать силится. И кто ему поможет? Не бойся, Волчёныш, я с тобой! Кто коршуна вскормил, кто крыло ему подбитое вылечил, тот в ответе за его когти. Волк Серебристый мальчишку в обиду не даст, незаметно Покровитель Серый тебя в странствиях земных сопровождает...
Зажил парнишка в лесной хижине. На рассвете к реке ходил, рыбу ловил руками, щуки с телами прогонистыми ускользнуть от него не могли, ягоды собирал – землянику.
Сядет, бывало, на косогоре песчаном, вдаль смотрит. Любил рассветы и закаты алые. В алом тепло пряталось – любовь, в вечернем отблеске зари – свет костра. Солнце, как брат-иконописец, небесную доску-плашку раскрашивало, по синему алым, золотым, изумрудным. А созвездия вечерние – Большая и Малая Лосихи - над головой кружились в танце искрящемся.
Постепенно уходить стали видения страшные, отступать, всё реже преследовать – попятилась болезнь.
Любил Волчёныш светлые лесные еланки. По весне голубели они в березняках Приисетских облаками незабудок, жужжали травневыми жуками в вершинках берёз, освещались светом вечерним Звезды заходящей.
Однажды, когда Волчёныш лежал, раскинув руки нескладные-подростковые, обнимая лесные травы, склонился неожиданно над ним Лось Лесной с раскидистыми рогами. Горбатый нос, раздувающиеся ноздри – принюхивался, удивлялся неожиданному незнакомцу. Но ещё удивительнее было то, что на спине Великана Лесного девушка сидела. Волосы прямые, чёрные; лицо смуглое, скуластое; очи светоносные из под бровей союзных насмешливо, внимательно смотрели, юношу разглядывали.
Откуда ты, Лесовичка нежданная?
Взвился на ноги Волчёныш, но, поняв, что угрозы нет, остановился и тоже с интересом на чудо неожиданное смотрел. На мгновение показалось ему, что Ведунья Лесная чем-то на Мать-Богородицу с иконы Далматской похожа.
Как зовут тебя, девица красная?
Мамка Охонюшкой кличет, девки-подружки – Охонькой, для тебя Охоней буду.
Смотрел Волчёныш на Охоню – налюбоваться не мог. Грудь, как берег крутой Исетский, брови союзные Охонины – кайма тёмная чернозёмная по краю берега. Сама Охоня – плавная Исеть-река. Как тут не влюбиться с первого взгляда, да и пора уже. Время пришло.
Время пришло, но отмеряно оно в промежуток между тьмой и светом. Непосильно бремя для Волчёныша самим собою оставаться. Кем быть? Ни тем, ни этим или обоими сразу - и Волком, и Человеком. Весенним рассветом или зимним закатом? Поймёшь ли, Охоня, сумрак души его? Поверишь ли ему? Ой ли, Волк и Лось – извечные враги...
...
Сплелось время, косой девичьей перепуталось. Человек, как божья коровка, солнышком красным по ней вверх ползёт. Взойти повыше стремится – осветить мир свой, все закоулочки тёмные, от страхов избавиться. Вырваться из паутины тёмных веков нелегко и помочь в этом только любовь может – неведомая страна. Мы спешим туда каждый своим путём - каждый сам себе и охотник, и добыча. Любовь настоящая – это дерево, глубоко корни пускающее в нашем сердце, зеленеет оно и даже цвести продолжает и на его развалинах.
Помню, как поразил меня рассказ мамы про девушку Охоню, когда сидели мы с ней на речном косогоре напротив обрыва Исетского речного. Верхняя кромка берега пластом чёрной земли темнела. Показала мама на неё рукой и сказала, что место это «Охонины брови» называется, а потом поведала такую историю.
IV. Охоня
После Никоновской церковной реформы убегать в Сибирь потоки несогласных с ней стали. Селились они и в Зауральи, подальше от мирского глаза. Здесь, в глуши, находили они себе отдохновение от страшных гонений, коим подвергались. Здесь селились, жили, питались тем, что река давала, охотились, расчищали и засевали еланки лесные. Трудились в жарком поту с раннего утра до ночи поздней. Зато жили крепко, безболезненно. Книги старинные, иконы свято хранили, передавали из рода в род. Странные люди были – дырку в углу просверлят и молятся на солнце и месяц - дырочники одним словом. Некоторые тополю и берёзе поклонялись. Уж не язычниками ли от разочаровательства в вере становились?
Иногда, правда, вынуждены были бросать всё и в дальние леса, в тайгу, уходить снова из-за набегов ордынских. Мало того, что их власти преследовали, приходилось терпеть и от степных лихоимцев. Так меж двух огней и жили. Потому и двоеданы – двойную подать платили: и державе русской, и степнякам. Жизнями платили, кровью. А когда совсем невмоготу было, когда деваться было некуда от погонь, пыток, измывательств да осад ворожьих, то гари устраивали – самосожжению себя подвергали.
Вот в такой двоеданской селитьбе и появилась Охоня. До того, как девчонка эта родилась, мать её в плен к киргизам попала, но сбежала от них, долго по чужине мыкалась. В конце концов на двоеданское поселение набрела, прижилась у староверов. Здесь и дочку на свет Божий вывела.
Росла девчушка, взрослела. Характером боевая была, натурой крепкая, гордая. Хоть и в лесу жила, а степного кроя – свободу, волю любила. Дикость эту заметили в ней раскольники, непокорность и своеволие в ней, как потоки весенние бурлили. За это и ненавидели её некоторые двоеданцы в селитьбе. У-у, рожа калмыцкая! - говаривали.
Охоня не обращала внимания на выбрыки словесные злобных недоброжелателей. В свободную минутку в лес убежит, бродит, а не то на сосну высокую, корабельную залезет. Окрест, ух! как далеко видать. Тайга, река, туманы, облака – всё в её власти, всё ей принадлежит.
Однажды по весне набрела она на лосёнка-сиротку. Мать-лосиха от жадной руки погибла. Пригрела Охоня горемыку, вскормила. Другом ей Лось Лесной стал – Защитником. Вместе по лесу тропы запутанные вели, елани лесные обхаживали. Здесь и набрели на Волчёныша.
Крепко приковала коса черничная бродягу-волчонка. Цепь - а не коса девичья. Как познакомились на дальней елани, дружить начали – встречаться. Красавице никогда не добиться того, чего добивается умница. Славная была Охоня, бывало брови срошиеся, союзные нахмурит - и всем видна решительность её. Подступались к ней женихи двоеданские, да не по зубам девица. За нелюбимого никогда замуж не пойдёт, никого обманывать не станет – легче смерть принять. А вот к Волчёнышу сердце её прикипать стало. Чувствовала она в одиночестве его да судьбе нелёгкой что-то родственное, ей одной понятное. Жалела парня, видела душевные муки, помочь хотела.
Однако, в скит ракольнический не звала, понимала, что житья там Волчёнышу не будет. Не примут его двоеданы - чужак он для них волчьей породы. Для него лес – дом родной.
Не все двоеданы - плохие, но как и среди любого племени в семье не без урода. Были люди злые, завистливые и ленивые. У них лень – это мать была, а сами они: сын – воровство, дочь – голод. Охоня таких недругов стороной обходила, не связывалась, да разве от лихих взглядов да злых наветов убережёшься. Проследили дырочники, что Охоня с волколаком дружбу водит. Поймали, связали и в клеть бросили.
Неладное почувствовал Волчёныш, когда не увидел бровей Охониных – не пришла в условленный час на еланку. Забеспокоился, а тут срок ночного желтоглазия наступил и овладело им лунное безумие. И взвыл Волчёныш заклинанием:
…сохрани печать в миражах степей конским топотом… утопи печаль в глубине лесов волчьим шёпотом…
…замети следов отпечатки снов роду-племени… утоли любовь в тишине веков поступь времени…
…завернёт в борта кокон наших тел лодка деревом… поплывёт мечта, раны вскрыв мечом – острым берегом…
…мысом огненным зазвучит струной плёс отточенный… острова замрут, спрятав стон луны в многоточия…
…берега твои в ночь безумия… вены режут мне… в полнолуние…
Ночью прокрался к скиту, перемахнул в звериной отваге частокол бревенчатый и вкрадчивой волчьей поступью до заточения девушки любимой подступил. Решётку грыз, зубами засов рвал - сдвинул, вне себя от ярости был, но Охоню освободил. Бросился к ней, она его обняла, успокоила, вместе за межи укрепления вырвались. От погони спаслись, Лось Лесной да Волк Серебристый по очереди на себе беглецов несли, следы путали. Мчались они вверх против течения Исеть-реки к Ревун-порогу, там пещеры были, в них и укрылись.
...
В детстве рассказывала мне мама про чудотворную икону Волчьей Богоматери. Я тогда не очень верил её рассказам, да и как можно было поверить? Волк всегда в моём представлении злым существом был. Сказки детские «Волк и семеро козлят», «Красная Шапочка», «Три поросёнка» в раннем возрасте жестокостью своей вредны. Это потом Иван-Царевич на Сером Волке подвиги свои совершит. Тем более удивительным был поворот от сказок таких к полуреалистическим сказаниям матери. Всё, что запомнил – слово в слово передаю.
Кстати, икона эта бесследно исчезла из Далматского монастыря в лето 1917-ое вместе с другими святыми иконами, когда монашеские обители и храмы разрушать, жечь и грабить начали, но может быть в каком-нибудь тайнике лежит она в Приисетьи до поры до времени и откроется людям, когда им помощь необходима будет.
V. На берегах Исетских
Плавно несёт свои воды Исеть-река в Тобол, далее в Иртыш, Обь и в далёкий холодный Северный океан. Спокойны воды её, глубоки мельничные омуты, широки речные заводи, золотом блестят песчаные берега, изумрудные острова под Звездой светятся, трава косы распустила вдоль отмелей. Хоть и тихая, но непокорная, в одном месте врезается в горные породы, сужается поток. Русло валунами, россыпями каменными забито. Рвётся вода, стремительно катится. Вот тебе и тихоня-Охоня! Здесь и живёт Ревун-порог.
Высоко вознеслись береговые утёсы Исетские. В полверсте отсюда пещеры Смолинские. Над ними православный крест давними, некогда жившими здесь, монахами воздвигнут. Два хода ведут в пещере: первый вниз – Дорога в ад, второй вверх – Дорога в рай. Главный грот Большой Кельей прозывается. В самом нижнем уровне – подземный ручей и озеро чистейшей родниковой воды.
Поселились здесь Волчёныш и Охоня. Им не привыкать к трудностям. Холодов ещё не было. Река рыбой кишела. Кругом леса – край необжитый, зверей непуганых изобилие. Захочешь – да с голоду не помрёшь!
Но не всё время жить в пещере. Прятаться от преследователей, от лиходеев, от татарвы можно, но жить там тяжело. Холодно, сыро в дыре земной. Глина мажется, мыши летучие - ночницы водяные цепляются, мрачно – Звезда Утренняя не заглядывает. Каково Охоне! Простор она любит, свободу, вольный воздух. А Волчёныш иногда там время проводил в исканиях своих лепных – фигурки из глины делал. На стенах иконы свои малевал: Богоматерь, а рядом Волк Серебристый и Лось Лесной. Над пещерой сосна росла, причудлива была в изгибах своих – на крест похожа. Обтесал её Волчёныш, как мог – получился крест Самородный. Часто старца Далмата вспоминал, как он там на старости лет мается и душа туда рвалась, снова в Далматский монастырь хотелось к православным людям. Немного было людей, которые к жизни привязывали – Охонюшка любимая да старец Далматский. Здесь в Большой Келье впервые мысли стали приходить о главном в жизни: всегда любите друг друга всей душой, в мире нет почти ничего, кроме любви.
Тихим было это короткое времечко, спокойным. Охоня заговор лесной придумала, чтобы Волчёныша от оборотничества излечить. В ночи безумные, глядя на свет безжизненный лунного желтка, возлагает руку прохладную на лоб Волчёныша и такие речи говорит:
"На море, на океане, на острове Буяне, на полой поляне светит капля медовая на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Луна, луна – щит золотой! Притупи ножи и стрелы, измочаль дубины, напусти страх на зверя - человека и гада, чтобы они серого волка не брали, теплой шкуры с него не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской".
И отступает оборотническая болезнь от сильной воли любви защитной и спасительной. А через время и совсем случилось чудо! Тот зверь, что бодрствовал во сне, заснул, а человек, что спал при свете, проснулся в Волчёныше.
Смотри, смотри – видишь, это Матерь Божья ладонь ласковую на загривок Волку Серебристому возложила. Иконка защитная... чудотворная... А у Богоматери брови союзные, как смоль, чёрные...
...
Мама умерла в лето 1974-ое 56-ти лет. Понимая, что умирает, она пыталась объяснить мне, что смерть страшна только со стороны для близких людей, но для умирающего смерти нет. Человек, как родится в себе бессмертным, так и уходит бессмертным. Но мне семнадцатилетнему мальчишке тогда это было трудно понять, не принимало моё сознание эту философию, и только сейчас я приближаюсь к этому мироощущению моей матери...
Конец первой части