Прометей или Божественная Трагедия

(пьеса)

Cieco error, tempo avaro, ria fortuna,
Sord'invidia, vil rabbia, iniquo zelo,
Crudo cor, empio ingegno, strano ardire
Non bastaranno a farmi l'aria bruna,
Non mi porrann'avanti gli occhi il velo,
Non faran mai che il mio bel sol non mire.

Giordano Bruno Nolano


…Слепой обман, миг краткий, доля злая,
Грязь зависти, пыл бешенства с враждою,
Жестокосердье, злобные желанья
Не в силах, непрерывно нападая,
Глаза мои задёрнуть пеленою
И солнца скрыть прекрасное сиянье.

Джордано Бруно Ноланец
 



Пролог

или

Интермедия
 
Действующие лица


* Зевс,
 он же Юпитер, он же Вседержитель




*Мельпомена,
 муза трагической поэзии

*Талия,
муза комической поэзии

*Эрато,
муза эротической поэзии

Для тех, кто забыл:
они, в числе прочих муз,
приходятся родными дочерьми
Мнемозине,
богине Памяти.
 
 
   Зевс восседает на своём троне, в руке у него книга. Музы предстоят перед ним.
Зевс (подчёркнуто громко):
 Что это? Что это такое, я вас спрашиваю?!
Потрясает книгой

Мельпомена:
Не гневайся, владыка! От гнева закладывает уши, а я желаю быть услышанной… Это пьеса (в том смысле, что её можно поставить на театральных подмостках). Если же взглянуть на неё глазами читателя, а не зрителя, лучше назвать её фило-софскими диалогами. Но не забудем, что в таком случае по-становщиком станет воображение читателя, а сценической площадкой – театр его разума. Так что, выходит, как ни повер-ни, это пьеса.

Зевс:
Я спрашиваю не о жанре. Я спрашиваю вас, что это за кощун-ство, что за гнусное богохульство! Вы не только оскорбили здесь меня – вы подрываете все священные устои, высмеи-ваете все людские религии! Это скандал! Чудовищный скан-дал! Как вы посмели?!

Мельпомена:
Успокойся, владыка, оставь при себе свои молнии, и ты пой-мёшь, что справедливость и истина говорят совсем другое. Где твоя единосущная и первородная дочь, твоя Афина, твоя Минерва? Призови её, и вспышка твоего гнева обратится в свет мудрости. Тогда ты ясно увидишь, что мы не насмехаем-ся ни над тобой, ни над твоими ипостасями. Напротив, мы из-гоняем самозванца, укоренившегося под твоим видом в умах смертных.

Зевс:
И зовёте его моим именем!

Мельпомена:
А также именами, которыми зовут тебя смертные в иных куль-тах, отличных от культа греческого и римского. Что делать! Ведь зовут-то они давно уже не тебя! А пьеса написана для смертных, так что пришлось пожертвовать твоим именем ради существа. Мы рассчитывали на твою мудрость и не ждали, что ты станешь уподобляться этому самому искажённому образу, которым подменили тебя неразумные люди.

Эрато:
А я уверена, что мудрый отче просто шутит, как бы кокетнича-ет. Не поверю, что его гнев – более, чем актёрская игра!

Талия:
Дань традиции, согласно законам жанра!

Зевс (заметно проясняясь ликом и значительно тише, чем прежде): Ах вы, маленькие нахальные подхалимки!

Эрато (опуская очи, с лёгкой игривостью):
Ну, не такие уж и маленькие…

Зевс:
И что же, вы ждали, что я, в ответ на всю хулу, которую вы из-волили излить на моё святое имя, спущусь со своего престола и расцелую вас в нежные ланиты?

Мельпомена:
Честно говоря, тебе бы стоило это сделать.

Зевс:
Ты забываешься, Мельпомена!

Мельпомена:
В том-то и дело, что, сидя на троне, ты только и можешь рас-суждать, судить, осуждать, гневаться и метать молнии – образ, давным-давно вытеснивший другой твой образ, более древний и истинный. Говорю о тебе, ведомом Прометеем на Олимп, Зевсе, восходящем на вершину, не царящем, но борющимся и действующем. Ведь полнота истины в том, что ты всегда в той же степени творишь и труждаешься, в какой правишь и власт-вуешь; иначе ты – не отец богов, а лишь мелкое божество, за-висимое от веяний времени и поэтических фантазий моих жрецов. Но кто из людей видит тебя таковым, властвующим посредством непрестанного творческого восхождения на вер-шину совершенства во всех вещах и над всеми вещами, а так-же в разуме и над разумом смертного? Когда с тобой беседу-ют боги и люди, ты всегда восседаешь на троне, как теперь, и выглядишь только судиёй и властелином.

Зевс:
Что ж, должен признать твоё рассуждение разумным. С мета-физической точки зрения.

Мельпомена:
И неужели тебе самому не противна вся эта история с твоим воцарением на Олимпе, от которой остался один лишь сюжет?

Зевс:
История и есть сюжет, а истории - сюжеты.

Мельпомена:
Я о том же.

Талия:
А этот сюжет – из разряда криминальных, какие у смертных теперь в особой моде: получив желаемое с помощью подель-ника, ты убираешь его. На его беду он бессмертный, поэтому банальное убийство превращается в вечную пытку.

Эрато:
В итоге ты прослыл не только вероломным деспотом, но и па-лачом.

Талия:
А чтобы избавиться от репутации неблагодарного предателя, ты измыслил бывшему товарищу преступление...

Зевс:
Да, с Прометеем история некрасивая получается, но...

Эрато:
Так не пора ли поправить дело, отче?

Зевс:
Увы. Когда я сижу на троне, история выглядит именно так. Это уже закон диалектический.

Талия:
Понятно. Ведь нельзя же одновременно сидеть на троне и быть ведомом каким-то там титаном! И даже вспоминать, что на этот трон ты взошёл с посторонней помощью, как-то непри-ятно. Благодетелю оковы обеспечены!

Зевс:
Поаккуратнее в выражениях! Я и теперь на троне. К вашему же благу, ибо именно в таком моём положении вы имеете воз-можность со мною беседовать.

Талия:
Мы ценим эту возможность, отче, но смею усомниться, не слишком ли ты заостряешь внимание на своём троне?

Зевс:
Уж не хочешь ли ты, чтобы я подвинулся?

Мельпомена:
В некотором смысле тебе придётся это сделать, владыка. Трон портит и людей, и богов, но ты мудр и знаешь сам, что времена патриархата подходят к концу. Людям пора узнать правду о тебе. Им пора вспомнить, как случилось, что голова отца родила дочь, чей культ старше культа отца, и чьи имена, подобно твоим, тысячелетиями кочевали по языкам, меняясь до неузнаваемости. Но эту историю мы приберегли для другой пьесы и других диалогов. Здесь же мы лишь констатировали, что с исторической точки зрения Всематерь старше Вседержи-теля. А значит, отче владыка, тебя спасёт только метафизика, которая на вопрос о курице и яйце отвечает, что они суть одно и то же (диалектика, заметь, вопрос этот разрешить бессиль-на). Будь же и оставайся Вселенским Разумом и не противься нашим усилиям скинуть с трона твою обезьяну.

Зевс:
Для того, чтобы его заняла другая, ещё тупее и безобразнее? Свято место пусто не бывает, как ты же и изволила заметить в ваших диалогах. Не лучше ли мне самому быть своей обезья-ной во избежание худшего?
 
Талия:
Ах, если бы у смертных хватило ума и чувства юмора оценить твою комическую игру! Но ведь именно твои гримасы и ужимки они принимают с патетической серьёзностью!

Зевс:
Таким образом, вы решили меня перед ними разоблачить.

Мельпомена:
Это зашло слишком далеко и уже отнюдь не забавно. Твои гримасы, многократно отражённые в кривых зеркалах плоских умов, изуродованных троно- и златопоклонством, превратили Землю в один большой сумасшедший дом, полный маньяков и одержимых. С этим нельзя мириться! Земля – Мать Прометея, которому и ты, и мы многим обязаны.

Зевс:
Однако, вы не должны упрекать меня в склонности к гримас-ничанью, ибо, как верно поняли наблюдательные индусы, бы-тиё есть божественная игра форм в материи.

Мельпомена:
Мы и не упрекаем, отче!

Талия:
Да отсохнут наши языки!

Мельпомена:
Мы лишь пытаемся, насколько возможно, прояснить картину…

Эрато:
Показав им зеркало.

Зевс:
Это смертным-то? (усмехается)

Мельпомена:
Ты смеёшься?

Зевс:
Предпочитаю смех плачу. В этом мы с тобой противоположны, Мельпомена. И, судя по твоим сентенциям, при всей твоей серьёзности для тебя не новость, что мой громогласный гнев, ставший притчей во языцех, не что иное, как хохот.

Мельпомена:
Значит, на самом деле наши диалоги тебя рассмешили?

Талия:
Или опечалили?

Эрато:
Мы назвали их трагедией, а пролог, кажется, выходит комиче-ский…

Зевс (разражаясь хохотом): А знаешь, Мельпомена, почему я смеюсь? (хохочет) Автор! Мне жаль вашего автора. Будь я – ты, я рыдал бы о нём! Ты себе представляешь, что сделают с ним смертные за такое зеркало?!

Мельпомена:
Для автора главное – быть услышанным и понятым. Осталь-ное его не заботит.

Зевс:
Это стоило бы проверить!

Мельпомена:
Проверь, отче! Испытай его своим благословением!

Эрато:
И убедишься, что он любит тебя.

Зевс: Я сказал бы, что он скорее без ума от моей дочери, пре-красной Паллады. Да и вообще предпочитает женское божест-во мужскому. Не даром в союзе с ним вы так осмелели, что подрядились в могильщицы патриархального мира!

Талия:
Мира, который с вожделением ждёт своего конца, желая уне-сти с собой в могилу и Землю, и Солнце. Пусть уходит, рассу-дили мы, но прежде пусть вывернет карманы и положит на ме-сто то, что никогда ему не принадлежало.

Эрато:
А это означает, что настало время, когда, в согласии с вели-кими циклами движения звёзд, смертные уже должны говорить не о Разуме, управляющем Вселенной, но о Вселенной, обла-дающей Разумом.

Мельпомена:
Мы долго искали автора, способного, ни на миг не забывая о метафизическом единстве противоположностей, понять харак-тер космического момента.

Эрато:
И нашли!

Талия:
На благо Вселенной и Разуму, Титаниде-Всематери и тебе, отец богов.

Зевс:
Однако, для смертных ваш замысел – абсурд, скандал…

Мельпомена:
И катастрофа. Но, стараниями бессмертного Титана-Просветителя и не без нашего участия, есть ещё на Земле свободные умы и открытые сердца.

Зевс:
А сколь их много, мы в скорости увидим (усмехается).

Мельпомена:
Ты смеёшься, отче, над порывом Прометеева огня, над тита-ническим деянием смертного, снимающего ответственность за осуждение и муки Прикованного с тебя и возлагающего её на человеков, к коим он и сам принадлежит? И ты ещё отрица-ешь, отче, его любовь к тебе, как будто и вправду ревнуешь его к божественному материнскому началу?

Зевс:
Ты невыносима, Мельпомена!

Талия:
Такова уж её натура, не обессудь!

Эрато:
Честно говоря, отче, мы сами порой страдаем от её тяжёлого характера!

Зевс:
Я заметил это по вашим диалогам. Комическую Талию рядом с нею впору назвать сатирической, и уже не музой, а настоящей фурией. О тебе же, Эрато, моя добрая девочка, я и вовсе предпочту промолчать!

Мельпомена:
Зато союз с нашим автором Эрато пошёл на пользу не мень-ше, чем самому автору.

Зевс: О воительница среди муз! Да разве я спорю?

Мельпомена:
Значит, если оставить, в конце концов, и позы, и гримасы, от-че, наши диалоги тебе понравились?

Зевс:
Вернее, пьеса, как ты справедливо заметила…

Мельпомена:
Да, пьеса, семичастная, причём три из семи частей имеют ме-стом действия внешний людской мир, другие четыре развора-чиваются на небе, то есть в разуме и в сознании.

Зевс:
Полагаю, по этой причине сцены из людского мира написаны в прозе, не считая той, где высмеивается рифмоплётство и рифмоблудие.

Талия:
Трудно было удержаться от соблазна прямой иллюстрации.

Эрато:
И демонстрации.

Зевс:
Зато небесные сцены демонстрируют преимущества стиха свободного от насилия созвучием строф исключительно по последнему слогу.

Мельпомена:
Стиха живорождённого, а не искусственно смонтированного, ибо в последнем случае наше участие в поэтическом творче-стве сильно ограничивается и в итоге сводится к…

Зевс:
Да-да! Но будем соблюдать приличия в выражениях.

Талия:
Мы всегда их соблюдаем, отче, за исключением тех случаев, когда требуется, опять-таки, иллюстрация. Надо же хоть ино-гда называть вещи своими именами!

Зевс:
Разумеется, спору тут нет. Всё это вы с вашим автором про-делали на славу!

Мельпомена:
Итак, мы уже слышим признание.

Зевс: Хорошо, Мельпомена, Шутки в сторону. Подойдите ко мне (музы подходят вплотную к трону). Спорить тут не о чем, (понижая голос) дело вы затеяли великое и достойное. Но отчётливо ли вы разумеете, против какого врага выступае-те с открытым забралом и сколь сильна его власть над люд-ским миром? Говорю это вам шёпотом, я, Вселенский Разум, в котором обретает осознание всё сущее; я шепчу вам в уши, дорогие мои дочери: легче верблюду войти в игольное ушко…

Эрато (так же тихо): Мы понимаем, отче.

Зевс:
Вы – богини! А ваши поэты – смертные. Вспомните Ноланца!

Талия:
Мы все его любили.

Зевс:
И чего мы добились своей любовью?

Мельпомена:
Но разве он хоть раз упрекнул нас? Он хотел сражаться и сражался!

Зевс:
Разумеется.

Мельпомена:
Таков и наш автор. Ведь враг теперь, как никогда, виден с предельной ясностью, и сражаться с ним смертельно необхо-димо! Это дело чести человеческого рода. Ты знаешь сам, от-че, знаешь лучше нас…

Зевс:
Хочу сказать лишь одно. Коль уж вы вдохновляете поэта на такое единоборство, мои милые богини, обязуйтесь оставить свою всегдашнюю ветреность и храните ему верность. (Стро-го и торжественно) Будьте ему вместо матери, сестры и под-руги, сотворите ему общество в одиночестве, Родину – в из-гнании, свободу – в узах, счастье –в горе, блаженство – в муках и самой смерти, дабы не угас никогда в нём творческий огонь. И чем беспощаднее будет к нему судьба, тем более ук-репится в нём дух. Пусть же ничто не свяжет его волю, не сломит в нём мужества, не поколеблет решимости, не лишит отваги, не заставит отступить. Именем Паллады благословляю
я его: да будет глас его услышан, да проникнет в живые умы, да принесут плод труды его на благо Земле и всему живущему на ней, плод обильный и щедрый.

Мельпомена:
О, отче!

Эрато:
Воистину, благословение твоё – как горсть семян, брошенных в плодородную почву.

Талия:
Да исполнится и преумножится!

Эрато:
Благодарю тебя (целует Зевса).

Зевс:
Теперь, милые мои богини, спускайтесь вниз, к подножию мое-го престола, и, как подобает музам словесности и театра, бо-гиням разумным, подыграйте мне как можно натуральнее. Враг наш ныне везде имеет свои глаза и уши, запомните это хоро-шенько. А скандал в глазах публики и есть благословение. Так что я благополучно возвращаюсь к роли своей собственной обезьяны.

Эрато (восторженным шёпотом):
Ты гений, отче!

Мельпомена:
С этим не поспоришь.

Музы спускаются вниз, Зевс изображает прежний гнев на лице и в позе.

Зевс (громко, как в начале):
Неслыханное кощунство! К тому же, в вашей пьесе, нагло на-званной «Божественной трагедией», полно похабщины! Отве-чайте, что это за бесстыдника вы нашли, чтобы накропать та-кую непотребную пакость!

Эрато:
Я познакомилась с ним в бар…

Зевс:
Где же ещё, как не в борделе, можно подцепить такого фило-софа!

Эрато:
Да нет же, отче, в обычном баре, совершенно случайно! Но то был перст Фортуны.

Зевс:
Стрела Амура, которая попадает между ног, как изволит ут-верждать автор в своей «трагедии»!

Эрато:
Владыка, но ведь за этим стоит глубокая…

Зевс:
Знаем мы этих будуарных философов! Да ты же сама хваста-ешься своим счастливым альянсом с маркизом де Садом! В шестой сцене! А Мельпомена – с Эженом Потье! А Талия – с Дидро и Вольтером; она вообще заявила, что перечтёт по пальцам тех, с кем не имела блуда в тот золотой век разврата!

Эрато:
Но, отче… А… а… Мельпомена, кстати, не хвастала, она про-сто призналась, заметь это! И потом, мы всё-таки музы, и на-ши связи с поэтами и философами нетелесны. Это всё фигу-ральные, образные выражения…

Зевс:
Расскажи это публике, которая, не имея возможности прове-рить, поверит тебе на слово, что твои любовные похождения стали телесными только в нынешнее время, как это нагляд-нейшим образом описано в балаганной сцене «Кабачок».
Кстати, уж не там ли именно вы откопали ваше новое общее увлечение? Можете не отвечать, и так понятно!

Мельпомена:
Но, дорогой отче, в конце концов, ведь и сам ты когда-то…

Талия:
Да, мы отлично помним: и в быка превращался, и золотым до-ждём изливался, и чего только не измышлял, лишь бы телесно добраться до женского тела!

Зевс:
Довольно!

Талия:
И за этими сюжетами тоже стоит глубокий философский смысл…

Зевс:
Не желаю больше слушать!(Топает ногами) Никакой фило-софии! Сюжет – порнография, содержание – ересь! Я уже стар и две тысячи лет как остепенился, а вы всё те же девочки пор-товые!

Мельпомена (с достоинством):
Искусство не стареет.

Эрато (вдохновенно):
И уз не признаёт! Без свободы нет искусства!

Талия (разводя руками):
С этим ничего не поделаешь, отче…

Зевс:
Всё! Хватит, я сказал! Вон отсюда, гулящие богини! Пошли вон!!!
Зевс незаметно подмигивает музам, при этом яростно вопя и топая ногами. Те убегают с испуганным видом. Зевс швы-ряет книгу им вслед. Оставшись один, переводит дух.

Зевс (тихо, сам себе):
Должно сработать.



Конец интермедии


 
 


Сцена I

Прикованный

Действующие лица

*Прометей

*Мельпомена

Высокая, крутая,  почти отвесная скала с еле заметными ус-тупами. Прометей прикован к скале цепью за запястья. Его ноги касаются уступа, но он скорее висит на заломленных руках, чем стоит. В его позе – напряжение. У подножья ска-лы цветут травы. Солнце поднимается из-за её вершины, и слитый с каменной твердью чёрный силуэт светлеет, всё от-чётливее вырисовывается человеческая фигура.

Прометей (обращая лицо к Солнцу):
О, светлый Феб, великое светило,
Приветствую тебя! И пусть твой день
Несёт мне скорбь и новые мученья,
Тебя я славлю, золотой владыка,
И очи пьют благой нектар восхода,
И дрожь в озябших членах умеряют
Лучи твои, желанные всему
Рождённому. Столь сладок этот час,
Что для тебя, о Феб, готов я славить
И мощь орлиных крыл, и остроту
Когтей и клюва, и моей извечной муки.
Пускай она меня слепит и жжёт –
Со мною ты, о Солнце, а с людьми –
Божественный Огонь, что я принёс им!

На лужайке возле скалы появляется Мельпомена, без сандалий и лиры, в старой, кое-где залатанной тунике, которая, одна-ко, как нельзя лучше подчёркивает её стать. В волосах её видна проседь, лицо измождённое, под глазами – тёмные кру-ги.

Мельпомена:
Горные травы ноги мои омыли слезами.
Дикие розы пролитой крови твоей
Страстно и скорбно алеют и путь знаменуют
К этой юдоли страдания, о Прометей!
Ты, вознесённый над миром людей, кто тобою одарен,
Ими забытый, бестрепетно рок свой приемлешь.
Род сей ничтожный к героям неблагодарен!
Ты же бессмертен. И доблесть твоя неизменна.
Ты, обречённый на вечную казнь, воспеваешь восходы,
Славишь лучи Аполлона и локоны Феба!
Как не скорбеть мне о тех, за кого себя в жертву ты даришь –
Смертные Солнца не чтят и не смотрят на небо!

Прометей:
Твоё участие и верность, Мельпомена
Всегда отрадны. Но в речах твоих
Среди скорбей мне слышится унынье,
И твой высокий слог мне повествует
О мраке мира, о тщете всех жертв,
Дерзаний и трудов, что каплей в море
Исчезнут в том необозримом мраке.
Не лучше ли теперь нам скорбь оставить?
Теням не место под дождём лучей!
Ты воспоёшь страдание моё
В урочный час, когда оно свершится.
И о тщете резонно упомянешь
При зарастанье ран в моём боку.
Меня ж, клянусь Огнём, обяжешь много
И вдохновишь, и к казни приготовишь,
Когда изменишь тон и станешь петь
О счастье, что ещё доступно смертным.

Мельпомена:
Тон моих песен назначен мне свыше, ведь я Мельпомена.
Да и к тому же взгляни – ведь со мной нынче нет моей лиры!

Прометей:
Где же она?

Мельпомена:
Ты спроси, как сама избежала я плена!
Ну а над лирой, бедняжкой, глумятся сатиры.

Прометей:
Так ли воистину?

Мельпомена:
О, возведённый на гору,
Цепью прикованный крепко к заоблачной выси!
Где тебе ведать полынную горечь падений!
Прав ты, богов не коря приговором жестоким –
Вечною мукой своей ты незыблем в величье.
Я же, несчастная…
Мельпомена запинается, всхлипывает и заливается слезами. Плачет навзрыд. Прометей ждёт. Мельпомена, мало помалу успокаиваясь, продолжает свою речь:
Прости мне эти слёзы (всхлипывает).
Пришла, как встарь, оплакать рок твой, а плачу о своём.
И иссякает мой высокий слог, лишь обращаю взор
К людскому миру и своим путям в нём. Между тем
О том и плачу я, что миру слог мой чужд, как никогда.
О Прометей! Я, муза, стала… Ты простишь мне прозу?


Прометей:
Одни мы. Не смущайся.

Мельпомена:
Нищенкой, бесприютной бродягой, презреннейшей из всеми презираемых! Да, Прометей! Не ищи здесь ни метафоры, ни гиперболы. Я назвала вещь её именем. И эта вещь – я сама, в моём нынешнем состоянии. Таковы ли были мы, музы, в золо-тую пору нашей юности, когда поэты наперебой взывали к нам с любовным пылом, с восторгом воспевали, совершали щедрые возлияния? Мы были богинями столь же чтимыми, сколь капризными и игривыми, как свойственно божествам, женщинам и детям, избалованным знаками внимания. Не го-ворю уже о моих родных сестрицах, шутнице Талии и плутов-ке Эрато. И мой собственный характер, ты помнишь и знаешь, был куда легче. Я предавалась скорби, как предаются любви счастливые жертвы слепого стрелка, и не было числа устам и сердцам, молившим меня о божественном катарсисе. Не я ли старшая из трёх, родоначальница и матерь поэзии, и не пре-выше ли всех видов вдохновения божественный дар, каковым я всегда наделяла моих служителей и ревнителей, моих по-свящённых, воистину, ставя их верховными жрецами над про-чими стихотворцами? Разве не учит человека сама жизнь, что веселящийся и беззаботный сегодня неуклонно движется к печали завтра, ибо таков закон противоположностей? Я же сквозь бездну скорби веду к прозрению, я даю муке поэтиче-ские крылья, преображая бездну в высоту, уподобляя страж-дущую душу священной птице Феникс – да обновится и воз-родится! Вот тогда, пройдя сквозь этот пламень, и смеётся душа, и не страшится сердце новых божественных стрел, и я уступаю власть сёстрам, дабы искрилось веселье и наслажде-ние исполнилось сладости. Таков природный порядок вещей. (Мельпомена глубоко вздыхает). Но с тех пор, как смертные возомнили себя богами, осквернив и извратив твой дар, Про-метей, во всякой вещи, превышающей их понимание, они ви-дят лишь хаос неразумия, как будто смотрятся в зеркало. К тому же, не забудь, что, по их безумному убеждению, божест-ву подобает тиранствовать над природой; в таковом тиранстве и заключается суть божественного величия. Мы же, музы, ни-как под это определение не подходим. Мы не являемся поэтам в огненных столпах и не диктуем им громовым голосом ни од в нашу честь, ни запретов служить другим музам. Мы ждём сердечного зова и спешим ему навстречу, как бежит мать на плач ребёнка. А когда сердца немы, то и мы томимся в бездей-ствии. Меж тем стихотворцы, а вслед за ними – и прочие смертные, обманувшись в ожидании нашего тиранства, давно уже упразднили нас, как древний миф, как заштампованную метафору, и теперь сами тиранствуют над рифмами, стопами, строфами, метафорами и древними мифами.

Прометей:
Сердце моё отказывается верить ушам! Ведь, если я верно ра-зумею, отсюда следует, что смертные ныне одержимы тяг-чайшим видом безумия, какого не ведали с той поры, как я даровал им Божественный Огонь.

Мельпомена:
И творческую память! Ведь это ты призвал матерь мою Мне-мозину в храм их разума, тем самым осветив его. Твой Огонь стал для людей первым и главным откровением о Божестве по самой его Природе. И ложью было бы не признать, что ты, и никто иной, поведал смертным божественную Истину. Однако же, велика разница между беспамятством по неразумию и бе-зумием, изгоняющим память, глумящимся над музами, отвер-гающим богов ради того, чтобы рядиться в их одежды.

Прометей:
Не слишком ли ты пристрастна, Мельпомена? Бессмертные всегда пристрастны, осуждая смертных.

Мельпомена:
Зато твоя любовь к ним покрывает всё.
И ты готов, как встарь, принять за них страданье!


Прометей:
И принимаю, не ища пощады.

Мельпомена:
А я скорблю и не скорбеть не в силах.
К себе ты беспощаден, к людям добр…
Послушай же, ты, ослеплённый своей любовью, послушай, титан, сын Матери-Земли, что делают на лице Её твои смерт-ные, умножая гнев Небес и терзая твою извечную рану! Спро-си меня, Прометей, где мои сёстры! Отчего ты не спросишь меня о них? Или, ты думаешь, они мне не дороги, и злобные Эриннии положили меж нами такую вражду и соперничество, что я забыла святые узы родства? Ведь все мы, музы, дети од-ной матери! Могу ли я взирать бестрепетно на горе и позор любимых моих сестёр, Эрато и Талии?

Прометей (взволнованно):
Что с ними?

Мельпомена (укоризненно):
Ты, Прометей, провидец, но, в любовном ослеплении, как видно, зарываешь свой талант. И всё же тебе известно, что многие века терзал души смертных лицемерный стыд перед собственной плотью и лживая мораль. Подавленное естество их извратилось. И вот, взбесился зверь у них внутри. Голод-ный, похотливый зверь, которого божественная Афродита, мудрая Венера приручает лаской, и он, как госпоже, ей служит добровольно. Но культ прекрасной и разумной богини давно забыт у смертных. А Амур у них изображается теперь с серд-цем между ног. Сестра моя Эрато потеряла львиную долю своих жрецов. У поэтов стало дурным тоном петь о радостях любви, не снабдив песню сальной шуткой. Талия, в свою оче-редь, не помнит, когда она в последний раз слышала искрен-ний, задорный и весёлый смех, кроме разнузданного ржания и подлого хихиканья. И вот уже стихоплёты не видят разницы между моими сёстрами и смотрят на них, как на продажных девок, дешевле которых разве что глагольная рифма, норовят блудить с обеими одновременно и всеми извращёнными спо-собами сразу. Представь, каково музам терпеть подобное! Что оставалось бедняжкам? Доведённые до крайности, они из-мышляли средство избегнуть глумления и решили соорудить себе замену на потребу испорченным рифмоблудам. И вот, удалившись на остров Лесбос, они, родные,  кровные сёстры, вступили в противоестественный союз и породили чудовищ-ный гибрид.
Прометей:
Что?

Мельпомена:
Они последовали примеру смертных, а последние ведь счита-ют Матерь-Природу похотливой дурой и неумехой, чьи поро-ждения далеки от совершенства и нуждаются в исправлении. Смертным уже мало по собственному произволу скрещивать беззащитных животных и производить на свет монстров. Ес-тественное деторождение начинает тяготить людей, и мудре-цами слывут среди них обещающие освободить потомков от нужды проходить через материнское лоно. Вот и сёстры мои от отчаянья и тоски пошли по стопам святотатцев и вдвоём соорудили своё безобразное детище, какого никогда не поро-дила бы утроба ни смертная, ни божественная. При виде чудо-вища ужаснулся сам Пан, смутились Сатиры, покраснели Си-лены, Вакх ушёл в запой и до сих пор ещё не вышел, Палладу свалил летаргический сон, а я заговорила прозой, и, как ты слышишь, не могу остановиться. У богомерзкого создания груди вместо глаз, а губами служит отверстие детородного органа. Этот отвратительный рот огромен и прожорлив, но не способен издавать иных звуков, кроме хохота. Чудовище без-руко и, судя по всему, безмозгло, нет у него и ушей, а зрачки – красные соски; значит, оно слепо и глухо, как Фортуна рим-лян. И, подобно Фортуне, едва явившись смертным, снискало у них почёт и славу как никакое другое божество. Оно сдела-лось всеобщей музой, окончательно отстранив от дел нас, до-черей Мнемозины. Ему совершаются возлияния обильные и непрестанные, и ты разумеешь сам, какого рода эти возлияния.
Так жестоко просчитались мои несчастные сёстры. Усугубив свой и без того горький удел, они опустились на самое дно. Встретить их теперь вернее всего в дешёвом кабачке, где гра-фоманы пропивают остатки таланта. И я уже не рискую наве-дываться туда, опасаясь грубого насилия, спасаться от которо-го мне пришлось в последний раз, пожертвовав моей лирой, доставшейся насильнику на растерзание. Довольно того, что на мне разорвали тунику, и какой-то прыщавый красноносый тип едва не овладел мною прямо на столе, среди кружек и рю-мок, под похабные экспромты собутыльников.

Прометей:
О Мельпомена!

Мельпомена:
А всего ужаснее, что лира моя теперь послужит для лживых панегириков, лицемерных эпитафий, заказных некрологов и один Зевс знает какой ещё гнуси и мерзости! И вот, я, муза высокой трагедии, потеряла последнее, что у меня оставалось – мой инструмент, отнятый у меня каким-то пьяницей, от хан-дры жонглирующим рифмами и извергающим своё бесплод-ное семя в первое попавшееся чрево! Разве не довольно было и того, что я уже лишилась своих жрецов, своего культа, и славы, и почёта? Иначе рассудила беспощадная Мойра, и, по-жалуй, мне ещё следует благодарить её за то, что при мне – моя честь, которую я чуть было не оставила среди грязной по-суды и окурков. И рассуждению суровой богини не откажешь в резоне. В самом деле, лира мне теперь без надобности. Плач мой низведён до прозы! Ведь плачу я о себе самой, жалкой и беспомощной изгнаннице, давно утратившей былое величие и достоинство!

Прометей:
Тебе я сострадаю, Мельпомена,
Всем естеством бессмертным и скорблю
С тобою о твоём уделе горьком.
Но всё ж, скажи, ужели мир людской
В таком плачевном, падшем состоянье
Не исторгает плача из груди
Твоей, ужель горючих слёз
Твоих не стоят смертные, о муза?

Мельпомена:
О них и о себе я плачу, Прометей.
Но не так, как плакала я о тебе и твоих поверженных братьях, когда моя лира вторила рыданиям дочерей Океана. Ныне пла-чу, как обиженное дитя. Стыжусь такого плача, но иного не достойны эти смертные. Род их измельчал, и нет в нём больше подлинных героев. Оттого и лира моя, будь она даже и со мною, приговорена к молчанию. О чём петь мне, когда раз-венчаны и осмеяны все священные образы, когда доблесть и честь слывут пошлостью, а пошлость – доблестью и честью, дерзание и борение – глупостью, а трусость и мелочность – рассудительностью? Не мне идти на поводу у слепой и измен-чивой Фортуны и возносить хвалу её любимцам, не мне сла-гать оды разнузданной жадности и величать её матерью всяко-го подвига. Пример сестёр служит мне уроком. Да не уподоб-
люсь земным девам, что, даже не успев созреть, тяготятся дев-ством и спешат навязать себя первому встречному, любому проходимцу, дабы не говорили им в укор, будто не нашлось желающего попользоваться их прелестями! О нет, предпочту одиночество гордое и скорбное. И пусть отнят у меня мой ин-струмент, и глухи сердца смертных к голосу моему – я, муза, святого Огня богов не оскверню и не предам, как предали его, твой самозабвенный дар, недостойные, подлые люди.

Прометей:
Ты хорошо их знаешь, Мельпомена…
Поведай же, скажи мне, отчего
Так извратился разум их и дух?
Ужели прав был Зевс, когда хотел
Весь род людской стереть потопом водным
С лица Земли? Он убеждал меня,
Что смертные порочны от природы.
Я спорил. И окончился тот спор
Огня дареньем и вот этими цепями.
И вод потопа я не отвратил.
Однако дар мой предал смертным силу,
Чтоб им, как в старину, уже не быть
Безвольной жертвой Зевсовых капризов.
Мой сын с супругой Пиррой возродили
Погибший род людской, и мать моя,
Земля-Фимида помогала им,
О чём поэт, тобою вдохновлённый,
Потомкам возвестил, воспев в их жилах
Мою неиссякающую кровь –
Она людским сердцам несёт отвагу.
Так верили, и сам я верил. Речь
Твоя, сейчас услышанная мною,
Меня готова в давнем убежденье
Поколебать. Иль, Зевса приговор
Оспорив и его нарушив планы,
Я злое семя бросил? Нет, о нет!
Как хочешь! Я не отступлюсь от смертных!
На смену мраку ночи день грядёт…

Мельпомена:
Не был бы ты Прометеем, когда бы не верил,
Всему вопреки, в смысл высоких посевов своих!
Вечная пытка у этой скалы одинокой тебя не сломила.
Что тебе Зевсова ярость и подлость людская, и слёзы мои?
Ты вопрошаешь меня о смертных, Прометей; отчего извратил-ся их дух, отчего среди них перевелись герои, твоё семя? Ты желаешь услышать из моих уст и эту горькую истину? Лживая религия и лицемерная мораль вновь вернули к рабству тех, кого ты сделал свободными. Когда же ложь раскрылась, люди, узнав, что были обмануты, не желают верить больше ничему, кроме собственной алчности и похоти. И нет у них ни проро-ка, ни божества.


Прометей:
Так, значит, снова настаёт мой час!
Бессмертен я, и, хоть отвергнут Зевсом,
Я бог и сын Богини. Эти цепи –
Мне не преграда. Нет во всей Вселенной
Таких цепей, чтоб помешали мне,
Страдая в вечности, во время нисходить,
На плач стремиться скорбный твой, о муза,
Как ты, оставив позу гордую, бежишь,
По-матерински чутко внемля зову
Своих поэтов. Так веди ж меня,
И мы с тобой озябший мир согреем
Огнём неосквернённым, что во мне
Всегда горит любовью и дерзаньем.
Не верь, что я украл его у Зевса.
Я с ним рождён, мне Мать его дала.
Утри же слёзы. В путь! Навстречу Солнцу!

Ослепительная вспышка. Затемнение.



 Конец
I сцены






Сцена II

Кабачок

Действующие лица

*Краснощёкий

*Кудрявый

*Бородатый

*Поэтесса

*Блондинка

*Брюнетка

*Незнакомец

Поэты занимают передние три столика. Посетители за дальними столиками ведут себя тихо: икают, кивают голо-вами на отдельные реплики, дремлют. Старший из поэтов стар, лыс, пузат и краснощёк. С ним – крашеная блондинка с накладными ресницами, в мини и короткой декольтированной блузе, с оголённым животом. Третий за их столиком - моло-дой человек с чёрными кудрями, глубоко затаённой иудейской тоской в близоруких глазах и неизменной усмешкой на губах; он худ, бледен, неуравновешен. Соседнюю тройку составляют коренастый молодец с окладистой русой бородой и волосами до плеч (что придаёт ему одиозное сходство с деревенским дьячком), флегматичная пышнотелая поэтесса неопределён-ного возраста и увядающая брюнетка, наряженная по по-следней подростковой моде. За третьим столиком - посети-тель в длинном плаще неуловимого цвета; он задумчив, одинок и трезв.

Бородатый (Кудрявому, через стол):
А ты многострадальную Му-Му
Спаси и поучи её уму.
Ведь потому она уму-
чена, что плаванью нау-
чена сюжетом лишь ко дну,
и в стиле утюга…

Кудрявый (Бородатому, через стол):
Возьми себе собачеи рога!
А мне такие лавры – нафига?!

Поэтесса (меланхолично глядя в стакан):
Мне чудится, она кричит: «Тону!»

Кудрявый:
Я о Му-Му не миг не горевал.
А сердце Данко съел и выблевал.

Поэтесса (брезгливо морщась):
Какая дрянь!

Бородатый:
Заметь, на мой пиджак!
Однако как глядит на нас чужак!
(Кивает на третий столик)
Как будто ты отъел ему яйцо.

Краснощёкий (до того дремавший и внезапно проснувшийся):
Друзья мои! Весёлое винцо!
На чём мы там прервались?

Кудрявый:
Я забыл.

Поэтесса:
Как краток ваш запал и скуден пыл!
Как скучно с вами!

Краснощёкий:
Детка, не брюзжи.

Кудрявый (Поэтессе):
Нет, про запал ещё нам расскажи!

Бородатый (Кудрявому):
Глагол с глаголом рифмовать легко!
За третий снимем мы с тебя очко.
Не стыдно ль? Ты же профессионал!

Блондинка (Кудрявому, кивая на Бородатого):
Зануда! Как меня он…

Кудрявый:
Заманал!
Да! К чёрту всё: и имидж, и патент!
(Поэтессе): Я докажу, что я не импотент,
Тебе, змея, хоть щас, коль ты про это!
Узнаешь мой запал! Он…

Блондинка:
Как комета,
Что мы вчера видали из окна.


Кудрявый, Бородатый и Поэтесса, хором:
Когда это?

Краснощёкий (Блондинке):
Налей ещё вина.
(Треплет её по щеке)
Ты, детка, не глупа. А вы, бедняжки,
Взгляните-ка скорей на эти ляжки!
Легонько хлопает блондинку по ляжке. Та хихикает.

Бородатый, хлопая по ляжке брюнетку (та тоже хихикает):
А эти чем тебе не хороши?

Кудрявый (насмешливо):
На вкус, на цвет…

Поэтесса (встрепенувшись):
А вкус – глаза души!
Под вкусом эстетическое чувство,
Из ремесла растящее искусство,
Я разумею, ревности чужда.

Кудрявый (Бородатому):
Слегка высокопарна, как всегда,
В стихе – что в старомодном платье длинном,
Которое щекочет нафталином
Ноздрю, рождая чих и аллергию.
Но старых дев хандра и ностальгия
Ей патентуют имидж, вот беда!

Блондинка (Брюнетке):
Сестра, сейчас сгорю я от стыда!

Брюнетка (Блондинке):
Не говори! И эти обезьяны,
Что и на Солнце выищут изъяны,
Истратили последнее здоровье,
В стихах злословя женское злословье.

Блондинка:
И прежние не ангелы, однако.

Брюнетка:
Те – ладно. Но об этих впору плакать!

Блондинка:
На то у нас имеется сестра.
Явиться, кстати, ей давно пора.

Брюнетка:
Гляди! Пришелец – точно иностранец
Здесь, среди них. Уж не её ль посланец?
Не пьёт, не словоблудит. На тебя
Взирает он, как будто бы скорбя,
Так, словно он узнал тебя, Эрато!

Блондинка:
Не дай то Зевс!

Брюнетка:
О нет! Как небо свято,
Готова я поклясться, что права!

Блондинка:
Молись, сестра, чтобы твои слова
Остались болтовнёй, чтоб наш позор…

Брюнетка:
Не бойся, смертный он! Поэта взор
Всегда я отличу, поверь, Эрато,
Хоть и не мой (а жаль) он…

Краснощёкий:
Эй, девчата!
Какие там секреты от меня?

Блондинка:
Так, о своём…

Краснощёкий (добродушно усмехаясь):
О женском?

Блондинка (кивая и сладко улыбаясь):
Болтовня.

Краснощёкий (гладя Блондинку по голове):
И славненько! Теперь свою корму
К нам разверни и парус раздувай
Свой белоснежный. А не то, глядишь, Му-Му
Придётся просто бросить под трамвай.

Брюнетка (Блондинке на ухо):
А парус твой – метафора работы
Классической. И этот знает, кто ты!

Блондинка (Брюнетке):
Да он всего лишь ляпнул наобум,
А ты уже поднять готова шум!
(Краснощёкому):
Далась же вам несчастная дворняжка!
Должна б уж всем оскомину набить –
Так нет! Любой слюнтяй, на грудь тельняшку
Напялив, норовит Му-Му сгубить.
А вы уже и судно снарядили,
Да про запас – трамвайные пути
И произвол ночных автомобилей!
Куда зверюге ноги унести
От маньякала вечного сюжета?

Брюнетка:
Да, псы – не Богом избранный народ,
Хоть вы и фараоны. Впрочем, это
Уже поход на весь звериный род!

Блондинка:
Конечно, это водное закланье
Вдвойне бескровно у жрецов пера,
И всё ж за столько лет на смысл посланья
Вам обратить внимание пора.
Что за обряд здесь? Что за культ тут новый?

Брюнетка:
У вас – ни алтаря, ни очага,
Но вы, скрестив с собакою корову,
Собаке присобачили рога.
Ни в дельте Нила, ни в горах Тавриды
Не ведали селекции такой.
Откройте же нам таинство гибрида,
Его вкусить хотим!
(Блондинке, вдруг спохватываясь):
Эрато! Ой!
Что я несу?

Блондинка:
Признаться, богохульство.
Как я. В пылу вакхического буйства…
А ведь и мы с тобой не без греха…
Я о гибридах. (В ужасе): Что несли мы?!

Бородатый:
Ха!
Вот это смак! Ну, тёлки, вы даёте!

Блондинка (Брюнетке):
Обманем ли теперь их смаком плоти,
Себя им выдав обе с головой?
Вдруг распознав, что с музой спят живой,
Что о себе самих возмыслят эти
Эгоманьяка два?

Брюнетка:
Молчу о третьем.

Блондинка:
Они, однако, тупы как поленья
Всё от того ж мужского самомненья.
Поправим дело парой слов! Но всё же,
С чего это полезли мы из кожи?

Брюнетка:
Сдаётся, тут виной – молчун-посланец:
Взглянул на нас – и мысль пустилась в танец.
Смотри, он и теперь глядит, Эрато…

Краснощёкий (откашливаясь):
Похоже, наши скромные девчата –
Из общества Зелёного Креста.

Бородатый:
Из синего, маэстро.

Краснощёкий:
А? Ну да.
А мы играем в рифмы.

Блондинка (с обворожительной улыбкой):
Доброта
Известна ваша. Это ерунда –
Всё, что сказали мы. Словесной пряжей
Без тени смысла тешимся, как вы.

Брюнетка (Блондинке):
Ну что? Посланец – тут как тут, на страже,
Язык же твой – что мышь в когтях совы.
(Обращается к поэтам с такой же прелестной улыбкой):
И мы играли в рифму и шутили.
И шутим… Это шутка, господа!

Бородатый:
Да ясен чёрт! Они блеснули стилем,
Легонько нас поддев. Что за беда!
Мы их за ляжку – а они не лыком шиты,
Не пальцем сделаны! Ну что же, будем знать.

Кудрявый:
Скажите-ка пожалуйста, пииты!

Поэтесса (насмешливо):
Ну, вы-то – пиитическая знать!

Краснощёкий:
Ну, будет! Так о чём бишь?

Кудрявый:
Я не помню.

Блондинка (шёпотом):
Да не о чём опять!

Брюнетка (шёпотом):
Сестра!

Блондинка:
Молчу
Безмозглой тёлкой, девочкою скромной,
А то ещё неловко пошучу…

Брюнетка:
Да то-то и оно, что слишком ловко!
А он всё смотрит… В чём его уловка?
В чём цель? Чтоб мы оставили кривлянье?

Блондинка:
Ну, если тут сестрицыно посланье…

Брюнетка:
Но где она нашла себе поэта?
И ни с того ли он явился света?
Таких я не видала уж давно!

Блондинка:
И я. Да только нам-то всё равно
Под дудку этой шушеры стенать!
Не наш он!

Брюнетка:
Ты уверена? Как знать!
Он глаз не сводит с нас. И я готова
К нему бежать, скажи он только слово,
Дай только знак.

Блондинка:
Да ты уж влюблена!

Брюнетка:
А ты?

Блондинка (испуганно):
Молчи!

Брюнетка:
И наша ль в том вина?
Не зря на эту свору смотрит волком –
Не стал бы он из музы делать тёлку!
(Вздыхает):
Ах! Всё бесчестье наше перед ним!

Блондинка:
Но даже Зевс, любовию гоним,
В тельца не возгнушался воплотиться!

Брюнетка:
О боги! Я готова распроститься
И с имиджем своим, и с плотью-кровью,
Будь лишь поэт, кто б звал меня с любовью!
(Заворожённо глядит на «посланца»):
Да, звать умеет он…

Краснощёкий:
Так вот, друзья!
Стакан мой опустел. И вспомнил я
О главном. Взял вчера заказ я новый.
Недурно нынче платят мне за слово,
Но сроки жмут.

Бородатый:
А значит, вы – домой.

Краснощёкий:
Ты прозорлив, мой мальчик.

Поэтесса:
Боже мой!
Какая здесь жара!

Кудрявый:
И в самом деле!

Бородатый:
Да как мы в этом пекле усидели
И не спеклись?

(Все четверо вскакивают на ноги)
Поэтесса:
Уж не горит ли бар?

Кудрявый (принюхиваясь):
Какой тут дым!

Бородатый:
Табачный.

Кудрявый:
Нет! Пожар!

Поэты и остальные посетители, мигом протрезвев,  в панике бросаются к выходу. «Посланец» и обе музы спокойно оста-ются на своих местах. Слышны удаляющиеся крики:
Пожар! Горим! Спасайся! Делай ноги!

Тишина. Все трое встают. Музы подходят к Прометею.
Эрато (Талии, с усмешкой):
И кто тут смертный? Так приходят боги.

В этот миг в дверях появляется Мельпомена.
Затемнение.




Конец
II сцены







Сцена III

Возвращение Прометея

Действующие лица

*Прометей

*Мельпомена

*Талия,

*Эрато

*Хор поэтов

*Предводитель хора

Прометей и музы. Пустое пространство сцены постепенно озаряется светом пламени.


Мельпомена:
О запуганный род, возомнивший себя
Всех творений венцом, судиёю богов,
Покорителем звёзд и эфира!
Ты от зарева слепнешь, от жара бежишь,
Растеряв своей спеси мишурную пыль,
Жалкой мышью ты прячешься в нору!
Оглянитесь же, сёстры мои! Где вся свора мучителей ваших?

Талия:
Если с нами – Даритель Огня, то о них мы не станем скорбеть.

Эрато:
Своего малодушия мы ядовитую, горькую чашу,
Осушили, и были б мертвы, если б только могли умереть.

Прометей:
Я в чужом униженье себе не стяжаю величья.
Я не Зевс, не Всевышний Тиран. Так оставьте ж свой плач
И не рвите одежд. Попрекать вас прошедшим не стану.
Час свободы пробил. Расправляйте крыла вдохновенья!
Пусть зажгутся живые сердца всех достойных святого Огня!

Мельпомена
Час настал. В мир явился Герой. Пусть воспрянут поэты.
Слишком кротко мы ждали их зова. Теперь наш призыв
Беспощаден и грозен. И мы, как вождям подобает,
Возвратившись из плена, войска свои вновь соберём,
Дабы землю родную от рабского ига избавить.

На сцене появляется хор поэтов.

Предводитель хора:
Слышу зов, слышу зов неотступный, и в жилах крови моей тесно.
О, священная вещая пытка, безжалостный, яростный бой
В мои двери забытые! Их отворяю без страха.

Мельпомена:
Не меня ль ты зовёшь палачом, что тебя беспощадно язвит?

Предводитель хора:
Эта мука – в немом ожидании, в смутном, неясном томленье:
Слышу голос забытый и слух напрягаю, и силюсь расслышать напев –
Всё напрасно. Но чудо свершилось. Стою пред тобою, богиня!

Мельпомена:
О мой жрец! Мы с тобой одиноко взывали друг к другу сквозь тьму!

Хор:
Как во снах, как в кошмарных навязчивых снах мы беззвучно кричали
Без надежды, без цели, по горло увязнув в трясине слепой суе-ты,
И от призраков радужных в собственном страхе спасаясь!
Где бы силу сумели мы взять, чтоб взывать к тебе в голос, бо-гиня,
И о чём бы посмели поведать тебе без утайки, сказать без сты-да?
Без деяний достойных незвучен высокой поэзии глас!

Предводитель хора:
Но сердца, истомившись, созрели – великого просят и жаждут.

Мельпомена:
Суждено нам уснувших вести к пробужденью, и пленных -- к свободе.

Предводитель хора:
Слышу стон! Слышу ропот глухой, тяжкий гул заповедных глубин!
Отдаётся во мне он неистовой болью и праведным гневом –
Так струна, камертону послушна, дрожит в унисон, не уймёт свою дрожь,
Не удержит свой плач, свой отчаянный крик безутешный.

Хор:
Нет, не ищет уже утешенья тот крик, облегченья не ждёт,
Не взывает он к жалости. В долгом, как вечность, терпенье,
Под безудержным гнётом, в безмолвии сжатых зубов,
Капля к капле растёт океан нетвердеющей лавы могучего гне-ва.

Предводитель хора:
До поры, когда жажда свободы свободу в себе обретёт.

Хор:
Так приходит конец устаревшим законам и дряхлым тиранам.
Так Единая Воля Вселенной свои обновляет миры –
В неустанном движении жизни всевластно звучит Её голос!

Предводитель хора:
Различаю его всё ясней, всё отчётливей слышу я клич!

Прометей:
Я его узнаю! Нас зовёт моя Мать, Титанида!
И уверенно вторят Ей первые дети Её, мои кровные братья.
О, родные! Титан я, и пытку от деспота стойко снося,
Со скалой породнился. Но слёз не стыжусь и рыдаю,
Жадно внемля входящему в недра сердечные дружному ваше-му хору!

Предводитель хора:
Я сражён, я пленён и захвачен; влекомый в разверстую бездну,
Цепенею от ужаса! О Всеродящая Мощь,
О Невиданный Лик! Не дозволь мне узреть Твою ярость!

Эрато:
Титанида Всематерь! К Тебе, справедливой и грозной,
Возвращается смертного взор, когда Силу являешь Твою.
Не вменяй же в вину ему страх пред Твоей Красотою!

Талия:
Всесвятая Богиня! Не ровня Твоим первородным
Однодневки из плоти и крови. Жестоких стихий произволом
Предстаёт им и смех Твой, и даже Твой ласковый шёпот.

Мельпомена:
А когда б Ты явила свой гнев – и титанам его не снести.
И пускай неразумию смертных чужда Твоя благость и муд-рость –
Ты, всещедро даруя им жизнь, в материнском терпенье сто-ишь.

Прометей:
Час воистину пробил. И Мать мне даёт позволенье
Эту тайну, доселе сокрытую, роду людскому поведать.
Так внемлите же! Муза права, Титанида в терпенье тверда,
Не питает величье своё рабской дрожью пугливых созданий
И не карами правую силу являет свою.
С головой выдаёт горделивая спесь всех богов самозваных
В этой хищной повадке рожденных судить и казнить.
Не таков Всеродящей Любви материнский обычай.
Заложила Она своим детям в сердца непреложный закон,
Справедливости жажду и блага природное знанье.
Этот внутренний бог обращает в свободу жрецов своих вер-ность,
Но предавший его – сам себе и тиран, и палач:
Как уже не цепляйся измена за пики Олимпа, за царские тро-ны,
Как за митры и нимбы ни прячься, как в тоги она ни рядись –
Нет преступнику места в семье торжествующей Жизни.
Сам с собою в разладе, другими он жаждет владеть,
И в законах гармонии видит случайный каприз музыканта.
Мы, титаны Земли – первородные дети Богини.
Первообраз Вселенной родившая нас нам явила,
Даровала нам мудрость, что в спеси своей растеряла
Желторотых отцов-вседержителей алчная свора.
И Урана, и Крона зубастого мы пережили державы,
И надменностью Зевсовой были научены горько.
А когда мои братья восстали и новым богам проиграли
В хитроумном коварстве, тиран с олимпийского трона
Возгласил как верховный судья: "Да низвергнутся в Тартар
Те, кто новые власти не чтят, на смиряются с их произволом".
И пугали от века служители Зевса доверчивых смертных
Мрачным царством подземным, Аидом и тёмными водами Стикса,
Будто там в заточенье бессрочном томятся забытые боги.
Пусть же смертные вспомнят, чему в старину я учил их,
Материнским заветам послушный, своих меньших братьев,
Род людской возлюбив как себя и с заботой его наставляя.
Знали смертные в древности твёрдо: едина Богиня
И в Земле почитали как сердце Её животворное Солнце,
Ибо Фебу подобны родные заветные недра.
Всех приемлет священное лоно. Любимые дети
И сражённые прежние боги приют обретали
В этом храме таинственном, где непрестанно пылает
Первозданный Огонь, из которого всё происходит.
Там Тифон многоглавый вошёл в свою прежнюю силу,
Но лишь изредка гнев изрыгает кипящею лавой –
Титанида умеет сынов своих пыл умерять,
Хоть умерить их яростный пыл ей трудней и трудней с каж-дым веком,
Ибо жаждут они за неё совершить свою месть
И богам-самозванцам, и их почитателям-смертным.
Но ни древняя Матерь, ни грозные братья, ни я –
Не найдём мы – тут правда святая – лекарства от скорби в сле-зах,
Никогда не смиримся с жестокой судьбою Атланта.
Наши вздохи, и плач, наши стоны в согласный сливаются гул,
В этот ропот, что ваших ушей и сердец достигает.
О Атлант! О сильнейший из братьев! Как горек и страшен твой плен!
Сколько эр твою силу крадёт безвозвратно позорнейший труд!
"Разделяй и господствуй!" -- вот правило всех самодержцев.
Ты столбом пограничным стоишь от земли до небес;
На тебя, о несчастный мой брат, лживый миф опирался,
Будто Небо с Землёю воюет. И мнимою этой войною
Произвол "небожителей" некогда был узаконен.
А потом необузданный деспот Творцом Мирозданья назвался;
В миг затмил он капризами Зевса и ревностью – Геру.
Он не терпит божеств никаких – лишь себя самого.
В облаках восседая, пророков своих поучал он,
Что Земля – жалкий прах, Небеса – божьей славы обитель.
Так Атлант и ему сослужил свою горькую службу.
О Атлант, восклицаю я вновь, как чудовищно давит
Твои плечи литые летучий эфир невесомый!
Ты на страже навязанных некогда миру людскому пределов
Против всей бесконечной и вечной Вселенной поставлен!
Ты – оплот вражьей власти, опорная балка для зданья,
Твоей силою, той, что Всещедрая Матерь тебе подарила,
Чужеродный захватчик нас держит в глухом заточенье.
Изумляются издали звёзды, свободные дети эфира
Поруганию нашему, ужасу нашего плена;
Лик святой и пресветлый Земли предстаёт перед нами
Удручённым скорбями сверх меры, больным и усталым.
Вопрошают смущённо: "Сестра! Что с тобой ныне стало?
Где всегдашняя резвость твоя, твоя вечная юность?
Отчего не разгладить морщины водою своих океанов,
Не стряхнёшь с себя горести взрывом сердечного смеха?”
Невдомёк беззаботным, во сне не привидится жутком,
Как Дарящую Жизнь порождённые Ею терзают,
Как предав и Её Самоё, и Её первородных,
Божеством почитают дух власти и жажду наживы,
И, посулами хитрого хищника алчно прельстившись,
Для господских капризов безвольным орудием стали:
Спесь верховную кормят, в себе разжигая свою,
И на родине, словно в захваченном вражеском граде,
Спешно грабят и делят добычу, и жгут, что не могут забрать,
И в бесчинстве насилия рабскую душу отводят.
Да, сильна Титанида. Её непреложно терпенье.
И скрепя своё сердце, свой пламенный праведный гнев,
Волю Матери чтя, всё ещё мои братья смиряют.
Но Вселенная давит на мир, что Её попирает законы;
Под растущею тяжестью горбятся, слабнут Атлантовы плечи,
Истощается древняя мощь, что проклятием собственным ста-ла,
Неуклонно, торжественно близится час роковой,
И поверженный брат нам паденьем своим избавленье
Принесёт, обратив пораженье великой победой.
И тогда обновит Титанида усталый, измученный лик –
Сметены с него будут следы чужеродных деяний,
И исчезнет бесславно тирана раздавленный мир.
Пусть пеняют тогда на себя осквернившие Землю, предавшие Солнце,
Пусть не лгут, что жестокую месть и слепой произвол
Учинили над ними восставшие древние боги.
Не впервой уж изменники Жизни на гибель себя обрекают.
Мы же любим живущих и их приведём к возрожденью,
Как бывало и впредь, не жалея ни сил, ни трудов,
Не ища благодарности, славы себе не стяжая,
Ибо высшая радость – не брать, но творить и дарить.
Вот завет мой старинный и главный, что смертные ныне забы-ли.
Но забвенья рассеется мрак. На пороге – рассвет.

Предводитель хора:
Прометей! Что за дивную тайну сегодня открыл ты!
Словно в сердце моём прочитал ты, бессмертный провидец,
То, что сам распознать тщился я безнадежно и тяжко
В нескончаемой ноющей боли его и тоске безысходной,
От которой тупому унынию ум предавался,
Истощившись в попытках нащупать прямую причину,
Почему на любимой земле человек –  как в изгнанье,
И о чём позабытом душа бесконечно томится.
Говорил ты – и словно во мне пробудил вспоминанье,
Будто знал я всегда всё, о чём ты теперь мне поведал;
Смысл слов твоих вещих стучал мне в виски, на язык мне про-сился,
Но слова, что пичуги в морозную зиму, из выси на землю,
Леденея, лишь замертво падали, скорбно по белому полю
Выстилая строку за строкою, плутали следами,
И отчаянье жалило сердце, и сердце стыдилось
Своей жажды и жара. И трусость в одеждах смиренья
Колыбельную шёпотом пела: «Познай себе меру,
Стань скромней и пойми, что не стоят полёты падений».
Мёртвых птиц моих сонм воскресило твоё откровенье
И унынья стыжусь, и забвенью дивлюсь своему:
Ведь и я узнаю этот голос родной и священный,
Этот гул древних недр, что свою созывает семью,
И навстречу ему вся душа беззаветно стремится.

Хор:
Как легко клеветы, разорвавшись, упала завеса!
Нет, уже не смутит нас старинная ложь, осквернившая память
Наших братьев бессмертных, Титанов, чей образ высокий
Исказила молва, превратив в безобразных чудовищ,
К ним внушая потомкам одно омерзенье и ужас.

Предводитель хора:
И виной тому – наше ничтожество, подлая рабская трусость.
Мы, поэты, тебе, Прометей за дар твой отплатили
По примеру Зевесову, волю его исполняя,
За твоё просвещение смертных прославив Гефеста.
Но под силу ли смертному рядом с бессмертным стоять
Против грозной, ревнивой, нещадно карающей власти?

Мельпомена:
Не могу это слышать! О сын измельчавшего рода!
Ты ведь братьями ныне детей Титаниды назвал!
И тотчас же забыл, что бестрепетно смерть принимая,
Как достойно героев, вы, люди, с богами роднитесь.

Эрато:
Ты забыла во гневе легенду о мрачном Аиде.

Талия:
А за ней – и Всевышнего Деспота ад, эти вечные муки,
Для которых мучитель бессмертие смертным даёт.

Эрато:
Из-за этих-то мук уж бессмертие смертным не сладко
И отнюдь не желанно. И в плоти убежища ищут,
На конец бытия уповая с её разложеньем.

Талия:
И пускай мы с Эрато и сами грешны и виновны –
Всё ж внемли нам, сестра. Ты сурова. Умерь свою строгость.

Эрато:
Как сама Титанида-Фемида её умеряет,
Оттого и сыны Всеродящей верны в послушанье.

Талия:
Неуместно твоё возмущенье к тому ж перед взором
Страстотерпца бессмертного. Мы от него укоризны
Не дождались.

Мельпомена:
Его на прощение щедрое сердце
Лишь к врагам непреклонно, но мягко к друзьям по несчастью,
Даже к тем, кто, ему не в пример, в той беде оказались не стойки
И на пытки и кары легко отвечают смиреньем.
А по чести сказать, что там пытки! Всего лишь людского пре-зренья
Нам довольно. И вот уж, боясь не у дел оказаться,
Мы, подобно собакам, рабам из рабов лижем грязные ноги,
Клевету окрыляя экстазом и бред – вдохновеньем.

Талия:
Вот теперь ты права. Так оставь грозный тон, вновь прошу я,
И яви снисхождение к людям. За них мы в ответе.
И пускай мы с сестрой потакали беспутным капризам –
Но ведь именно ты, Мельпомена, титановым гневом пугая
Род людской, от Всематери древней сердца оторвала,
Побудила защиты искать у богов чужеродных,
Выхолащивать разум, забыв о природном единстве
Всех стихий во Вселенной и Солнце земной сердцевины
Схоронить в чёрной бездне Аида, и в злобное пекло
Переплавить любви материнской рождающий Белый Огонь.
Не твоё ли усердье, подобно проклятой Атлантовой мощи,
Оторвало людей от бессмертной и мудрой родни их,
Подняло на войну с их великой природной семьёю,
Обратило терпенье святое в бессилье и слабость,
Обольстило младенца растущего мнимой победой
Осмелевших молочных зубов над кормящею грудью?
Такова ныне доблесть у смертных, такими ты их воспитала!
Как постичь им теперь, что едят и пятой попирают
Божество во плоти, что своею рукой затворили
Свои двери в бессмертие, в вечность прямую дорогу,
На которой все прочие боги узнают в них братьев?
Как теперь разглядеть им вблизи красоту и величие лика,
Если сами на нём – словно тёмные пятна проказы,
Словно гнойные язвы? Невнятен им смех родниковый
И листвы тихий шёпот – лишь смерчи и жаркая лава.
Что же толку нам ныне пенять друг на друга, на смертных, на Зевса?
Мы – излишне покладисты, ты – свыше меры гневлива,
Деспот жаден до власти, а Матерь-Земля так всесильна,
Что любой произвол над собой допускает, жалея
Паразитов, а пылких сынов своих за руки держит.
Горький пот застилает Атлантовы очи и кровь Прометеева брызжет.
Но Божественной Матери сердце к ничтожнейшим слабость питает
И, читая в грядущих веках все кривые пути Провиденья,
Позволяет всему совершиться своим чередом.
(Не сочтите за злую насмешку такое моё рассужденье.)

Мельпомена:
О увы мне! Не знаю, сестра, что на это тебе возразить!

Прометей:
Лишь одно, справедливости ради, я должен добавить
К твоему откровенью, чтоб спор навсегда разрешить ваш.
Не казнись, Мельпомена. Оставьте упрёки взаимно,
Мнемозины прекрасные дочери. Я не корю вас,
Но и сами в сердцах на поэтов не шлите проклятий.
Что без вас, своих добрых божеств, сотворить они смогут?
Кто без них, ваших верных жрецов, совершит вам служенье?
Но напомнить спешу вам, мои молодые богини,
Ибо рядом со мною вы юны, как ваши поэты –
Перед вами, кто чутко настраивал некогда лиру Гомера,
Представал пред Эсхилом то сонмом Эринний, то Девой-Палладой,
И Овидию в дивных, как дно океана, манящих виденьях
 Поворачивал лёгкой рукой колесо превращений...
Вам напомнить спешу, что ни Зевс, ни его поколенье,
И, конечно, ни младшие боги, не знают всех тайн,
Что навеки сокрыла от них моя Матерь, Земля-Титанида.
Мы, хранящие знанье, а с ним – свою силу и мудрость,
Никогда в загребущие Деспота когти такое оружье
Не дадим. И таких не сумеет придумать он пыток,
Чтоб добиться желанного. Пусть ненасытный орёл
Мою печень терзает; пусть даже безумные люди,
Палача-"вседержителя" полуживые орудья,
Чужеродного разума пленники, в тело земное вгрызаясь,
Потрошить его принялись; пусть расчленяют свой мир,
Разделив неделимое. Были б мы сами безумны
И презренны вдвойне, покорись мы насилию злому.
Как же ждать мне, скажите, от вас, молодые богини,
Правды всей, если сам вам её целиком не поведал,
Опасаясь коварства врага? Назову ль клеветою и ложью
Поэтический домысел, грёзы неясных догадок?
Что сказал – то открыто звучит. А сокрытое немо.
Но признаюсь ещё: если ваших жрецов вдохновенье,
Что ниспослано вами, мой вещий Огонь освещает,
Прозревают порою поэты наитьем великие тайны,
Из которых иные, о музы, и вам недоступны,
А о прочих богах молодых не веду я и речи.
И когда мой Огонь озаряет умы и сердца зажигает
Бескорыстных искателей знания, в мудрость влюблённых,
Он дарует им радость бесстрашия мысли и чудных открытий,
И священный восторг пред Вселенной, безмолвно взывающей Тайной.
И во всех откровениях смертных об их естестве первозданном,
В их прозреньях о здании мира и храме всеобщей Природы
Мой Огонь – соучастник, а вам, дочерям Мнемозины,
Он товарищ достойный и брат, но, клянусь, не соперник.
Как и я, вы привержены людям и в дружбе верны мне,
И роднит нас единая цель – неустанное наше раденье.
Не скажите ж, подруги мои, будто я прихотливо
Утаил свой секрет, что доподлинно смертным известен.
Пусть и то не смутит вас, что есть у Земли-Титаниды
Среди рода людского воистину верные дети,
И любовь – их учитель. Их чуткие уши, как прежде
Различают, о чём сонный ветер вздыхает в ночи молчаливой,
И о чём каждый лист говорит ему в кроне столетнего дуба;
Всё, хранимое тёмными водами рек, отенённых лесными вой-сками,
Всё, что помнят крутые уступы изрытых снегами угрюмых утёсов
И расселин замшелых бездонные сумерки прячут от жара дневного –
Они слышат, и видят, и знают не вашим наитьем,
Не моим откровеньем, но большим – из уст первозданных;
Им Земля отвечает любовью и тайны свои поверяет,
И Вселенная вся с ожиданием смотрит на них.
И на этих своих смертных братьев родные мои возлагают на-дежду,
Ради них принимают в сердца весь изменчивый, суетный род,
Презирающий мудрость, и верят в его возрожденье.

Предводитель хора:
Верно, ты, Прометей, говоришь об исконной природе поэтов.
Тех, кому Мать-Земля заменяет Собою всех муз
Нелегко отыскать. Но Её тихий шёпот и мне упоительно вня-тен.
Оттого с детских лет я толпы сторонился; искал тишины,
Терпеливо учась различать в ней дыхание, ритмы, напевы,
А из них неожиданным чудом рождались слова.
Травы, ветви, листы и стволы, и дождинок алмазы
На сквозной паутине, и сосен янтарные слёзы,
И песка обнажённая нега, и волн поцелуи –
Всё друг с другом шепталось. Лишь я, затаившись, молчал,
Зачарованно слушал. И сердце томилось любовью,
Непомерной и робкой любовью беспечной песчинки
К этой древней огромной Земле, и хотел затеряться,
И хотел раствориться, хотел безвозвратно исчезнуть,
И одним с Нею стать навсегда, ибо что я мог сделать
С титаническим счастьем своим, с этой вечной любовью,
Я, песчинка, попавшая к ветру в прозрачные пальцы?

Хор:
Что сказать нам ещё? Восходя по забытым ступеням
В лабиринте запутанном памяти блёклой и сонной,
Вдруг под сень заповедного леса ступаем. Сними свою обувь!
Не коснёшься обутой стопой этой девственной почвы!
Здесь непуганый зверь распахнёт изумлённые очи
От нечаянной встречи, и небо в зрачках отразится,
Бесконечная синяя высь, где крыла омывают
Огнекрылые птицы, что Солнцу сродни опереньем.
Здесь невиданно мощные торсы дерев-великанов
Непреклонную гордую стать в облака устремляют,
И теряются буйные кудри в белёсых сединах,
Словно пики горы молодой, занесённые снегом.
Как бестрепетно крепки объятия пальцев древесных!
Благодарно и страстно дерзанье в земле коренится,
Животворные соки неся в поднебесие гимном,
Юным лиственным смехом обрызгав сухое молчанье
Огрубевшей коры. Но прильни к ней. Ты слышишь?
Бьётся древнее сердце земное. И в жилах древесных
Отдаются удары его, словно дальнее эхо.

Предводитель хора:
О, я помню, как явственно сердце ему в унисон отвечало,
И из этого ритма священного первые вылились строки,
И стихами я начал дышать, исступлённо его повторяя!
Да, я помню тот лес заповедный, где зверь меня встретил –
То был вол исполинский, могучий, предивный и дикий,
И глазами его мне в глаза заглянуло безмерное небо:
В очи зверя-гиганта упав, синева потемнела,
Млечной россыпи пыль понеслась табуном быстроногим.
Вырастали, обвалом летя на меня, золотые светила,
И казалось, вот-вот погребут и раздавят, но жадные руки
Я, дитя неразумное, страха не ведая, к ним простирал,
Словно к яблокам спелым. И вдруг всё исчезло куда-то.
Лёгким облачком, тенью на солнце растаял невиданный зверь.
Где стоял он – вздымалось теперь надо мной необъятное дре-во.
Превращенью не веря, воловьих очей я смятённо искал,
Но дрожащие пальцы к замшелой коре прикоснулись –
И щекой, и всем телом прижался я к ней, как иссохшие губы
Припадают к ручью, а быть может, так жадно –
Лишь к губам вожделенным, стремясь причаститься дыханьем
Божества своего воплощённого, будто всей кожей
Я хотел породниться, срастись с отверделой корою.
И тогда я услышал... Не слухом одним, но всей плотью и кро-вью.
Было ль это виденьем о мире ушедшем иль детской мечтою?
Оттого ли, что юной Земля мне явилась, всё было огромным?
Или детскому взору, что тайне открыт и чудес ожидает
И обычное чистым, высоким, волшебным казалось?
Возвращается память из долгого вражьего плена
В мир живых, в мир навеки пленённых сердечным стремлень-ем.
О Земля! Лики звёзд созерцая, ты тянешься к Солнцу,
И летишь, и полётом влюблённо его обнимаешь.
Как с Тобою сравниться Тобою пленённым?
Как Тебя, необъятную, всю охватить мне?
Всё, что вижу и слышу, и помню, и знаю,
Всё – в Тебе, от Тебя: Твоя плоть, Твои лики.
Ты Вселенной подобна в потомстве рождённом –
Нет числа Твоим детям, живущим Тобою!
Всякий образ, что сердцу и разуму внятен,
Подарила мне Ты. Что люблю, всё – Твоё.
Не объять, не вместить, не постичь, не помыслить
Мне Тебя! Чем могу я Тебе послужить,
Как Тебя защитить мне? Достоин Тифона
На врагов Твоих гнев мой. Но что я? Твой прах...

Прометей:
Ты – поэт!

Талия:
Не бульварный болтун говорит, не газетный писака,
Не бумажная крыса...

Эрато:
И ты в божество до безумья влюблён
(Для меня благодатная почва)…

Мельпомена:
Кончай же свои причитанья –
Они портят твой стиль. Ты сегодня на зов наш явился
Не напрасно. И если ты вправду желаешь
Титаниде-Всематери службу свою сослужить,
То настала пора... Так смелее, вперёд, мы поможем!

Эрато:
Ни на день, обещаю, ни мы, ни она не оставим тебя!

Хор:
А о нас вы забыли?

Эрато:
И вам поклянёмся мы в том же,
Если то же стремленье томит вас и гонит, и жжёт.

Талия:
Вдохновенье – не штучный товар, не сырьё развесное –
Не иссякнет. На всех и на каждого хватит сполна,
Сколько каждый способен принять и снести в состоянье;
Если только носить решетом на посмешище черни безмозглой
Балаганным паяцам оставьте – не о чем будет жалеть.

Хор:
Прогадать опасаются пусть торгаши на базаре.
У увечных не станем, здоровые, хлеб отнимать.

Талия:
Краснобаи маститые пыжатся, лезут из кожи:
Кто кого переплюнет, и брызжут слюной ядовитой,
От натуги раздутые щёки красны; что варёные раки –
Их (осмелюсь сказать ли? Пусть боги простят меня) лица
И покрыты плевками соперников, их же собратьев,
С кем усилья сплотив, задались они, кажется, целью
Заплевать всё и вся, не щадя ни живых, ни усопших,
И как будто всерьёз угрожают потопом из слизи
Ненавистному миру, мирок свой дюймовый, карманный
От него защищая: планета – бездушное тело;
Смертный – царь неразумной природы; единственный разум –
Порожденье случайное мозга его и даёт ему право
Своё брюхо, лелея, растить и без удержу тешить:
Ведь живёт человек только раз – так гори всё огнём!

Эрато:
А любовь! Что любовь? Гениталий приятное тренье.
Афродиты воления тайные, лук Купидона –
Суеверия древние, бред стихотворцев убогих!
Что? Платон? Знай бедняга Платон анатомию плохо,
Но живи в "просвещённое" время, то был бы он Фрейд.

Талия:
Революции – зло. В них и брюху, и толстому заду угроза.
Героический дух (неприличная дикость!) идёт от расстрой-ства,
Извращенья инстинкта. Зловреднейшей этой болезни
Обостренья опасны и к страшным ведут эпидемьям,
Как чума и холера, как сифилис в годы Конкисты.
А вакцина...

Мельпомена:
Довольно размазывать смрадные эти плевки!

Талия:
Дальнобойные лишь. Умолчу тамплиеровы тёмные козни,
Иезуитов коварные происки, заговор жидомасонов,
День и место рожденья антихриста, света конец долгождан-ный,
Три шестёрки проклятого зверя (однако, заметьте, арабских).
Послабей эти будут, помельче, иные ж и вовсе не новы,
Что обидно вдвойне плевунам, навевает тоску и унынье.
Остаётся фантазий бессмысленных бойкой игрой пробавлять-ся,
А кому не с руки – фантазёров непуганых рады одёрнуть,
Разъяснить: всё уж сказано, всё уж до нас написали,
Не блеснёшь ты сюжетом неслыханным. Только словесность
Оставляет спасительный шанс переплюнуть других.
Как отчаянно тужатся вытянуть, высосать, выдавить новое слово
Состязанья участники бравые, цену себе набивая!
Но о чём говорить им? Чужие плевки застилают
Эти рачьи глаза, что к тому же и так близоруки:
Дальше брюха с его потрохами их взор летит редко,
А причинное место под этой горою – предел их дерзаний.
Упражняться привыкли не в мысли орлином стремленье,
Но слюны гнилотворной.

Эрато:
Иль бешеной спермы.

Мельпомена:
Всё верно.

Талия:
И они – самозванцы надменные. Верных жрецов посылаем
Мы своих, не скажу – как овец в стаю хищных волков:
Там без крепких и острых зубов беспощадной сатиры
Делать нечего.

Хор:
Что ж, мы готовы. Веди нас.

Предводитель хора:
В этой битве уже не отступим. За нами – Земля.

Прометей:
И Она не оставит своих ни любовью, ни силой.

Мельпомена:
Идёмте.

Прометей, Мельпомена, Талия, Эрато, Предводитель и хор удаляются.

Эрато (исчезая из виду):
Трепещу от надежды! Уже ли? Уже ли свершится?



Конец III сцены







Сцена IV

Кабинет
Главного Редактора

Действующие лица


*Редактор

*Философ, знакомый Редактора
 
*Репортёр, знакомый Редактора

*Пелагея, Целительница, знакомая Репортёра

*Священник, знакомый Репортёра и Редактора

*Секретарша Редактора


Кабинет Главного Редактора. Хозяин кабинета – за письмен-ным столом, просматривает бумаги. У него большое, но не-сколько нескладное и отнюдь не богатырское тело, лицо со следами хронического недосыпания. Входит бойкая молодая секретарша с кофейной посудой на подносе.

Секретарша:
Готово. Вот ваш кофе.

Редактор (не глядя):
Ага. Поставь сюда.

Секретарша:
Там этот ваш приятель, что был позавчера. Позвать?

Редактор:
А?

Секретарша:
Ну, тот, с которым вы выпили три кофейника. И он ещё при-нёс вам что-то в стихах, но не своё.

Редактор:
Гм… А-а! (Отодвигаясь от стола и складывая бумаги, буб-нит себе под нос): Считай, закончил; можно и передохнуть. (Поднимая глаза на Секретаршу): Зови.

Редактор принимается за кофе. Секретарша выходит, а в дверях появляется Философ, сухопарый, жилистый, с бород-кой, усами и очень живыми глазами. Одет небрежно.

Философ (с порога):
Привет, старик!

Редактор:
Садись. (Тот усаживается на стул напротив). Кофе? (Нали-вает чашку и пододвигает гостю). Вот что… Я не возьмусь.

Философ:
Что так?

Редактор:
Не пойдёт.
Философ:
Почему?

Редактор:
Не купят.

Философ:
Ну вот, опять эта старая песня о дуре-публике! Послушай…

Редактор:
Нет, это ты послушай. Выражусь ясней. Во-первых - бессю-жетно. Во-вторых – эклектично. Он, вообще говоря, кто? Ан-трополог? Геолог? Астроном? Историк мифологии? Откуда эта мешанина?

Философ:
Во-первых, смею утверждать, что в данном случае мы имеем дело с исключительным единством сюжета и содержания.

Редактор (презрительно):
Чистая метафизика!

Философ (веско):
Без которой нет чистой диалектики. Узкие специалисты утра-тили метод глобального обобщения. Они уже не отличают эк-лектический синтез от органического единства! И ты меня разочаровываешь, старик!

Редактор:
Не обессудь!

Философ (возбуждённо):
 Нет, всё-таки послушай! Поэма в самом деле уникальна. В ней каждый образ – архетип! Там многомерность бесконечная! Чего стоит одна только история встречи Человека и Быка!


Редактор:
Просмотрел бегло. В самом начале он, кажется, передразнива-ет Данте…

Философ:
Ну отчего же передразнивает? Просто он строит другую сис-тему на той же основе. В космогонии Плотина она изобража-лась как концентрические круги, и это макрокосм. Радиация окружности из точки – вот единая идея, оформляющая не только планетарные системы, но и микрокосм мыслящего ра-зума. Это метафизическая модель, и потому круг каждого уровня замкнут. С диалектикой имеет дело разум частный. Сам по себе он способен лишь к линейному мышлению и со-зерцанию борьбы противоположностей. Но, обратившись внутрь с целью самопознания, он видит себя бегущим по замкнутому кругу. Только действие воли способно разомкнуть этот круг. В единстве воли и разума мышление становится со-зерцанием единой мысли в потоке живых образов. Человек попадает в лабиринт Памяти и видит мир глазами человечест-ва от эпохи к эпохе. Данте совершил своё путешествие по спиралевидному лабиринту как христианин, чей мир троичен и иерархичен, и лес для него сумрачен. Наш поэт обнаружива-ет лес девственный, неосквернённый, и не снаружи, а глубоко внутри, в самом центре. Это лес внутреннего знания и святи-лище Жизни. И там, в нерукотворном храме, встречаются два существа ещё неразделённой Сущности: Человек и Вол. Чело-век поклонится своему Божеству, Душе Мира, и Вселенная отразится в его сознании. А Вол пойдёт за Человеком. Они уже не смогут расстаться. Так начиналась история лабиринта Памяти и эра Тельца. Великая цивилизация расцвела в Вави-лоне, Шумерах и Египте. Когда наступит эра Овна и человек станет приносить иному божеству кровавые жертвы всесо-жжения, когда он начнёт есть мясо существ, в чьих глазах прежде видел Существо Мира, он расскажет сам себе эту древнюю историю по-новому. Это будет путешествие в Лаби-ринт Минотавра, где убийство превратится в подвиг. Это бу-дет гимн звероборчеству, на которое обрёк себя человек. Наш поэт возвращается к истоку мифа. Тем самым он ясно говорит, что звероборчество есть ни что иное, как буйство внутреннего зверя в человеке. Тебе не кажется, что это невероятно акту-ально? Религиозные фанатики нынче помешаны на «числе Зверя», но никому нет дела, что это за Зверь, о котором идёт речь, какова его природа, история! И разве не очевидно, что он правит миром людей, что его произвол превратил человека в хищника, разрушителя, природоборца и, в конечном счёте, в самоубийцу? Человек, когда-то поклонявшийся Божеству в звере, поклоняется зверю в себе самом. И давно уже не отва-живается на путешествия во внутренний лабиринт – там его ждёт такое чудовище, победить которое было бы не под силу ни Одиссею, ни Гераклу (впрочем, современный человек и не герой). Если же ему чудом посчастливилось ужиться со своим зверем в мире и гармонии, то и тогда, за отсутствием навыка свободных путешествий, опасность заблудиться в трёх соснах заповедного леса слишком велика. Воображение превратилось в бессвязный поток случайных образов и перестало быть мышлением. Человек предал свою природу и отрёкся от неё. Настала пора великого забвения. Зверь торжествует. Наш поэт в нескольких штрихах даёт нам вехи истории этого торжества. И, не сомневаюсь, в связи с данной историей у него имеется новая версия всей теогонии.

Редактор (нетерпеливо):
Довольно, довольно! С твоим неоплатонизмом, конечно, тут далеко можно уехать. Только меня уже, признаться, тошнит. А публику затошнит ещё быстрее, можешь не сомневаться. Гос-поди! Да кому теперь нужна ваша новая теогония, переписан-ные мифы, все эти ваши герметические штучки?! Оставьте свою философию при себе, избавьте от неё публику! Простой читатель устал и хочет отдохнуть от ваших изощрённых умст-вований на заведомо устаревшей почве! Античность изжила себя ещё две тысячи лет назад!

Философ (изумлённо):
Чёрт меня возьми! Да ты с ума сошёл!
Редактор (как бы спохватываясь):
То есть я хочу сказать, что использование античной тематики и персонажей без известной доли юмора несколько неумест-но…

Философ:
Вот уж на что не скуп наш автор! Ты разве не заметил? Там не то что юмор – сатира, да и презлейшая! А-а, понимаю! Не то! Где б греков с их проказниками-богами потрепать по щеке, ущипнуть за ягодицу! Так нет же! Всерьёз! Это ведь дурной тон, правда?

Редактор (возмущённо):
«Всерьёз»! Да он громы и молнии мечет! И разве все мы не переели патетики в былые годы так, что хватит на полвека вперёд? «Сатира»! Да кем он себя возомнил, что себе позволя-ет? Уж ни в пророки ли рвётся? Ни новую ли религию взялся проповедовать? Ведь там и предсказанья, и угрозы…

Философ:
А! Ты всё-таки читал!

Редактор:
И, если отбросить твою философию, таким пророкам место в психушке, там они скорее найдут себе соратников.

Философ:
Спасибо, старина, на добром слове…

Редактор:
Не стоит… Я читал лишь потому, что обещал тебе. Мне с этим бредом с первых строк всё стало ясно. Пророков нынче разве-лось…

Философ (вставая):
Вижу, ты не в духе. Пожалуй, зайду в другой раз. Будь…

Философ делает шаг к выходу, но тут в кабинет врывается запыхавшийся Репортёр; он сильно взбудоражен.

Репортёр:
Я – только что из Рима! Что там творится!!! Не описать! Что такое несколько в суматохе сделанных кадров?! Мой репортаж передали в ночных новостях… Вы видели?

Редактор и Философ
 (последний, отступая назад, опускается на место):
Нет.

Репортёр:
Да вы что, ничего не знаете?!

Репортёр и Философ (недоумённо):
Что?

Репортёр:
Везувий! Он проснулся! А ещё…

Редактор:
Постой, ведь ты был в Риме. А Везувий…

Репортёр:
Далековато. Но не теперь. Будь я в Неаполе, боюсь, что там бы и остался.

Редактор:
Так сильно..(?)

Репортёр:
Я не специалист. Но говорят, такого извержения не помнят после гибели Помпеи. Первые подземные толчки дошли до Рима около полуночи. Они не прекращались всю ночь. Там и сейчас трясёт. Серьёзных разрушений в столице пока нет, но паника стоит невероятная. Мой репортаж – чистая импровиза-ция. Ведь я приехал на эту идиотскую выставку флордизайна! И не хотел же ехать! Как будто чувствовал!

Редактор (успокаивающим тоном):
Ну, зато горячий материал…

Репортёр:
Тебя бы туда! Репортаж, конечно… Действовал, как говорит-ся, по обстоятельствам, сделал, что смог. Паника и есть пани-ка. А когда сам спешишь поскорее унести свою задницу как можно дальше, остаётся брать пример с чукчи: что вижу – то пою. Я же не специализируюсь по горячим точкам! А драпать надо было быстро. Видели бы вы, на что похож сейчас рим-ский аэропорт! Улететь хотят все! Беженцы с юга с утра на-воднили город и вопят про апокалипсис. Народ штурмует авиакассы. Беженцы всё прибывают, а толчки постепенно уси-ливаются. Сейсмологи говорят, где-то на полтора балла в те-чение пяти часов. Пока. Прогнозы слышны самые жуткие. Ве-зувий не успокаивается. В самолёте сосед мне все уши прожужжал, что это – начало конца. Он не итальянец, а чили-ец, мой коллега, летел к детям от первого брака (был женат на русской, когда у нас учился). Образованный человек, а нёс ка-кой-то бред и молился вслух. Но теперь я его понимаю. Как только мы прилетели, в очереди на таможенном контроле нам рассказали, что в эту проклятую ночь одновременно с Везуви-ем проснулась древняя Этна, а чилийский Сантьяго разрушен до основания. У моего соседа-чилийца там осталась вся родня. Пожалуй, будь я на его месте, я бы тоже покаялся во всех гре-хах, начиная с младенчества.

Редактор:
М-да… Неудивительно. Тебе и на твоём месте пришлось не-сладко. Стресс-то не шуточный! Ты никуда не спешишь? При-сядь, успокойся. Выпей кофейку, раз уж заглянул.

Репортёр:
Вообще-то я спешу. Но кофе выпью. Ты прав, надо отдышать-ся.

Берёт стул, усаживается, пододвигает к себе налитую хо-зяином чашку.

Философ (Редактору):
Ну, а теперь что скажешь? (Редактор смотрит на него непо-нимающе) Ты же только что смеяться изволил, пророка в пси-хушку отправить советовал! А пророк-то о ярости Тифона и гневе братьев-титанов высказался недвусмысленно. Ты и этого не заметил? Интересное совпадение?

Редактор (изумлённо):
А ведь… Это в корне меняет дело! Ведь это же пиар! (Реши-тельно): Надо печатать! Немедленно! После нынешней вулка-нической вакханалии твоему пророку и впрямь цены нет! Иде-ально было бы, конечно, чтобы ты уговорил его кое-что упростить и слегка подсократить… Но заработаю я теперь на этом в любом случае!

Репортёр:
О чём вы это?

Редактор:
Да вот, его знакомец настрочил поэму. А тут выходит, он –
пророк.

Репортёр:
Вот это да!!! Невероятно!

Редактор и Философ:
Что?

Репортёр:
Да вы не поверите! Чилиец говорил мне, что в Сантьяго бук-вально на днях один крайне эксцентричный субъект написал нечто в таком же роде, и с ножом к горлу приставал к бедняге, требуя публикации в литературной рубрике. Мой чилиец крепко дружил с тем парнем в детстве и даже сидел с ним за одной партой, но потом они расплевались из-за политики: па-рень так обожал Неруду, что вступил в компартию. До сих пор его печатали только в нелегальных экстремистских изданиях. И вдруг этот красный, вообразите, ни с того ни сего выдаёт нечто совершенно, так сказать, зелёное. В последнем его ше-девре об угнетённых массах – ни слова. Теперь вместо рево-люционного пожара он прорицает межконтинентальный эко-логический катаклизм. Впрочем, по привычке всё же клеймит империализм, этого врага латиноамериканской земли и её ис-конной красной расы. И, по всё той же партийной привычке, не ограничиваясь одними аллегориями, выдвигает требования, выполнив которые человечество могло бы минимализировать масштабы катастрофы. Первым пунктом в его программе зна-чится немедленный и полный отказ от нефте- и газодобычи.

Редактор:
Что же тогда вторым?

Репортёр:
«Прекращение насилия над атомом». Так он выражается о до-быче ядерной энергии. Короче говоря, согласно чилийскому оракулу, если люди добровольно не откажутся от основных технических достижений современной цивилизации, все большие города будут разрушены.

Редактор:
Ты, однако, неплохо осведомлён об этом опусе, как будто сам его читал!

Репортёр:
Мой сосед-чилиец цитировал наизусть целые страницы, пере-межая со страницами из Иоанна Богослова. У бедняги фено-менальная память, но в голове, похоже, чудовищная каша! Штука в том, что он возомнил себя виновником всего случив-шегося. Он, видите ли, не использовал свой шанс донести до человечества предупреждение пророка! Сначала было вовсе послал его подальше, потом стал требовать, чтобы тот сокра-тил своё поэтическое послание вдвое, а тот, как водится, упёр-ся. Мой несчастный коллега никогда не принимал всерьёз экс-тазы этого своего amigo. А теперь он уверовал, что, выйди чёртова поэма в свет, по крайней мере его семья осталась бы в живых.

Философ (Редактору):
По-моему, чрезвычайно поучительная история.

Редактор (Репортёру):
Интересно, что стало с самим буревестником, так самозабвен-но взывавшим к буре? Если, как ты говоришь, Сантьяго раз-рушен до основания…

Репортёр:
Это, конечно, пока только слухи, что до основания, и на месте моего чилийца я не стал бы убиваться, не проверив информа-цию. Но и ты напрасно так уж иронизируешь. Буревестник в поэме страстно выразил готовность принять роковую судьбу. Тут он кристально чист, как говорили у нас во время оно.

Редактор:
А я бы на его месте сделал ноги.

Репортёр:
Куда?

Редактор:
Э, приятель! Совпадения порой случаются и впрямь впечат-ляющие, так что и в чёрта, и в Зверя, и в конец света уверу-ешь. Но у меня нервы крепкие.

Репортёр:
Ты проверял?

Редактор:
Оставь свои намёки. Совпадения – вещь вполне научная. Су-ществует ведь теория вероятности! Добавь к этому, что у сти-хийных бедствий есть свои приметы. А насчёт межконтинен-тального… Я тебя умоляю! Чилийский comandante, выразив свою, как подобает, готовность разделить… и прочее, вылетел из Сантьяго накануне вечером, я уверен. Куда – это его дело, или, скажем так, революционный секрет. А если нет, так он просто… Как бы это помягче выразиться?

Репортёр:
А если да, то… Провокатор? Террорист?

Редактор:
Он –красный, ты же сам сказал!

Философ:
Однако, во время оно и вы…

Редактор:
Мы помним, не беспокойся. Но времена давно другие.

Репортёр:
К тому же в Чили…

Философ:
Но не кажется ли вам…

Редактор:
Да ладно, успокойся. И своего приятеля поздравь. Да ему вот не забудь сказать спасибо (кивает на Репортёра). За репор-таж.

Философ:
Но чёрт возьми! Если это правда… (Репортёру) Вы не могли бы поподробней. Я об альтернативе оракула из Сантьяго.

Репортёр:
Увольте, не запомнил. А вам, простите, мало? Грубо говоря, нам предлагают добровольно вернуться в каменный век!

Философ:
А если в девятнадцатый? Для начала. Впрочем, я бы не стал в этом случае говорить о движении вспять. Способность к внешнему самоограничению всегда была признаком высокого развития и подлинной зрелости. Но, вот беда, современному человеку трудно представить более чуждую идею! А отними у нас сейчас всю нашу техническую бутафорию, весь наш «ци-вилизованный быт» – и на кого мы будем похожи?

Репортёр:
Я и говорю – каменный век!

Философ:
Если я верно понял, речь идёт о выборе между неминуемой потерей и осознанным отказом. Во втором случае…

Репортёр:
Это, извините, утопия.

Философ:
Интересно, в Риме тоже так думают?

Репортёр:
Сейчас там все поголовно – набожные христиане, а на пороге Страшного Суда думать поздно.

Философ:
Зато вы, очевидно, уже «отдышались». Но в самолёте, и ещё в очереди на таможенном контроле, признайтесь…

Репортёр:
Ну что же, признаюсь. Скажу больше: проповедники в стари-ну предпочитали горы за неимением самолётов. Сегодня успех вам был бы обеспечен. Если, конечно, вы спокойно переноси-те воздух. Леденец за щекой портит дикцию, да и не всегда помогает.

Редактор (Философу):
Вот сукин сын! Это он в мой огород.

Философ:
Похоже, теперь Везувий слишком далеко, а если так, мы лишь напрасно сотрясаем воздух.

В дверях появляется пузатый священник с длинной ухоженной бородой.

Священник (прямо с порога, чинно):
И, как сказано в Писании, явят великие знамения и чудеса Именем Моим, и многие прельстятся… «Везувий, Везувий!» Угомонился ваш Везувий, и те два, что с ним грохотали. Как наш Владыка служить закончил, в аккурат и затихло там всё.

Из-за плеча Священника высовывается Секретарша.

Секретарша:
Правду батюшка говорит! Сама сейчас только новости слуша-ла. Как выпуск закончился – и он тут как тут, представляете?

Священник:
Ступай с миром, дочь моя. (Секретарша убирается).

Редактор и Репортёр (дружно, привстав):
Ба…

Священник:
Ну да, шёл мимо. Господь и надоумил: дай, думаю, зайду.
Репортёр:
И я! Так вы знакомы? (Кивает на Редактора)

Священник:
Мы с ним были соседи. И сынок его – мой крестник.

Репортёр (восхищённо):
Фантастика! Тогда давайте прямо тут, если вы не против. Так даже лучше. Это будет уже не интервью, а что-то вроде мини-конференции, так сказать.

Священник:
Сожалею…

Редактор (Репортёру, шёпотом):
От приватной беседы отец Варнава не откажется, только упаси тебя Бог выдать его слова за мнение Церкви. Неприятностей не оберёшься. Но если ты хорошенько его попросишь, он мо-жет устроить тебе интервью с самим Владыкой. Главное – не болтай лишнего. Там такая крыша, что мало не покажется.

Репортёр:
(Редактору, шёпотом) Понял. Спасибо.
(Священнику) А я, представьте, батюшка, прямо из Рима. Ва-шими молитвами… Благословите! (Целует у Священника ру-ку, тот благословляет; Редактор уступает гостю своё крес-ло, собственноручно приносит себе из кабинета Секретарши стул, устраивается рядом)

Священник (Репортёру):
Господь с тобою, дитя моё. Молилась Церковь Христова о ча-дах своих и помиловал Господь папистский Рим ради право-славных душ. Где есть хоть одна православная душа, там и благодать Божия.

Репортёр (похоже, искренне тронутый):
А я-то, батюшка, уж в ропот было впадать стал: и за что мне испытание такое!
Священник:
Всё ко славе Божьей и к торжеству веры православной.

Репортёр:
А я думал – конец света!

Священник (строго):
Да ты Откровения не читал, что ли? И предания святоотече-ского не знаешь? Старцы наши прозорливые всё наперёд предсказали. Сперва мор, и глад, и саранча, и знамения. Потом Антихрист придёт и всем миром править станет. А в конце его царства – Суд, и Господь землю огнём испепелит.

Редактор (подмигивая Философу, шёпотом):
Поехала шарманка!

Философ (Редактору, шёпотом):
Ну не хотят они жить на Земле по-человечески! И в рай у них дорога – только через труп материнский. Вернее, через пе-пел…

Редактор (Философу, шёпотом):
Вот ты ему и объясни, какому богу он молится согласно твоей философии.

Священник:
А пока Антихрист ещё не воцарился, жидомасоны ему царство подготавливают. Власти у них нынче много. Может статься, и нынешние бедствия – их рук дело.

Репортёр:
Как же это, батюшка?

Священник:
Так ведь у них там и учёные, и колдуны. И всё – чтоб в со-блазн человеков ввести. Вот и скажут люди: светопреставле-ние уже было, и мир стоит; значит, лгут пророчества, и вера – обман. И когда придёт Антихрист, не узнают его, а присягнут как царю.

Репортёр:
Так, выходит, стихийное бедствие они могут устроить на ма-нер теракта?

Священник:
Попускает им Господь, чтоб веру нашу испытать, да познаем силу православной молитвы как познали сегодня…

Философ (Редактору, шёпотом):
Ни дать ни взять – Моисей и египетские жрецы.

Редактор (Философу, шёпотом):
Дивлюсь, однако, на твоё терпенье. Кто бы мог подумать!

Философ (Редактору, шёпотом):
Не мечите жемчуга вашего…

Священник (резко оборачиваясь к Философу):
Вы – православный?

Философ:
Извините, нет.

Священник:
Католик?

Философ:
Не совсем.

Священник:
Ага! Жидомасон!

Философ:
Да что вы, батюшка! Не грех ли обзываться?

Священник:
В глазах-то огонёк бесовский! А в голове – идейки. Известно, чьи.

Философ:
Позвольте усомниться.

Редактор:
Серьёзно, батюшка. Оставь его в покое. Идейки у него и впрямь не те, что ты подумал.

Священник (возвышая голос):
Да что помыслить может человек своим умишком без благо-дати Божьей! От лукавого всё это, чего там разбираться!

Философ (с достоинством):
Не расцениваю ваше заявление как приглашение к диспуту.

Редактор (Философу, шёпотом, весело):
Немужественно, но тактически верно. Насчёт жемчуга…

Философ (Священнику):
Впрочем, заранее прошу прощения, но одну «идейку» я всё же готов подкинуть. Для сравнения.

Редактор (Репортёру, шёпотом, так же весело):
Ага! Он-таки завёлся. Смотри как вспыхнул! Сейчас погреем руки!

Философ:
Правда, «идейка» не моя, но мне она…

Вбегает совершенно ошалевшая от восторга Секретарша.

Секретарша:
Мамочка моя! Да вы только посмотрите! Там Пелагея! Живая! Настоящая! Та самая Пелагея! Вы понимаете? У нас книжка лежит, на столе у меня, с её фотографией! Смотрю – ну как с картинки сошла! Мамочка! Что за день такой сегодня?

Входит Пелагея, очень статная, спокойная женщина. На ней длинное платье, в волосах, заплетённых в тугую косу - дере-вянный гребень. Щёки румяные, глаза яркие.

Пелагея:
Здравствуйте, люди добрые. (Репортёру) Здравствуй, сол-нышко! Видишь, вернулся. Говорила же, ничего с тобой не станется.

Репортёр (вскакивая):
Пелагеюшка! Ты откуда? Как нашла меня?

Пелагея:
К чему спрашиваешь? Будто не знаешь! Увидала нынче, как земля под тобой вздрагивает, встала, сердце своё спросила, пошла да и пришла.

Священник (Репортёру, укоризненно):
Небось женат, а?

Репортёр (Священнику, непонимающе):
Чего?

Священник (с издёвкой):
«Солнышко»!

Репортёр:
А-а! Так это же Пелагея, батюшка! У неё каждый – солнышко. Кого лечила. Да она меня с того света достала! Врачи зареза-ли, а она достала. «Дело, – говорит, – не в грыже. Врал ты много. Не в своих санях сидишь». Ой!

Пелагея (Репортёру):
Вот и «ой», родименький! Чего же ты? Врать-то тебе нельзя вовсе, аль не знаешь? На роду написано: будешь врать – бу-дешь маяться. Собаки брешут, а ты не бреши.

Репортёр (разводя руками):
Так ведь работа у меня такая…

Священник:
Ах вот, значит, как! (Пелагее) Да ты… Да ты кто такая? Пра-вославная?

Редактор (тихо):
Разве из староверов, и то вряд ли. Я слышал, она родом из Ту-вы. И не русская. Бабка шаманкой была.

Священник:
С нами крестная сила! Ведьма!

Пелагея (Священнику, ласково):
Молись, соколик, молись. А то чужими-то руками легко жар загребать. Вот и поглядим, умеешь ли ты сам молиться своему злому богу.

Священник:
Сгинь, нечистая!

Философ (Пелагее, взволнованно):
Простите его, пожалуйста. Не уходите. Знаете, вы так вовремя появились…

Пелагея:
Знаю, светик. Не уйду. А ты сказать чего-то надумал, да я тебя спутала. Дело сказать, не брехню. Так сказывай. И я послу-шаю. Ты не гляди, что я баба простая. Я разумею.

Философ (смущённо):
Да что вы! Я…

Пелагея:
Ну-ну, давай!

Философ:
Хорошо. (Решительно) Так вот у пророка Заратустры всем известное откровение звучало так:
настанет день, когда огненная река выйдет из земных недр, и Земля омоется от всякой скверны; эта огненная река поглотит и унесёт всех осквернителей Огня Жизни, но праведные прой-дут сквозь неё, как сквозь тёплое молоко. То, что христиане именуют Страшным Судом, совершится через обновление Земли.

Священник:
Бесовское лукавство!

Философ:
Если вы склонны видеть здесь противоречие, готов поспорить. Не очевидно ли, что речь идёт об одном и том же событии? Разница лишь в представлении о Земле во времена обоих про-роков. Заратустра говорит о живом существе и небесном теле согласно его природе, в основе которой лежит Огонь, священ-ный Атар, источник всеобщей жизни. Христианин Иоанн унаследовал иудейское отношение к земле и называет этим словом лишь поверхность, почву под ногами, способную про-изводить траву для скота. Воля ваша, но я не могу назвать та-кую метаморфозу иначе, как деградацией.

Редактор:
Ты бы всё же полегче, при духовных-то лицах.

Философ:
И ещё, извините заранее, один маленький штрих. В зороаст-ризме осквернением Огня считался дым. Чистая жертва боже-ству – сухая древесина годовалой выдержки. Так учил Зарату-стра. Жечь живое растение – грех. Что и говорить об иудей-ской жертве всесожжения! Кровавый дым – осквернение Огня Жизни!

Пелагея:
Стало быть, другая Земля и другой Бог…

Философ:
Шесть тысяч лет их миру, и он кончается.

Пелагея:
Верно ты сказал, светик мой, про огненную реку. Болеет Ма-тушка наша. Лихорадит Её, в жар кидает. А жар ведь с потом да гноем всю хворь выгоняет. Вот и гляди: коль ты не боле чем микроб зловредный, так туда тебе, неблагодарному, и до-рога. Вот тебе и конец света!

Философ:
Температура Земного шара растёт, ледники тают. И Гольфст-рим…

Священник:
Треснет она, Земля ваша, треснет и расколется! Никого тут не останется, никто не уцелеет! В аду все гореть будите за то, что Бога не боитесь!

Философ:
Да ведь уже не в первый раз болеет Она. И ледники, и потоп, и вулканы – всё было.

Пелагея:
Сильная Она, Матушка наша. Поболеет – и поправится.

Священник:
И скажут горам: падите на нас! Дура баба!


Репортёр:
Да вы успокойтесь, батюшка…

Пелагея:
Надо будет Ей – и горы падут, и новые встанут, высокие, ка-ких нету нынче. Где тайга, там горы будут, где город – мо-ре.(Улыбается)

Священник (Пелагее, визгливо):
Чего скалишься? На тебя падут, тебя раздавят! В лепёшку те-бя, в лепёшку! (Вскакивает, замахивается кулаком, пытается ударить Пелагею, но его рука проходит как сквозь туман) А-а-а! (Издаёт дикий вой)

Пелагея:
А какие горы дивные встанут, кабы знали вы! Да вы не бой-тесь, родименькие, не бойтесь ничего. Собаки брешут – пусть их... А вы не бойтесь. (Исчезает у всех на глазах)

Священника трясёт. Немая сцена.




Конец
IV сцены







Сцена V

На острове

Действующие лица


*Человек в лохмотьях

*Голый Мужчина

*Голая Женщина


Небольшой остров в океане. В тени от высокого папоротника спит человек. На нем – грязные, изорванные джинсы, от ру-башки остались одни лохмотья. Его тело в ссадинах, волосы взъерошены. Дует ветер, папоротник качается, тень от него колеблется; на лицо человека падают солнечные лучи – он просыпается, беспокойно вздрагивает и резко садится. В гла-зах его стоит страх.

Человек в лохмотьях:
Ох! Где это я? (озирается безумным мутным взглядом) Гос-поди! Опять во сне проснулся! Да когда же это кончится-то? А-а! (Как бы вдруг что-то припоминает и горестно всхлипы-вает, по-детски кривя губы) А-а-а! А он-то ведь живой! Живо-о-ой! (Плачет навзрыд) А мы-то его... А я его это... Р-раз... Всю жизнь! Всю мою жизнь! А он живой оказался! «За что же это ты меня?! – говорит, и голосок такой, будто ребячий, как у сынишки моего, у... А-а! Забыл!!! Как сына родного звать – не помню! И что же это делается тут? (Опять озирается) О! Хи-жина там, что ли? (Вглядывается вдаль) Дикари? Ну и что? А всё-таки люди. А если людоеды? Ну и пусть сожрут – всё рав-но сон. Может, тогда и проснусь, когда жрать начнут. А пом-ру, не просыпаясь? Эх, и то лучше. Не могу я больше, сил нет! (Кричит, вставая на ноги) Э-эй! Лю-у-ди!

Прямо перед ним тотчас же появляется человек, молодой, смуглый (однако явно европейской расы), мускулистый и абсо-лютно голый.

Голый человек:
Не шуми, брат. Зачем птиц пугаешь? Человека позвать – не кричать –  захотеть надо. Не знал?

Человек в лохмотьях:
Как это?

Голый человек:
Гляди (рядом с ним появляется голая женщина; она молодая, невысокого роста, но кажется очень сильной).

Голая женщина:
Да ты не бойся, мы не людоеды.

Человек в лохмотьях (опасливо и смущенно косясь на ее по-кошачьи грациозное тело):
А чем же вы питаетесь?

Голая Женщина:
Да ты не поверишь!

Голый Мужчина:
Сам поймешь, когда проснешься.

Женщина:
Он хотел сказать: когда вспомнишь.

Мужчина:
Со словами всегда так! Без них проще...

Человек в лохмотьях:
Нет уж, позвольте! Ведь это странно, что мы друг друга пони-маем. Выходит, мы говорим на одном языке! Вы сами откуда?

Женщина:
Да отсюда, отсюда! Ты успокойся. Мы – люди. У нас один язык.

Мужчина:
А можно и без языка, еще и лучше. Что воздух-то сотрясать? Тебе самому понравится. Когда вспомнишь. Ну-ка, смотри мне в глаза!

Человек в лохмотьях (на миг застывает неподвижно):
Да? (В ужасе) Откуда ты знаешь?

Мужчина:
Ну да, живой он, это правда.

Человек в лохмотьях (снова куксится, кривит губы):
Живо-ой! Он сам со мной разговаривал, да! А кто он? Кто та-кой? А я-то кто? Не помню! Ничего не помню! А ведь ты все знаешь! Откуда? Ну скажи! Пожалуйста!

Мужчина:
Я и говорю, только молча. В уме у тебя. А ты у меня – нет. Потому что в уме у тебя, братец, если честно, помойка.

Женщина:
Так и не мучай его, скажи словами. А то я скажу.

Мужчина:
Ладно. Он – атом.

Человек в лохмотьях:
О-о-ох... (медленно оседает на землю, словно раненый)

Мужчина:
Начало доходить? Молодец. Ты же физик, ядерщик...

Человек в лохмотьях (глядя в одну точку и еле ворочая губа-ми):
И я его всю жизнь... Всю мою жизнь я их мучил...

Мужчина:
А войну помнишь? Третью...

Женщина:
Не надо. Хватит ему пока.

Человек в лохмотьях (стонущим голосом):
Нет! Расскажите...

Мужчина:
Чего тебе рассказать-то, мил человек? Весь твой хлам словами выложить? Долго выйдет. И надо ли оно тебе? Ты лучше сам волюшку напряги да вспомни, отчего это он с тобой дитячьим голоском вдруг заговорил.

Человек в лохмотьях (шепотом):
Сын у меня был. Как звать – не помню...

Женщина:
А ты без имени позови. Он тебе поможет.

Человек в лохмотьях (еще тише):
Я не умею.

Женщина:
Ну нас же позвал! И его сможешь.

Человек в лохмотьях:
Не смогу. Он... Кажется, он умер.

Женщина:
«Кажется»! Да что твоя помойка смыслит в смерти!

Человек в лохмотьях (поднимая кверху палец):
Точно! Ведь и я тоже умер! Так, значит, это и был Страшный Суд! Я ему: «Господи!» А он мне: «За что ж это ты меня?» – говорит... Живой! А я... Умер!

Мужчина:
Ну хорошо, ты умер. И в ад попал. А мы, значит, черти, так, что ли?

Человек в лохмотьях (вздрагивает):
Ой!

Мужчина:
 Да ладно ойкать. Мужик, ты чего орал-то, помнишь? (Пере-дразнивает) «Лю-у-ди!»

Женщина:
А сам в штаны наложил, как бы мы не сожрали его. (Подмиги-вает мужчине) Ну что, пойдем мыть сковородку?

Человек в лохмотьях (с неожиданным облегчением):
Правда, да? Ну наконец-то! Слава Те, Господи! Вы знаете, а я ведь сразу понял, что мне того и надо! Не верите? Боялся, ко-нечно, но и хотел. Честное слово! Вы вот иронизировать изво-лите. В штаны, мол, наложил… Ну и наложил бы, пардон, ма-дам, да нечем... Я ведь сразу так и решил: ну и пускай зажарят, оно и лучше. Куда же мне деваться-то еще? Человек я, как ни-как, крещеный. Ведь надо же, надо...

Мужчина:
Нашел, значит, выход, да?

Человек в лохмотьях:
Простите, не расслышал.

Мужчина и Женщина переглядываются.

Женщина:
Ладно. Раз просит человек... (Широко разводит руки – прямо перед ней появляется огромная чугунная сковорода, в то вре-мя как мужчина извлекает прямо из воздуха увесистую вязан-ку хвороста, бросает под сковороду и воспламеняет взглядом; пламя с треском разгорается)
Женщина (Человеку в лохмотьях):
Раздеваться-то будешь?

Человек в лохмотьях:
Да неловко как-то...

Женщина:
Ну и хрен с тобой. Полезай так.

Человек в лохмотьях мнётся.

Мужчина:
Помочь? (Не дожидаясь ответа, дает ему такого пинка, что человек подлетает и приземляется прямо на сковородку).

Человек в лохмотьях (удивленно):
Ух ты! Да она холодная! А отчего масло шкварчит?

Мужчина:
А ты подумай. Умеешь думать? Это тебе, мужик, не атомы четвертовать!

Человек в лохмотьях:
Что же вы издеваетесь? Сами, небось, все знаете, а меня му-чаете! Я ведь по-честному искупить хочу, как положено...

Мужчина:
Значит, не тобой положено, вот и весь сказ. Не твоя бутафо-рия. Слушай, мужик, а может, по маркизу де Саду закажешь? Ты не стесняйся, мы изобразим.

Человек в лохмотьях:
Помилуйте! Как не стыдно!

Мужчина:
Ну, хорош, вылезай оттуда.

Человек в лохмотьях (выбираясь из сковороды, ворчит):
И масло у вас нарисованное, и огонь ненастоящий.

Женщина:
Ну и тупой же ты, физик!

Мужчина:
А сказать тебе правду, мужик?

Женщина:
Да он не поверит.

Мужчина:
Сказать?

Человек в лохмотьях кивает.

Мужчина:
Знаешь, кто здесь ненастоящий? Ты. И пока свой чердак не почистишь, так и будешь волынку тянуть: и огонь тебе не огонь, и земля – не земля, и люди – не люди.

Женщина:
Легко отделаться захотел: сковородку ему подавай! Да ведь ты же в себе её и таскаешь, сковородку-то. Сам себя жрешь. Да-вишься, а жрешь!

Человек в лохмотьях:
Вы хотите сказать, что я могу оказывать влияние на эту... объ-ективную реальность?

Женщина:
Да ты хоть для начала хоботья свои вонючие снял бы. Чего ты там прячешь, чего я не видела?

Мужчина:
Не иначе – бомбу (человек в лохмотьях нервно вздрагивает). Э-э, братец, у тебя и впрямь мания! Слушай, ну ты же не агнец божий, ты грехи мира не потянешь – шейка у тебя тонковата. Ты, конечно, с атомом бедокурил, но бомбы – не по твоей час-ти… А сынишка твой, небось, в речке утонул, да? Пока вы там в игрушки свои виртуальные баловались, речку-то и не заме-тили. А она настоящая была, живая.

Человек в лохмотьях:
Речка? Ничего себе «речка»! Да ведь это целое море!

Мужчина:
Ну, была речка, стало море. Заигрались вы, ребятишки, забы-ли, что почём. Вспомнил, да?

Человек в лохмотьях (взволнованно):
Кое-что припоминаю! Только как же его звали?

Женщина:
Далось же оно тебе!

Мужчина:
На том и погорели.

Человек в лохмотьях:
На чем?

Мужчина:
На названьях.

Человек в лохмотьях:
Как?

Мужчина:
 А вот ты глаза закрыть можешь и сынишку своего увидеть?

Человек в лохмотьях (шепотом):
Боюсь.

Мужчина (с усмешкой):
Еще бы! А вдруг получится! Зато имя проорать – только дай! Выходит вроде как подмена.

Человек в лохмотьях:
Не понимаю.

Мужчина:
Ну, вот ты плакал, какой он живой, а ты его того, мол. Нехо-рошо получилось, верно? А прощенья ты у него попросил?

Человек в лохмотьях:
Как это?

Мужчина:
Вишь! И не догадался!

Человек в лохмотьях:
Но ведь он...

Мужчина:
Как ёжик: без головы, без ножек.

Женщина:
Ёжик – с ножками.

Мужчина:
Но он-то с тобой говорил, да еще знакомым голоском!

Человек в лохмотьях:
 Да это же галлюцинация была!

Мужчина:
 А может, я тоже – галлюцинация, и она, и сам ты! Чего муд-рить-то? Вот и сказал бы: «Прости меня, братец, дурак был, не ведал, что творю!» Знаешь, как тебе полегчало бы? Глядишь, тут и чердак бы на место встал. А самое смешное, что дело совсем не в словах.

Человек в лохмотьях:
 Но пока слов не скажешь, так и не поймешь, что не в них де-ло. Так, что ли?

Женщина:
 Да хоть сейчас скажи! Ты говорил-то что, забыл уже? «Он живой, а я умер». Сам говорил!

Человек в лохмотьях:
 А разве это неправда?

Мужчина:
 Ну ладно. А молиться ты хоть умеешь?

Человек в лохмотьях:
 «Отче наш» знаю.

Женщина:
 Вот и поговори ж ты с ним!

Человек в лохмотьях:
 Так что мне, «Отче наш» ему прочесть?

Мужчина:
 Атому-то? Ну, прочти. Только не вслух. И глаза лучше за-крой.

Человек в лохмотьях:
 Нет... Боюсь.

Мужчина:
 Чего?

Человек в лохмотьях (шёпотом):
 Глаза закрывать.

Мужчина:
 А вот это братец, самое то, что тебе нужно. Давай-ка. Как справишься – позовешь. (Подмигивает ему на прощанье, бе-рет женщину за руку и оба исчезают)

Человек в лохмотьях (шаря по воздуху руками):
 Надо же! Исчезли. И сковородка исчезла, и кострище... (Са-дится, смотрит на солнце) Уже вечер. А я и не заметил, как день прошел. (Некоторое время молчит, не отрывая глаз от солнечного диска) Солнышко. (Улыбается) Сам не пойму, и чего это мне хорошо так вдруг стало... С ума совсем сошел, что ли? А, (машет рукой) ну и ладно! Странно, что и есть со-всем не хочется. Расхотелось. А ведь чем-то же они здесь пи-таются! Она говорит: «Не поверишь!», а он: «Сам поймешь, когда...» (Опять молчит; Солнце садится) Солнышко... Ты уходишь? Я скучать по тебе буду. Ты прости меня за все. Я ведь не знал, что это за мир такой, что всё тут живое и все – одна семья. И не надо, значит, человеку ничего, а всё у него уже есть. А от этих придумок дурацких один туман в голове – ни ума, ни памяти, ни радости. А? Ты хочешь, чтобы я глаза закрыл? Хорошо, только ты возвращайся поскорее.

Солнце садится в океан. Остров погружается во мрак. Заго-раются звезды и отражаются в гладкой воде. Восходит луна. Над лунной дорожкой появляются четыре фигуры: три жен-ские, в белых туниках, и одна детская, обнаженная. Они скользят над водой, быстро приближаясь к острову.

Голос Эрато:
Смотрите-ка! Он снял с себя лохмотья! Да он неплохо сложен!

Голос Талии:
Почти красив. Поэтому ты видишь в темноте?

Голос Мальчика:
И я! Да-да, я тоже вижу. Луна такая яркая! Отец!

Голос Мельпомены:
Нет, не буди! Он спит. Пусть сам проснется.

Голос Мальчика:
 Скоро?

Голос Мельпомены:
Куда спешить? Вся вечность впереди!
Одни лишь дни забвенья миновали.
Ты с ними распростился. И ему
Позволь без суеты проделать то же.

Голос Талии:
Теперь, дитя, людской свободен разум.
Творите! Вам открыты все миры.
Конец войне. Вы спасены из плена;
Уже не смертные – подобье всей Вселенной
Любой из вас. Быстрее света – Мысль!

Голос Мальчика:
Я знаю. Здесь сегодня были двое.
Мне это кое-что напоминает,
Знакомую историю, в которой
Обоих сохранились имена:
Девкалион и Пирра – так их звали.

Слышен смех муз.

Голос Талии:
 Держу пари – отца он разыграет!

Голос Эрато:
 А тот того и ждет! И будет рад.

Снова смех. Подходят к острову, останавливаются у самого берега.

Голос Мельпомены:
Теперь молчок! И мы – ни шагу дальше.
Закрой глаза, малыш.

Голос Мальчика:
 Ага.

Голос Мельпомены:
 И что ты видишь?

Голос Мальчика:
 Солнце.

Голос Мельпомены:
 И где же ты?

Голос Мальчика:
 Конечно, я на небе,
А Небо – на Земле.

Мальчик шагает на берег, а его спутницы превращаются в три яркие звезды и взмывают в темный небосвод. В тишине едва различим легкий хрустальный перезвон.




Конец
V сцены














Сцена VI

Осуждение Прометея

Действующие лица


*Мельпомена

*Талия

*Эрато

*Председатель

*Толпа (Олимпийский Сенат)

*Прометей


Парадные двери с мраморной лестницей и двумя массивными колоннами. Над дверями – вывеска: «Небесный Олимп. Зал Судебных Заседаний». Под нею, чуть ниже – объявление: «Се-годня состоится суд над Прометеем». Мельпомена, Талия, Эрато – на лестнице.

Эрато:
Сестра! Как это понимать? Опять тиранский
Творится произвол? Свобода смертным от смерти,
Лику Титаниды – блеск новой юности,
Атланту – отдых; одному лишь Прометею –
Вновь узы, суд и пытки! Где Святая Правда?
Где Справедливость Высшая?

Мельпомена:
Увы!

Талия (Мельпомене):
И в самом деле, как
Постигнуть это? Разве деспот власти не потерял?

Мельпомена:
Над смертными. По той простой причине,
Что те уже не смертны. Ну-ка, вспомни,
Как ты благословила их: «Творите!
Вам все миры открыты»!

Эрато:
Что же? Люди – боги?
И среди них – свои тираны? Там, на троне,
Сидит уже не Зевс, но бывший смертный?

Мельпомена:
А разве к смертным он ни разу ни сходил?

Эрато (упрямо):
Но тот, кто там сидит, он – Зевс? Юпитер? Индра?

Талия:
Иль бывший нефтяной магнат?

Мельпомена:
Зови как хочешь.
А я того, кто судит Прометея
Звать Зевсом предпочту.

Талия:
Она права.
Мы людям двери памяти открыли –
Не нам навоз со звёздами мешать
И новый сеять хаос.

Эрато:
Это верно.
И всё же в толк не взять мне: для того ли
Мы звёздные их фабрики взрывали,
Чтоб звёздная проказа к нам на небо
Забралась, здесь устроив лепрозорий,
И в тоги олимпийские рядилась?

Мельпомена:
Вчера ль проснулась ты? Кто мудрость любит,
Давным-давно заметил: тащат люди
На небеса и жадность, и гордыню,
И похоть. Как всё это там пристроить?
Обожествить или богам присвоить
(Что суть одно). Кто грозным средь других
Мечтал соделаться –  завета с Грозным Богом
Искал. Таков у смертных был удел.
Таков к бессмертью путь. Что созидали,
То и наследуют. Кому – хрустальный свод
И семь небес, кому – пучина ада,
Кому – бездушный космос, а кому-то –
Вот этот самый зал и Зевсов трон.
А, значит, осужденье Прометея
Всегда свершается.

Эрато:
Пусть так. Скажи, за что?

Мельпомена:
За то, за что ближайшую причину
Прямое следствие винит. А преступленье –
В извечном Действии, что вносит измененья.
Причина действует, а следствие винит.

Талия:
Причина – раньше. Может, в этом дело?
Титаны старше Зевса. И, к тому же,
Теперь, за неименьем жалких смертных,
Над кем ему ещё вершить свой суд,
На ком ещё сорвать свою досаду?

Эрато:
И в этом есть резон. Но если прежде
Он пыткою исторгнуть у провидца
Хотел секрет паденья тирании –
Теперь оно свершилось. На Земле
Не видно уж ни Этны, ни Синая,
Ни прежних храмов. Новорожденные горы
Молитвенно воздели пики к Солнцу.
Богам иных планет там места нет:
Аресу – Марс, Юпитер – громовержцу,
И вместе все – великая семья
В согласии с Единою Природой.
Какую же теперь возьмётся тайну
Выпытывать тиран, кого мы Зевсом зовём
У Прометея? Или в чёрной злобе
Лишь ради мук его он станет мучить?

Мельпомена:
Собаке снится кость, а деспот спит и видит
Державу новую и сонм рабов послушных.
Не исключай такую вероятность:
Он может попытаться взять реванш
У бывших смертных.

Эрато:
То есть, средь богов?
Опять войти в одну и ту же реку?

Мельпомена:
Судьба миров – цикличность и вращенье.
А потому, заметь, и род людской,
Такой, каким его мы прежде знали,
Не истреблён совсем. Он вновь воспрянет
И возродится на Лице Земли, как было
Уже не раз.

Эрато:
А как же Откровенье
Конца времён? Всё ложь?

Мельпомена:
Не ложью было
Для ждущих. И дозволено пророку,
Явившись в мир, назвать себя последним –
В момент реченья каждый будет прав.
Один лишь Прометей, провидец первый,
За сжатыми зубами красноречье
Своё приберегает. И, поверьте,
Тому, кто миром вновь мечтает править,
У этого оракула довольно
О чём выпытывать. Да только всё без толку –
Давно пора б понять… Однако что же
В дверях стоим мы, мнёмся и гадаем
О том, о чём, войдя, узнать могли бы
Наверняка? Иль страх нас держит здесь?

Талия:
Скорблю…

Эрато:
Но не страшусь!

Мельпомена:
Тогда войдёмте.

Музы поднимаются на порог и отворяют двери. Затемнение. Когда загорается свет, видна панорама зала Олимпийского Сената. Множество фигур в тогах. Место Председателя – на возвышении. Председательствующая фигура снабжена всеми классическими атрибутами Зевса. Музы входят неза-меченными.
Эрато (Талии, тихо):
Смотри, сестра, здесь наши словоблуды
Из Кабачка.

Указывает на две фигуры, в которых легко узнать Краснощё-кого и Кудрявого. Между прочим, присутствует и Редактор.
В зале царит лёгкое оживление, выражающее единодушие присутствующих с оратором. Председатель держит слово. Прометей – в оковах, на месте подсудимого.

Председатель:
Итак, мы проиграли.
Всему виною – он, бунтарь отпетый!

Голос из зала:
И злостный анархист!

Председатель:
Когда мы были
На волосок от цели, строя на Земле,
В конце концов, порядок идеальный,
Вмешался он и спутал наши планы,
И нас обчистил.

Голос из зала:
Вор и грязный шулер!

Председатель:
Веками мы из смертных выжигали
Бунтарский дух, заразу вольнодумства,
Без счёту сонмы молний издержали,
Тьмы леса на дрова перевели.

Мельпомена:
Напрасный труд! Огонь огня не гонит.
Нетленна воля.

Талия:
И, сдаётся мне теперь,
Когда б не Пламень Прометеев в сердце греков,
Не стал бы Зевс у них отцом Паллады;
Когда б не доблесть римлян благородных,
Остался бы Юпитер самодуром,
Не честь и правду любящим, но рабство,
Слепое подчинение и трепет,
Точь-в-точь как тот, который на Синае
Народ рабов приняв в своё владенье,
Пообещал им прочие народы
В рабы, и в пастбище – всю Землю,
А Моисея наградил рогами
За хлопоты, оплачивая сделку.
Ввиду таких причин сказать бы Зевсу
За имя доброе, за образ благовидный
Спасибо Прометею!

Мельпомена:
Благодарность
Его известна. Вновь её мы слышим.
Что ж до рогов, то мне на ум приходит
Царь Минос.

Талия:
Там история другая…
А если это так, тогда обычай
Рогами награждать в чести у духа,
Что жаден до крови тельцов и агнцев,


Мельпомена:
И, как мы слышали, не менее охотлив
До человечины в бескровном всесожженье.

Талия:
Имён же у него, похоже, много.

Председатель:
Веками сеял смуту он, а мы душили,
Спасая род людской, внушали ужас
Пред искушением, к которому природа
Ум человеческий склоняет неизбежно.
Вода, за каплей капля, камень точит.
Хоть всех смутьянов мы не извели,
Но в разум заронили недоверье
К тому, что видит он в себе самом.
И тут они попались! Мы ловушку
Расставили по точному расчёту,
Согласно плану. Если добровольно
Овца строптивая, для своего же блага,
За мудрым пастырем идти не пожелает,
Её принудит он или заманит.
Приманку мы нашли. Их любопытство
Нам наконец-то службу сослужило.

Эрато:
Без воли к Истине святой оно подобно
Соитью без любви.

Председатель:
Один механик прыткий
Трубу соорудил для обозренья
Небесных тел телесными очами,
И принялся о том, что он увидел,
Рассказывать направо и налево,
В ущерб религиозному порядку.
Но стоило прижать его немного –
От слов своих решил он отказаться,

Талия:
Держа меж тем в уме большую фигу,
А сердце с перепугу спрятав в пятки.

Эрато:
В нём Пламень Прометеев был не ярок –
Погас от дуновенья.

Председатель:
Рассудил он:
«Раз истину в трубу мою увидит
Любой, кто заглянуть в неё захочет,
Какой резон геройствовать? Упрямство
Здесь неуместно. Лучше я унижусь,
Смирюсь в угоду сильным, ублажу их.
Не пострадает истина – лишь только
Достоинство моё. Я ж потихоньку
Занятия и опыты продолжу
И формулы свои оставлю людям».
Велик в нём был научный интерес,
Однако, не в ущерб благоразумью,
Которое успешным компромиссом
Наш давний спор внезапно разрешило
С природой человека.

Мельпомена:
Образ мира,
Неизмеримый и живой, распался
В людском уме посредством этих формул
На части, не имеющие связей.

Председатель:
Его удачный выбор знаменует
(Не побоюсь такого оборота)
Дальнейшую картину мира смертных.
С какой неотвратимостью фатальной
Поверили, что истина – реальность,
Доступная лишь органам телесным,
Но разум не имеет в ней участья,
И сам в себе её не заключает,
И в ней не прибывает, и, конечно,
Взаимосвязи с ней иметь не может!

Веками оставался недоверчив
Надменный разум к плотским ощущеньям.
Ссылаясь на обманы перспективы,
Глаза телесные корил за слабость
И в умозренье находил блаженство,
И утверждал, что Истину он видит,
Что вечный Бог в нём мыслит и творит
Единый мир; и нет таких страданий,
Чтоб оторвать его от созерцанья,
Что смерть телесная ему – лишь подтвержденье
Его бессмертия. И мы бессильно бились
С его самозабвенным ослепленьем,
С проклятой Прометеевой болезнью.

Но пробил час! Достойнейший механик,
В придачу к благонравному примеру,
Трубу оставил людям. Умозренье
Свой аргумент смущённо проглотило,
Пристыжено с дороги убираясь.
Труба глаза людские окрылила,
Вскружила головы, и тотчас же работой
Засыпала по горло, чтоб досуга
На самосозерцанье не осталось,
Чтоб ум скорее вглубь себя дорогу
Забыл, как непотребную привычку,
Замкнувшись, наконец, в телесном мире,
Одним законам плоти повинуясь;
А мы уж установим свой порядок…

Мельпомена:
Сыграв на алчности трусливых смертных,
Покуда те, с игрушкой забавляясь,
Ни сном ни духом…

Талия:
Трюк сработал чётко!
Без возражений в рабство сдался разум
Трубе предателя, приняв его наследство.
И новый человек явился миру.

Эрато:
Чей образ столь знаком и узнаваем:
Труба орлиный взор уносит в млечность,
А сердце – в пятках, Купидону с Афродитой –
И тем его не выманить на место
(Застрянет между ног)! В уме же – фига.

Талия:
Не диво, что привычка к умозренью
Ему не свойственна.

Мельпомена:
При самопогруженье
Он встретит только жалкие обломки
Разрушенного храма;

Талия:
Их за свалку примет,
Брезгливо плюнет и авторитетно
Заявит: всякий образ – хлам и мусор,
За ним лишь пустота.

Мельпомена:
Начало чисел – ноль.


Эрато:
А Пифагор, убогий, ошибался!

Талия:
И так сакральный кукиш созерцает
Наш новый умник в буквах, между строчек
Веков минувших, убеждаясь вновь и вновь,
Что до трубы познание стояло
Лишь на одной игре воображенья,
На череде догадок беспричинных,
Случайных и ничем необъяснимых,
И ненаучно.

Эрато:
Разум без трубы
Признал себя вдовцом и инвалидом?

Талия:
Союз с трубой беднягу изувечил!

Эрато:
Потенции лишив?

Талия:
Нет, дело хуже.
Боюсь, что он теперь уже кастрат.
С одной трубой крылат и дальнозорок,
С другою близорукостью страдает,
А сам с собой, пуглив и недоверчив,
На циферблат глядит, впадает в спешку –
И вот уже, от суеты усталый,
Находит выход: сам себя прилежно
Оцифровав, на отдых отбывает
И с ядовито-яркого экрана
Безумным человекам машет ручкой,
Чудит и корчит рожи на прощанье.

Мельпомена:
А свято место пусто не бывает…

Эрато:
Итак, всё дело в фиге и в трубе.

Талия:
Се человек, труслив и любопытен,
С тех пор, как разум с волею проститься
Решил, свои превысив полномочья!

Мельпомена:
Из воли к Истине рождается познанье,
И разум ей – послушное орудье,
Одною ею жив и вечно движим,
И не противится её решеньям,
С ней воедино слит нерасторжимо.
Тогда доступно мысленному взору
Всё то, что инвалид в свою трубу
Телесно видит, но постичь уже не в силах.

Эрато:
Тогда зачем кастрированный ум
Мы называем Разумом?

Талия:
Привычка!
Заметь, и новую породу человека
Уместней звать рациональным зверем.

Председатель:
С тех пор, как шестерёнки завертелись,
Процесс пошёл и план наш заработал,
Отчаянные вылазки смутьяна
Всё меньше нам внушали беспокойства.
Уверенность в успехе возрастала,
И мы уже выгадывали пользу
В его проделках новых, развлекались,
Соперника разя его оружьем.
Пожалуй, без него нам было б скучно!
Поскольку неуёмная природа
Его Огня всё более далёкой
И чуждой становилась миру смертных,
Раздуть пожар ему не удавалось
В снопах гнилой соломы.

Талия:
Как, однако,
Оратор откровенен!

Председатель:
Вопиющим
Его, как глас в пустыне, наблюдали,
И часто вместе с нами потешалась
Над ним толпа досужая. На диспут
Серьёзный и открытый с ним философ
Пойти уже не мог, не поступившись
В своих глазах достоинством научным,
С тех пор, как аккуратно мы прибрали
К рукам учёный мир, свою идею
Внедрив в мозги: мы строго повелели
Рассматривать материю с сознаньем
Отдельно друг от друга. Смехотворной
Была попытка всякая приказ наш
Оспорить. Лишь к вопросу о главенстве
Сводился спор: что чем повелевает
Из этих двух начал.

Мельпомена:
Ведь их единство
Уму-кастрату кажется абсурдным,
Ведёт его в тупик, мешает в кашу
Его насквозь искусственный порядок.
Иль вне своих мозгов ума не видит,
Иль сходный ум приписывает Богу
(Чтоб тем кичиться перед прочей тварью) –
Исход один: он так необычаен,
Что равного ему нельзя помыслить!

Талия:
Уж это точно! Ведь мудра Природа…

Мельпомена:
А он как раз на том же основанье
Ей в разуме отказывает.

Талия:
Лестен,
Удобен и практичен этот вывод
Для хищных лап с железными когтями,
Для пасти плотоядного гурмана,
Для зада жирного, что мягкое сиденье
Всегда себе устроит, за ценою
Не постояв, для пары ног холёных,
Ходьбой себя обременять отвыкших,
Чья лень, со спешкой мирно уживаясь,
К Земле в утробу влезла, в потроха,

Эрато:
Покуда не добралась до печёнки…

Мельпомена:
Об этом позже. Здесь же больше жадность,
Чем прочее: всеяден хищник подлый!

Талия:
Бесспорно. Ну а там, где правит жадность,
Какая философия заставит
Её клыки на полку положить
И подтянуть ремень на брюхе тучном?
Скотина эта лучше обожрётся,
А после, пару пальцев в рот засунув,
Всё изрыгнёт – и вот, глядишь, пихает
За щёку новый лакомый кусман
И чавкает, на стол слюною брызжа.

Эрато (Талии):
Видали мы, сестра, пиры такие.
И чем они закончились, мы помним.

Талия:
По мне же те пиры – лишь детский лепет.
Не потому, что больше к нам почёта,
Как ни крути, тогда у смертных было,
Так говорю. Заблёванные тоги
И мальчики, искусные в разврате –
А что потом? Разрушенные храмы,
Печальные руины Колизея…

Эрато:
И варварство, и дикость, и забвенье!
(Допировались).

Талия:
Да, таков постскриптум:
Погибли предков доблестных творенья,
Когда потомки стали недостойны
Их гения. Но и в руинах редких
Печать величья древнего светилась,
Когда пиры давно уж отшумели.
А всё, что сотрапезники исторгли
Из чрева, почву сдобрило обильно,
Травою поросло, не дожидаясь,
Покуда те прожорливые чрева,
Разнузданные чресла, длани, очи
Со прочими частями бренной плоти
К исторгнутому присоединятся
И чередом своим вернутся в землю.
Но не таков наш зверь рациональный,
Продукт индустриального прогресса –
В искусстве гадить равных он не знает.
Он по себе на память оставляет
Не вещие курганы, не дольмены,
Не каменные лики Силы Ветров,
Не саркофаги в пирамидах Солнца,
Не образы богов, одетых в мрамор,
Не храмов грандиозные колонны –
Он оставляет след куда заметней –
Помойку небывалого размаха…

Мельпомена:
Хлам, чуждый и противный всякой жизни,
Что не гниёт, но воду, почву, семя,
Траву и зверя ядом заражает.
И, чтоб Себя омыть от этой скверны,
«Нетленный» этот памятник разрушить,
Принуждена Земля исторгнуть лаву
Обильно и безжалостно.

Талия:
Покуда ж,
Ещё крепясь и с духом собираясь,
Чудовище двуногое не скинет
С Божественного страждущего Тела,
Бесстыжий хищник так и будет гадить
На суше, в море, в воздух чадом смрадным
Кадить, в правах имущества уверен:
Свою он территорию пометил!

Мельпомена:
Уже на звёзды зарится, мечтает:
Когда совсем дышать тут будет нечем,
Планетка подходящая найдётся!


Талия:
И он её уделает не хуже.
А космос так велик…

Эрато:
О ужас! Ужас!

Мельпомена:
Прямое следствие указанной причины:
Храм разума его до основанья
Разрушен, уподоблен грязной свалке,
А потому вокруг он сеет хаос.
Ведь разум человека отражает
Вселенную, какой Её постиг он,
И храм Ёё воссоздает руками
С почтением к законам неизменным.
Тогда деянья рук его Природа
Приемлет с уважением взаимным,
И благосклонно время отдыхает
В тиши гробниц, покоясь в саркофагах:
Здесь след оставил в камне Вечный Миг,
И Мысль живёт в глазницах неподвижных.

Талия:
Но хамского глумленья и безумья,
Что мнит себя способным переделать
Свящённые законы мирозданья
Блудливыми и жадными руками,
Под зад свой ненаглядный подстилая
Всё то, на что молиться было б должно –
Природа-Мать терпеть не станет долго.

Мельпомена:
Да, к суетному время беспощадно:
Сжимается оно в кольцо змеёю,
Удушит, разотрёт в песок; ни следа,
Ни тени не оставит.
Талия:
Отвечает
Взаимностью и мудрым, и безумным.

Мельпомена:
Мудрец всегда внимателен к ответу.
Безумный глух. Лишь сам с собою спорит,
Что раньше: Космос? Ум? Пространство? Время?
И выбирает, что ему по вкусу,
С самим собой приятней в обиходе
И что с другими смертными удобней –
В том лишь и видит разума примету.

Эрато:
Но в чём же смысл? К чему идёт в итоге?

Председатель:
Хоть так, хоть эдак извернись соперник –
Успеха не имел он. Мы ж и прежде
На нет сводили все его затеи
Не силою одною – ведь и он был
Силён, а, значит, сам и научил нас
Военной хитрости; и вот, достигли мы
В ней совершенства: что б он ни предпринял –
В телесном мире, словно в зеркале кривом
(Конечно, наш контроль там был тотален)
Любая мысль его и начинанье
Приобретала вид карикатурный,
Чудовищный, абсурдный, несуразный,
И, вызывая в людях отвращенье,
С презреньем отметалась.

Талия:
А секрет –
В их псевдодемократии:
Нажива – единственная цель. А все идеи –
Лишь только средства.

Председатель:
Но сначала мы
Из всех идей вытягивали пользу.
Ведь это неуёмное дерзанье
(С учётом неизбежных искажений
Его идей в людских умах) кончалось
То бунтом, то кровавой деспотией.

Голос из зала:
Да он и есть бунтарь первостатейный!

Другой голос:
Зачем умы будил, народ тревожил?

Третий:
На нём грабёж, погромы, крови море!

Четвёртый:
Пусть говорит, куда добычу прятал –
Ведь он с времён древнейших первый вор!

Эрато (возмущённо и громко):
Какие свиньи! Сил моих нет слушать!
(На неё не обращают внимания)

Председатель:
Да-да. И санкюлот, и карбонарий,
Народоволец, красный командир,
В конце концов, barbudo comandante.
Начать бы надо тут со Спартака.
Так образ непреклонного титана
Унизился до бунтов социальных.
Куда ж ему ещё деваться было?
Мерси Дидро, Вольтеру, иже с ними
И остальным титанам Просвещёнья,
Кто научил буквально, по сюжету
Миф понимать. Да ведь они к тому же
И гений Гильётена разбудили;
Без них Эжен Потье в союзе с музой
Экстаза не познал бы!

Мельпомена:
Ой-ёй-ёй!
Попал! Я там была. Моя работа!

Талия:
Что же?
Ты каешься, сестра?

Мельпомена:
Да нет… Не знаю.
Пока…

Талия:
Что за беда? Да мы с Эрато
Скорей сочтём, с кем не были мы там!
И я о том ничуть не сожалею.

Эрато:
И я. Месье де Сад сошёл с ума
Со мной, но он имел к тому наклонность.
Конечно, загоняла я беднягу…
А он до гроба верность мне хранил
(Я шашни с Талией изменой не считаю).
Удачный был союз! О чём жалеть?

Талия:
О том лишь, разве, что уже писали прозой
И он, и многие тогда? По мне же в ней
Наш почерк ярче, чем в стихах иных поэтов.

Эрато:
Зато сестрица наша отхватила
Своё сполна.

Талия:
Но что-то вдруг замялась
Теперь, краснеет, словно институтка.

Мельпомена:
Причём здесь флирт? Дивлюсь на вас обеих!
Похоже, нас использовали всех
В игре нечистой! А уж ваш месье де Сад…

Эрато:
Не тронь его!

Талия (Мельпомене):
Сестра, твоя серьёзность
Тебя подводит. Наш маркиз – находка,
Которой мы гордимся бесконечно!
Пускай ханжи плюются! Мы же – музы.
Мы этот клад бесценнейший отрыли
С одною целью: сделать слепок чёткий
С ума больного, хищника представить
Во всей красе. Лепили мы с натуры.
Сюжет – материя. Эрато постаралась.
Ужели так плоха моя работа,
Что ты совсем её не замечаешь?

Мельпомена:
Прости, сестра. Её я вижу ясно.
Без вас он был бы только лишь маньяком,
А стал карикатурою, что ближе
К натуре, чем оригинал.

Талия:
И если
Спустился Прометей на баррикады –
Сидел уж вседержитель в будуаре,
Махал там плёткой.

Мельпомена:
Бедный, бедный разум!

Председатель:
Противник наш извечный надрывался,
Но сеял только пламя революций.
С подачи темпераментных поэтов
(С кем сам по большей части и якшался)
Прослыл он разрушителем устоев,
За что его безмерно обожали
Любители пожара и крушенья,
А так же грабежа и передела.
Ведь род людской свободу понимает
По-своему. Компания титана
Такою получалась разношёрстной,
Что даже самого его смущала.

Голос из зала:
Какая деликатность!

Председатель:
Всё же пыл свой,
Работу нашу видя повсеместно,
Умерить он не мог уже.

Голос из зала:
Куда там!

Эрато:
Что здесь за чернь собралась?

Талия:
Мне сдаётся,
Они осознают довольно смутно,
Кто перед ними. Пламень Прометеев –
Дух творчества живого. Бунт стихийный –
Тифона обжигающая ярость.
Титан Поверженный им в Прометее мнится?
Так выкрики их должно понимать?

Эрато:
При том, что он-то победил на деле…

Председатель:
Подался к музыкантам он…

Голос из зала:
Чтоб снова
Мутить народ…

Другой голос:
Своей бесовской скрипкой!

Председатель:
Да-да, скрипач! Вот тут он виноват
Со всех сторон. И был неуправляем,
Как в прежние века, когда мы власть
Ещё не укрепили хорошенько.

Голос из зала:
В глазах Европы всей! Пример зловредный!

Председатель:
Твердили мы, твердили заклинанье:
«В начале было слово». Пунктом первым
Стояло в нашем плане: образ словом
Изгнать во избежанье самоволья
В умах. И вот, когда всё удалось,
Соперник догадался. Тут Орфея
Он вспомнил…

Мельпомена:
Верно! Вот уж с кем
Не справиться тирану!

Председатель:
Нотной речью
Заговорил негаданно, нежданно
Яснее и понятней, чем словами,
Вращая мысль лавиной, ураганом,
Будя поток, что притворялся спящим,
Но жил ещё. Смычок его врезался
Туда, куда нам было не добраться,
И длился звук зовущий. Не могли мы
Остановить его! И вся работа наша
Насмарку шла, лишь брал он свой смычок!

Голос из зала:
Ещё бы! Он – колдун!

Эрато:
Да что же это
За сброд такой?!

Голос из зала:
А всё зачем опять?
Чтоб смуту сеять! Сеял и посеял!

Председатель:
Без всякого смущенья. Откровенно.
Он бросил вызов всем. И нам – во всём.
И записался сам, собственноручно
В мятежники.

Голос из зала:
А скольких сотен пушек
Нам эта скрипка стоила!

Мельпомена:
Конечно!
К Италии питает слабость он
Пожалуй, со времён пифагорейских,
А то и раньше…

Талия:
Он туда являться
Привык, как в дом родной. Стерпеть не мог он
Такого поруганья и позора
Страны любимой.

Председатель:
Туго нам пришлось.
Тогда ему мы наше осужденье
Вновь вынесли, и древний приговор наш
Ещё раз подтвердили, чем и ныне
Усердно заняты, с разбором полным дела
При новых обстоятельствах.

Эрато:
Однако,
Какой в таком занятье смысл? Его я
Не очень понимаю.

Талия:
Здесь мы с вами
Затем, чтобы в него хоть как-то вникнуть.

Мельпомена:
Надеюсь.

Председатель:
Осужденье возымело
Эффект отменный. Не о скрипаче
Мы говорим здесь (пусть его мальчишки
Веками за скрипичные капризы
Клянут, кусая губы, сатанея,
Сходя с ума от бешеного темпа
Стокатто, тремоло и флажолетов,
Сбиваясь и выламывая пальцы,
Смычки роняя, рвут тетради, струны,
Швыряют в окна скрипки и пюпитры,
Клянут причину мук невыносимых
И завывают, топая ногами,
Что человек такое не сыграет;
И пусть почтенные маэстро в чёрных фраках,
В антракте, с интригующей улыбкой,
Из оркестровой ямы поднимаясь,
Как будто вдруг открывшуюся тайну,
В который раз друг другу повторяют:
«Он был не человек», – и будут правы).
Итак, мы говорим здесь не о смертном,
В котором ипостасно воплотился
Наш подсудимый, но о нём самом,
По существу его и по природе,
Враждебной нашим целям и задачам.
Да, вылазка его была серьёзной
И нас встревожила. Но после мы на нём
Изрядно отыгрались и вернули
Своё сторицей. Прокляли его мы,
И очень быстро к нашему проклятью
Род смертных от себя ещё добавил.
Бунтарский дух чудовищные формы
Стал принимать, мутируя и множась,
А мы уже сказали, наш противник
В своём бунтарстве честно расписался,
Чем репутацию вконец себе испортил.

Голос из зала:
Не девушкой и был!

Председатель:
У благонравных,
Приличных граждан он снискать доверья
Не мог никак (поэтов, музыкантов,
Актёров и других такого рода
Я не считаю). А меж тем явился
Двойник его, не очень-то похожий,
Но издали не мудрено и спутать,
Тем паче, без особого знакомства
С оригиналом, что для честных граждан
Возможным перестало быть. Явился
Не во плоти; вблизи зловещий, мрачный
И радужных надежд не подающий,
Как туча грозовая; лицезренье
Его сулило оторопь с икотой
Простому обывателю; возможно,
Эринниям он брат или племянник,
Историей античною забытый
Ввиду конфуза или недосмотра;
Но издали и чисто силуэтно
Он выглядел вполне благообразно
И смахивал внушительной фигурой
На всем небезызвестного титана.
Однако от полуденного света,
Как и от слишком пристального взора,
Он начинал двоиться, четвериться
И испарялся струйкою тумана.
Тогда и поползли повсюду слухи,
Что грозный призрак бродит по Европе,
И многие несведущие люди
Его с титаном путали. Пытался
Последний с наваждением бороться
И обличать прилюдно самозванца,
Но тот был вездесущ, а где являлся –
Там тотчас и погромы, и поджоги,
И грабежи. Махнул титан рукою
И с головою в живопись ушёл,
В литературу, в оперу и в драму,
А заодно и танец не обидел
(Он тоже вездесущ, когда захочет).
Пока же он творил самозабвенно
И ничего вокруг не замечая,
Двойник не спал. И вот сварилась каша.
Двойник её варил, но огонёк-то
Знакомого нам всем происхожденья!

Голос из зала:
Проклятая зараза большевизма
По милости его на свет явилась!

Талия:
С успехом равным я бы заявила:
Всеобщий Разум, что Вселенной правит,
Всё гармонично в ней соизмеряя
(Как знали Пифагор, Платон и Плотин),
Единый Бог, Начало всех начал,
Чьё место занял властно и надменно
В умах, испорченных под палкой рабства,
Рабовладелец всех рабовладельцев,
Который, в свою очередь, гротескно
В уме месье де Сада преломился;
Так вот, Единый Бог и Ум Вселенной
Виновен перед той публичной девкой,
Которая, маркизу подвернувшись,
В его скандальном фарсе пострадала.

Мельпомена:
Причём, заметь, по милости Всевышней…

Председатель:
По милости. И к нашему триумфу.
Чуть поостыла каша, поосела –
И что ж? Вполне съедобной оказалась!
Мир поделился надвое: тут – призрак
(В тени его свои эксперименты
Могли мы ставить), там – другая зона,
Свобода, гуманизм и равноправье
(Мы всё им разрешили, но не сразу,
А плавно, постепенно; угощенье
Распробовав, остались благодарны,
На призрака косились с отвращеньем
И ужасом). Титан же наш очнулся
От творческого пыла, как обычно,
В цепях, к скале прикованным, согласно
Эсхилу, Гесиоду и, конечно,
Суду и приговору, где участье
Активнейшее принимали оба
Враждебных стана смертных. В первом стане
Своим судом его приговорили
К работам принудительным, а он-то
Спонтанен и строптив, как всем известно(!);
А во втором ему не доверяли,
На сходство с грозным призраком ссылаясь…

Талия:
Лукавя, право. Там, где всем торгуют,
Клянут энтузиастов неподкупных!

Председатель:
К тому же мы Огня его замену
Им дали, и она им полюбилась
За дешевизну, простоту, удобство,
Пожаробезопасность в обиходе.
Всё потому, что были к ней готовы,
Созрели и морально, и телесно,
Чтоб оценить могущество прогресса
И нашу доброту. Ведь мы веками
Их к ней вели, готовили с терпеньем.

Талия:
И вот мы видим слёзы крокодильи…

Председатель:
Украденное дерзким древним вором
Они вернули, положив на место,
Откуда взял он, как приличным людям
И свойственно. Так с ними состоялся
У нас обмен культурный, добровольный.

Мельпомена:
Подлейшая, позорнейшая сделка.

Талия:
Скорей – обман лохов на лохотроне
(Простите, сёстры, за такой volgaris –
Иначе не сказать). Им за алмаз
Всучили полный чемодан фальшивок;
Они ж довольны, руки потирают,
И мнится им, что всё наоборот:
За миллион, мол, отдали стекляшку.

Эрато:
На том стояли…

Талия:
То и огребли!

Председатель:
В конце концов и призрака угодья,
По окончанье всех перипетий,
Экспериментов…

Талия:
Опыты на крысах,
Собаках, попугаях, обезьянах
И государствах здесь он разумеет,
Что до поры означенной не снились
Мучителям, тиранам и злодеям,
Каких только видали на Земле.
Гибрид универсальный, право, вышел!

Председатель:
И зона первая с второй слились в одну:
На призрака попристальней взглянули
Анфас и в профиль – он и испарился,
Исчез бесследно, лишь туман клубился
Ему вослед.

Талия:
Да, гари, чаду, дыму
Изрядно было.

Председатель:
Тут вступили мы
В свои права уже единовластно
(Детали опускаю).

Талия:
Хвастовства
Такая скромность пуще!

Председатель:
Мы явились
С триумфом к ним. Как нас они встречали!

Талия:
Дождался пёс хозяина и руки
Ему, визжа, хвостом виляя, лижет.
Отменная дрессура! Подчиняться
И палкою, и костью пёс был учен.
Теперь уже хозяйские команды
Мгновенно и с восторгом выполняет.
Что стал бы без хозяина он делать?

Председатель:
Остатки распрей, споров меж собою
Они забыли. Мы им дали мир:
Покой – в их ум, в их руки – изобилье,
Как обещали, по обетованью,
Предел мечтаний их осуществив.

Голос из зала:
Какой банкет был!

Другой голос:
А какой салют!

Третий:
Пивных фонтанов шик! Парады! Шоу!

Четвёртый:
И тёлки! А?! Что клоны, что живые –
Не отличишь! Бери, какую хошь!
Задаром!

Эрато:
Да, Калигула – младенец
Пред этими… Права сестра моя.

Талия:
Другие исполнители, костюмы,
Подмостки, весь декор и антураж,
Механика, масштабы. Пьеса – та же.
На том сошлись когда-то Мельпомена
И общий наш знакомый: Мир – Театр.

Эрато:
Но он не говорил, что все мы – куклы
На нитках кукловода с бородою.

Мельпомена:
Он был Актёр – знал толк в финальной сцене…

Председатель:
И вот, когда держали мы в руках…

Мельпомена:
А я б поправила: в клещах,

Талия:
На дыбу вздёрнув,

Председатель:
Всю Землю…

Талия:
И, на вертел наколов
(Как это представляет глобус школьный,
Руке учителя безжизненно-послушный),

Председатель:
Имели мы её…

Эрато:
Во все места,
До полусмерти, судорог и хрипа.
И, отымев (о, наш маркиз добрейший
Свою путану и в угаре пьяном
Не стал бы так иметь),

Талия:
Самец Верховный,
Натешившись с добычею, клыками
Её изрыв, когтями изувечив,
На вертеле вращая, собирался,
Покуда дух сама не испустила
(Ведь это тоже было б самовольем),
Её, изжарив заживо, сожрать.
И тут бы он, рыгнув победным рыком,
Созвал свою судебную палату
И, облизнувшись, рек: «А вот и суд наш!
Дрожи, гарем, твой господин грядёт!
Он любит обожание и трепет.
В ком нет их – пусть пеняет на себя:
Пощады не проси, будь ты хоть Солнце».

Председатель:
И вдруг…

Талия:
Не тут-то было!

Мельпомена:
Точней – такого не было. В финале
Спектакля, что идёт на бис, с аншлагом
Поболее, чем шесть тысячелетий
В Театре, что пожаров видел много,
Но продолжает жить – другая сцена.

Талия:
Однако в смысл таинственный и вечный
Её проникнуть тщился ум трусливый
Бессильно: не рабы играют пьесу –
Актёры. Мы ж и действовать на сцене
Привыкли, и не раз сидели в зале.

Председатель:
Явился враг наш. Цепи он разбил
(Хотя его мы крепко заковали),
Оковы снял и вырвался на волю.

Талия:
Ещё бы! Он-то вам не пёс цепной!

Мельпомена:
Да ведь и мы – не сон, не суеверье,
Не порождение ума больного,
Не хлам пустой, не домысел. Мы – музы
Живые.

Эрато:
И страдали сами мы
От произвола дикого.

Талия:
Терпенью
Пришёл предел последний.

Мельпомена:
Мы воззвали
К нему из глубины: восстань, Титан!
Восстань, Титан, под ношей непомерной
Окаменелый, сгорбленный, и плечи
Расправь, вздохни свободно, полной грудью!
Довольно! Скинь постылый, чуждый груз!
Пусть рухнет башня лжи: Земля и Небо –
Одно.
Восстань, Титан поверженный! Пусть хлынет
Потоком твоя праведная ярость
И смоет навсегда следы мучений
С Божественного Тела! На врагов
Ты долго гнев смирял. Изгнать их время!
Восстань, Титан, Свет Истины несущий,
Титан-Провидец, знание хранящий,
Титан, Дающий добрую надежду,
Титан Непокорённый. Даже в узах
Не ведаешь унынья ты! Восстань!
Ты – воля; не сломает и не свяжет
Тебя ни осуждение, ни мука.
Приди! И да восстанет из руин
Дух Человека, Дух, что был Титаном.
Явись на Землю, сын Её исконный,
Единосущный и Единородный,
Брат любящий вулканам, Океану,
Благодарящий Солнце каждым взором,
Твердь горных троп целующий шагами.
Приди, Землянин, помнящий и чтящий
Святой союз Единства, заключённый
Меж звёздами, танцующими в небе,
Камнями, что родит земное сердце,
Ветрами, что дожди приносят травам,
Всем, что растёт и движется, и дышит,
Живёт, своим чредом идя по кругу –
И Человеком мыслящим. Вот Слово.
И альфа, и омега. Остальное –
От человеков, не от Человека.
Ты знаешь, что союз твой подло предан,
И воцарился в мире Зверь коварный.
Ты приходил не раз, как сын достойный,
И, как теперь терзают люди Землю,
Они тебя терзали. Принимал ты
Как щит, брал на себя людскую злобу.
Приди ж теперь как щит несокрушимый,
Как острый меч, как знамя грозовое
Во всей своей безмерной древней мощи
И победи! Да будет изгнан Зверь!

Председатель:
Пришёл!

Голос из зала:
Дикарь!

Председатель:
И всё разрушил разом!

Мельпомена:
Да, он пришёл, к кому сердца живые
Взывали прежде робко и невнятно,
Но ужас перед зверством в них отверз
Священного дерзания источник.

То не Тифон поверженный, побитый,
Дух, погребённый в плоть, разъятый разум,
Бессмысленно вращая головами,
Забился в корчах злобы, извиваясь,
В бессильном бешенстве свои отверзнув пасти.
То не Атлант подавленный, усталый,
Дух, долгом и виной обременённый,
С плеч онемевших свод небесный скинув,
Хрустальный лом и кучу звёздной пыли
Попрал гигантской каменной пятою.
То Человек. Он снова на Земле.

Председатель:
Итак, наш неизменный приговор.
(Прометей встаёт, музы тоже)
Ты будешь осуждён…
(Шквал рукоплесканий в зале)
единогласно…
На пытку и, прикованный к скале,
Терзаемый орлиными когтями
И мощным клювом, будешь содрогаться
И кровью истекать, покуда нашу
Не примешь сторону и нам не покоришься.

Эрато (кричит изо всех сил):
Но по какому праву этот суд?

Талия (так же громко):
Кто дал вам власть? Её вы потеряли!

Мельпомена (тихо):
Не навсегда… Ведь вечен мир.

Эрато (удивлённо):
Нас здесь не слышат!

Председатель:
А если к смертным вновь явиться ты посмеешь,
Ты обречён на их непониманье,
Враждебность, зависть, злобу и измену.
Ты сам всему виною. Твой Огонь
Тебя же самого испепеляет.

Эрато (кричит):
Но он, как Феникс, восстаёт из пепла!
(На неё не обращают внимания)

Председатель:
И будут там тебя суды людские
Судить и осуждать, как этот суд,
И приговаривать ко всем мученьям,
Которые ещё измыслят люди
(А мы их в этом будем наставлять),
И всем, каким уже их обучили.
А право выбора за ними оставляем.

Талия (сёстрам):
Здесь тоже «демократия», однако.

Множество голосов из зала:
Распять его! Повесить негодяя!
Колесовать! Сжечь заживо! Сварить в смоле!
Четвертовать! На гильотину! На кол!
Забить камнями! На куски разрезать!
Разъять на атомы! Засыпать в землю!
В помоях утопить! Скормить волкам, акулам!

Эрато и Талия (вопят что есть мочи):
Звери! Звери!!!
(Никакого внимания)

Мельпомена
(сёстрам, кричит, поскольку зал продолжает бесноваться):
Зверей земных, четвероногих, вы хулите!

Зал беснуется. Кажется, ещё немного, и осуждённого рас-терзают на месте. Но Председатель останавливает толпу одним жестом. Крики повисают в воздухе.

Председатель:
Все пытки и все казни примет он.

Эрато (кричит):
Нет! Лжёте! На Земле – не ваша власть!

Талия (Эрато):
Что толку глотки драть? Нас здесь не слышат.

Эрато (Талии):
Да, ты права. Так, может, их и нет;
А мы и он (кивает на Прометея) – во сне их?

Мельпомена (очень тихо):
Не совсем…

Председатель (Прометею):
Итак, бунтарь, на вечные мученья
Тебя мы осудили!

Прометей:
Не меня.
Себя…

Эрато (Талии, ошеломлённо):
Сестра! Так вот что значит «Страшный Суд»!

Мельпомена (уверенно и громко):
Мы – в смерти их. И ни его, ни нас
Они не слышат. Все они мертвы.

Талия:
Да и при жизни были тугоухи.

Мельпомена:
Увы!

Председатель:
Итак, мы проиграли.
Всему виною он…

Мельпомена:
Вращается по кругу
Их ум, как заведённая пластинка,
И вечно осуждает Дух Творца,
Бессмертной и Божественной Природе
Своей твердя анафему, и ярость
Вскипает, запуская новый круг.

Голос из зала:
Бунтарь отпетый!

Мельпомена:
Чистейшая механика.

Эрато:
Вот так
Миг бесконечно длится? В вечном осужденье?!

Талия:
А «не суди»!

Мельпомена:
Ведь ум рациональный
Конечен бесконечно.

Председатель:
Были мы
На волосок от цели!

Мельпомена:
И всего страшнее –
Perpertum mobile. Пластинку не заест.

Талия:
Закон рефлексии. Научная основа!

Эрато:
Век двадцать первый. Дантов ад.

Мельпомена:
Он оцифрован.
Идёмте, сёстры. Нам здесь места нет.

Уходят. Свет постепенно меркнет. Звуки продолжающегося заседания всё тише, как бы удаляются, пока не смолкают со-всем. Тишина и мрак.




Конец
VI сцены











Сцена VII

Финал

Действующие лица

*Мельпомена

*Талия

*Эрато

*Прикованный

Предрассветные сумерки. В них смутно угадываются очер-тания гор и три женских силуэта, восходящих на вершину. Светает быстро, словно голоса и усилия идущих рассеива-ют мрак. Пейзаж тот же, что в Первой сцене.

Эрато:
Сёстры родные мои, что я вижу? Иль мне не верны мои очи?
Там, на вершине скалы, над грядою, что прямо над нами…
Мнится ли, чудится ль мне?

Талия:
Если так, то и мой затуманился взор:
Там, высоко, где уже отступает, бледнея, угрюмая темень,
Горная твердь к облакам поднимает ладонь, и отчётливо
виден
С ней монолитно единый, знакомый нам всем силуэт.


Мельпомена:
Взоры остры ваши, сёстры мои, свет в очах ваших ярок.
Как не узнать в очертаниях чётких нетленный, немеркнущий образ?
Горное сердце гордится его несогбенной, незыблемой статью.

Эрато:
Но тяготеет навеки жестокий над ним приговор!

Талия (Мельпомене):
Значит ли это, что дарящий взявшим всегда будет предан?
Правда ль, что тот, кто не судит, судьбою на суд обречён?
Если же да, то, скажи, в чём удела такого причина!

Мельпомена:
В духе, что в счастье и щедрости меры не знает. Пусть будет
Мстить благородному подлый за подлость свою. У людей
Так повелось. Но стоит над обычаем жалким счастливый.

Эрато:
Значит, и в муках, и в бедах блаженствует он.

Талия:
Мелкие души блаженство и счастье иначе себе представляют.

Мельпомена:
Но не помеха бессмертному духу суждений их узость,
их мелочный суд,

Эрато:
Так же, как плотские узы свободы святой не стесняют:

Талия:
Жив Человек во Вселенной – в тени Его люди живут.

Мельпомена:
Мы ж, восходя, их с собою зовём, на надмирной вершине
Образ древнейший и вечный постичь в глубине своего
 Существа:

Эрато:
Разум живой Прометеева дара вовек не предаст, не отринет!

Талия:
Ну а для мёртвого разума зов наш и труд – лишь пустые
слова.

Останавливаются у подножья скалы, перед Прикованным Прометеем. Из-за скалы поднимается Солнце, заливая мир ярким утренним светом. Лицо Прикованного обращено к Солнцу.



3.IX. 2005.




Конец