Глава вторая.
Дорога, дорога, ты знаешь так много…
Любэ «Дорога».
Кругом царила мирная тишина провинциального вокзала, лишь изредка прерываемая раздающимся из репродуктора голосом дежурной по станции. Она потеряла электрика Кирилова, и, пока тот мирно пил пиво, выкликала его столь жалостно, что, казалось, будто две влюблённые души расстались навеки. Потом она умолкла, отчаявшись отыскать его, и наступившая тишина прерывалась лишь редкими гудками маневрового тепловоза.
На мешках с хлебом по 20 копеек сидели крестьяне и сосредоточенно ели из, текущих по всем швам розовой жижей, стаканчиков фруктовое мороженое. В ОРСовском магазине у переезда толпа старух под пристальным контролем продавщицы Колотиловой Валентины Семёновны, второго после Господа Бога для них человека в городе, овладевала, неожиданно поступившими в продажу, кипятильниками. Правда, для старух их появление тайной не было. По каким то, известным лишь им одним, признакам, они догадались о подвозе товара и позиции заняли ещё с утра. Сражались старухи, молча, опасаясь Валькиных окриков, но жестоко, как морская пехота в ночном десанте на вражеский берег. На небосклоне не было ни единой тучки, лишь ласточки вились в бескрайней выси желтоватых железнодорожных небес. Вились столь высоко, что милицейский сержант, закинув в выси взор свой в желании проследить их горний полёт, уронил с кудрявой головы фуражку, и, теперь, тихо матерясь, очищал её от въедливой вокзальной пыли.
«Товарищ Просфоров» ушёл искать в привокзальных улочках междугородний телефон и пропал надолго, оставив Сергея в одиночестве сидеть на скамейке. Сидеть и наслаждаться добрым вечером позднего русского лета, окрасившим землю в мирные краски тёплыми кистями ласковых лучей усталого солнца. Минуты этих сказочных, тёплых и добрых вечеров, когда, наконец, кажется, что все возможные беды и враги сгинули безвестно, и впереди у тебя только хорошее, пропадают для нас за бетонными стенами больших городов, и, как нежданная счастливая находка, как маленькое чудо, встречают нас в конце просёлочных дорог, на лесных полянах и станциях железной дороги, в местах незнакомых закоренелым горожанам, местах, откуда, в конце концов, все мы родом.
Уходя, Просфоров попросил Сергея об одной услуге. «Там, в конце платформы»,- сказал он: «Есть газетный киоск. Если вас не затруднит, купите мне, пожалуйста, последний номер журнала «Родина». Я его видел утром, но киоск был закрыт». Вспомнив об этой его просьбе, Сергей встал со скамейки, и, чтобы заодно ноги размять, прогулялся в конец платформы.
За пыльным стеклом киоска он различил надпись «Вас обслуживает продавец Жёлтиков Ф. И.», потом поискал глазами нужный Перевалову журнал, не нашёл, и спросил у продавца: «Вы «Родину» продали»? Продавец же, до того, как услышать его вопрос, мирно читавший «Советский спорт», вдруг переменился в лице, поднял взор свой на Перевалова, отчего-то ещё более испугался, и, пролепетав: «Это вы, товарищ лейтенант»? захлопнул прямо перед Серёгиным носом окошко, мгновенно украсившееся табличкой «Переучёт». «Больной, наверное, на голову»,- подумал Перевалов и отошёл от витрины ни с чем. Продавец же Жёлтиков Ф. И., то есть Фёдор Иванович, немедленно после его ухода запер ларёк на ключ, сдал выручку в контору и уволился с работы. Поле чего собрал вещи и на первом же автобусе уехал из города.
Дело было в том, что Родину он действительно предал, обретался у немцев в карательном отряде, и в конце 1941 года участвовал в расстреле мирных советских граждан. Тайна эта, несмотря на возвращение в Красную Армию и безупречную последующую мирную жизнь, мучила его душу многолетними угрызениями совести. Когда же в окне его ларька явился военный в плащ-палатке и строгим голосом произнёс обвинение в измене Родине, в измученной душе его что-то треснуло и сломалось. Но к рассказу о Жёлтикове вернёмся позже.
А пока, из-за угла вокзального здания появился Просфоров и, близоруко щурясь на закат, направился к Серегиной скамейке. «Ну, как ваши дела, Николай Иванович»?- осведомился лейтенант. «Как сажа бела»!- печально вздохнув, ответил тот: «В нашем институте такой же бардак, как и везде. Контрольное оборудование для эксперимента, несмотря на все обещания, отправить забыли, но я дозвонился до самого директора, и мне обещал уже он лично, что оборудование доставят завтра к обеду с почтовым вагоном. Боюсь, правда, что обещанного три года ждут. Но, если оно благополучно прибудет, я надеюсь, вы окажете мне услугу и поможете его вывезти с разъезда, Серёжа»? Обращение в такой уменьшительно-ласкательной форме лейтенанта слегка смутило. Обретя желанные погоны с двумя маленькими звёздочками, он со стороны гражданского населения рассчитывал лишь на обращение по имени-отчеству или, хотя бы, по званию, и хотел даже обидеться, но любопытство взяло своё, и он не стал обижаться, а, придав лицу своему чрезвычайно суровое выражение, поинтересовался: «А в чём, собственно, заключается ваш эксперимент, товарищ Просфоров»? «А вы, лейтенант»,- приняв его официальный тон, ответил вопросом на вопрос Николай Иванович: «О пространственно-временных перемещениях, или, проще сказать о машине времени, что-нибудь слышали»? «Это о какой машине? О той, о которой в романах пишут, и в кино»?- не выдержав официальности, рассмеялся Сергей: «Так это ещё пацанами в книжках читали и кино смотрели, «Перстень княгини Анны» называется». «Классное кино»!- увлёкся он: «Они на машине без тормозов, а крестоносцы следом, и»… «Нет, нет, Серёжа, я вас вполне серьёзно спрашиваю. А, впрочем, откуда вам об этом знать, сведенья об этом вопросе полностью засекречены, в прессу даже иностранная информация не попадает, и огласке ничего не подлежит. Вы же сегодня в штабе за неразглашение расписались… Но, всё равно, Серёжа, то, о чём я вам сейчас расскажу, вы обязаны забыть сразу после окончания эксперимента. Вам ясно»? В голосе его вдруг ниоткуда появилась совершенно неожиданная властность, и лейтенант, ошарашенный этим, поневоле ответил: «Так точно»! Перевалов же продолжал: «Итак. Вас заинтересовала суть эксперимента. Попытаюсь разъяснить достаточно кратко. Мир вокруг нас будто сыр дырами пронизан тропами из одного времени в другое. Да-да, время назло всей школьной физике обратимо и проницаемо. Ещё в 1935м году профессор Десницын доказал, что оно ещё и управляемо»… «Как управляемо»?- опешил лейтенант. «Просто. Аппарат, созданный для этого нами, учениками профессора, чрезвычайно прост, прост до смешного. Поверьте мне, алхимики изобретали его не раз»,- улыбнулся Просфоров, и, помрачнев, добавил: «А инквизиция, поди, уничтожала тоже не раз. Однако перейдём к самому эксперименту. Грубо говоря, мы с вами посредством находящегося в этом ящике аппарата проведём пространственно-временной разрез, и перенесём в настоящее участок пространства из прошлого, при том условии, что связь его с материнской средой нарушена, не будет. Мы с вами будем иметь тамбур, через который сможем попасть в прошлое, будто из вагона в вагон электрички и вести необходимые наблюдения. Но»,- тут Николай Иванович на минуту замялся, и тень неких горьких воспоминаний скользнула по его лицу: «Полной безопасности эксперимента мы обеспечить не можем. Опасно появление из прошлого любого агрессивного объекта, не столько самим фактом агрессии, сколько последствиями для нас в настоящем любого воздействия на этот объект. Это так называемый «эффект мотылька», описанный ещё самим Брэдбери. Из-за этого нам пришлось выбрать для проведения эксперимента возможно более глухой и удалённый район исторической Руси, где по случайности, для нас счастливой, и расквартирована ваша рота. Согласно распоряжению командования округа, вам придётся помочь мне в установке оборудования, контрольных датчиков, и оцеплении территории эксперимента. Вот такие дела, Сергей Петрович». Лейтенант глядел на него молча, не в силах справиться с навалившейся на него горой впечатлений, мял в руке сигарету, пока не превратил её в серый комочек бумаги… Он был возвращён к реальности жизни лишь прозвучавшим над самым его ухом из репродуктора голосом диспетчера, уведомившим ожидающих посадки, что поезд их задерживается ещё на полчаса. Сообщив эту весть, диспетчер принялась, столь же трагически, как прежде электрика Кирилова, выкликать дежурного милиционера Познякова, одним тоном своего голоса подтверждая подозрения слушателей в непостоянстве своей любви.
И тогда, не отводя от лица Просфорова глаз полных изумления школяра перед многообразием мира, Серёга спросил: «А вы сами-то верите в возможность этого, Николай Иванович»? «Молодой человек»,- ответил тот: «Как бы я мог усомниться в реальности этого, если это и есть моя профессия. Основа её - это возрождённая современными исследованиями древняя наука, корни которой восходят к творениям великих умов античности, подтвердившая своё право на жизнь целым рядом успешных экспериментов, в один из которых имел честь вложить скромную лепту своего труда и ваш покорный слуга». «К великому сожалению»,- продолжил он: «Все изыскания строжайше засекречены. В столицах, знаете ли, считают, и не беспочвенно, что надо беречь их результаты от зарубежных разведок. В руках любого мерзавца это страшное оружие».
«Да-а»,- пробормотал озадаченно лейтенант: «Всё это страшно интересно. Одного понять не могу. Не понимаю, куда денется современный участок пространства? Ведь, подходя материалистически, если что-то где-то исчезло, то оно должно непременно возникнуть в другом месте, природа не терпит пустоты, нас так в школе на физике учили». «И неплохо учили. Вы, Серёжа, всё верно подметили»,- блаженствуя оттого, что разговор коснулся его любимой темы, отвечал Николай Иванович: «Из ничего никакой материальный объект не возникнет, современный кусок пространства просто заменить изъятый из древней эпохи. Это произойдёт мгновенно и не потребует больших энергетических затрат. Нам хватит мощности обычного автомобильного аккумулятора».
«А время, которое нам предстоит вызвать из небытия удивительное, как, впрочем, и вся наша история. Кровавое время и жестокое, но полное величайших взлётов души и самопожертвования»,- продолжал он: «Представьте, лейтенант, 13й век. Совсем недавно татары прошли по Руси огнём и мечом, вроде бы вся и всех сровняли с землёй и бросили под копыта своих мохнатых коней. Скажите, Серёжа, что вы знаете об истории этого периода»? «Ну, что и все, Александр Невский, Ледовое побоище, вторжения немцев и шведов»,- напряг память лейтенант. «Неплохо, неплохо… Школьный курс. В его рамках вам и не может быть известно, что произошло в этих местах ещё за несколько лет до Ледового побоища. Именно тогда крупный орденский отряд решил испробовать прочность здешних русских рубежей. Правил здесь князь Ермолай, сын Лихослава Волховича, в крещении Константина, ревностного христианина, переименовавшего древний Мохов в Петровск в память апостола. Были они, князья петровские, прямыми потомками убиенного Олегом варяга Аскольда по линии третьего сына от древлянской княжны. Сам Ермолай, дожив в те поры до тридцати пяти годов, мужчина был видный и нравом геройский, хотя и не без недостатков свойственных властителям тех времён. Прослышав про орденских немцев, он обещал народу, как и всегда у нас принято, войну «малой кровью и на чужой земле» и «с дружиной своей в цареградской броне» двинулся к орденской границе».
«К границе»?- не понял Сергей: «Какие ж тогда были границы»? «Конечно, границы в современном понимании этого слова не было, никто с собаками по КСП не лазал, следы вражьи не искал, но учтите другое. Леса были дремучи и местность в пограничье непроходима, следовательно, война шла по дорогам и рекам, а на дорогах заставы были и тогда. Так вот»,- продолжал далее Николай Иванович: «Ермолай, смеясь над неповоротливостью рыцарей, скоро их не ждал и дал дружине отдых, забавляясь звериными ловами. Но, пока он травил хортами лосей и откушивал меда и арамейские вина в богатом шёлковом шатре зарезанного им по случаю татарского мурзы, зря забравшегося так далеко на север, авангард противника в составе прибывшей незадолго до этого из Палестины панцирной конницы при поддержке изрядного числа пеших кнехтов, возглавляемый графом Зигфридом, братом его Арнольдом и достославно прославленным паладином бароном Думкопфом, следуя перенятой у арабов тактике партизанской войны, неожиданным обходным манёвром, вырезав заставы, обрушился на не чаявших беды безоружных ратников. По обычаю того времени брони и копья до боя лежали на возах. В котлах варилась на кострах дичина, и на угли тех костров упали пронзённые шквалом нежданных стрел воины Ермолая. Самого же его и воевод застигли в изрядно нетрезвом виде, но видать таково природное свойство русского человека, что после минутного замешательства, они опрокинули столы и задали врагам такого жара, и хоть летописец, очевидно, преувеличивает, говоря, что «бились они три дня от восхода солнца и до заката, да три ночи сряду», но часа три они бились всяко, нанеся противнику большой урон. В итоге полегли все, кроме князя»…
«Что же он, убежал с поля боя или покорился врагам»?- увлёкшись рассказом, гневно спросил лейтенант. «Ни то и не другое», - отвечал ему Николай Иваныч: « Он бился до конца и, когда полегло всё его войско, был всё ж таки обезоружен и связан. Будучи связан, он продолжал столь яростно ругательски ругать врагов, что прикомандированный к войску учёный священник из Рима отец Климентий убивать его сразу запретил и записал все выражения дословно, с целью расследования всех описанных в них извращений. Рукопись эта, запрещённая к прочтению простыми клириками, недавно обнаружена в библиотеке Ватикана. Посовещавшись, вражьи вожди обрекли Ермолая на смерть иную, чем у его соратников. Он должен был умереть в пламени костра на главной площади своего города Петровска, по теперешнему плану как раз напротив исполкома, где бюст Ленина. Потащили его немцы с собою на Петровск, но по дороге князь бежал»…
«Ну, а дальше»? «Дальше он прежде немцев попал в город, обратился к народу, собрал новую рать да мужиков с дрекольем в ополчение и снова пошёл на тевтонов. Бились они вновь. И была битва «от рассвета и до полудни», а, когда нежаркое августовское солнышко выползло в зенит, враг отступил с заваленного трупами поля и ушёл в свои пределы. Не бежал, а отступил, но это была победа»…
«Хотя»,- закончил свой рассказ Просфоров: «Для нас она неизвестна. Следы этого события в отечественной историографии были утеряны. Опись случившегося спустя 30 лет, была занесена в Никандровскую летопись Спасопреображенского на Бочарихе монастыря. Летопись в конце 14го века пропала. По имеющимся у меня данным сотник Биренши из Тохтамышевой рати, он же Антонио Градацци, тайный подсыл генуэзцев, похитил её во время захвата и поругания татарами монастыря. Два года назад, в книге канадского историка Маккензи я натолкнулся на следы описания этой битвы»…
Николай Иванович представил себе по фотографии высокого сухопарого мужчину Алана Маккензи, по матери Лучанинова. Бабушка звала его Алёшей. На стене кабинета его в скромном домике на берегу озера Онтарио, где под сенью книжных стеллажей замерло в картинной раме утро в русском лесу, висела заговорённая дедова сабля. Висела тихая и вечно юная, в тронутых временем ножнах, смиренно висела, будто и не она оставила свои шрамы - заметки на лице командира красных партизан товарища Карпёнкова в жестоком бою за станцию Левонов Пост, а других - прочих и в сыру землю уложила. Суровая была та сабелька и присяге верная. Да только гражданская война присяг не знает, путает и мутит пути людские, и верные сабли доживают свой век, если не на пыльных коврах в кабинетах внуков, так на стенах особняков выживших мародёров…
Бег мысли туманит очи Алана Маккензи, пальцы бережно гладят ветхий листок, письмецо из лет давно минувших. Листок обгорел с краю, когда изрядное число лет назад таким же тёплым вечером горел монастырь над речкою, метались в сумерках всадники в лисьих шапках, дикими звериными криками оглашая окрестность, убивая смиренных иноков. В тот час опьянённые кровью и безнаказанностью изверги встретили нежданное возмездие. Старый боярин Иван Маркович Лучанинов, неведомый предок историка, доживающий восьмой десяток лет на покое, вытащил из-под соломенного тюфяка годами сберегаемый клинок, прищурил глаз на свет заходящего солнышка, руку, отвыкшую боя, размял, и, прислоняясь спиной к дровяной кладке, ссадил крепким ударом с коня зарвавшегося налётчика, ещё одного, срубил на лету замахнувшуюся на него руку с кривой саблей, а следом и петлю аркана, а потом неожиданно охнул и упал, цепляя поленницу скрюченными пальцами, потому как не выдержало старое сердце, по-теперешнему говоря, инфаркт со стариком случился. Упал он на притоптанную конями жухлую траву и мелкие палые листья берёз, а из-под рубахи выпал, шелестя вслед листве усталыми страницами тяжёлый том Никандровской летописи.
«Конечно, не подумайте, Серёжа, что мы задались целью влезть в свалку между русскими и тевтонами. Спаси Бог, учёны. Один из первых наших опытов в шестидесятые годы, когда мы ещё не могли вскрывать временной пласт более чем на четверть века, как раз и завершился тем, что фашистский карательный отряд, вызванный нашим опытом из небытия, чуть не ворвался в забывшую о войне мирную деревню. Лишь счастливый случай и личный героизм наших сотрудников спасли положение. После этого тему надолго закрыли. Будем осторожны. Программа исследований у нас небольшая, за неделю управимся». Лейтенант имел ещё много вопросов, но Николай Иванович убедил его, что всё необходимое он узнает походу подготовки эксперимента.
Солнце село, но последние лучи его, задержавшись сверх срока, пробегали по вокзальной крыше. Диспетчер страдала по радио о монтёре пути Смирнове.
В те поры распродажа дефицита в ОРСовском магазине завершилась полной и безоговорочной победой гражданки Кобельковой Анны Спиридоновны, 1956го года рождения, русской, несудимой, в браке ранее не состоявшей, старой девы короче, сумевшей убедить знавшую её с малолетства толпу в том, что она многодетная мать, и под щёлк выпавших от возмущения вставных челюстей многих её конкуренток, овладеть без очереди последним кипятильником. Анна вышла за дверь, а толпа, осознав всю полноту её вероломства, взорвалась возмущенным криком, но вскоре крик утих, и, полные впечатлений от не зря прожитого дня, старухи разбрелись кто куда, частью растворившись в изгибах сбегающих с холмов улиц, частью пополнив собой вокзальную публику, негромко изъявлявшую свое недовольство безмерным опозданием поезда.
Следя усталым взором за ползущими через переезд машинами, лейтенант в ожидании этого, заблудившегося в летних сумерках, поезда перебирал в уме впечатления минувшего дня. Перед глазами его на фоне, наконец, поползшего вниз шлагбаума, проплыли «зёма» на серой лошади, усатый полковник Сухов, ПНШ (помощник начальника штаба), через слово вставляющий «а», «а, Перевалов, а, поедете, а, в объект». Следом секретчик - рыжий тощий прапорщик, вываливший перед ним через окно «железной комнаты» целую пачку обязательств о неразглашении, будто предстояло Серёге не дорогу по болотам строить, а космические корабли с боевыми лазерами над Америкой запускать. Тогда он и не понял в честь чего, обязательств этих столь много, но тут перед глазами его возник Николай Иванович с планами своего удивительного эксперимента, и лейтенант окончательно утратил уверенность в реальности происходящего. Все, увиденные им за день, лица смешались в странный хоровод, а впереди, что будет впереди, он не знал.
Более всего из призраков дня минувшего тревожил его образ замполита, упитанного подполковника с маленькими, спрятанными, будто в засаде, под нависающим лбом, глазками. Разговоры его ласковые, вежливые, весьма убедительные, что «в роте бардачок, знаете ли, дедовщинкой попахивает». Указания завести и поощрять в роте как можно больше людей, которые, как бы так выразиться поаккуратнее, извещали бы командование, что да как, осведомителей, короче. А как завести их? Воспитать, не от рождения же они такие. Это просто. Падает человечек, подтолкните его вниз, а как в дерьме изваляется, поднимите, отряхните, сопли утрите, и верный пёс вам будет до самого дембеля. Объяснительные со всех берите по всякому поводу, в тетрадочки на каждого все грехи заносите…
И дальше о том же, и всё разговор мудрёный, только кому он служит, чёрту или Богу, сам чёрт не разберёт, будто занавесочка над тайной кухней приподымается, как «человеков улавливать», да не над всей, над уголком только. Хитрый человек, страшный.
К перрону, виновато изгибаясь, подползал давно забывший о расписании поезд.