В стране, которой нет уже двадцать лет, это имя было знакомо, наверное, каждому. Так же, как и этот незабвенный голос, и эта трагическая судьба, и последняя, так и не спетая песня, написанная на стадионе, превращенном фашистами в концлагерь и прерванная на полуслове.
Как плохо выходишь ты, песня,
когда я пою тебя в страхе,
в страхе живых и сущих
пред смертью, навстречу грядущей.
Я вижу себя среди стольких
мгновений, распахнутых в вечность,
где крик и молчание – только
ступени к заветной той песне,
что так и не вылилась в пенье.
Та песня, что слышал и слышу,
растет, как зерно, из мгновенья… (Здесь и далее переводы песен В. Хары М. Жаровой)
Стихи, вынесенные на свободу на маленьких клочках бумаги бывшими узниками стадиона «Чили» положены на музыку и спеты Анхелем и Исабель Парра. Эти стихи облетели весь мир как живое поэтическое свидетельство после гибели поэта. А Виктор Хара, их автор, замученный фашистскими палачами в ночь на 16 сентября 1973 года, стал для нас символом своего народа, народа, за светлую мечту о справедливости, за попытку подняться с колен втоптанного в еще более беспросветную тьму нищеты и унижения. В 70-е, когда это случилось, множество простых советских людей восприняли чилийскую трагедию как собственное горе. Именно поэтому Виктор Хара стал для нас своим, родным, а его песни полюбились даже тем, кто не знал ни слова по-испански.
Это родственное чувство было к тому же частью естественного отклика на ту огромную чилийскую любовь к нашей стране и нашей культуре, традицию которой заложила еще великая Габриэла Мистраль, и поддержал не менее великий Пабло Неруда.
Габриэла Мистраль (настоящее имя – Лусила Годой Алькаяга, 1889-1957) – всемирно известная чилийская поэтесса и прозаик, общественный деятель, первой из писателей Латинской Америки была удостоена Нобелевской премии (в 1945 году). В ее жилах текла индейская кровь, а в ее поэзии звучали голоса чилийских рек, водопадов, вулканов и людей, работающих на своей земле терпеливо и незаметно для остального мира. Патриотка, вдохновенно воспевавшая «солнце инков, солнце майя», при этом она находила созвучные своей душе мотивы в русской классической литературе.
Пабло Неруда (настоящее имя – Нефтали Рикардо Рейес Басуальто, 1904-1973, Нобелевский лауреат 1971 года), вспоминал о Габриэле: «Я видел ее всего несколько раз. И каждый раз уносил с собой подаренные ею книги. Это всегда были книги русских писателей, которых она считала самым замечательным явлением в мировой литературе. Я могу смело сказать, что Габриэла приобщила меня к серьезному и обнаженному видению мира, которое свойственно русским писателям, и что Толстой, Достоевский, Чехов стали самым глубоким моим пристрастием».
Неруда вступил в Коммунистическую Партию Чили в 1932 году. И совершенно естественно, что во время Второй Мировой войны чилийский поэт воспевал подвиги Советской Армии и всего советского народа. Весь свободный испаноязычный мир облетела его поэма «Сталинград». А в 1945 году он писал в своей «Песни в честь Красной Армии, подошедшей к воротам Пруссии»:
Красная Армия у ворот Пруссии. Слушайте, слушайте,
безвестные униженные и небывалые герои!
Слушайте, разрушенные, сожженные и сровненные с землей селения!
Слушайте, поля Украины, чей гордый колос поднимается снова!
Слушайте, замученные, повешенные, слушайте, мертвые партизаны
и в смерти своей непокорные, чьи руки и сейчас не опускают винтовки!
Слушайте, девушки, беззащитные дети, слушай, священный прах
Пушкина и Толстого, Петра и Суворова!
Слушайте весть, дошедшую до этих полуденных высот:
Красная Армия у ворот Пруссии. Где теперь
разъяренные убийцы, гробокопатели,
где те, кто на деревьях вешал матерей,
где тигры, живущие одним истреблением?
Они – в стенах своего собственного дома
Ждут молнию кары…
(Перевод Овидия Савича)
И Советская страна навсегда осталась для чилийского поэта-коммуниста не только страной социализма и народовластия, но и победительницей фашизма, спасительницей человечества от этой чудовищной угрозы.
Виктор Хара в некотором роде считал Неруду своим учителем. И в самом деле, оба поэта – оптимисты и гуманисты, свято верившие в возможность построения справедливого общества и в своей стране, и во всем мире. Нельзя забывать и о том, что Виктор Хара принял решение стать коммунистом именно после первого посещения СССР, где он был на гастролях с ансамблем «Кункумен» в 1961 году, когда чилийские музыканты впервые знакомили советских слушателей с фольклором своего народа (во второй раз он посетил нашу страну в 1972-м).
Вот несколько отрывков из писем Виктора Джоан, его будущей жене, написанных во время гастролей в1961 году.
«… У русских надо учиться, как жить сообща. Они обладают духовной непоколебимостью, которая делает их спокойными, добрыми и в то же время твердыми. Хотел бы я тоже быть таким, иметь убеждения и цели, которые указывали бы мне путь. Знаю, это трудно…
Русские – фантастические люди… Они очень открыты и приветливы. Пока я не встретил никого, кто чванился бы завоеванием космоса…
… Русские относятся к путешествиям с удивительным энтузиазмом. Они приезжают в Москву на один день только для того, чтобы посетить мавзолей Ленина, – ради чего едут двое суток. И едут не в одиночку, а с детьми, багажом, всей родней, включая бабушку. В этом смысле они похожи на нас».
В другом письме, написанном из Одессы, Виктор рассказывает, как он, заинтересовавшись эстрадным концертом под открытым небом и обнаружив, что все билеты проданы, заметил людей, сидящих на ветках дерева.
«… Только я нацелился залезть на дерево, как начался антракт, и люди стали поспешно слезать. Я походил вокруг, чтобы провести время, а когда представление возобновилось, вместе с пятью русскими полез на дерево. Разумеется, что, устроившись поудобнее, они заговорили со мной на равных, по-русски, и пришлось сказать им, что я не понимаю. Сначала они решили, что это шутка, но поняв, что я говорю правду, стали спрашивать, откуда я. При помощи немногих русских слов, которые я знаю, объяснил им, что приехал из Чили, из Южной Америки, вместе с народным ансамблем песни и танца… Мне уступили самое хорошее место на дереве и очень заботились о том, чтобы я видел представление в наилучших по возможности условиях, постоянно справляясь, удобно ли мне, хорошо ли видно, и все похлопывали меня по спине… Потом они спросили, почему я, будучи иностранцем, не воспользовался своим привилегированным положением, чтобы посмотреть концерт с удобствами. Но я ответил, что предпочитаю быть как все, и если не смог купить себе билет, должен был лезть на дерево. Они засмеялись, обняли меня и сказали: «Вот это настоящий друг»… Конечно же, я пригласил их на наше представление, и оно им очень понравилось. Так замечательно чувствовать себя способным общаться, не смотря на все преграды…»
Таким образом, обращаясь к творчеству Виктора Хары, мы просто возвращаем ему долг любви и внимания. И это особенно актуально сейчас, в современной России, когда его имя незаслуженно забыто.
Название ансамбля, с которым Виктор приезжал в СССР в 1961 году, «Кункумен» на языке индейцев мапуче значит «поющая вода». Это первый коллектив, в котором Виктор начал выступать как музыкант и солист, причем коллектив этнографический. Кстати, ансамбль существует и по сей день, бережно сохраняя старинные чилийские песенные традиции. Потом в жизни Виктора были еще «Килапаюн» и «Инти-Ильимани», но, наверное, творческий старт в «Кункумен» помог ему стать истинно народным певцом и поэтом.
И еще то, что он оказался достойным сыном своей матери…
Виктор Хара (полное имя – Виктор Мартинес Лидио Хара) родился 28 сентября 1932 года в поселке Лонкен, четвертым ребенком в крестьянской семье. Его мать Аманда была народной певицей. В ее жилах преобладала кровь индейцев мапуче. Когда Виктор был маленьким, мать часто звали в дома, где умер ребенок, для совершения народного погребального обряда. Это обычей крещеных мапуче: женщина-плакальщица от лица умершего ребенка прощается с родителями и от лица родителей напутствует его душу. Как во всех подобных шаманских и полушаманских обрядах, от исполнителя требуется музыкально-поэтическая импровизация. Матери Виктора не с кем было его оставить, и она брала сына с собой, так что, можно сказать, он впитал живую фольклорную традицию буквально с материнским молоком.
Несчастье, случившееся со старшей сестрой Виктора, заставило семью переехать из поселка, где не было медицинской помощи, в Сантьяго. Его отец Мануэль часто пил, и все заботы лежали на плечах матери. Она выбивалась из сил, чтобы поставить детей на ноги и дать им образование.
Помню лицо моего отца
словно проем в стене,
простыни в пятнах грязи,
пол земляной.
Моя мать день и ночь в работе,
стонет и плачет.
Так пел Виктор в одной из первых своих авторских песен, "La Luna Siempre Es Muy Linda", "Луна всегда так прекрасна" («Луна всегда прекраснее», если переводить дословно»). Пока родители жили вместе, в доме часто бывали скандалы и ссоры. Потом Мануэль оставил семью.
Виктор чтил и любил свою мать, сочувствовал ей и был послушным сыном. Сильная, строгая, но справедливая, в детстве она была для него наивысшим авторитетом. Виктор хорошо учился и старался быть ей помощником. Но Аманда умерла от кровоизлияния, надорвавшись на непосильной работе. Виктору тогда было пятнадцать лет. Со смертью матери для него рухнул целый мир.
Воспитанный в христианском духе (сын бедняков, он получил начальное образование в церковно-приходской школе), Виктор чувствовал вину перед матерью. Ему казалось, что он недостаточно помогал ей. Будучи от природы человеком глубоко мистического склада, он с головой ушел в молитвы и покаянные практики. В то время он был членом католического молодежного движения, что вполне естественно, так как церковь представляла единственный очаг культуры, доступный жителям поселков нищеты (poblaciones, как называют в Чили бедняцкие кварталы). Духовник Виктора, видя его искреннее покаяние, усмотрел в столь глубоком благочестии призвание к священству и посоветовал ему поступить в семинарию. Там Виктор проучился почти два года, завершившиеся его разочарованием в церкви и полным разрывом с нею.
«Заигрывая с ангелами и с бесом,
и с душой нерожденного сына,
держат зажженными свечи,
чтобы хоть как-то спастись;
откуда-то добывают гроши,
чтобы платить за веру», –
пел он все в той же автобиографической песне "La Luna Siempre Es Muy Linda", полной горечи и так и не остывшей боли, возмущенный тем, в какой тьме невежества и суеверия пастыри держат простой народ.
Но самое чудовищное – это унижение, к которому они приучают человека, используя христианские символы и религиозную риторику; унижение, воспринимаемое как должное и старательно культивируемое:
Бедняка так пугают небом,
что молча он сносит свои страданья,
а униженье свое одевает в иконы.
("La Luna Siempre Es Muy Linda")
Человеческое достоинство бедняка, честного труженика – основная тема творчества Виктора Хары, и уже здесь она звучит громко и властно:
Поэтому я хочу крикнуть:
не верю я ни во что,
кроме тепла руки твоей
у меня в руке,
поэтому я хочу крикнуть:
не верю я ни во что,
кроме Любви,
что делает нас людьми.
("La Luna Siempre Es Muy Linda")
Таков символ веры гуманиста, впитавшего суть христианской мистики и категорически отвергающего изжившие себя религиозные формы.
Христианские корни гуманистического мироощущения Виктора Хары обнаруживаются во многих его текстах, вплоть до “Vientos Del Pueblo” («Ветры народа»), одного из самых последних:
Опять хотят оросить
мою землю кровью рабочих
те, кто о свободе твердят,
не отмыв перепачканных рук.
Они хотят разлучить
матерь с ее сыновьями
и вновь поднимают крест,
на котором распнут Христа…
Образ распятого Христа, в полном соответствии с католической мистикой, символизирует и унижение Бога в Человеке, и страдания бедняка (ведь Христос был бедняком), приносимые в жертву за грехи богачей, его угнетателей.
Самое поразительное то, что идеи Теологии Освобождения, оформившиеся в богословское учение немного позже, интуитивно выражены Виктором Харой в знаменитой “Plegaria A Un Labrador”, «Молитве к землепашцу», где он обращается к
Тому, Кто направляет рек теченье,
Кто зародил полет в твоей душе.
Тому, кто един в сердце Земли, в сердце каждого человека и всего народа, адресован этот призыв-молитва:
Взгляни в свои раскрытые ладони
и руку протяни навстречу брату.
С тобою будем, брат, едины мы в крови!
И это - час, когда забрезжит завтра.
Поистине революционное намерение несла в себе эта «взрывная» (как тотчас же окрестили ее критики) песня: пробудить в человеке внешнем Человека внутреннего, Того, Кого внешний человек привык звать Богом, истинного Творца, для которого нет ничего невозможного.
Избавь нас от того, кто властвует над нами в униженье
И царство справедливости и равенства нам принеси Твое.
Выдыхай вольным ветром цветок из ущелья,
очищай дула ружей священным огнем.
“Plegaria A Un Labrador” принесла своему автору победу на фестивале Новой Чилийской песни в 1969 году и стала одним из символов революционного движения, которое завершилось победой Сальвадора Альенде на выборах 4 сентября 1970 года. Последние строчки, не смотря на каноническую молитвенную форму, звучат и как грозное пророчество, и как клятва верности:
С тобою будем, брат, едины мы в крови!
И ныне, и в час нашей смерти. Аминь.
Жена Виктора, Джоан Хара, писала («Виктор – прерванная песня»), что его настольными книгами были Евангелие и томик стихов Мигеля Эрнандеса, испанского народного поэта, погибшего в застенках Франко. Это Эрнандеса цитирует он, говоря:
Ветрами народа я поднят,
несут меня ветры народа…
И сами «Ветры народа» Виктора Хары – своего рода эстафета. Стихотворение Мигеля Эрнандеса с таким названием, написанное в начале Гражданской войны в Испании, было впервые опубликовано в октябре 1936 года, чтобы вдохновить героических защитников Мадрида. Испанский поэт воспел силу духа своего народа, его непокорность угнетателям, его гордость и отвагу, его готовность умереть, но не сдаться врагу, и закончил свой гимн клятвой:
Коль смерть меня ждет – я вскину
навстречу ей голову выше.
Пусть мертвый, пусть сто раз убитый –
держать буду сжатыми зубы
и клич, на губах застывший,
и рот, песком не забитый.
Пусть тем соловьем умру я –
надеждой дышу как весною –
что песню над дулами ружей
поет среди жаркого боя.
Именно так умерли и Мигель Эрнандес, и Виктор Хара, завершивший свои «Ветры народа» выражением идеи, в которой он наследует своему испанскому предшественнику:
Ветрами народа я поднят,
несут меня ветры народа,
мне сердце отвагою полнят
и окрыляют мой голос.
И в этом призванье поэта:
своею душою ведомый,
идет он путями народа
отныне и навсегда.
Поэт не может поступить иначе, он в этом смысле в себе не волен: если его народ ждет Голгофа, поэт взойдет на нее одним из первых. Так было и с Федерико Гарсиа Лоркой, которому ни аристократическое происхождение, ни изысканная утонченность не помешали стать подлинно народным поэтом, голосом родной земли и выразителем национального духа. Примеры Мигеля Эрнандеса и Виктора Хары, крестьянских сыновей, еще более показательны: и тот, и другой остались до конца верны своим корням, воплотив в жизни и в смерти высокие образы собственной поэзии, органически выросшей из фольклора.
Виктор Хара, надо заметить, начал сочинять песни довольно поздно, в конце 50-х, уже полностью сформировавшись как в идейном, так и в художественном отношении. После семинарии, службы в армии и трудных поисков своего жизненного призвания, он успешно пробует себя в пантомиме, а в итоге поступает (в 1956 году) в театральную школу Чилийского университета, которую оканчивает дважды: сначала – курс актерского мастерства, затем – курс режиссуры. Здесь Виктор встретил и полюбил свою будущую жену: Джоан была балериной и преподавала студентам сценическое движение.
От природы очень пластичный и музыкальный, в годы учебы он увлекся фольклором. Путешествия по сельским районам в поисках народных песен, работа в ансамбле «Кункумен», знакомство с Пабло Нерудой и Виолетой Паррой, а также многими другими людьми искусства коммунистических взглядов оказали на Виктора как на художника огромное влияние. В театральной школе он участвовал в постановке пьесы «На дне», в которой сыграл роль Бубнова, после чего Горький стал его любимым писателем (особенно – роман «Мать»). Это было время, когда Коммунистическая Партия Чили вышла из подполья после почти десятилетнего запрета, и коммунистические идеи вызывали симпатии у самых передовых деятелей культуры и искусства.
Виктор Хара получил широкое признание как театральный режиссер уже за свою дипломную работу. Спектакль по одноименной пьесе его сокурсника Алехандро Сиевекинга, впоследствии ставшего знаменитым чилийским драматургом, назывался «Души светлого дня» (“Almas De Dia Claro”). Действие пьесы происходит недалеко от местности, где родился Виктор. Души пяти погибших сестер, согласно древнему индейскому верованию, привязанные к земле силой своих неосуществленных желаний, обитают в заброшенном доме. Главный герой, молодой крестьянский парень, встречаясь с призраками, принимает их за реальных девушек и вовлекает в цепь событий, которые приводят к исполнению желания и освобождению каждой из сестер.
Спектакль был полон волшебства и живой народной музыки, что само по себе стало прорывом в чилийском театральном искусстве. «Это простая история любви, – писал Виктор в программке спектакля, – истинной любви, которая возникает неожиданно из самых глубин жизни и преобразует все, даже самое обыденное: незамысловатую гитару, дорогу, тополь, цветок. Это история нашего народа, который не теряет чувства юмора даже в самые трагические моменты…»
Благодаря этой блестящей постановке Виктор Хара сразу после окончания театральной школы вошел в постоянную труппу режиссеров Института театра Чилийского университета, в репертуар которого были включены «Души светлого дня», получившие признание всего латиноамериканского театрального мира.
Режиссер, музыкант, композитор органично сочетались в Викторе и дополняли друг друга. Он нередко сочинял музыку для своих спектаклей, а его песни завораживают монументальным единством поэтического и музыкального образа. Каждую из них можно сравнить и с маленьким спектаклем, и с живописным полотном. И практически к каждой можно отнести его слова о любви, «которая возникает неожиданно из самых глубин жизни и преобразует все, даже самое обыденное». Действительно, это песни счастливого человека, влюбленного в жизнь, наделенного чудесным даром извлекать из ее заповедных глубин любовь, из которой вырастают великое сострадание и великая вера в победу добра.
Вот тихо колышется на волнах отражение луны. Бездомный ребенок, засыпая под мостом, смотрит на танцующую воду и обретает крылья. Днем ему давно уже не до сказок, не до игр: узник города-клетки, он должен выживать в жестоком взрослом мире без гроша в кармане, без крыши над головой, а это очень тяжело. Но волшебство лунного света возвращает ему детскую способность летать, поднимаясь высоко над заботами и страданиями. Хрупок и зыбок этот сон, и река-гитара покачивает его колыбель: отчетливо слышно тихое движение волн. При всей своей социальной злободневности, удивительно интимная, полная поистине материнской нежности песня. (“Cancion De La Cuna Para Ni;o Vago”, «Колыбельная для маленького бродяги»)
А вот человек, идущий за плугом по бескрайнему черному полю. Борозды и морщины, струи пота… Терновый венец палящего солнца – над его головой. Вол, глядящий глазами Христа, всходящего на Голгофу… Тысячи, тысячи лет… Бабочки и сверчки летят им навстречу, и звезда заветной надежды в чернеющем небе загорается каждый вечер. Тысячи, тысячи лет. И горлица сладко поет им во снах каждую новую ночь. Тысячи тысяч лет…
Таково монументальное полотно, стоящее за песней “El Arado” («Плуг»). Она посвящена чилийскому крестьянину, но за ней – история всей цивилизации, титаническая судьба Человека на Земле, судьба Атланта.
А вот старик, плетущий лассо. Он предстает перед нами на фоне заходящего солнца то ли на пороге своей хижины, то ли на пороге вечности, с руками узловатыми и сухими, как корни старого дерева. Когда он был молод, его лассо летели далеко. А теперь он сам заарканен временем, жизнь его подходит к концу. Он смотрится в зеркало приближающейся смерти и видит ее с лассо в руке. (“El Lazo”, «Лассо»)
Глубина взгляда художника, способного увидеть в привычном для сельских жителей орудии труда символ неумолимого времени, символ жизни и смерти, поистине завораживает. Она наделяет поэтические образы Виктора Хары всечеловеческой мерой обобщения, космическим масштабом. Притом, что песня “El Lazo” посвящена конкретному человеку, которого автор знал в своем детстве и которого, приехав через много лет в родной поселок, встретил дряхлым стариком.
Способность выходить через точно схваченные детали, казалось бы, обыденной реальности на архетипический уровень характеризует поэтическое мышление Виктора Хары. Даже чисто политические на первый взгляд песни у него обращены к глубочайшим пластам коллективного бессознательного.
Так, песня “Muchachas Del Telar” («Девушкам у ткацкого станка») посвящена национализации ткацких фабрик правительством Народного Единства, и конкретно – девушкам-работницам, ставшим, наконец, хозяйками своей судьбы:
Тебя -
кого назвали Анной,
кого зовут Хуаной,
кого назвали Розой -
прекрасней нет цветка,
о смуглая ткачиха,
о маленькая бабочка
у ткацкого станка…
В забытом матриархальном мире Богиня-Мать, Создательница Вселенной, часто была представлена именно в образе Великой Ткачихи, ткущей душам (своим детям) одеяния. Это древнейший архетип женской Самости, отсылающий к дохристианскому прошлому индейских народов (и не только их). Текст Виктора Хары обращен к Ней, спящей в каждой девушке и в каждой женщине, обреченной оставаться рабыней до тех пор, пока Она (Великая Мастерица, Мать-Создательница) не будет пробуждена. У нее много имен и много рук. Слепые парки, богини судьбы, родились из Ее расщепленного образа, когда Матерь Мира была низвергнута и предана забвению, а творческое женское начало – искажено и подавлено. Но путь к освобождению человечества лежит через Ее пробуждение. Только Она способна соткать из нитей судьбы ткань свободы.
Процесс Ее пробуждения подобен превращению куколки в бабочку. Это еще один ассоциативно-образный слой, разворачивающийся из точно схваченной детали: движения крыльев бабочки напоминают движения работницы у станка, и они узнаваемо переданы в ритме аккомпанемента к припеву. И все это уносится в вальсе, роднящем ткацкий станок с небесными сферами.
А вот песня “Las Siete Rejas” («Семь решеток»), написанная для так и не осуществленной эпической музыкально-пластической постановки «Семь стадий». Это откровенное заклинание силы, заключенной внутри человека и скрытой от него самого.
Семь стадий, по замыслу спектакля, в основу которого положены некоторые тексты из «Всеобщей песни» Пабло Неруды – суть семь сфер творческой деятельности освобожденного человека, (в полях, в рудниках, на фабриках и т.д.), и в то же время – семь ступеней освобождения.
Это интерпретация старинного фольклорного сюжета, в котором герой обычно проходит семь испытаний, вызволяя из плена свою похищенную невесту. Подобные сюжеты существовали у всех народов и символизировали Посвящение, духовное Возрождение (невеста – это божественная природа самого человека). Условием являлось преодоление семи угнетающих (демонических) влияний космоса, которые должны преобразиться в творческие способности. Так и Уленшпигель у Шарля де Костера, чтобы избавить свою родину от иноземного гнета, должен был найти Семерых и сразиться с ними, преобразовав семь грехов в семь добродетелей. Во всех подобных случаях речь идет об обретении человеком Бога в себе самом, о его духовном раскрепощении, в котором и состоит, по убеждению каждого настоящего художника, смысл и цель народной Революции.
Возможно, русскоязычному читателю и слушателю эти образы, идеи, сюжеты покажутся странными. В самом деле, если сравнивать с советскими поэтами-коммунистами, контраст в мироощущении разительный. В этой связи вспоминаются слова уже нашего современника, президента Боливии Эво Моралеса о том, что для многих коренных народов Америки коммунизм – это не импортированный из Европы марксизм, а их собственный жизненный уклад, разрушенный как раз европейцами. Моралес, индеец аймара, с гордостью говорит о том, что он воспитан в общине, где у людей нет понятия собственности.
Возвращаясь к Виктору Хара, надо отметить и то, что 60-е годы, завершившиеся в Чили победой Альенде на выборах, прошли под бурные обсуждения подготовки к предстоящему грандиозному празднованию 500-летия открытия Америки. Вернее, об «открытии» и «праздновании» заранее заговорили европейцы и их неоколониальные ставленники, в то время как простые латиноамериканцы в ответ с возмущением клеймили варварское вторжение, которое уничтожило древние культуры индейских народов, унесло миллионы жизней, обернулось веками унижения и нищеты, колониального и неоколониального рабства, чье бремя не ослабевает и поныне. Естественным продолжением такой реакции на подготовку к «празднованию» стал, с одной стороны, новый подъем коммунистического и континентально-патриотического движения, а с другой – пристальный интерес к культуре коренных народов, к индейским традициям и фольклору. Именно в таком контексте и родилась Cancion Nueva, Новая Песня Латинской Америки, с ее сочетанием фольклорной основы и остросоциальной тематики, музыкальное направление, у истоков которого стояли такие замечательные поэты-фольклористы, как Атауальпа Юпанки (Аргентина) и Виолетта Парра (Чили). Виктор Хара, их достойный приемник, стал одним из ярчайших представителей направления.
В этом же контексте, с другой стороны, становится понятнее и позиция колумбийского священника Камило Торреса Рестрепо, погибшего в партизанском отряде, сражаясь с оружием в руках против антинародного правительства, и призыв аргентинца Эрнесте Гевары де ла Серна к континентальной революции в интересах коренного населения. Таков был ответ латиноамериканцев Европе на затеваемое празднование «открытия»…
У Виктора Хары есть замечательная песня, посвященная Че. Она называется “El Aparecido”, «Призрак» и была написана в те дни, когда команданте таинственно исчез. Никто точно не знает, где он. Охотники идут по его следу, который вскоре обнаружится в Боливии. Один против множества врагов, с рациональной точки зрения он обречен. В своей песне Виктор Хара призывает ему на помощь стихийные силы: чтобы уйти от погони, беглец должен уподобиться орлу, соединиться с тишиной, стать призраком, способным появляться и исчезать во множестве мест одновременно. От основных образов этого текста веет подлинной индейской магией.
И вот именно за эту песню руководство КПЧ выразило автору претензию: как он, коммунист, может воспевать человека, призывающего к войне, к насилию и кровопролитию? Сама по себе претензия красноречиво характеризует пацифистскую позицию партии в то время, ее принципиальную ориентацию на гражданские, конституционные формы борьбы. Виктору пришлось оправдываться, объяснять, что он просто отразил в песне образ, захвативший его как художника. Восхищала же его не идея вооруженной революционной борьбы в континентальном масштабе, а смелость и неукротимость духа Че, с которым Виктору, кстати, довелось пообщаться лично во время поездки на Кубу.
Парадокс в том, что Виктор Хара по натуре был действительно очень миролюбивым человеком. Но его принципиальность, его острое чувство справедливости, как и его творческая свобода, вызывали порой лютую ненависть, как вызвала ее в 69-м году песня “Preguntas Por Puerto Montt” («Вопросы о Пуэрто Монт»), где Виктор открыто обличает преступление министра внутренних дел Эдмундо Переса Суховича, приказавшего полиции стрелять в доведенных до отчаянья нищих крестьян, самовольно занявших пустырь на землях одного из крупнейших землевладельцев. Впоследствии, при правительстве Альенде, когда Перес Сухович был убит представителем группировки левых экстремистов, Виктору припомнили его песню. Существовала также версия, что изуверская расправа на стадионе «Чили» – месть «обидчику» одного из родственников Суховича. По крайней мере, с уверенностью можно сказать, что на жизнь Виктора с 1969-го по 1973-й год покушались неоднократно. Об этом свидетельствует Джоан Хара. Она же пишет в своей книге, что Виктор предчувствовал смерть и даже знал, какой она будет. В своих последних песнях он прощается с миром, подводит итог жизни. Самая последняя из спетых и записанных называется «Манифест», своего рода завещание.
Виктор Хара живет в сердцах тех, кто однажды открыл для себя прекрасный мир его песен. В этом мире есть и проникновенная нежность, и искрометный юмор, есть в нем и светлая скорбь, и праведный гнев, и благодарность Земле, и благоговение перед Жизнью, и великая Любовь, которая светит как солнце. Все то, чего нам сейчас так мучительно, смертельно не хватает…
Увидеть себя среди стольких
мгновений, распахнутых в вечность,
где крик и молчание – только
ступени к заветной той песне,
что так и не вылилась в пенье
довелось Виктору. Увидеть себя среди изуродованных, смешанных с грязью образов вчерашних героев, под обломками разрушенных и оскверненных прежних святынь, на которых, глумясь, пируют осквернители, среди стольких обманутых и обезумевших от тотальной лжи – через такой ад пришлось пройти нам, пережившим чудовищную вакханалию 90-х, плавно перешедшую в нынешний пир разрушителей на руинах, грабителей – на костях ограбленных. Но та, как будто бы далекая, испаноязычная песня, растерзанная в Сантьяго 73-го, продолжает звать и будить, сильней и настойчивей, чем множество других, мирно почивших на лаврах иллюзии победы, обернувшейся в итоге роковым поражением. Она зовет утереть слезы, перестать кричать от боли, встать во весь рост и начать с начала, по кирпичику строить новый дом. Эта песня сильнее сотен других, потому что когда ей сломали руки, она обрела крылья, способные донести ее даже до запредельных глубин ада.
И хочется, чтобы, не смотря на новые и новые ревизионистские веяния, все, приходящие к этому кристальному источнику, помнили: отрекаясь от веры, которая когда-то была у нас, чилийцев и советских людей, общей, мы предаем не только тех, кто пролил за нее кровь – мы предаем себя. Цена вопроса бесконечно высока: то, что делает нас людьми и, в конечном счете, сам Человек.
«Мой идеал коммуниста состоит в том, чтобы поддерживать тех, кто верит, что власть народа принесет людям счастье». Виктор Хара.
ПРИЛОЖЕНИЕ (Los textos)
Все поэтические переводы, включая Эрнандеса – Марта-Иванна Жарова.
Стадион «Чили»
Нас здесь пять тысяч, на этой
маленькой пяди города.
Пять тысяч нас здесь. А сколько всего,
в других городах и по всей стране?
Только здесь десять тысяч рук, тех, что сеют
и пускают фабрики в ход.
Сколько же, сколько людей всего
подавлены страхом, безумьем, террором?
Шестеро наших ушли, потерявшись
в темном пространстве звездном.
Один из них умер, один избит. И никогда бы не смог я поверить,
что люди так могут бить человека.
Другие четверо сами решили
Покончить со всеми страхами разом.
Прыгнул один в пустоту,
другой размозжил себе череп ударом о стену.
Но все в глаза своей смерти открыто смотрели.
Как страшно лицо фашизма!
Холодно в жизнь проводят они свои планы
и ни на что не взирают.
Кровь для них – словно медали.
Акт героизма – бойня.
Бог мой, и это – мир, сотворенный тобою?
Ради этого были семь дней твоих трудов и забот?
В четырех стенах этих есть только номер,
который расти не умеет.
Лишь желание смерти становится все сильнее.
Но с каждой новою вспышкой сознанья
я вижу прибой без биения жизни,
вижу мерный пульс бездушной машины,
вижу, с лицами повивальных бабок, военных,
чьи улыбки от сладости липки.
Мексика, Куба, где вы?
Кто обличит эту дикость?
Нас десять тысяч рук,
Что уже созидать не могут.
Сколько же нас всего по стране?
Кровь товарища Президента
бьет сильнее, чем пули и бомбы.
Но и наш кулак для удара поднимется снова.
Как плохо выходишь ты, песня,
когда я пою тебя в страхе,
в страхе живых и сущих
пред смертью, навстречу грядущей.
Я вижу себя среди стольких
мгновений, распахнутых в вечность,
где крик и молчание – только
ступени к заветной той песне,
что так и не вылилась в пенье.
Та песня, что слышал и слышу,
растет, как зерно, из мгновенья…
"La Luna Siempre Es Muy Linda"
"Луна всегда так прекрасна"
Помню лицо моего отца
словно проем в стене,
простыни в пятнах грязи,
пол земляной.
Моя мать день и ночь в работе,
стонет и плачет.
Заигрывая с ангелами и с бесом,
и с душой нерожденного сына,
держат зажженными свечи,
чтобы хоть как-то спастись;
откуда-то добывают гроши,
чтобы платить за веру.
Я не помню, когда небеса
нас одарили такой благодатью,
чтоб моя мать познала
хоть миг покоя,
чтобы отец мой очнулся
и бросил пить.
Бедняка так пугают небом,
что молча он сносит свои страданья,
а униженье свое одевает в иконы.
Луна всегда так прекрасна,
и каждый вечер - смерть солнца.
Поэтому я хочу крикнуть:
не верю я ни во что,
кроме тепла руки твоей
у меня в руке,
поэтому я хочу крикнуть:
не верю я ни во что,
кроме Любви,
что делает нас людьми.
Кто может спокойно снести
удары затрепетавшего сердца,
или стенанья женщины,
отдавшей свое дитя?
Кто?
1962
"Vientos Del Pueblo"
"Ветры народа"
Опять хотят оросить
мою землю кровью рабочих
те, кто о свободе твердят,
не отмыв перепачканных рук.
Они хотят разлучить
матерь с ее сыновьями
и вновь поднимают крест,
на котором распнут Христа.
Они хотят скрыть позор,
ушедший корнями в столетья,
но маску кровавых убийц
уже не стереть им с лица.
А сотни и тысячи будут
земле отдавать свою кровь
и щедростью животворящей
обильно умножат хлеба.
Сейчас мне так хочется жить
с тобою, сын мой и брат мой,
весною, которую все мы
идем созидать каждый день!
Меня не пугают угрозы
властителей униженья:
звезда заветной надежды
еще освещает нам путь.
Ветрами народа я поднят,
несут меня ветры народа,
мне сердце отвагою полнят
и окрыляют мой голос.
И в этом призванье поэта:
своей душою ведомый,
идет он путями народа
отныне и навсегда.
1973
"Plegaria a un labrador"
"Призыв (молитва) к землепашцу"
Взор подними на горную вершину,
откуда сходят ветер, дождь и солнце,
к Тому, Кто направляет рек теченье,
Кто зародил полет в твоей душе.
Взгляни в свои раскрытые ладони
и руку протяни навстречу брату.
С тобою будем, брат, едины мы в крови!
И это - час, когда забрезжит завтра.
Избавь нас от того, кто властвует над нами в униженье
И царство справедливости и равенства нам принеси Твое.
Выдыхай вольным ветром цветок из ущелья,
очищай дула ружей священным огнем.
Да придет в конце концов Твоя святая воля к нам на Землю!
Дай нам Твою силу и Твое достоинство в сраженье!
Выдыхай вольным ветром цветок из ущелья,
очищай дула ружей священным огнем.
Взгляни в свои раскрытые ладони
и руку протяни навстречу брату.
С тобою будем, брат, едины мы в крови!
И ныне, и в час нашей смерти. Аминь.
1969
"Ветры народа" Мигеля Эрнандеса
Ветрами народа я поднят,
несут меня ветры народа,
сердце отвагою полнят
и звонкой силою – голос.
Волы свои лбы склоняют:
бессильны в кротости рабской
они перед карой грозящей.
Но голову лев поднимает,
врага без пощады карая
лапою, насмерть разящей.
Не знаю волов я в народе,
в народе, который полон
месторождений львиных,
орлиных ущелий горных
и бычьих хребтов, над миром
рога вздымающих гордо.
От века волов не водилось
в испанском краю суровом.
Так кто же на эту расу
Набросит ярмо воловье?
Кто ураган стреножит,
Ни пут, ни ярма не знавший,
Кто молнию в клетку бросит
и словно узницу свяжет?
Отважные астурийцы,
баски – броня и камень,
веселые валенсийцы,
Кастильи душа и пламя –
земля, изрытая плугом,
и трепетных крыльев знамя;
летучие андалузцы
рождались в гитарном рыданье –
клинки, отлитые в кузне
расплавленной стали страданья;
ржаные эстамурийцы
и тихий дождь-галисийцы,
шлифованные арагонцы
и тверже кремня каталонцы;
мурсийцы, несущие в жилах
свой ищущий искры порох;
наваррцы, львы и сеньоры
нужды, топора и пота,
монархи подземных скважин,
апостолы черной работы,
те корни, что меж корнями
свой путь пролагают, все те,
сквозь жизнь уходящие к смерти
и сквозь нищету – к нищете.
Запрячь вас хотят «властелины»,
в чьих жилах яд вместо крови.
Об их же подлые спины
Разбейте ярмо воловье.
Воловьи сумерки – это
только преддверье рассвета.
Волы умирают, одеты
В покорность и запах хлева.
Но лев встретит гибель иначе,
но бык не предаст свою гордость,
и вслед им взирая, небо
от жалости не заплачет.
Ничтожна кончина воловья
в презренном рабском смиренье,
но в гибели тех, кто не сломлен –
величье всего творенья.
Коль смерть меня ждет – я вскину
навстречу ей голову выше.
Пусть мертвый, пусть сто раз убитый –
держать буду сжатыми зубы
и клич, на губах застывший,
и рот, песком не забитый.
Пусть тем соловьем умру я –
надеждой дышу как весною –
что песню над дулами ружей
поет среди жаркого боя.
1936 год
впервые опубликовано 22 октября 1936 года в Мадриде (El Mono Azul)
"Cancion De La Cuna Para Ni;o Vago"
"Колыбельная для маленького бродяги"
Тихо входит в город
По воде луна.
Под мостом ребенок
поднял крылья сна.
Он в железной клетке
города-тюрьмы.
Позабыты игры.
Ласковы лишь сны.
Сколько бесприютных вас кругом!
Где в кармане звон - там и любовь,
а с пустым карманом
горьки дни.
Баю-бай, малыш мой,
баю-бай, не плачь,
жизнь так тяжко давит!
Надо отдыхать.
Сколько вас, бездомных,
входит в двери сна!
И струится в город
по воде луна.
1965 год
"El Arado"
"Плуг"
Нужда сжимает мою руку,
и в землю погружаю плуг я.
Сколько лет хожу по ней за плугом!
Как не истощиться силе?
Нужда сжимает мою руку,
и в землю погружаю плуг я.
Сколько лет хожу по ней за плугом!
Как не истощиться силе?
Бабочки летят, поют сверчки,
моя кожа все чернеет,
а солнце жжет и жжет, и жжет!
И бороздит меня мой пот,
как землю плуг без передышки
бороздит.
Бабочки летят, поют сверчки,
моя кожа все чернеет,
а солнце жжет и жжет, и жжет!
И бороздит меня мой пот,
как землю плуг без передышки
бороздит.
В благой надежде укрепляюсь,
лишь о другой звезде я вспомню:
- Не поздно никогда! - она твердит мне, -
голубка прилетит!
В благой надежде укрепляюсь,
лишь о другой звезде я вспомню:
- Не поздно никогда! - она твердит мне, -
голубка прилетит!
Бабочки летят, поют сверчки,
моя кожа все чернеет,
а солнце жжет и жжет, и жжет!
Когда я с поля возвращаюсь,
сияет в сумеречном небе
одна звезда.
- Не поздно никогда, - она твердит мне. -
И голубка прилетит, прилетит, прилетит!
Как сжато намертво ярмо,
сжимаю в кулаке надежду:
изменится
моя судьба.
1965
"El Lazo"
"Лассо"
Когда солнце садилось,
я встретил его,
средь тенистого ранчо,
в поселке Лонкен,
здесь, на хуторе бедном
я встретил его,
когда солнце садилось,
в поселке Лонкен.
Как одряхлели его руки,
привыкшие сплетать ремни,
как были ласковы и как грубы
когда-то быть могли они!
Вокруг орешника змеею
лассо упругое свилось.
И в каждое лассо вдохнула
жизнь его свое тепло.
Сколько руки его помнят
и его погасший взгляд!
И никто не скажет: - Полно,
отдохнуть тебе пора.
Когда заарканят тени
последний отсвет заката,
старик сплетает стихи,
чтобы стреножить радость.
Его ла'ссо разлетелись
на юг и север, вширь и вдаль,
но об этих расстояньях
от кого бы он узнал?
Его жизнь бросает лассо,
обвивая ореховый ствол,
а следом явится смерть
и заарканит его.
Не гадая, потянет ли ла'ссо
беспощадный вечности гнет,
заарканенный где-нибудь в поле,
старик, наконец, отдохнет.
Когда солнце садилось,
я встретил его,
средь тенистого ранчо,
в поселке Лонкен,
здесь, на хуторе бедном
я встретил его,
когда солнце садилось,
в поселке Лонкен.
1967 год
"Muchachas Del Telar"
"Девушкам у ткацкого станка"
Тебя -
кого назвали Анной,
кого зовут Хуаной,
кого назвали Розой -
прекрасней нет цветка,
о смуглая ткачиха,
о маленькая бабочка
у ткацкого станка.
Кем была ты?
Рабыней ткацкой фабрики,
рабыней механизма,
рабыней расписания,
невольницей зарплаты,
о смуглая ткачиха,
о маленькая бабочка
у ткацкого станка.
Крутись, крутись, крутись,
крутись, родная,
вращай клубок
своей судьбы.
Крутись, крутись, крутись,
крутись, родная,
пряди же нить
своей судьбы!
Вся жизнь твоя - в мастерской,
и здесь ты можешь соткать
сама и руками других
свободы пока незримую ткань.
Вся жизнь твоя - в мастерской,
и здесь ты можешь соткать
сама и руками других
свободы пока незримую ткань.
Вся жизнь твоя - в мастерской,
и здесь ты можешь соткать
сама и руками других
свободы пока незримую ткань.
1971
"Las Siete Rejas"
"Семь решеток"
Семь решеток, семь ключей,
семь потоков, семь морей.
Семь тех, кто тебя возносит,
семь тех, кто тебя несет,
семь их, семь их, семь морей.
Кто бежит, кто бежит,
кто идет, кто идет.
Кто бежит, кто бежит,
кто идет, кто идет.
Твоя сила - твой полет,
твоя сила - твой полет,
твоя сила - твой полет.
Настигает меня сила,
настигает меня сила.
Пробегая семь морей,
сила крепнет и растет,
чтоб разбить твои оковы.
Семь замков
и семь засовов
твоя сила разобьет.
1966 год
"Еl Aparecido"
"Призрак"
Ищет он горные тропы,
след свой на ветер бросает.
Орел его дарит полетом,
крылом тишина укрывает.
Он не пеняет на холод,
не проклинает усталость,
бедные, шаг его слыша,
вслед словно тени шагают.
Так беги же, лети, исчезай!
Здесь и там, там и тут, там и здесь,
исчезай, уходи, улетай!
Дышит в спину тебе твоя смерть.
Так беги же, лети, исчезай!
Дышит в спину тебе твоя смерть.
Исчезай, уходи, улетай!
Хищные вороны тянут
когти к нему золотые.
Словно распят на кресте он
ненавистью властелинов.
Сын Непокорности! Следом
шлют ему бури и смерчи,
чтоб свою жизнь успокоить,
тщатся связать его смертью.
Так беги же, лети, исчезай!
Здесь и там, там и тут, там и здесь,
исчезай, уходи, улетай!
Дышит в спину тебе твоя смерть.
Так беги же, лети, исчезай!
Дышит в спину тебе твоя смерть.
Исчезай, уходи, улетай!
1967 год
"Manifesto"
"Манифест"
Пою не затем, чтобы петь
и голосом красоваться -
пою, потому что гитара
имеет чувство и разум.
В ней - сердцебиенье Земли
и крыл голубиных трепет,
она, как святая вода,
радость и боль освятит.
Здесь песню мою сплетают,
как Виолетта сказала,
труженица гитара,
и ароматы весны.
Гитара, что для богатых,
так на нее непохожа,
а песня моя - для идущих
к самым далеким из звезд,
та песня, которую слышу,
когда запоет она в венах,
с которой умру, воспевая,
правду всех честных сердец.
Ни ради молвы быстротечной
или причудливой славы
песня моя доходит
до сердцевины Земли.
Все вырастает отсюда,
и все начинается здесь.
Пою, чтоб всегда была смелой
каждая новая песня.
1973