Дом был старый, почерневший, и два его маленьких окна смотрели на мир подслеповато щурясь. Издалека он стал похож на пень, вросший в землю длинными узловатыми корнями. Бревна дома растрескались и были гладко отполированы дождями, ветром, иссушены солнцем, кое-где из-за пазух торчали пучки седого мха. Он немного завалился на бок, и крыша сидела набекрень, как фуражка у подвыпившего казака. Под стрехой находилось ласточкино гнездо, там оно было всегда, и летом с первыми лучами солнца ласточка-мама, великая труженица и кормилица, будила дом своими беспокойными криками.
Внутри была одна большая комната, разделённая на две половины огромной русской печью. В тишине иногда раздавался скрип широких некрашеных половиц, рассохшегося, с облупившейся краской огромного, старомодного буфета. К тому же, на чердаке вечно что-то вздыхало и охало. У окна, где на подоконнике стояла зеленая кастрюля с посаженным в ней красным стручковым перцем, прилепился массивный деревянный стол без скатерти. За ним сидел хозяин дома, прихлебывающий чай из граненого стакана с сахаром вприкуску.
Хозяин был похож на свой дом. Такой же старый, замшелый, вросший в землю, но еще крепкий. Волосы на голове время разворошило, и кожа на лысине розовая, как у младенца. Лицо хозяина потемневшее, морщинистое, два пучка седых бровей и нос в синевато-красных прожилках, уныло висевший на лице. Из-под выреза майки на груди густо торчали белые волосы. По правую руку хозяина на столе лежало одноствольное ружье и патронташ, туго набитый хищно поблескивавшими желтыми патронами.
На улице послышался шум автомобиля, который потом затих, и тут же чей-то тонкий голос от калитки прокричал в окно:
- Петр Иванович, давайте поговорим.
Хозяин замер, взял ружье со стола и ловко, бесшумно проскользнул по комнате к выходу. Выйдя на небольшую полутемную веранду, он пинком распахнул входную дверь и, приложившись щекой к прикладу, выстрелил в сторону калитки.
За забором, прижавшись к стоявшему на дороге «уазику», переговаривались двое.
- Палит?
- Палит, старый идиот.
- Сан Саныч, давай мотать отсюда. Если не застрелит, так стекла на машине побьет.
Словно подтверждая его слова, грохнул выстрел, и лобовое стекло на машине с треском лопнуло, осыпавшись на капот.
- Вот, падла, он что, в нас фашистов нашел? - вскричал шофер.
Второй, представительный, в пиджаке и с галстуком, побледнев, зашептал ему:
- Давай, заводи, уезжаем отсюда, заводи.
Высунувшись из-за машины, шофер закричал, вкрапливая в свою речь мат.
- Эй, дед, не стреляй, так тебя так, машину угробил, такой-сякой. Сейчас уедем на... - и так далее на простом и понятном языке.
- Шибче давай, такой-сякой, отозвался дед, - тоже густо замесив свою речь матерщиной. - Если сейчас не того, то я вас, таких-сяких, замочу.
Быстро заскочив в машину, двое уехали, лишь облачко пыли, висевшее на дороге, напоминало о них.
Хозяин еще постоял на крыльце, потом высморкался и, вытерев пальцы о посеревшие кальсоны, пошел в дом.
* * *
Начальник городской милиции хохотал так, что люстра на потолке жалобно позвякивала хрустальными сосульками. Посмотрев на него, глава городской администрации Виктор Степанович Дорогин недовольно поморщился.
- Значит, третий день оборону держит, - икая и всхлипывая, проговорил подполковник.
- Абсолютно ничего смешного не вижу, - сухо сказал глава. - Между прочим, этот партизан нам график стройки срывает. Убытки миллионные несем! Сегодня обстрелял начальника стройучастка. Стекла на машине побил.
- И что ты предлагаешь?
- Высели его силой, если он такой упрямый.
- Виктор Степанович, ну что я, ей Богу, отряд ОМОНа на него пошлю? Сами что ли не можете до¬говориться.
- Сам лично ездил. Уперся, как осел. Дом под снос не отдам, и все. Вот, говорит, помру, тогда и делайте что хотите.
- Силен дед, силен, - потер шею подполковник. - Ну, допустим, пошлю я туда народ, а он стрелять начнет, они ответят, убьют еще. Ты понимаешь, какие разговоры пойдут? Из-за строительства рынка человека убили. Опять же, милиция крайняя.
- Эх, если бы ты знал, как на меня давят. Может, съездим с тобой еще раз, попробуем уговорить?
- Только быстро, времени у меня в обрез.
***
Недалеко от одиноко стоящего дома машина затормозила. Возле тракторов, крана и нескольких грузовиков кучкой сидела группа людей, строители.
- Здравствуйте! - поздоровался Дорогин. Ему нестройно ответили.
- Ну, как там? - кивнул он головой в сторону дома.
- Окопы роет, - ответили ему загорелые веселые строители.
- Что?!- поразился глава.
- Какие окопы? - спросил начальник милиции.
- В полный профиль, - загоготали строители.
- Ну, дела, - тяжело вздохнул Дорогин, посмотрев на подполковника, предложил, - пойдем.
За небольшим палисадником, засаженным цветами, слышался мерный хруст лопаты. Подойдя к калитке, начальник милиции и Дорогин с удивлением уставились на картонку, висевшую на зеленой калитке. Надпись, выведенная неровными, кривыми буквами, пугала: «Стой! Запретная зона! Стреляю без предупреждения!».
- Бог ты мой, - вздохнул глава администрации.
Прочитав надпись, начальник милиции сдвинул брови. Тем временем за палисадником воцарилась нехорошая тишина. Откашлявшись и стараясь придать голосу официальный тон, глава администрации сказал:
- Товарищ Забелин, давайте поговорим. За цветами послышалось какое-то кряхтенье, и глухой голос спросил:
- Это ты, горисполком?
- Значит так, Забелин, шутки кончились. Рядом со мной начальник городской милиции, и если ты не сдашься, то есть не прекратишь безобразничать, он примет адекватные меры.
- Вижу, что милиция с тобой. Я вас давно обоих на мушке держу.
После этих слов глава администрации поежился, а начальник милиции сделал шаг
назад.
- Свои условия я давно тебе сказал. Рушить дом из-за торгашей, - дед длинно выматерился, - не дам. Сдохну, тогда твори что хошь.
- Послушайте, Петр Иванович, - начал подполковник, - в конце концов, это несерьезно. Вот вызову наряд, и вас же еще за хулиганство судить будут.
- Ты помолчи, не пужай, попробуй возьми. Я два года на втором Белорусском в разведке ломал. Не в таких переделках побывал. Я вас, сопляков, еще научу воевать.
- Что я тебе говорил, - показав глазами на палисадник, сказал подполковнику
Дорогин. Тот только сплюнул.
Подойдя к машине, подполковник сказал:
- Сегодня наряд я выставлю, чтобы старый хрен никого сдуру не застрелил. А дед рано или поздно устанет, сдастся, никуда не денется.
- О чем ты говоришь? Каждая минута дорога.
- Меня это не касается. Сами договаривайтесь, Виктор Степанович.
Когда начальник милиции уехал, один из строителей крикнул Дорогину:
- Когда этот «Грозный» штурмовать будете?
- Да пошел ты, - обозлился глава и, сев в кабину, так глянул на шофера, что тот моментально завел машину.
Ночью хозяин разговаривал с домом. Он сидел на крыльце, положив на колени блестевший от масла трофейный немецкий автомат «шмайссер» и, по¬глаживая гладкое бревно загрубелой ладошкой, говорил:
- Вот так, обложили нас с тобой, как волков. Они думают, что я тебя им так отдам. Хренушки! Чтобы торгаши твое место топтали. Э-э-эх, отжили мы с тобой. Не спасу я тебя, помру или убьют скоро, дело наше швах. В сорок четвертом под Лидой, когда эсэсманы с овчарками нас на мельнице обложили, верил, что прорвусь, выживу. И выжили, прорвались… Правда, Степу с Ваней пришлось там же в лесу наскоро захоронить. А сейчас, друг, не верю, что прорвусь. Обложили крепко.
Какая луна полная, вон какие звезды огромные, погода хорошая будет.
Помнишь, как батянька наличники вырезал? Вся родня шумит, дядя Федор уже бузой совсем орет - давай входить! А батя отвечает: «Пока все не доделаю, не войдем, а напиться - напьетесь, никуды не денетесь». До полуночи томил, но по-своему все решил. Когда наличники повесили, я Мурку нашу через порог закинул, а она, дура, упирается, не идет, запах-то незнакомый. Но потом пошла, пошла... Идет, лапы отряхивает. Хорошая кошка была. Потом в горнице гуляли, председатель речь сказал. Не помню, что говорил, но о чем-то хорошем. И добром батеньку и мамку хвалил. А мамка молодая... Живая... Мы с Мишанькой, братишкой младшим моим, на печке лежали. Мишанька тоже живой еще был... сопливый... маленький.
Хозяин замолчал, и круглая полная луна, висевшая в окружении звезд, с удивлением заметила, как из глаз старика выкатилась серебристая слезинка и побежала по морщинам, оставляя влажный солоноватый след. По кроне тополя, растущего у забора, прошуршал легкий ветерок. Было тихо. Лишь где-то лаяла собака. Со стороны города с шумом проносились машины. Покачивая разноцветными головками, о чем-то переговаривались в палисаднике цветы, воздух был свеж, напоен ароматом ночи. У завалинки вырыт аккуратный окопчик в полный профиль с бруствером и сектором обстрела. В нише окопчика стояла банка с водой, на газете - кучка сухарей, пакет бинта и ровный штабелек патронов.
- Сгорел Мишка в танке под Москвой. Все трактористом хотел стать. Механик, вечно какие-то железки таскал... А потом мы тебя обживали. Не знаю почему, но до сих пор помню запах стружки, свежеспиленного дерева, который еще долго в доме стоял.
Я когда на фронте был, закрою глаза и вижу тебя. Ты тогда вроде, как повыше был. Большой. Думаю, вот случись какое-нибудь чудо, и оказаться мне дома, подошел бы к тебе и каждое бревнышко перецеловал. По-вашему ты и немного прожил, всего на два поколения, помрешь и ста лет не будет.
Окончание http://www.proza.ru/2012/12/03/650.