- Снег, – чуть слышно роняет он. Я даже не сразу понимаю, что это реплика, а не вздох, смешанный с треском пламени. – Так много. Но ведь тепло.
- Не люблю холод. А снег – он красив. Он делает мир чистым… и прекрасным, как всё мимолетное… что является лишь на миг и тотчас же ускользает. Но этот миг способен пронзить сердце… ослепить.
По его губам скользит призрак улыбки. Но от неё, словно отрицая и внезапную горячность моих слов, и само моё место в мире, веет тёмным, бездонным холодом.
- И обратить в пепел. Значит, здесь всё, как любишь ты? Даже погода?
Я поднимаю брови. Что в столь естественном порядке вещей его удивляет?
- Ах, ну да. Смешной вопрос. – И он снова замолкает. Теперь надолго. Но меня это решительно не устраивает.
- Здесь есть не только снег. Пойдём.
И стремительно выхожу из павильона, не оборачиваясь. Зная, что он послушно следует за мной. Он всегда так послушен… и это выводит меня из себя. Покорность и молчание… и взгляд, всегда устремлённый вдаль, в неведомое, в огонь. Никогда – мне в глаза. Словно он боится меня? Или с трудом переносит.
Или это изменится, или я сегодня же избавлюсь от него навсегда. Что за власть у этого странного существа – не делая вообще ничего, вызывать у меня то тревогу, то раздражение?
Куда он смотрит сейчас, из глубин своей немой темноты, неслышно ступая за мною шаг в шаг? Себе под ноги, на приснившийся мне когда-то сложный узор из речных камушков? На бриллиантовые в лучах рассвета зимние вуали деревьев? Надеюсь, не мне в затылок…
- Иди рядом, – сухо командую я. Он подчиняется. Тропа неширокая, и мы почти касаемся друг друга. Почти, поскольку он явно старается не касаться. Что ж… с моей любовью к одиночеству я вполне могу понять того, кто стремится к нему столь отчаянно.
Вот только здесь мой мир, и ты уж извини, в первую очередь исполняться будут мои желания.
А сейчас… отчего-то я хочу удивить его. И наконец, обратить далёкий взор этих лесных глаз на себя.
Тропа вьётся меж синих елей и высоких кустарников, озёр в перьях камыша и тихо шелестящих по гальке ручьёв… крохотных беседок, чьё единственное назначение – украшать, потому что каждая из них – произведение искусства, каждая изысканна и неповторима. Иные из них я убираю лёгким движением руки, сперва ради острого, на грани боли, очарования потери, затем – потому, что от этого его лицо неуловимо меняется. Но я успеваю заметить… и продолжаю игру.
Птица спускается мне на плечо; другое уже занято детёнышем лемура и белкой. Мой спутник искоса бросает на них непонятный взгляд.
- От зверей ты можешь избавиться так же просто, как от беседки?
От неожиданности я останавливаюсь. Птица издаёт недовольный крик, вспыхивает огромными золотисто-лиловыми крыльями и улетает.
- В число моих развлечений не входит убийство. А тебя подобные вещи забавляют?
- Не особенно.
И кто недавно сетовал на зимний пейзаж? Сам он сейчас холоднее моего снега… в котором определённо больше и жизни, и мягкости!
Мне перестаёт нравиться эта прогулка, и я начинаю менять. Расстояния, окрестности, детали мира… Я вижу сквозь… вижу между… и рисую. Ищу. Создаю. Поймать – отблеск, тени возможного… Отразить… мелькнувшее, почти-реальное, желаемое… Представить – увидеть, не глядя – поймать… Мир струится, тает, плывёт в миражах, подаётся навстречу моим прикосновениям… открывается, как от трепетной ласки любовника – и я касаюсь едва-едва, опасаясь поранить, задеть… те струны, которые пусть немыслимо нежно, пусть даже краем дыхания, нельзя задевать.
Но жар, сходный с любовным, уже охватывает меня. И несёт, кружа, увлекая… всё дальше, всё глубже опуская, отдавая волнам. И грани являются мне сами… и манят, манят – взглянуть, проскользнуть, раствориться… И кто ведёт этот танец, мир или я сам… кто кем владеет и управляет… не всё ли равно. Если певец – мир, а я только голос… то пусть он поёт!
Белка с сердитым цокотом убегает в заросли, а маленький лемур беззаботно спит, вцепившись острыми коготками в ткань моего камзола. Который из-за этого не очень-то переделаешь – с более тонкой материи зверюшка может и соскользнуть. Хорошо, что я нечувствителен к перепадам погоды.
И у него, молчаливо застывшего рядом, – я не вижу, но ощущаю – резко перехватывает дыхание.
Наконец-то.
(Глядя извне, со стороны, я смеюсь над своим ребяческим восторгом: всё-таки мне удалось вывести это каменное создание из равновесия!)
- Где мы? – он едва может говорить. Я наслаждаюсь моментом. – Как?.. О, это… неправда…
Перед нами, за нашими спинами, вокруг – всюду, куда ни взглянешь, – бесконечный розовый сад. Все мыслимые сорта, виды, оттенки. Запах оглушает… даже меня – а ведь я не раз и не два бывал здесь.
Сад поёт. У каждого аромата, каждого цвета – своя мелодия. Всё здесь – слишком, всё – через край… всё неистово.
Даже крошечный зверёк просыпается и, удивлённо посапывая, впивается всеми шестью когтистыми лапками сквозь бархат камзола в плечо. Но я едва замечаю боль… Опасность, от которой я убежал когда-то, отсюда не ушла – всё это время ждала тут в засаде… и теперь, подкравшись, голодным хищником набрасывается на меня. И эти раны несравнимы с порезами от когтей лемура.
Запахи роз. Пьянящий, пряный, безжалостный запах.
Память взрывается… осколками снов, осколками чёрного льда – прямо мне в сердце.
Ветер срывает и кружит, кружит, спиралью завивает вокруг меня бледно-жемчужный рой лепестков.
И они обжигают… жалят… врезаются. И я не понимаю, почему ещё стою на ногах, почему дышу, почему всё вокруг не залито кровью.
Моей… и его… кого же?!
Что со мной, что, как мог я забыть… Как мог я сюда вернуться?!
Мои руки в белых перчатках (откуда, я даже не помню, когда и зачем надевал их) словно бы сами, помимо воли, поднимаются и стискивают виски… как будто пытаясь заглушить эти голоса, мелодии, этот дурманящий аромат… отзвуки памяти. Стиснуть, выдавить… растереть в бесцветную, тёплую пыль. Уничтожить. Навеки.
И белое станет багровым… и утонет в огне.
И тут я слышу… то ли смешок, то ли сдавленный стон… нет, всё-таки смех. Мои руки бессильно падают… и наваждение тает. Остаётся лишь одна боль – от разодравших плечо до кости коготков малыша.
Мой загадочный гость стоит на коленях в траве, склонив голову, будто в поклоне, перед шпалерой пурпурных роз. То ли роса покрыла его лицо, то ли воображение рисует мне на нём слёзы… нет, это просто игра теней, просто ветер, просто… блики моих собственных слёз. А мальчик берёт длинный стебель цветка в ладони и срывает.
Я не могу сдержать вскрик. Но, кажется, он не слышит. Он не глядит на меня, только на цветок. Подносит к губам, к глазам, ведёт им по щеке… словно слепой в попытке постичь суть розы на ощупь. А его ладони сжимают стебель всё крепче. Кровь просачивается меж пальцев, окрашивает алым светлый шёлк рукавов, капает на траву.
Как позвать его, я не знаю, поскольку имени он не сказал мне. Поэтому молча сажусь возле него и осторожно пытаюсь разнять сцепленные намертво пальцы. Он не сопротивляется… он будто и впрямь окаменел, и когда мне всё же удаётся освободить одну из его рук, оказывается, что шипы едва не насквозь проткнули её, а часть их обломилась и застряла в ладони.
- Что за глупый поступок, – устало роняю я. Мои силы удачно выбрали именно этот момент, чтобы меня оставить, и вытаскивать шипы приходится самым незатейливым способом: выдёргивая зубами. В результате во рту тошнотворный вкус крови, лицо, руки и одежда измазаны ею же, и моё спокойствие медленно, но верно превращается в дым. Хорошо ещё, что здесь так красиво. И синее небо. И ветер.
И если бы он посмотрел на меня нормальными живыми глазами… и прекратил стискивать в кулаке проклятый цветок!
- Зачем ты делаешь это? – пока ровным голосом спрашиваю я. Весь рукав его рубашки уже стал грязно-алым.
- А зачем это делаешь ты?
Он отодвигает меня, не глядя, встаёт, пошатываясь, проходит несколько шагов. Прислоняется к ограде и вытягивает обе руки ладонями вверх – пустая, в глубоких порезах, и вторая, с впившимся в плоть, как нечто хищное и вполне живое, шипастым стеблем.
- Это красиво, – просто говорит он. И наконец-то смотрит мне в лицо. Ярко-зелёные глаза… впервые могу разглядеть их цвет. Такие же, как трава в росе на рассвете… как листья, но не роз – кувшинок в маленьких лесных озерах. Кувшинок, что распускаются вечером и сияют во тьме, как упавшие в воду звезды.
- Чего ты хочешь? – вырывается у меня.
- Не знаю. – Я снова слышу короткий смешок, похожий на всхлип. – Остаться здесь. И никогда не приходить сюда. Ты позволишь мне остаться?
- А ты предпочтёшь, чтобы я запретил?
- Не знаю! – он отчаянно тряхнул головой. Волосы огнём сверкнули на солнце. – Нет. Я… не выбираю. И не прошу. Всё равно.
- Так не бывает.
- Как знать.
- Ты назовёшь мне своё имя?
Юноша дёрнул плечом и снова свёл ладони, катая и растирая в них колючий стебелёк.
- Я не помню.
- Но что-то ты помнишь ведь? – от его действий у меня сводило скулы. – Ты так любишь боль? Прекрати.
Он смотрел на растерзанную розу со странной усмешкой.
- Этот зверёк тоже поранил тебя.
- Но только он сам выбрал мой камзол для отдыха. И не я заставил его выпускать когти.
- Но и она… сама…
- Сорвалась с куста и вскочила тебе в руки?
Он не улыбнулся. Выглядел он испуганным. И способным на любое безумство – опасное как для него, так и для меня. И моего мира… На этом месте я почти пожалел, что вначале, найдя его, решил принести воды. Не говоря уж о целебном соке.
- Смотри.
Останки цветка упали в траву. Мальчик раскрыл ладони и чуть наклонил, подставляя ветру, и в каждой из рук вспыхнул крохотный сгусток пламени. Миг он любовался цветами огня, весь словно сияющий изнутри, преображённый… а потом они погасли, забирая и все живые краски с его лица. Остался лишь перекрывающий все прочие запах горелой плоти. Посеревшие губы приоткрылись, но крика не было. Вообще ни звука. Похоже, он просто не мог ни шевельнуться, ни закричать. У меня не было и секунды на раздумья. Выдернуть из воздуха влагу, свить в кокон вокруг его рук – обратить в лёд. Всё между выдохом и вдохом. Он привалился к ограде и закусил губы. И все время, пока я укладывал его, поудобнее устраивался рядом и без особой деликатности разбирался со смесью ран и ожогов, в которую он превратил свои ладони, – он молчал.
- Не обязательно быть таким терпеливым.
- Я привык к огню. Всё это неважно.
Говорил он тихо и сквозь зубы. И всё-таки голос не дрожал.
- Но что важно? Расскажи.
Он смотрел очень странно.
- Послушай, – я выбрал самый мягкий тон, приберегаемый для израненных и не очень-то мирных гепардов. – Здесь пробуждается память. Даже я чувствую… тени, видения… того, что было очень, очень давно. Вероятно, не следовало приводить тебя сюда, но может, и наоборот. Что пробудилось в тебе? Если будешь об этом говорить, то вернётся и другое… – я кивнул на его руки: – Это вернётся. И имя, и те места, откуда ты пришёл… Нельзя вечно жить без слов и в тумане.
- А ты сам?
- Я здесь всегда, – с искренним удивлением ответил я. – Это мой мир… моё творение, а быть может, мы с ним создавали друг друга… множество лет назад. Так много, что если и было иное, то оно уже потеряло значение. А ты – другое дело. Ты тут чужой, и совсем дитя… кто-то ждёт тебя и тревожится. Ты должен вспомнить, чтобы возвратиться.
- Ты тоже выглядишь юным.
- Я выгляжу так, как мне угодно. И немало времени провожу в облике того, кто бегает на четырех лапах или летает.
- Так сделай это. – То ли он усвоил мой совет, то ли раны были серьёзнее, чем я думал: он вновь прикусил губу и поморщился. – Беги или лети… чем скорее, тем лучше. Я дальше сам. – И помолчав, неловко добавил: – Спасибо.
Я оставил его руки в покое, отодвинулся и лёг в траву, предусмотрительно отцепив (не без труда) от камзола негодующего лемура. Впрочем, он немедленно забрался на меня снова, и повозившись, с комфортом заснул, уткнув мордочку мне в живот. Зверюшка согревала… даря не телесное, но внутреннее тепло – покой, простую радость быть рядом… доверие и безопасность. Восполняя запас именно тех сил, которых сейчас почти не осталось.
И он – по контрасту… пустыня, где я вместе со всем моим могуществом был не более чем чашкой воды.
Пустыня… и роза… разорванная в клочья, на покрытом кровью стебле.
Пламя, что едва не спалило его самого.
«Всё равно. Всё неважно».
«Беги или лети… чем скорее, тем лучше».
«Я не выбираю».
Вид ясного синего неба успокаивал. Мне и впрямь хотелось взлететь… поймать ветер, умчаться и всё забыть. Всё моё существо рвалось на свободу… к бестревожности тишины, чистоте снега и таинству вод… к безмолвию.
«Нельзя вечно жить без слов и в тумане».
Но я-то не в тумане! Я-то дома, где знаю каждый холм, каждую травинку… и знаю имя.
Эй-рен… Эйрен, Небесный Странник. Утренний ветер.
Ветер…
- Вот отчего твой огонь обжёг тебя, – он вроде бы дремал, но я был уверен: слушает. И очень внимательно. – Огонь не живёт без ветра. Не живёт без опоры в полёте… куда ты и прежде наверняка отпускал его. Ты создавал его, и он летел. Но сейчас у тебя остался только сам огонь… жаждущий пищи. Несвободный. Ты потерял больше, чем способен перенести, потерял ветер.
Теперь он уже не притворялся спящим. И не прятал глаз. Они едва ли не прожигали меня насквозь.
- Что ты знаешь обо мне?! Что ты… можешь…
- Знать? О том, что ты был, как и я, дитя ветра. Это как цвет, как музыка… на виду. Ты полетишь здесь, если захочешь. Изменишь облик – выберешь себе не одно, а множество обличий. Хоть новое на каждый день. В моём мире всё соткано из ветра… да и я сам. Но это свобода, понимаешь? В основе всего. Раскрыться, распахнуть до предела… дать ветру нести тебя.
- Ты не похож на листок, уносимый ветром, – пробормотал он.
- Бываю похож. Недавно… и прямо сейчас. Это лишь… воля ветра. Сплавленная воедино с твоей. Ты свободен, когда мчишься, куда тебе хочется. И когда паришь. И когда ураган швыряет тебя и несёт. Свободен, пока наслаждаешься. Пока лишь твои желания определяют – молчать тебе, кричать или петь. И ведь это неважно… просто игра. Твоя игра с миром, небом, ураганом… самим собою, если хочешь. Только не игра в ложь с собственным сердцем. Или душой… да как ни назвать. С тем, что является главным, сутью тебя. Звать это именем, ветром… свободой… пламенем, – я невольно усмехнулся: поймёт ли он то, что и сам я не до конца понимал? И что до сих пор… хотя бы раз честно себе признаться… сдерживало, связывало меня самого.
- Это место пугает тебя, – помолчав, сказал он. – А оно так прекрасно. Почему?
– Почему прекрасно? – хмыкнул я. – Или почему пугает?
Он едва ли не впервые осчастливил меня умением попросту улыбаться.
- Второе… сперва.
- Потому что во мне есть и страх. Как в любом из людей, наверное. Здесь оживают призраки… и ранят, а я, в отличие от тебя, не напрашиваюсь на боль. По крайней мере, когда могу её избежать.
Если улыбка столь непривычна его губам, то насколько же трудно будет ему когда-нибудь засмеяться?
- Я мало помню, – прошептал он, когда я уже смирился с перспективой провести ещё день или много дней в прежнем молчании. – Моменты. Вспышки. Но они… это было… лучше бы я забыл.
Я обратился в слух и опасался даже вздохнуть, чтобы нечаянно не спугнуть его.
- То, что вернулось здесь… скорее, чувства. Лица. Осколки событий, эхо имён. И моё… меня будто никто и не звал по имени. Может, меня и вообще никто никуда не звал – кто знает. Но если ты можешь меняться сейчас – меняйся, уходи, улетай. Твоя воля ветра не очень-то принимает меня… и это, думаю, не случайно. Поверь ей. Себе. Уходи.
- В данный момент моя воля ветра советует мне лежать и отдыхать, – с усмешкой заметил я. – А её советов я предпочитаю слушаться.
- Ну так отдыхай. А потом возвращайся без меня. Здесь так… сказочно. Почти похоже на счастье.
- Бывают и страшные сказки.
Он молчит. И я вижу, как он старательно, плотно закутывается в тишину. Или это она ловит и обволакивает его… против желания – но кажется, он слишком привык, что с ним делают что угодно, не считаясь с его желаниями.
Но больше я этого терпеть не намерен. Теперь, когда помню, как он весь сиял, глядя на пылающие в ладонях язычки пламени. Когда он в гневе закричал на меня. Когда я видел, как он улыбался.
- Моё общество столь неприятно тебе? – тщательно выверенным тоном непринуждённого интереса осведомился я.
Он посмотрел изумлённо. Ну, уже неплохо.
- В таком случае, – сад и едва ли не весь мир засверкали свежими красками от моей ослепительной улыбки, – смирись с тем, что возвращаться без тебя я не стану. Сочувствую. Но мы с волей ветра так долго скучали без компании, – а ты к тому же и в долгу у меня, – что теперь я просто не отпущу тебя. Пока твой огонь не расцветёт над нами, не обжигая. И пока я не услышу твоей истории.