Мать приходила к ней часто. Она не хотела считаться с тем, что давным-давно
умерла, была похоронена, её отпели и простились, как положено. Казалось,
она жива, но прилегла на время, укрытая темным платком и парчовым покрывалом.
Мать оказалась большой упрямицей и без конца шастала по квартире, скрипела
ступеньками на лестнице, ведущей на второй этаж. Сторожевой пес Дружок,
охранявший когда-то дорогие иномарки, а теперь ясли-садик, абсолютно
крохотный, но бесстрашный, от шагов матери забивался под диван. Антонина
обычно не разговаривала с матерью, так как при жизни наполучала от нее упреков
свыше головы. Когда заспанная Тоня в длинном халатике входила с таблетками,
мать обычно говорила:"А вы кто? Здесь работаете? Я вас увольняю". Самая
мягкая форма. И теперь ночью, видя мать с палкой у окна, Тоня обходила ее,
чтобы налить воды отцу.
Наутро она, бледная, шла в церковь заказать поминовение. Мать не обращала на это
внимания. Она продолжала что-то бормотать, иногда досадовала на бессильно
висящую после инсульта руку, иногда на домашние туфли, которые стали малы,
то есть вела себя, как живая. И однажды, когда Тонина дочка Мила спускалась
с лестницы, старая мать вдруг как-то передернулась, как при обрыве пленки. "...у, -
опять идет, опять все из шкафа пропадет ..." И погрозила скрюченным пальцем.
Тоня обиделась. Сколько раз говорила себе, что нельзя обижаться на
бесплотную тень, а тут не выдержала.
- Иди-ка ты, знаешь куда? Куда подальше. Она ж ходила за тобой, как за родной!
- С кем разговариваешь? - спросила умытая дочь, хватаясь за чайник.
- Да так, с собой.
- Ты это брось, - дочь Мила взмахнула каштаново-красной гривой, и по кухне
поплыл аромат хвои,- она обняла и чмокнула Тоню, - я возьму сыр?
Мать-старушка убедилась, что ее опять ни во что не ставят, и ушла грозя согнутым
пальцем.
Она пришла во сне раз, другой, третий. Хватая Тоню за руку, показывала ей
свой шкаф, откуда вываливались груды тряпок. Понять было трудно. Тоня
махала руками, убегала. На другую ночь все начиналось сызнова. Тонечка устала,
потом отчаялась. Но тревога все сильнее сотрясала покорную душу. И вот
Тоня вскочила и побежала, вообще себя не помня.
В ту ночь старая мать пришла не в клетчатой рубахе, как обычно, а в новом
ненадеванном костюме и дубленке. Мать выбрасывала в окно все свои вещи, а когда оглядывалась - по лицу ее текли странные, черные... нет, темно-красные слезы. То есть, кровавые. Это было невыносимо. Шатаясь, Тоня стояла в ночной рубахе на крыльце и ветер сдувал с нее остатки кошмара. Была вихревая, но теплая ночь. Вместе с нею ветер трепал виноградные плети и плетистые розы. Подошла добрая соседка Нора, у которой дочка умотала в Израиль. Седая Нора шагала по дворику по причине бессонницы. Все поняла.
- Опять?
- Опять.
Губы у Тони дрожали, руки дрожали.Она нервно собирала кудрявые волосы,
сжимала руками голову.
- А чего ей надо-то?
- Плачет! Кровавыми слезами плачет.
Нора, которая за семьдесят шесть лет видала всякое, подумала немного.
- С вестью она, Тонечка. С дурной вестью. Она чего делала-то?
- Вещи в окно кидала. Дочери моей грозила.
Тоня очнулась, умылась из дождевой бочки.
-Что-то потеряешь ты, только что?
Дочка тем временем стала жить отдельно. Понятно, что сложная личная жизнь,
понятно, что родители обрыдли с их распиловками и поучениями. С кем
живешь, расписаны или нет, и прочая муть, все им знать надо. Ну, хоть жаль дочку,
а взрослая уже. Каждую ночь Тоне было тревожно, чудились бандиты и
маньяки. Район там у нее не очень...
Тоня страшно тосковала. Никто уж не шугал ее за отсутствие косметики, не предлагал новый шампунь, никто не подкатывался под бочок на тахте, когда вечерами включали большой телевизор. И утрами Тоня машинально готовила завтрак в контейнере, и сыр, конечно, забывая, что теперь это ни к чему. Ну, хотя бы обнять эту негодницу...
А тут пришел с работы Тонин муж, Тоха, и сказал: "Давай ключи от машины.
Пойду проверю тормоза". Ключей не было. Они перевернули весь дом, но
ключей не было. Сначала стало страшно. Потом очень страшно. Но неудобно
было оскорблять ребенка тупыми подозрениями. Недели две не было ни звука.
Потом Юрик, у которого гараж арендовали, вдруг сказал, что видел
подозрительно знакомую машину, "Пежо", в щент разбитую, на приколе у автомастерской, и цвет тот же, электрик-перламутр. А они-то думали, что машина стоит себе у Юрика...
Сердитый Тоха вызвонил дочку и она подтвердила, что пежотка у ее гражданского мужа по доверенности, а он видимо и разбил, так и починит... Да, зачем ключ тайком взяла? А затем, что вы бы все равно не дали... И это верно...
Вот так это все начиналось. Потом в ход пошла Милкина дача, Милины
долгосрочные вклады... А сама Милка, девушка-орхидея, как-то и не
волновалась, что из ее рук все уходит неясному гражданскому мужу. Видимо,
она была так счастлива, что материальное ее не интересовало. Подходил черед
родительского дома, где была прописана Милка...Может, она свою долю тоже отдаст чужим людям.
Тоня уже не хотела, как раньше, обнять дочь, погладить ее хвойные волосы. Тоне чудилось предательство, и не только потому, что разбита общая машина. А потому что Мила вела себя, как чужая. Да, машина была записана на нее, но она же знала: купили родители. И теперь эти родители были никто.Это больней всего...
Тоня опяять увидела сон, только новый. На кухню она вошла ранним утром, перекрстилась на иконы, посствила , как всегда, чаййник и кашу. оковм зреием глядь - кто-то сел за стол, совсем не скрипя половицами, просто щелк и сидит на табуретке. Она обернулась - мужччина в с ветлом чем-то, типа старой джинсовой рубахи. Тоня помннила, что шарахаться не надо:
- Кто таков? К дробру или к худу?
Мужчина сидел, не поднимая головы, лицо почти не видно. Руки на новой клеенке узлом сцеплены. Волосы черные, короткие, распались на пробор.
- Брат твой младший. Не видела ты меня, один день прожил.
И они долго, сквозь слезы, друг на друга смотрели. Тонечка покивала:
- Хоть так увиделись. Спасибо, Господи. Чего теперь ждать, скажи?
Он провел рукой, точно глаза вытер.
- Не тревожься, старшное не случится.Беды уйдут.
И мимо нее ушел прямо в кафельную стену.
--Братик...
Но его уже не было, только дунуло чем-то, как осока прошелестела.
Тонечка, согнувшись, плакала на диване, а иногда, мыча от внутренней боли,
вцеплялась и царапала себе руки, лицо. Соседка Нора, которая пришла за святой книжкой, это увидела и сказала тихо:
- Эк, тебя родная, сморщило... Я уж это прошла, когда моя-то в Израиль,
навсегда. Ну-ка, очнись! Давай-ко поехали в Костомары, есть такой чудный
монастырь на меловых горах... Я была, там жизнь видится инакой... Уж очень
дешево, правда. Пускай Тоха разок отца-то покормит...
Антонина потом стояла на холме под большим крестом в темном, длинном,
горошистом. Ветер был сильный, но ласковый. Он будто хотел оторвать женщину-былинку
от земли и унести далеко-предалеко... .. Мелькала мысль: "... отчего старая мать-то не
приходит больше? Видимо, все, что хотела, сказала. Больше не надо ни ждать, ни
бояться".