Сны – изнанка нашей души, что-то, что запрятано глубоко в нашем сердце, чего мы не хотим показывать другим или даже не догадываемся о существовании оного. Если полагаться на эти слова, то моя душа находится в явном разладе с моими мыслями. То она пуста, как глиняный горшок, который уже очень давно перестал выполнять своё предназначение; то полна хаоса, как содержимое женской сумочки. Всегда удивлялся, как женщины умудряются запихнуть туда столько, порой даже ненужных, вещей. В своём особняке я постоянно видел один и тот же сон, правда, иногда (что несказанно меня радовало) события были несколько иными, чем в предыдущем сне. В этих снах я был узником собственных картин. Каждую ночь я шёл по пустынному коридору своего дома, открывал двери мастерской и погружался порой в уныние, где мог часами смотреть на одну и ту же незаконченную картину и даже не притронуться к ней, а порой и в неистовство. Тогда меня охватывала дикая ярость: я срывал картины со стен, ломал их, резал, но никогда не трогал ту единственную незаконченную картину. Она притягивала меня и в тоже время отталкивала.
Сегодня ночью всё было по-другому. Я не открыл глаза в уже знакомом коридоре старого особняка, я оказался перед старым решётчатым забором, обвитым плющом. Замок на калитке был сорван, и створка чуть приоткрывала проход к галерее. Любопытство и азарт заполнили мою душу. Боясь потерять это мгновение, я сделал шаг вперёд и чуть не завыл от охватившего меня огорчения. Если бы я мог кричать во сне, тишину бы разразил мой полный отчаяния крик. Мои ноги не сдвинулись с места, даже не пошевелились. Опустив голову, я обнаружил, что руки привычно покоятся на колёсах моей коляски. Более жестокого начала сна я и представить себе не мог. Вот оно: то вдохновение, которое я ищу так давно, всего в пару шагах от меня - протянуть руку, толкнуть калитку и въехать в просторный сад расположенный вокруг крытой галереи. Но нет. Коляска будто приросла к земле. Как бы яростно я ни сжимал руками колёса, как бы ни старался сдвинуться хоть на сантиметр, у меня ничего не получалось.
Лёгкое дуновение ветра принесло откуда-то сзади знакомый лёгкий цветочный аромат. Такой аромат я почувствовал ещё когда Лирин стояла рядом со мной. Я быстро оглянулся. Вокруг было темно, лишь где-то в конце тёмного туннеля слабо светил одинокий фонарь. Руки слегка катнули колеса, и коляска с лёгкостью поддалась. Уже скоро я понял, что это был вовсе не туннель. Я ехал по тёмному коридору «Дома искусств». Почти не освещённый, он казался каким-то далёким и отчуждённым и, конечно же, совсем не радовал меня приятными красками, как это было днём. Я не знал, куда именно я еду, но чувствовал, что мне нельзя оставаться на месте. Впервые во сне я был прикован к своей коляске, словно реальность стала просачиваться в единственный мир, где я ещё мог наслаждаться тем, чему обычные люди не уделяют особого внимания – возможности ходить.
Передо мной стояли большие дубовые двери. Витиеватые узоры тянусь от основания к верхушке створок. На тёмное дерево падали красные отблески. Я оглянулся. Теперь я был в просторной комнате. Отблесками оказался свет от языков пламени, замкнутых в камине; так хотят вырваться, но каменный обод надёжно удерживает пламя. Напротив камина стоит большое глубокое кресло. Я застыл. Лирин, обхватив колени, задумчиво смотрела на пламя. Глаза её казались какими-то грустными. Девушка немного откинулась назад и я заметил листок бумаги, зажатый в её руке. Откинув голову на спинку кресла, она закрыла глаза, положив руку с листком на подлокотник. Её длинные белые волосы были забраны в два хвостика, это придавало ей какую-то детскую наивность и беспечность. Посидев так пару минут Лирин открыла глаза, встала и подошла к камину. Пламя спокойно потрескивало всего в полуметре от неё. Девушка присела и ещё раз пробежалась глазами по листку. Видимо то, что там было написано, никак не давало ей покоя. Рука дрогнула и листок исчез, пожираемый неистовым огнём. Лирин села на пол, обхватила колени руками и снова задумчиво посмотрела на огонь. Вокруг всё стало медленно темнеть, как будто все краски стали терять свои цвета, вовлекая мир во тьму.
Я снова остался один в темноте. Время и пространство потеряли всякий смысл. Не знаю, сколько я пробыл в темноте, прежде чем слабое дуновение ветра не заставило меня очнуться. Я лежал на траве, один, на заднем дворе усадьбы. Надо мной светила луна, заглушая своим сиянием блеск раскинувшихся по всему небу звёзд. Прекрасная, но почему-то печальная картина. Я запрокинул голову назад и увидел Селия. Парень, скрестив ноги, сидел в нескольких метрах от меня и смотрел на небо. В лунном свете он был похож на прекрасную скульптуру: тонкая линия губ, бледновато серебристая кожа, сильные руки. Он казался одним из тех греческих героев, увековеченных в мировых музеях и разрушенных городах. В глазах, как и у Лирин была печаль. В который раз за сон я удивился – у Селя тоже был листок бумаги. Я захотел подойти к нему или хотя бы сесть, чтобы иметь возможность разглядеть, что же там, на листке, но моё тело как будто превратилось в камень. Как бы я ни старался, как будучи тогда у сада, не смог пошевелиться. Ветер слабо шелестел в траве, нарушая ночную тишину. Оставив попытки вновь получить контроль над собственным телом я снова посмотрел на Селя. Парень встал, сжимая листок в руке. Посмотрел на него, как-то грустно улыбнулся и зашагал в сторону дома. Теперь я понял, что же было в руке у парня. Это был не листок бумаги, а фотография. Что или кто на ней был - я не смог разглядеть и оставалось только лишь теряться в догадках, что там и почему это что-то вызывает у парня такую грусть.
Я вновь провалился в темноту. Время снова потеряло смысл и мне оставалось лишь терпеливо ждать, что же будет дальше. Я сидел в своём кресле в небольшой комнате. Из зашторенных окон пробивалась полоска света, освещая маленький прямоугольник помещения. Это была комната Айка. Парень сидел на кровати, сжимаю в руке плеер. Глаза мои уже успели привыкнуть к темноте и я снова увидел уже знакомую мне грусть. Руки парня были перевязаны эластичными бинтами и лишь сейчас, в слабом лунном свете я заметил, сколько на его теле синяков. Лицо его было совершенно неподвижно. До меня дошли слабые звуки – музыка с его плеера. Она была ритмичной и заводной – совсем не соответствовала состоянию парня. Сердце сжалось, накатила тоска и смятение, которые обычно охватывали меня в моих обычных снах.
Уже привычная пустота вновь несла меня куда-то. В голове вертелись два имени: Малика и Каспиан. Подсознательно я понимал, что тьма несёт меня к кому-то из них. И я ждал этого. Теперь я сидел рядом с фортепиано. Большой, просторный зал, судя по маленьким окошкам под потолком, это помещение находилось в подвале усадьбы. Я огляделся. Кроме фортепиано тут стояли различные другие инструменты: арфа, контрабас, барабаны и много футляров различных размеров и формы. Каспиан стоял рядом с фортепиано, легонько касаясь пальцами клавиш. Помедлив мгновение, парень сел и положил обе руки на клавиши, но так и не нажал. Вокруг по прежнему висела тишина. Я протянул руку и попытался коснуться холодных клавиш, но, как и прежде, я был всего лишь сторонним наблюдателем, не способным повлиять на происходящие события. Пленник собственного сна, бесконтрольного и такого реального сна. Каспиан тяжело вздохнул и положил голову на руки, так похоже и не придя к внутреннему спокойствию.
Новое падение в никуда оказалось самым томительным и долгим. Я знал, что тьма несёт меня к Малике и с каждой секундой мои переживания возрастали подобно снежному кому, скатывающемуся со склона горы. Девушка лежала на кровати, обнимая плюшевого зайца. Длинные тёмные волосы разметались по подушке, глаза были плотно закрыты и лунный свет освещал мокрые дорожки слёз на её щеках. У кровати лежал порванный блокнот, ручка и куча скомканных листков бумаги. Глаза с трудом различали витиеватый косой подчерк женской руки. Похоже, это были стихи, неудавшиеся стихи… Руки привычно легли на колёса коляски и толкнули их. Коляска подъехала к двери. Бросив напоследок взгляд на девушку, я выехал из комнаты. Дверь бесшумно закрылась и я снова оказался в тёмном коридоре особняка. Мои глаза медленно закрылись и я провалился в глубокий сон, который наутро наверняка даже не вспомнится.