Добрый папаша! К чему?..
(Не)известный автор
Помню свои вступительные экзамены в университет.
На историко-филологический. На РКИ — «русский как иностранный».
РКИ — [ыркаИ] — какая-то неудачная аббревиатура, вам не кажется? Впрочем, не обращайте внимания, это я от волнения.
Первым экзаменом было сочинение. С сочинением повезло: попалась та же тема, что и в школе на выпускном: про «дубину народной войны» в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Бывает же! Про неё-то, про дубину эту, я и писала — о том, как она «поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие». Почему-то это было легко.
Вторым был русский устный и русская литература. Два вопроса: один по русскому, другой по литературе.
Я тогда страшно волновалась! И сейчас волнуюсь: пишу, а у самой руки дрожат.
Помню, как я готовилась к экзамену несколько дней подряд: читала и читала, повторяла и повторяла, поделив темы на группы и проходя определённое их количество в день.
Помню, как сидела за письменным столом, беззвучно шевеля губами, глядя то в книгу, то в окно — видя и не видя, что там, за этим окном, творится — всё повторяла и повторяла… А погода стояла великолепная — ещё бы: июнь, тепло, берёзки в зелёном мареве…
Иногда становилось страшно: чем больше я читала, чем больше повторяла, тем больше мне казалось, что я уже ничего не знаю и на экзамене ничего, ничегошеньки! не смогу вспомнить. Но мама всегда меня успокаивала: «Память работает избирательно.
Увидишь конкретный вопрос в билете — всё нужное вспомнишь: постепенно всплывёт в голове». И ещё вот так успокаивала: «Глаза боятся, а руки делают».
Помню, как в последний перед экзаменом день я доповторялась до четырёх утра, такая уж у меня была традиция. До того дочиталась, что голова моя казалась мне уже не и головой вовсе, а каким-то непомерно раздутым мешком из пыльной дерюги, навроде тех, в которых привозят из деревни картошку, капусту и огурцы… Но мой мешок был набит не картошкой и даже не опилками, как у Страшилы Мудрого, а какой-то макулатурой: мятыми и рваными газетами, скомканными какими-то бумажками, непотребного совершенно вида клоками. Набит так, что швы на нём трещали и начали уже расходиться, и всё «богатство» стало вылезать и вываливаться наружу. Оно вываливается, а я его — обратно запихиваю. Я запихиваю, а оно — обратно прёт. Прёт и прёт. И какие-то всё буковки, буковки… Все их вижу, все до единой знаю, а что написано — понять не могу.
С такими вот чувствами-ощущениями я осторожненько, осторожно-осторожно, чтобы ничего, не дай бог, не рассыпать-не растерять, дошла от стола до кровати, легла, опустила свою голову-мешок на подушку, закрыла глаза и уснула.
Страшное дело. Страшила. Вот только мудрая ли?
В четыре легла, а в семь встала — и ничего, как огурчик! Вскочила. Свежа и бодра.
Свежа, потому что в таком юном возрасте по-другому и не получается. А бодра… бодра — что называется, до дрожи — нервозной бодростью сжатой пружины. И, хоть это может показаться странным, даже весела. Какой-то такой пионерско-комсомольско-геройской весёлостью-обречённостью: «Всегда готов!», «На битву, на бой и на труд!»[1]
Предэкзаменационная готовность такая, что невозможно даже выговорить слово «предэкзаменационный». Ни это слово, ни другое какое. Ни говорить, ни читать, ни повторять, ни думать.
Ничего и не повторяла с утра — и это сложившийся уже ритуал.
А утро-то какое! Зелень, небо голубое, солнышко светит, птички поют… И, несмотря на экзамены, жизнь, наверное, всё-таки хороша…
Умылась, оделась. Помню свою «счастливую» блузку — в тонкую голубую полосочку, с белой вставкой на груди — ришелье. Крохотные пуговки. Подрагивающие руки.
Механические движения. Тёмно-синюю юбку. Комсомольский значок. Гладкую причёску — волосы убрать назад и заплести в косу.
Привела себя в порядок и пошла на кухню завтракать.
Помню, что в тот день было на завтрак. Завтрак мне всегда готовил папа. Перед школой, перед экзаменами — неважно. Всегда. Тоже традиция, тоже ритуал. В тот день был омлет из одного яйца, пожаренный на чугунной сковородочке, чёрной, маленькой, но страшно тяжёлой (теперь таких не делают), чёрный хлеб (мой любимый!) и чай.
Сижу, ем. Омлет на тарелочке. Кусочек хлеба в левой руке. В правой вилка. Чай в чашке дымится… Вкусно… Хорошо.
Кусок в горло… лезет, конечно. Волнуюсь, но ем. Правда, молчу. В горло-то лезет, а из горла — ничего, ни звука. И ничего уже не лезет в голову. От волнения. От переповторения (кажется, я уже это говорила). От предэз… предекзе… неважно.
Даже и не пытайтесь что-то спрашивать у меня! Что-то говорить мне в такие минуты!
А то это ваше «что-то» в голову влезет, но какой-нибудь очень нужный кусочек, очень важный клочок макулатуры, тут же из неё и вылезет. Сейчас бы сказали, «память устройства заполнена». И всем всё сразу понятно.
Дома уже знают, что лучше — просто молчать. И просто дать мне поесть. Молча. И папа лучше всех это знает. И знает, почему он это знает лучше всех. И потому молчит.
Сижу ем. Омлетик. Хлебушек. Чай. Чёрный.
И тут папа вдруг спохватывается, вскакивает: «Подожди! Огурчик! Огурчик забыли! К омлету!»
И к чёрному хлебу. Как же это? — есть чёрный хлеб — без огурчика: молодого, в пупырышках, разрезанного пополам да наискосок насечённого ножичком, и ещё раз, в другую сторону, чтобы крест-накрест, и посоленного крупной солью, и потёртого половинка о половинку? Как же это! Нельзя без огурчика! Никак нельзя!
«На, держи!» — папа подаёт мне огурчик, я кусаю… Хрусь! Старательно жую, ем.
Это очень важно — правильно поесть: и вкусно, и полезно, и голова занята. И кажется, что если сейчас, за завтраком, всё будет, как надо, то и экзамен тоже…
Впрочем, лучше всё-таки не думать. Ни о чём. Вообще.
И вот тут-то папа своим хорошо поставленным, лекторским, голосом… — недаром же он, уже и не помню, сколько! лет! преподавал! сначала в военной академии! а после в одном техническом ВУЗе! что-то, связанное с железобетонными конструкциями! и — на века! намертво! вбивал железобетонные сваи-знания в железобетонные же головы своих слушателей и студентов! — произносит сакраментальную фразу:
У нас в Рязани огурцы — с глазами.
Их ядять, а они — глядять.
Хорошо так произносит, сочно, смачно, с фрикативным [г], с характерным яканьем! Тоже, наверное, от волнения.
И в ответ ему, вдогонку — я, с праведным возмущением, с суеверным ужасом: «ПАПА!»
Увы и ах… Поздно! Поздно уже возмущаться, негодовать, таращить глаза и вопрошать «ТЫ ЧТО?!» и просить-приказывать гневно и слёзно одновременно: «ПЕРЕСТАНЬ! ПРЕКРАТИ СЕЙЧАС ЖЕ!» — дело уже сделано. Всё уже случилось. Дурацкая фраза с фрикативным [г] уже произнесена (а где-то даже и произн;сена) и теперь огурцы с глазами надёжно застряли и прочно поселились в моей бедной и без того перенаселённой голове.
У нас… Допиваю чай. Молча. Папа тоже сидит молча (да чего уж теперь-то?), понурившись, сгорбившись, весь как-то наискосок, нога на ногу, локтем правой руки упираясь в правое колено и ладонью подперев подбородок… в Рязани. И грустно так, виновато и удивлённо — мол, как же это я так? а? — смотрит, куда-то в пол, желая, видимо, сквозь него провалиться, с глаз моих долой… огурцы с глазами. Доедаю кусочек хлеба — их ядять — встаю и ставлю тарелку в мойку, а они глядять.
Университет совсем рядом у нас в Рязани. Можно и пешком дойти, но не в такой день. Поэтому сажусь в автобус, благо народу в него набивается летом не очень много — так, огурцы с глазами. Полна горница.
Как доехала, не помню, но их ядять. Не помню, как вышла из автобуса, дошла до (и вошла в) здания/-е университета и кто там из будущих моих однокурсников-одногруппников-огурцов стоял уже перед дверью аудитории. Помню только, что подхожу — а они глядять.
Не помню, как у нас в Рязани тянула билет (а они всё глядять, причём все глядять). Зато помню вопросы: огурцы (сочинительные союзы) по русскому и с глазами (уже не помню, что) по литературе. Но и их тоже ядять. Раз сказали — значит, надо.
Помню, как сначала что-то писала на листе, а потом встала и пошла к столу (на нём сидять?) — отвечать.
Помню просветлённые лица (и как они глядять) моих экзаменаторов. И их фамилии: Меншутина и Хавронина! (точно — сидять! и ядять! разве такое забудешь?![2]) Помню, как они улыбались мне и согласно, в такт, кивали в ответ на каждое моё слово.
Помню, как у нас в Рязани я отвечала про сочинительные огурцы. Но совсем не помню, что и с какими глазами, сочиняла по литературе. Огурец. Полнейший. Причём с глазами. Помню, как на литературе, в самом конце уже, за наш стол (вот это стол, его ядять) вдруг подсел ректор университета, сам товарищ Станис Владимир Францевич. Так-так… ядять, значит! Помню, как вдруг он откинулся на стуле, хитро сощурился, а глаза такие добрые-добрые… Да как заговорит человечьим голосом: «Добрый папаша! К чему в обаянии умного Ваню держать? Вы мне позвольте при лунном сиянии правду ему показать»[3].
А они глядять, Машутина-то с Хавроньиной…
Сидять и ждуть.
— Кто автор? — спросил рейхсканцлер у нас в Рязани и ещё хитрее прищурился.
— Не помню, — сказали огурцы с глазами. И глаза эти зачем-то вылупили. Да ещё и похлопали ими: хлоп-хлоп. От волнения они всё вдруг забыли.
На самом же деле я так ничего и не ответила Вольдемару Френчевичу, рейхсфюреру нашего унтерверситета. Только глазами: луп-луп.
Наверное, у меня был такой огуревший вид, что Хрюшутины сжалились надо мной, стали квохтать, хлопотать, хлопать крыльями и увещевать Станиса Францевича, который, так и не получив ответа, обратно расщурился и выглядел весьма огурчённым. «Франц Владимирович, — варкали и хрюкотали они, — это она от волнения, она знает, знает… Она очень, очень хорошо ответила на оба вопроса!» И шёпотом: «Идите, идите…» — это уже мне.
Ну что ж… От волнения так от волнения. Глядять так глядять. На том и порешили. На том и сердце, как говорится, успокоилось. И к сербиянке не ходи.
А после меня за стол, где ядять, и на моё место, где сидять, села Наташа Земскова. Кажется, она тоже была из Рязани. Там тоже, наверное, что-то ядять. Может быть, даже огурцы. И она, видимо, тоже хорошо отвечала. Хаврошина с Мишуниной и Лист Францевич (а они глядя-а-а-ать! ох, глядять: то на Наташу, то в лист свой) оч-ч-чень довольные лица имели! С глазами. Все как один. И ответ Насташи Стансовой был даже отмечен как один из лучших. Самим регентом. То есть рентгеном… то есть рефреном… то бишь рефлюксом… или нет — реликтом! нашего университета. Самим Францем Иосифовичем Земцем. О как! И это у нас-то, в Рязани!
Я тоже получила о… гурцы. Тьфу ты! — оценку «отлично» я получила. И тоже поступила в этот университет.
С глазами. «На висках». Прямо как в песне поётся[4].
Такие вот довелось пережить мне огурцы.
Но эт ничаво, главныя ить в нашам деля што? Главныя ить — штоб глаза гляделя, а руки штоб делаля.
Адним словам, глаз да глаз за йимя!
Да за родствянникамя йентимя, асаблива за папаняй — глаз да глаз. Добрай-та он добрай, эт — да! И абаятяльна-а-ай — страссь! Так ба и дяржал ба табе в абаяньи йентам… Но хто ж яво знаить, што ж он в следваюшшай раз-та удумаить!… Да хошь в Рязани, хошь где… Мой-то надысь ишь што атмачил, ишь што падсуропил-та!..
У нас дома (нет, не в Рязани) это называлось и называется «компостировать мозги». Причём не столько от слова «компостер», сколько от слова «компост». Стоишь, бувалча, «и механически ржавой лопатою…»[5] От идол ржавленнай! От пристал! Убярайси! Тякай атсель! Паралик табе расшаби! Вихрам тя сдуй! Эт я не вам, папаня…
«Папань табе кудель сыграить! Ишь, Аньчутка! Глядайтя на нея!» — эт он пра мяне, пра дочерю сваю, да громка так, грозна…
«Ана мяне такой разгон дасть», — эт он ужо тихонька, пра сабе, значить.
Не галава у мяне, а вядро паганыя…[6]
А агурьцам што? Агурьцам ано палезна. Уж ежаля чаво замяженилась, какия овашши, хрукты, али другия какия прадухты, то прям усё, вмистях, тудыть яво, прям у кампостир, да на гарод… А ат няво, ат кампостира йентава — агурьцы — во!
Да йенти-та ишшо мялкаваты, пажалуй, будуть… Вот у на-а-ас, в Ряза-а-ани, ишшо и не таки-ия бува-ають!..
А РКИ — определённо, неудачная аббревиатура… Не то отрыжка, не то икота слышится… огуречная.
Реликтовые огурки, словом.
И они — глядять. До сих пор.
Декабрь 2012
Из книги «Убанга мбонго. Рассказы о детях, стихи».
_______________
1 Правильно: «Солнцу и ветру навстречу, / На битву и доблестный труд, / Расправив упрямые плечи, / Вперёд комсомольцы идут!» (Л. И. Ошанин, музыка А. И. Островского «Комсомольцы — беспокойные сердца»)
2 Вот это стул — / На нём сидят. / Вот это слол — / За ним едят. (С. Я. Маршак «Кошкин дом»)
3 Н. А. Некрасов «Железная дорога».
4 …Это праздник / С сединою на висках. / Это радость / Со слезами на глазах. (В. Г. Харитонов, музыка Д. Ф. Тухманова «День Победы»)
5 Не разогнул свою спину горбатую / Он и теперь ещё: тупо молчит / И механически ржавой лопатою / Мёрзлую землю долбит! (Н. А. Некрасов «Железная дорога»)
6 Здесь и далее рязанский говор: сербиянка — гадалка; подсуропить — устроить; Папань табе кудель сыграить! — Папа тебе покажет, где раки зимуют! Ана мяне такой разгон дасть… — Она мне такое устроит… Аньчутка — чертёнок, непослушный ребёнок (чаще о девочках); бувалча — бывало; Идол ржавленнай! Вихрам тя сдуй! Паралик табе расшаби! — распространённые ругательства; ведро паганыя — ведро для мусора; замяжениться — испортиться (о еде); вмистях — вместе.
Иллюстрация: Е. Кран «Карикатура про огурцы».