Спустя два года после войны в сторону одного из небольших селений Верхнего Кайтага тихой, умеренной походкой, чуть прихрамывая на левую ногу, одинокий путник. При матовом свете луны, как горб выделялась его ноша. В руках он нес небольшой чемоданчик. Одет он был в военную форму без фуражки и, зачесанные на пробор волосы теребил ночной ветерок. Еле заметная долговязая тень, не похожая на его стан, преследовала его, не отставая.
Стояла тихая теплая ночь. Было даже слышно как шелестела трава, а в дали квакали лягушки. на волнах журчащего ручейка, играл полумесяц.
- Здесь где-то должен был быть родник, - сказал путник про себя и спустился к руслу ручейка.
Пошел против течения и нашел родник. Источник бил из-под земли и, нагнувшись, он напился холодной воды. Намокшие губы с наслаждением облизал языком, слегка касаясь усов. Отдохнув, он сделал еще несколько глотков, так разу напиться холодной водой.
Насладившись, он присел на траву.
- До чего ты вкусна, родная. Сколько лет я не пил тебя!? – проговорил он, обращаясь к роднику.
Сапоги и колени намокли от росы. В ногах чувствовалось усталость. Но это нисколько не огорчало его, а, наоборот, доставляло только удовольствие.
По дороге он остановился возле небольшого леса. Вековые деревья грозно и задумчиво смотрели на него. Это было старое кладбище. За ним начиналось село.
Подойдя к первому дому, он остановился. Ему все еще не верилось, что он дома. Как изменилось село, он даже заметил при свете луны. Через улицу, напротив, притык друг другу четыре дома казались одной стеной. В этой стене виднелись четыре прямоугольника, которые касались земли. Эти были ворота, покрашенные керосином.
В одни из них он и постучал, но тщетно. Толкнул плечом, ворота не поддались и он вспомнил, что их закрывают из нутрии, который спускался из комнаты со второго этажа. Он взял камешек и кинул в окно. Камешек отскочил, ударившись об стекло. Но никто не отозвался. Он решил обойти дом и залезть через забор.
С другой стороны на всю длину четырех домов тянулся высокий каменный забор. Рядом с забором росло небольшое дерево. Этот тополь он посадил еще до войны, а сейчас деревцо выросло до неузнаваемости. Путник наш вначале бросил через забор чемоданчик, затем спокойно перелез во двор.
Дом был двухэтажным. На первом этаже держали скотину, а на втором жили сами хозяева. Лестница находилась в глубине двора. Луну заслонили облака, и идти стало темно. Поднимаясь по лестнице, ноги слегка задрожали, и от волнения замирало сердце. Дойдя до середины, он остановился. «Неужели я дом», - повторил он про себя.
От ожидания встрече с родными сильно застучало сердце. Ему казалось, будто он идет на боевое задание брать языка. Он глубоко вздохнул и, опустив чемоданчик, сел на ступеньки.
- Мама, мама, родная, я вернулся, - сказал он вслух.
Он расслабился. Слегка наклонившись на бок, головой прислонился к стенке и опустил руки на колени. Он улыбнулся сквозь застывшие на щеках слезы.
- Мама, неужели я увижу тебя? - повторял он про себя. – Ты, наверное, состарилась и поседела. Как я хочу обнять тебя, мама, и прижать к груди….
Он вспомнил, как она гладила ему голову и при этом рассказывала о плохом мальчике, который не слушался мамы, и шайтан его похитил. Как она потеряла дар речи, когда он шестилетнем возрасте кубарем скатился по ступенькам и упал перед ягненком, который игрался во дворе.
Ему вспомнилось беззаботное детство. Вспомнил свою первую любовь – соседскую черноокую девчонку. «Где она сейчас? Может быть и замужем. Эх, война!»
Кругом стояла тишина. Только глубоко вздыхала в хлеву корова и скрипела, ветшая дверь курятника.
Взяв чемодан, он, боясь нарушить тишину, тихо поднялся и становился перед дверью и толкнул. Она была заперта.
«Может, она спит, уставшая, - подумал он, не решаясь постучаться. Ему так не хотелось будить маму. Солдат отошел от дверей и прошелся по крыльцу. От волнения он на знал что делать. Хотелось кричать, смеяться и плакать.
Но все-таки решился постучать. В ответ – тишина. Тело вздрогнуло. Опять постучал, чуть сильнее.
За дверью внутри что-то зашевелилось. Кто-то закашлял, и послышались тихие шаги. «Мама, - хотел он крикнуть, но язык не повернулся. В горле застыл комок, ноги подкосились.
- Кому там не спится? – раздался хриплый женский голос за дверью.
Каким нежным и милым показался ему этот голос.
Он ничего не ответил и снова постучал.
- Ну, кто там? – спросил за дверью тот же голос чуть громче и строже.
- Мама, - промолвил он тихо.
Она не услышала.
- Что молчишь? Опять, ты несчастный воришка. Вчера муку украл, что еще хочешь? Если годный приходи днем - накормлю. А сейчас уходи, а то соседей разбужу, - и шаги стали удаляться.
- Мама, мама, это я, Керим!
- Да, знаю вас окаянных. Такие, как мой Керим, давно лежать в сырой земле на чужбине. Только, вы, дезертиры, не даете по ночам людям покоя.
Сердце материнское, сколько ты пережила?!
- Мама! Ты не узнаешь меня? Открой, это я, Керим! – Он чуть не плакал, от бессилия, но шаги удалялись, и он в отчаянии сел на чемодан.
Шаги вдруг остановились, но он ничего не слышал.
Будь ты проклята, война!
Шаги за дверью пришли в движение и медленно подходили к дверям.
Постаревшая мать Керима, сгорбившись, стояла у двери и слушала. Прислонилась к стене. В окаменевшем за годы войны сердце, зажглась лучина надежды.
За дверью что-то щелкнуло, и кто-то глубоко вздохнул. Сердце матери застучало все чаше и чаше, казалось, оно вот-вот выскочит и покатится. «Нет, это не он. Сын мой давно покоится в земле», - и слезы потекли по сухим морщинистым щекам.
Старший сын погиб еще в начале войны. До окончания проклятой, получила похоронку на мужа.
Когда Керим ушел добровольцем, отомстить за старшего брата, ему было всего семнадцать. Он подговорил секретаря сельского совета, чтобы он изменил дату его рождения и, наперекор уговорам мамы, уехал на фронт отомстить за брата.
Прошло с тех пор более шести лет. Кончилась война, а его нет и нет. Два года не получала письмо. Не многие вернулись, но никто из них не ведал о сыне. А сердце материнское надеялось, что сын вернется.
Словно сверху, с неба услышала она какой-то далекий, но до боли знакомый ей голос. Но открыть боялась.
Сердце материнское! Сколько ты пережила?! Ты греешь как солнце, ты тверже камня и хрупкое как стекло. Ты чище алмаза и шире Вселенной. Мама, ты Бог земной.
От бессилия или от радости, а может, кто знает, от чего может плакать мама, у нее потекли слезы.
Сын отчаявшись, что мать не открыла ему дверь (до чего мы, дети, бываем обидчивы!), отошел и прислонился к столбу. Закурил.
Когда мама вновь услышала приближающиеся шаги, тело ее окаменело, по спине прошла нервная дрожь. Она тихо присела, и руки бессильно свисли, касаясь пола.
Раздался стук. Она медленно поднялась и замерла, вся превратившись в слух. Тело горело.
«Мама», - услышала она родной голос, и руки сами поднялись к засову….
…За дверью что-то загромыхало, и она тихо отворилась, и Керим увидел маму. Она стояла, чуть сгорбившись от тяжести прожитых лет и горьких дум. На щеках серебрились слезы счастья. Ветер прихватил, чуть приоткрывшуюся дверь и распахнул ее.
- Мама, - тихо позвал он ее и протянул руки как в детстве.
- Кеми, - ласково отозвалась она и обняла сына. – Кеми, мой маленький. Прости меня, глупую старушку.
Сколько было ласки, любви и нежности в этих словах!
Закукарекал петух, вестник зари. Ему ответил другой. В небе медленно таяли звезды.
Наступало утро…
Санкт-Петербург, 1990г.