Посвящаю разумности своих детей, внуков и последующих...
Ещё одно, последнее сказанье -
И летопись окончена моя.
Исполнен долг, завещанный от бога
Мне грешному. Недаром много лет
Свидетелем господь меня поставил
И книжному искусству вразумил...
--------------------
На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною -
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно,
Не много лиц мне память сохранила,
Не много слов доходят до меня,
А прочее погибло невозвратно...
-------------------
Но близок день, лампада догорает...
ОСМЫСЛЕНИЕ
Сегодня 16-е августа 2010-го года. Мне 77 лет. Присягал я ещё Сталину. Среди сейчас живущих я, только один, помню и знаю хоть что-то о своих предках. Более того – они всегда во мне. В моем характере, в образе жизни, в осмыслениях, в отношениях к людям, к работе, к искусствам, в оценках событий. Я часто говорю их репликами, пословицами, поговорками, афоризмами. Жили они на той же земле, где живем и мы Но в разных эпохах и в разных государственных образованиях. Были людьми они, конечно, разными. Разных возрастов, разного образования, разных профессий. Но схожими в своей русской человеческой естественности. Трудились, растили детей, сторонились афер, не воровали. Не были ни набожными, ни суеверными. Церковь не посещали, у бога ничего не просили. Да, и вообще, о нем в семьях не упоминалось. Ни я, ни моя родная сестра так же, как двоюродные и троюродные братья и сестры, крещены не были. Да и тема эта никогда не оговаривалась. Думаю, не только из-за практической ненадобности, но и благодаря цельности, не раздвоенности сознания у бабушек, дедушек, их детей. Оба дедушки никак не участвовали в кровавых революциях и в братоубийственной Гражданской войне. Хотя по возрасту и здоровью вполне для этого были годны. Никто из предков не работал в репрессировавших органах. И никого у нас не репрессировали. Командовать, помыкать людьми не стремились и не хотели. В партии большевиков состоял с конца двадцатых годов только мой отец – красный командир. И к властям, и к обстоятельствам приспосабливались трудом и здравым мышлением. Это хорошее человеческое свойство, достойное подражанию. Вместе с ними 77 лет назад начал жить и я. Они ушли раньше меня, в разное время, при разных обстоятельствах. Но, как я уже сказал, живут во мне. При случае я навязываю память о них своим детям и внукам. Устно, репликами. Но ребята память о наших корнях по молодости впитывают в себя поверхностно. Сам такой был. В молодости смотрят вперед. Это естественно. Но с годами, к старости, когда впереди ничего уже не светит, когда «впереди» уже делается не твоим, оглядываться назад и кое-что подсчитать там становится такой же естественной потребностью, как молодым просчитывать наперёд. К сожалению, чаще всего вглядеться в прошлое не во что. У меня, в частности, об ушедших осталось немного фотографий. Да несколько писем отца. Остальное - только в памяти, пока живу. И мой святой долг и потребность не только вспомнить и зафиксировать ушедших родных по рангу и именам. Надо бы, хоть предельно коротко, но ёмко, представить их живыми людьми, какими я их понял, какими они мне запомнились. Сменившие меня должны их знать, захотят их знать. Как захотят и правдиво знать прошедшие эпохи, в которых те жили. Вот для них, сменяющих меня, напишу, что видел, с кем общался. Напишу свое понимание прошедшего. Сколько успею. Как в таких случаях делал письменные оговорки Л. Н. Толстой - « е. б. ж.». (В расшифровке - « Если буду жить»). А оно, мое понимание, по сути, по голым фактам и даже по хронологии никак не совпадает с оболванивающей народ государственной идеологией. (Идеологий всех государственных образованиях и исторических периодов, в которых мне довелось жить.) Пишется медленно. Отвлекает повседневность, изымает время и силы. А я продолжаю жить не по годом активной и интересной жизнью. И вырвать себя сознательно из этой жизни, даже ради мемуаров, мне представляется самоубийством, противоестественным. Будем жить, как живётся. И писать, как пишется.
1 СМОЛЕНСК
Род отца был от меня далековат. Я с ними не жил ни в детстве, ни позже. Редкие, настороженные встречи. Они из города Смоленска. Во всяком случае дедушка и бабушка жили там. Там же родили детей. Там же и похоронены. Про отца моего деда – прадеда слышал только (наверно, от своих отца или матери), что «он умер под забором». В переводе с народного языка того времени – пил, пропил... Имени его не знаю. Но он мой, наш. Как-то надломился, не хватило ума и воли на рывок в иную обстановку, в результативный труд, к реальным радостям... А сивуха тут, как тут. И никто не вышиб стакан из рук. Легко из сытого высокомерия глумиться над неумелой, безрадостной жизнью и мучительной смертью несчастного... А подумать бы, каково умирать «под забором», презренным, беспомощным, пинаемым... Умирать нашему... Да и выводы бы сделать. Да и перелить бы эти выводы в жизненные установки. Да так, чтобы собственные дети не легли «под забором». В этой связи немного подальше вернусь еще и к отцу, и к матери, и к их жизненным установкам. Я же, хорошо побитый жизнью, намертво усвоил понятие бескомпромиссности в отторжении вещей, факторов, разрушающих личность. В отторжении их на рефлекторном уровне. Их, разрушающих личность мою и мои близких. Не допустимо пить. Не допустимо курить. Не допустимо жить, общаться с психически ненормальным человеком. Жена-психопатка, даже разотличница в школе и на работе, но с искаженным мышлением — есть агрегат неотвратимой переломки личности мужчины, разрушения его естественных связей с родными, уничтожения его жизнеспособности. Это - агрегат деградации, спаивания и позорной могилы. Здесь не стерпится, не слюбится, не нормализуется. Психопатия — от частичного органического нарушения деятельности некоторых клеток головного мозга, на уровне валентности в химических реакциях веществ мозга. Оно, это явление, неустранимо ни таблетками, ни доводами. Может только усиливаться. Причем усиливается с уступками психопатке, усиливается от зависимости мужа детьми, квартирою и пр. Психопатки лживы, приспособляемы, эгоистичны, безжалостны, разрушительны. Способны на самые мерзкие, отвратительные поступки, изощрены в гадостях. Сила внушения на внушаемых и слабовольных у них неограниченна. А о спившемся или повесившемся, переломанном и доведённым до этого именно её мерзкими усилиями, будет щебетать окружению, как ей, вот, с таким было невмоготу. Сейчас приостановился, пересчитал количество написанных мною нерадостных строк беглой характеристики психопаток — 15 строк. Пятнадцать строк, за которыми ужас проживающему с психопаткой одной семьей. А вот если привязать руки психопатки к детектору лжи - все ее помыслы, поступки, слова выдаются абсолютной правдой, за которую и бьется эта несчастная женщина, не щадя ни себя, ни детей, ни особенно мужа. Вот только правда эта продуцируется инвалидным мозгом. Бороться с нею в семье невозможно, устоять нельзя. Одно спасение от этого горя, пока еще, конечно, личность не разрушена до необратимости — рывок в сторону, наглухо изолироваться. А уже потом, из безопасной изоляции, отдышавшись, хлебнув свежего, здорового воздуха, разрешать по оптимальному варианту вопросы с детьми, с имуществом. Лет 150 тому назад, принудительно раскрученный уже при советской власти, так называемый мыслитель Чернышевский написал и издал бредовую на мой взгляд книгу « Что делать?» Я в юности на эту книгу набросился с любопытством. Купился на первой главе, называемой «Дурак», Начало и вправду было интригующее, о застрелившемся студенте. Но затем я постепенно в неодолимой дури забуксовал и на половине чтение прекратил. Но все же тот мыслитель вдолмяжил мне в голову несколько необычный термин: разумный эгоизм. И вот сейчас мне подумалось, что этим термином очень подходяще обозначить тот самый рывок от той самой несчастной женщины. Не должно гибнуть от безумства психопатки. Не надо распускать по ней нюни, ее жалеть. Она выживет, приспособится, найдет успокаивающее объяснение разрыву. Конечно , нелесное для вырвавшегося. Это ее правда, а вырвавшемуся из горя уже все равно, как она пачкает грязью вслед, главное - живой. Я на женской психопатии, на банальной, бытовой, остановился так обстоятельно потому, что зачастую она является предпосылкой безвольному мужу искать забвения в алкоголе, от кажущейся безвыходности. На научно-популярном уровне о таких обычных в нашей жизни явлениях что-то не пишут. Я же до этой жизненной установки, до недопустимости проживания с ненормальными, допёр сам. Империческим путем, методом проб и ошибок. Жизнь заставила разобраться, осмыслить. И считаю своим долгом, необходимостью, поделиться с читающим. Возможно, поможет что-то уяснить, что-то более разумно предпринять, чего-то избежать. Говорили же древние греки, что в любой ситуации лучше знать немного больше, чем немного меньше. Ну, а самая-самая, абсолютно надёжная гарантия от алкогольной зависимости, от концовки «под забором» - не пить, ни мало, ни «норму», ни по-необходимости, ни для согрева, ни пиво, ни водку. Не пить никогда, бескомпромиссно. Как не пьют же серную кислоту. И наплевать на чьё-то лицемерное недовольство, на застольные упрёки. Из двух зол: хорошо пить или абсолютно не пить — для нас несоизмеримо лучшим, приемлемым, конечно, второе - абсолютно не пить. А вот, как ни странно, но и эту очевидную истину никто мне своевременно, доходчиво не растолковал, не внушил. Так, чтобы она стала для меня очевидной. Не оказалось в моем окружении такого человека. Даже мой родной отец палец о палец не ударил для профилактики не «под забором». Хотя, правда, пытался до моего юного безрассудства достучаться еще в училище командир дивизиона полковник Жариков. Но, как все у нас — неумело. В лагере, летом 1953 года, напиваясь пьяным, он иногда приказывал перед отбоем строить дивизион в каре (буквой «П») и, взобравшись на табуретку, принесенную дневальным, начинал: «Товарищи курсанты, водка - зло... и т д.». Читал я у Горького, что дети злы. Но мы, 400 курсантов, стоящие в каре, были уже не дети, незлы, не насмехались. Мы с пониманием смотрели на пьяного, безвредного русского мужчину, который, подстраховываемый дневальным, делился своими впечатлениями о водке, с табуретки. Дело житейское. Мы отбивались от комаров и не вслушивались в смысл говоримого полковником, как вообще никогда не вслушивались в речи начальников. Так что и полковник Жариков, хоть и бывал предельно искренним, очевидное для меня очевидным не сделал. Да и как оно может быть очевидным, если полковник от водки даже с табуретки не падал, да и из армии его не увольняли... И здесь, про алкоголизм, я тоже допёр сам. И тоже империческим путем. И тоже жизнь заставила разобраться и осмыслить — пить нельзя. Алкоголь - наркотик коварный. Общество пьет. Вот это очевидно. И вступающий в жизнь живет, понятно, не только по писанным законам этого общества, но чаще - по неписанным. А выпивать, отмечать, обмывать – и есть одним из основных этих неписанных законов человеческого общежития, нравов. Выпивший ощущает себя удачливым, умным, бодрым, дружелюбным. Приглушаются озабоченности, неприятности, безвыходности. Организмы у людей разные. Некоторые люди на биологическом уровне просто предрасположены к зависимости от алкоголя. Другие делаются зависимыми от частого употребления. Эту зависимость я, дилетант, объясняю себе опять же химией. Алкоголь, попадающий в клетки человеческого тела, становится постепенно катализатором. У зависимых побыстрее. Реакция окисления в клетках, то есть соединения кислорода с питательными веществами, получение энергии, в присутствии алкоголя становится приемлемой. У выпивающего - это стадия привыкания к выпиванию. А затем, у продолжающего пить возникает зависимым от алкоголя. В клетках его тела уже без присутствия алкоголя, катализатора, не идёт реакция окисления, не поступает энергия - организм в муках. Это уже алкоголизм. Жить непьяным, без катализатора, делается невозможным. А дальше — банально: деградация, ненужность, нищета, немощь, позорная, мучительная смерть. Редкий человек, тем же рывком, наступив себе на горло, через страдания, выскакивает из этих алкогольных страданий. Поновой находит себе место в жизни, интересы, радости. Редкий. Я лично таких знаю 2-3. А погибших в моем окружении — сонм. («Перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть своей тоски...» - Есенин.). Вот поэтому, при подвернувшемся случае, и делюсь своими соображениями о гибельном недуге. Понимаю, скучно такое читать. Но я ведь пишу не беллетристику. И не для развлечения. Я фиксирую свои осмысления пережитого и виденного. Любознательному пригодится. И хочу, чтобы моим детям и внукам химические иллюзии счастья были бы так же отвратительны, как и мне, пишущему эти строки. И светлая память нашему далёкому предку, давшему нам жизнь и фамилию... Он прожил так, как умел...
Но возвращаюсь к дедушке, отцу моего отца. Отчество его, конечно, не знаю. но фамилию его – Панасенко носит теперь наш немаленький клан. Фамилия, без сомненья, малороссийского происхождения, от существовавшего только в Малороссии имени Панас. Здесь во внимание не надо брать доже окончание на «о». А мы теперь можем только гадать, забрел ли прадед в поисках доли с теплой и сытой Малороссии в суровые смоленские края или более дальний наш пращур, отслужив, например, солдатом царскую службу, не вернулся на родину. (Сделаю в скобках пояснительное отступление. Территории и государственные образования я буду называть так, как они назывались в описываемое мною время. Так само слово «Украина» появилось только в начале 1918 года. Этим словом было названо немцами и австрийцами государство, которое они создали на территории нескольких западных малороссийских губерний бывшей Российской империи. Которые Лениным и Троцким по Брестскому договору были отданы, без выстрела, под оккупацию Германии и Австрии. Основной функцией так называемого государства «Украина» было организованное изъятие на оккупированной территории продовольствия, скота, заводского оборудования и пр., и пр., вплоть да чернозёма, и отправка всего этого в Германию и в Австрию. Ставленники оккупантов, руководители этого государства, последовательно Грушевский, Скоропадский, Петлюра с помощью оккупационных штыков и расстрельных военно-полевых судов с ограблением собственного населения успешно справлялись. А после того, как вся эта нечисть в 1920 году осчастливленным «самостийностью» населением совместно с Красной Армией была изгнана, ленинские большевики так и оставили бывшую под оккупацией территорию чем-то вроде самостоятельного административно-государственного образования под названием уже Украинской социалистической республики. Нация же «украинцы» была изобретена австрийскими поляками. Так они в своих политических толкованиях, примерно с 1890года, начали именовать русское население запада России, говорящее на малороссийском диалекте. Конечно, с дальним прицелом на отрыв этого народа от народа русского. Ну, а ленинские большевики эту этническую трактовку продолжили. Конечно, по римскому принципу «Разделяй и властвуй».)
Были ли у дедушки Дмитрия братья и сестры, не знаю. Родился он, я уверен, в семидесятых годах I9-го века (187…г). Видел я его в последний раз ( а предыдущих просто не помню) в 1937 году, или, возможно, в первой половине 1938 года. Было мне тогда четыре года. Он приехал к нам в город Витебск, где мой отец служил командиром зенитной батареи. Жили мы в военном городке на окраине города. Занимали две комнаты в доме барачного типа, в котором проживали семьи командиров (офицеров) полка. В тот период все военнослужащие Красной Армии, занимающие командирские должности, имели официальное воинское звание – командир. В свою очередь командиры делились на младших (потом сержантский состав), средних и старших (потом офицеры) и высших (потом генералы). Потом – это но мере реорганизации армии, в 1940 - 1944 г.г. Но продолжу о дедушке. Я цепко захватил его в память своими детскими глазами. В дверях из барачного коридора для меня он появился как-то неожиданно. Покрупнее среднего телосложения, лысоватый, с короткими светлыми усами. С быстрым, оценивающим взглядом цепких, светлых глаз, впитывающих в себя все, рассматриваемое. Одетый по тому времени обыкновенно, в серенькое, дешёвое, но не неряшливо. На ногах сапоги. В руках кошелка из лыка. В кошелке, хорошо помню, круглая буханка хлеба и бисквитное пирожное на кусочке магазинной оберточной бумаги. Хлеб – лепта в обед у сына, пирожное - внуку, мне. Не меньше и не больше необходимого для такого эпизода. Был, значит, дедушка человеком и порядочным, и себя уважающим, раз обладал святой жизненной установкой, не допускающей, как теперь говорят, халявно попользоваться чужим. Думаю, что его гены сработали и во мне. За все свои 77 лет не остался я должным никому ни рубля, ни стакана вина, ни недоработок. И я теперь угощениями и подарками внукам отдаю долг дедушке за пирожное в не баловавшем сладкими радостями 1937-м году
Унаследовал я от дедушки быстрый разговор, беспокойность в быту и на работе, да, наверно, и быстрое осмысление. Да и категоричность в осмыслении тоже. Это уже от подсознательного понимания превосходства своего здравомыслия над окружением. И это понимание, убеждение - не от вздорности, а от наработанного более высокого уровня, чем у окружения, профессионализма, образованности, ответственности, распорядительности, работоспособности и даже порядочности. Оно, ведь, все автоматически формирует личность, проявляет личность окружению. А дедушка работал весовщиком на железной дороге станции города Смоленск. Такая работа заключается в приёме от отправителей грузов для перевозки их в персонально выделенных товарных вагонах, платформах или целыми составами. Весь передвигающийся по рельсам товарняк, который мы и теперь видим из окон пассажирских вагонов, был принят безвестным нам весовщиком на станции отправления. И будет сдан получателю груза на станции назначения опять же весовщиком, но уже, конечно, другим. Работа весовщика чрезвычайно ответственна; упущения и упрощения чреваты железнодорожными катастрофами. На станции отправления груз принимается весовщиком под ответственность ж. дороги в соответствии с требованиями регламентирующих инструкций. Принимается количественно. Наименование груза, его количество и вес вписывается в сопроводительные документы. («Выдали даме на станции четыре бумажных квитанции о том …»). Весовщике требует от отправителя правильного размещения и надёжного крепления груза в вагонах и на платформах. Он же проверяет техническое состояние подвижного состава. Все это фиксируется в сопроводительных документах. По этим же документам груз, прибывший на станцию назначения, от железной дороги принимается получателем. Принимается себе, а поэтому подозрительно и дотошно. При необходимости получатель предъявляет претензии ж. дороге. А та, в свою очередь, конечно, только к принимавшему весовщику. Стоимость грузов – цифры астрономические. А зарплаты весовщика – копеечные. В течении всей своей службы в армии (28 лет) я постоянно имел дело с ж. дорожными перевозками воинских грузов: автомашин, боеприпасов, артиллерийских орудий, миномётов, радиолокаторов, ящиков с тех. имуществом, личного состава (военнослужащих) и пр. И убедился, что весовщик обязан быть грамотным, знающим инструкции, формалистом до мозга костей, недоверчивым, бескомпромиссным. Умеющим не только заставить отправителя правильно, надёжно разместить и закрепить груз, но при необходимости и научить его ( рабочих, солдат), как это сделать. Работы проводятся в жару, под дождем, в лютый мороз. Отправители неумелы, ленивы, подвыпивши, глупо-хитрые. Им лишь бы сдать. Они безответственны, если в пути незакреплённый груз разнесет вагон или автомашина свалится на рельсы. А это – неминуемая железнодорожная катастрофа. В ответе только весовщик. По царским законам – это преступная халатность, которая каралась каторгой. При Сталине справедливо расценивалось, как вредительство, как подрыв мощи и обороноспособности государства. По установках того времени должностное лицо, профессионал, должен выполнять свои должностные обязанности только правильно. Никаких объективных причин и смягчающих обстоятельств. Упростил, пренебрег - преступление. Наказание только одно и совсем не неожиданное для наказуемого и его окружения - расстрел. Приговор выносился по советским законам и в частности на ж. дороге специализированным железнодорожным трибуналом. Приговор суров, но для русского менталитета оптимально рационален. Никем, конечно, не подсчитывалось, сколько всего весовщиков было расстреляно и сколько этими показательными расстрелами было предварено ж. д. катастроф и сохранено человеческих жизней Но факт, что такие катастрофы не были бедствием в Советском Союзе. Да и в пятнадцати теперь осколках того великого государства о таких происшествиях что-то не слышно. Так вот, беспорочно работая на своей ответственной и многогранной должности, дедушка, конечно, не мог не быть на несколько голов выше своего окружения по осмыслению жизненных реалий и по работоспособности. Отсюда и категоричность. И не только в суждениях, но и в отношениях с людьми. Даже и не на работе, в повседневной жизни, в семье, разумная уверенность в своей правоте делала деда деспотом, жёстким, суровым. Но только во благо семьи, детей. Все это понимающими воспринималось, как естественное проявление незаурядной личности, и обязывало их к согласию, к подчинённости в их же интересах или в интересах общего дела. А недалёкие, неумелые, ленивые, злобные видели в дедушке человека вздорного, вспыльчивого и неуживчивого. К тому же подозрительно не вступающего в сговоры, в сделки, не ворующего и не халтурившего. На помещённой выше фотографии рядом с дедушкой - его смоленская внучка Тоня. Теперь, сам дедушка, вглядываясь в ту 76-летней давности фотокарточку, я понимаю, почему Тоня оказалась на нашем витебском снимке. Будучи нормальным человеком и ответственным семьянином, имел дедушка естественную потребность по возможности как-то порадовать своих близких да и, не поучающе, поучить их окружающим жизненным реалиям. И, вот, едя в Витебск, захватил с собою маленькую внучку (лет 8). Доставил растущей возможность прочувствовать ж. дорогу, чужих людей в переезжающем экстреме, посмотреть быт другой семьи, покушать другую пищу (готовила моя мать по-крымскому). А сколько невзначай бросил девочке новых реплик, комментарий, по дорожным ситуациям советов... Умных, доходчивых, выношенным широко мыслящим человеком. Внучке — и в радость и поучительно. В радость и девочкиной матери и бабушке за дочку и внучку. Тоже, ведь, - характеристика дедушке. Не в станционный буфет — пиво пить, оторвавшись от жены, а внучку за руку — для её будущего... ( Я пишу без перенапряга эти записки уже несколько лет. Поэтому расстояния по времени от одного и того же события может мною исчисляться разным в зависимости от года написания основного текста и добавлений в него).
Обо всем этом, в далеком 1937 году, четырёхлетнем мальчиком, я не мог знать и думать. Помню, съев пирожное, я ползал под столом между ног обедавшими дедушкой, отцом и матерью, под взаимно уважительный говор слегка подвыпивших, нечасто встречающихся родных людей. И также не мог я тогда знать и думать, что дедушку больше никогда не увижу и что с каждым, из прошедшем с тех пор 73 годами ,будет он мне все более ближе и все более понятнее.
Его жена, моя бабушка, была по годам не на много младше его. Конечно, не из богатых. Её происхождение тоже не знаю. Звали, кажется, Маланьей. Белесая, как основная масса исконных русских жителей северо-запада России. Поэтому и мой отец такой же белесый, с редковатыми волосами. Видел я бабушку в сознательном возрасте только один раз. Она приезжала в Ялту в 1949 году, после смерти моей матери. Приезжала со своей дочкой, сестрой моего отца. В моей памяти она осталась тихой, опрятной, доброжелательной старушкой. Но какой-то вроде инфантильной среди наших шустрых южных людей и размашистой ялтинской жизни. В подарок отцу и мне, своим сыну и внуку, привезла, передала её единственные ценные вещи, её семейные реликвии — патефон и суконный костюм младшего сына, брата моего отца, умершего еще до моего рождения. Думаю, что люди рождения после примерно 1955 года, могли слышать что-то о патефоне, но в живую с ним пообщаться им уже не довелось. Патефон — это музыкальный механический инструмент, смонтированный в виде компактного чемоданчика. Заводной ручкой заводилась, закручивалась патефонная пружина, которая затем, равномерно раскручиваясь, вращала пластмассовую круглую пластинку со звуковыми дорожками. Звук был не громкий. Но для комнаты достаточный. Предшественником патефона был граммофон. По принципу такой же музыкальный инструмент, но более громоздкий, с просто огромным звуковым раструбом. Выпускались граммофоны еще до революции, воспринимались тогда, как непостижимое чудо. И по моим представлениям были недоступны семьям даже с достатком выше среднего. Лично мне довелось увидеть граммофон не в музее, а как остатки былой роскоши, в семье знатного севастопольского врача-старичка Агофонова в конце 30-х годах прошлого века. Конечно, с началом Первой мировой войны, с августа 1914 года, стало не до граммофонов. Страну ввергли в мясорубку уничтожения войнами и революциями. Ввергли сознательно, планомерно, руками врагов внешних и негодяев внутренних. И только один человек, Иосиф Виссарионович Сталин, не дал расчленить великую империю на части и превратить ее в сырьевой придаток правящей миром вненациональной финансовой олигархии. Уже с середины 20-х годов страна, теперь Советский Союз, начала железной рукой Сталина выводиться из не представляемой современному человеку разрухи. Восстанавливались и строились новые фабрики, заводы. железнодорожный транспорт и пр.. пр. Вот среди этого «пр» была воссоздана и абсолютно новая, патефонная, отрасль, начиная с кадров этой отросли. Воссоздана наряду с танкостроением, самолётостроением и др. Подчёркиваю — наряду. Танк защищал воссоздаваемую страну. Патефон формировал воссоздаваемого советского человека. Начали патефоны появляться в продаже в конце 20-х годов. Конечно, в очень недостаточных количествах. Как и все, вообще, товары народного потребления. Возможности страны были ограничены. На полках магазинов патефоны не стояли. «Выбрасывались», как тогда метко определял народ, и вмиг, с дракою, сметались. Хоть и стоили немало. К патефонам выпускались пластинки с продуманным, содержательным репертуаром. Это и старинные романсы, и народные старые песни. И новые советские песни, доходчиво отражающие быт и труд рабочих, колхозников, красноармейцев. И оркестровая музыка. Вокруг владельцев патефонов группировались дворы, коммунальные квартиры, улицы, общежития. Люди наслаждались песнями, музыкою, воспитывались эстетически. Под патефон проходили квартирные вечеринки, праздничные застолья. Патефон едиными по всей стране записями па пластинках (а их, записей, было неочень много) сплачивал людей одинаковым пониманием прекрасного, сплачивал в патриотизме, в национальной гордости. И ненавязчиво прививал понятия, как писал Маяковский, «что такое хорошо, что такое плохо». Сталин был гением. Несоизмеримо прозорливым и мыслящим. За 15 лет (с 1925 по 1940) совершил он невозможное. И одним из инструментом этого совершения, по моему убеждению, был патефон. Не важна в этом совершении патефонная доля в процентах. Важно участие. Сталинистами написаны тома исследований феномена Сталина. Я с благоговением снимаю шапку перед Мухиным, Прудниковой, Стариковым и многими другими. Но Сталин в своей деятельности был так велик и непостижим, что до патефона даже и они еще не домыслили. А Сталин и сам с удовольствием и пониманием пользовался патефоном. Читал я в мемуарах больших людей, бывавших на квартире у Сталина, что иногда он подходил к патефону, выбирал нужную ему пластинку и, самолично установив, ее прослушивал. И думаю я, что он не только наслаждался в тот момент музыкой или песней, но и уяснял, досконально зная людскую биологию, какое воздействие прослушиваемое произведет на формируемого советского человека, Несомненно, отсюда безукоризненный репертуар советских пластинок.
Вернусь к смоленской бабушке. Тогда, в детстве, я все воспринимал. как видел. Да и видел-то я бабушку всего несколько дней. Теперь, на 78-м году жизни, саккумулировалось во мне в одно представление все виденное, услышанное и осмысленное. Более глубоко понимаю бабушку. Жизнь она прожила непраздную. В трудах на грани возможного. Для теперешних старух — непостижимую. Для женщин ее поколений — обычную. Родили они с дедушкой и вырастили не менее пяти детей. В Смоленске по ул. Мопра 22 построили домик. Доход — только оклад с дедушкиной работы. На придомовом участке - стандартный в то время набор-кормилец: огород, корова, свинья, куры. Работы по этому хозяйству как-то и трудом не воспринимались — образ жизни, для взрослых и детей всех возрастов. На одном уровне необходимости и потребности было умыть утром лицо и почистить, к примеру, свинюшник. И дедушка и бабушка стремились дать детям образование, «вывести в люди». Моего отца учили игре на скрипке. Вот каким образом учили, к сожалению, не знаю. Как-то никогда об этом не говорилось. Сохранилась фотография отца-мальчика, играющего на скрипке. Взрослым отец но настроению музыщировал, любителем, конечно. Сохранилась и предвоенная фотокарточка музыкальной группы самодеятельности Военной Академии Тыла, где отец заснят скрипачом этой группы.
Одну дочь, сестру отца, выучили на зубного врача. Были в то время не стоматологические институты, а зубоврачебные школы. Учащиеся получали там не больше и не меньше знаний и навыков, которые требовались для врачевания зубов. И успешно врачевали население царской, потом советской России. В начале жизни я тоже у них лечился. И как-то не заметил, когда (примерно в 60-ые годы) и как в стране убрали институт (в смысле сословия, профессии) зубных врачей и перешли на стоматологов, с высшим образованием. Конечно, не заметил, потому, что и у тех и у других без изменений, было и осталось, лечиться неприятно и больно. Но зубные врачи, ремесленники своего дела, лечили бесплатно, добросовестно и понятно. А стоматологи, с высшем образованием и, конечно, поэтому с амбициями и запросами, лучше лечить не стали, но с умелым затуманиванием и вымогательством. И не можешь ты понять, сидя в его кресле , на пользу ли тебе его лечение. Или тебе - на необратимый вред, чтобы ему - детишкам на молочишко. В этих записках мне еще придется не один раз с горечью указывать, как при десталинизации страны под лицемерными предлогами повышения образованности, уничтожили начисто не только профессионализм кадров многих отраслей народного хозяйства и обороны Советского Союза, но и вылущили у этих кадров понимания их предназначенности, чувство долга и внутренней ответственности.
Сын их, мой отец — Панасенко Павел Дмитриевич родился 12 июля 1906 года там же в Смоленске. Образование получил только начальное. Точно не знаю, но, возможно, даже в начальных классах городского реального училища. В царской России среднее образование давали гимназии - с гуманитарным уклоном и реальное училища — с техническим. Сохранилось фото отца того времени — мальчик лет 9 - 10 в форме учебного заведения. Революция, Гражданская война, разруха учебу прервали. Отец, почти тем же мальчиком, пошёл в рабочие. Точно помню, что работал он и на лесопилке. Тогда циркулярных электропил еще не было. Бревна на доски распускали (производственный термин) ручною пилою, специальной формы, сильно удлинённой. А досок требовалось очень много. Все строительство по стране спокон веков возводилось из дерева. Не только дома, бараки, сараи, но и заборы, мосты, тротуары, называемые мостками. Вот песня, сочинённая и запущенная в народ уже в конце 50-х годов:
...По мосткам тесовым вдоль деревни
Ты идёшь на модных каблуках...
По таким мосткам, дощатым тротуарам, я ходил в Киеве еще в 1947 году, в центре города, но на второстепенных улицах. До сплошного асфальтирования было далеко. А мостками, как показывают раскопки, люди, чтобы не утонуть в грязи, пользовались со времен возникновения городов. Да и проезжие дороги в городах тоже часто мостили досками; отсюда в разговорах мы проезжую часть улицы продолжаем называть мостовой. Леса в России было так много, что, казалось, конца ему быть не может. Как воздуху. Потребность в досках удовлетворялось бесчисленными лесопилками. Сейчас призакрыл глаза, и возникла, как бы перед взором, постоянно и всюду в детстве виденная картина. На высоком помосте лежит бревно и двое безликих рабочих распиливают его вдоль, неимоверно длинною пилою. Один стоит наверху, на помосте, и тянет пилу с усилием на себя, вверх. Второй, стоящий на земле, тащит ее вниз. А вокруг опилки, обрезки, сваленные на распускание бревна, небрежно сложенные доски. Копошатся что-то уносящие, подносящие, такие же безликие оборванцы, мальчики. Все под открытым небом, под моросящем дождиком, на раскисшей земле. Тускло, безрадостно, печально, как у Саврасова «Грачи прилетели». Но это нам, избалованным цивилизацией. А те, безликие, среди своих и в свое время тоже были личностями, мужьями, сыновьями, как-то любящими и любимыми, со своими радостями и огорчениями. Оденет после 10 -12-часовой работы вместо рабочих обносков единственную рубаху, смотришь - русский мужчина, иногда даже мало пьющий, кормилец семьи. Кормильцем семьи отец еще не был, зато мог пофорсить велосипедом. В те времена велосипед — большая редкость. Несоизмеримо реже, чем теперь - частных автомашин. И престижнее. И назывался в народе он уважительно, не иначе, чем «машиною»: «Дай машину проехать!» Пьющему, лодырю - такая роскошь была недоступной. Написал и вдруг вспомнил, что летом победного !945 года, возвращаясь с поверженной Германии, отец привёз в семью три велосипеда: два мужских и женский. Один мужской был с клаксоном. Точно с таким как на фото. Думаю, и велосипеды, и клаксон — ценности оттуда, из отцовской юности.
Отец там, на лесопилке, не застрял, только перебился в тяжелые и смутные годы. Думаю, и отец и мать, мои смоленские дедушка и бабушка, проталкивали его на большее. Учили же для этого и в городском, и на скрипке, сколько могли. В 1926 году, достигнув призывного возраста, отец поступил в Московскую артилерийскую школу. В те годы и на красных командиров принимали тоже только из рабочих и крестьян. Срок обучения в школе — 4 года, из них первые два — вроде рабфака. Курсанта переодевали в красноармейскую форму, на петлицах (погон не было) прикреплялись буквы, означающие принадлежность к конкретной военной школе (МАШ — Московская арт. школа). По прохождению, так называемого, курса молодого бойца (элементарные понятия и навыки армейской службы) курсант принимал присягу на верность трудовому народу и до самой пенсии или смерти становился человеком казённым, живущим, а при необходимости и умирающим, по планам и приказаниям начальников. Из курсантов в школе формировались взвода, батареи, дивизионы, во главе которых стояли кадровые командиры. На вооружении указанных подразделений состояли боевые орудия, на конной тяге. Во взводах курсанты разбивались на орудийные расчёты и выполняли обязанности орудийных номеров. За каждым курсантом закреплялся карабин (винтовка), противогаз, котелок, ложка, сапёрная лопатка и прочие солдатские атрибуты. В течении первых двух лет учебы в школе курсант выполнял обычные функции красноармейца-артиллериста. Нес караульную службу, заступал дневальным по подразделению или конюшне, рабочим по кухне, убирал помещения, двор, прилегающую улицу. Доводил до автоматизма выполнение обязанностей номера при обслуживании и транспортировке орудия и при стрельбе из него. Учился окапываться, штыковому бою, стрельбе из карабина, отрабатывал строевые приёмы. Очень много времени и усилий шло на содержание в положенной форме орудийных лошадей. Каждое орудие перевозилось шестью лошадьми, тремя парами (тремя уносами), впряженными последовательно. Управлять такой упряжкой непросто, сложнее, чем автомобилем. От ездовых требовалось не только умение, выучка, но и характер, и мужество. (Поясню, что орудийный расчёт - это подразделение, непосредственно обслуживающее орудие. Составляющие расчёт числятся по номерам. Так, первый номер — наводчик, второй — замковой, девятый - ездовой первого уноса и т. д). Выполняя практически в течение двух лет поочередно обязанности всех номеров расчета, будущий командир не только учился стрелять в разных качествах из орудия, но и досконально осваивал то, чему ему предстояло обучать будущих подчиненных. Я это пишу не об абстрактном курсанте, а о своем отце-курсанте. Это он отрабатывал по плацу строевой шаг, наводчиком по команде командира устанавливал на прицеле необходимые данные, наводил орудие в цель, нажимал спуск (выстрел), а на марше, ездовым, верхом на одной из лошадей уноса, принуждая лошадей выполнять необходимые команды, успевал с седла нагнуться к их ногам и придерживать или выдёргивать из-под копыт провисающие при повороте и торможении постромки упряжки, чтобы лошади в них не путались и не падали. На марше расчёт, кроме трех ездовых в сёдлах на уносах, шел или бежал за орудием, во главе с командиром орудия, в скатках (скатанная шинель, через плечо), с карабином, противогазом, всем красноармейским имуществом. По необходимости расчёт облеплял со всех сторон орудие и помогал лошадям вытаскивать его из грязи или вздымать на крутую возвышенность. Эти солдатские премудрости и навыки за два года выходцы из рабочих и крестьян осваивали легко. С первых детских шагов труд для них был сущностью жизни, а не игрою, как в интеллигентных или богатых семьях. Стрелять они выучились, трудом, настойчивостью. А вот научиться руководить стрельбою, управлять стрельбою с тем начальным образованием, с которым они поступили в артиллерийскую школу, было невозможно. Попасть, например, снарядом в дом, расположенный километров за 10-ть от орудия и наводчиком не просматриваемый, да еще и за возвышенностью или лесом— целая наука. Управляющий огнём с учётом дальности, направления на цель, ветра, температуры, превышения орудия над целью, вида снаряда, направления вращения земли и прочих факторов должен рассчитать результирующие в артиллерийских делениях и скомандовать наводчику их установку на механическом прицеле орудия для направления ствола на цель. И если разрыв первого снаряда, выпущенного по этим установкам, несколько отклонился от дома, предназначенного на уничтожение, означало, что на это «несколько» ошибся в расчётах управляющий огнём. Но дело поправимое, конечно, при умении. По величине отклонения рассчитывается и вносится в прицел поправка, ствол доворачивается - и дом обречён. Но не так все просто. И чтобы эту артиллерийскую науку постичь, требовалось более серьёзное образование.
Поэтому в течение первых двух лет учебы курсанты усваивали общеобразовательную программу в объеме гимназического курса, но, конечно, без греческого языка и прочих, непотребных красному командиру излишеств. А казарма, стрельбы, лошади, марши-броски — это только образ жизни. Понимаю, не усомниться в возможности мною повествуемого современнику просто нельзя, по известной логике: «Этого не может быть потому, что не может быть». Так я же тоже такое называю невозможным. Но с поправкою, что это невозможное было невозможным только не в сталинской системе. Факт этой быльи зафиксирован несколькими, сохранившимися у меня бытовыми письмами отца. Написаны они отцом в возрасте лет 70-ти, то есть через 50 лет после обучения в артиллерийской школе. Нет, он в них не пишет, не подтверждает, что курс гимназии освоил за два года, между конюшней и стрельбищем, там о сиюминутном. Но в них и с лупою не найти грамматических ошибок, корявости в изложении, ограниченности в словах и мышлении. (Умел Сталин задействовать весь потенциал человеческих возможностей...). И только на третьем курсе школы, имея уже необходимую общеобразовательную подготовку, курсант начинал изучать дисциплины, необходимые командиру для умения управлять артиллерийской стрельбой, для умения навязывать свою волю подчиненным. Но продолжить учебу в Московской школе наземной артиллерии, на третьем курсе, отцу не довелось. Реформирование, усовершенствование Красной Армии внесло свои коррективы. Но об этом, о переводе в Севастопольское зенитное училище — в следующей главе.
Продолжу о смоленских корнях. Сам Смоленск старинный русский город. Раскинулся по обоим берегам верхнего, маловодного Днепра. Места те дождливые, с коротким летом, неурожайные. Бедные сельскохозяйственными культурами. В те времена пшеница там не росла. В основном картофель, свекла, репа, горох, рожь. Поэтому хлеб ели только ржаной, из ржаной муки. Несколько последних десятилетий, для меня тоже как-то незаметно, слово «рожь» исчезло из употребляемых в нашей стране, как и сам злак рожь и его производное — ржаной хлеб. Заменено пшеницей. Вновь созданными ее сортами, не уступающим ржи по неприхотливости. Но благодарную память о ржи мы, русские люди, должны сохранить, передать ее потомкам. Это наша национальная память. По внешнем виду растение рожь для неспециалиста не отличается от пшеницы. Но зёрнышко более удлинено, чем пшеничное и похудее. Рожь растет на бедных, нечернозёмных почвах, созревает при коротком, дождливом и холодном лете. В тех-то местах и начиналась, и создавалась, и совершенствовалась наша, русская нация. Рожь дает устойчивый урожай, более высокий, чем пшеница. Но из ржаной муки, тёмной на цвет, хлеб выпекается совсем черным. Клейкая, глинообразная масса. Ржаной хлеб по сравнению с пшеничным невкусен, тяжёл в усвоении. Но русские люди, наши предки, сделать такого сравнения не могли. Не было у них для этого пшеничного хлеба. Русская нация выросла на ржаном хлебе. В разговорах, в документах, в литературе под общим словом «хлеб» понимались поля, засеянные рожью, а также - зерно, мука, выпечка. У Пушкина, Гоголя, Некрасова во всех упоминаниях о хлебе подразумевается только рожь. (« Меж высоких хлебов затерялось небогатое наше село...»). Только при Алексее Тишайшем (1650-тые годы) Россия расширила свою территорию на юге-западе воссоединением с восточными районами Малороссии, а при Екатерине Великой ( 1770-тые, 1780-тые годы) на юге - присоединением Дикого поля и Крыма. С почвами и климатом благоприятными для выращивания пшеницы. Но в исконно русские территории пшеница продвигалась незаметно медленно. Да и на территории сравнительно южной Малороссии рожь оставалась надёжным подстраховщиком при неурожайном лете. Ещё в арифметических задачах 1960-х годов школьники разбирались с количествами выращенных колхозом ржи и пшеницы. В тех же годах армейским пайком в день солдату выдавалось 200 гр хлеба пшеничного и 700 гр — ржаного. И, конечно, чисто ржаной хлеб продавался в магазинах. Вспомнился, кстати, анекдот, слышанный в далеком детстве. Еврей спрашивал у встреченного в городе колхозника: «Пшеница уродила?» «Уродила.» «Хорошо! Будем, значит, мы с хлебом!» - восклицает еврей и продолжает : «А рожь уродила?» « Уродила.» «Тоже хорошо, - говорит еврей - будите, значит, и вы с хлебом.» Анекдот сам по себе, вроде, примитивный. Но из него видно, что и в 30-е годы прошлого века ржаной хлеб был основой питания русского населения. И что народ отдавал должное не только преимуществу пшеничного хлеба над ржаным, но и с пониманием, беззлобно, без антагонизма, с одобрительным смешком относился к умению «богоизбранной» (по толмуту) нации устраиваться поудобнее.
Суровая, угрюмая Смоленщина — не для легкомысленных, беззаботных папуасов (собирающих с пальм). Спокон веков проживали там такие же суровые, угрюмые русские люди. Замкнутые на семью, грубые, эгоистичные, жесткие, неприхотливые. Иначе в тех условиях нация не выжила бы. Не сентиментальные. Сестра отца, не зубной врач, а другая, получив от отца в 1949 году телеграмму с сообщением о смерти его жены, моей матери, поспешила написать письмо, что приедет в Ялту забрать для себя материнские вещи. Это о материнской одёже, виденные ею ранее на фотографиях погибшей. Сделаю опять отступление, про одежду. Беднота тогда была на одежду страшная. С началом Первой Мировой войны, с августа трагического 1914 года, промышленность страны на население не работала. Все переключилось на войну, на армию. С трагического же !917 года промышленность вообще не работала, она планомерно уничтожалась. Этим Россию с одной стороны ленины и троцкие, а с другой деникины и колчаки по заданию правителей мира подготавливали к колонизации. А в воссоздаваемой Сталиным стране - Советском Союзе было не до щегольства. Переступили через бытовые нужды населения. Но за 17 лет, с 1924 по 1940 годы, примитивно одетые советские люди совершили невозможное. Из ничего и из праха страну превратили в промышленную могучую державу. Становилось возможным что-то из продукции пустить на бытовые нужды людей. Я лично помню, что со второй половины 30-х годов в магазины стали «выбрасывать» ткани, (тогда говорили - «манифактуру»), обувь. Расхватывали в миг. На предприятиях, в воинских частях организовывалось распределение выделяемых туда вещей. Сельское население тоже как-то снабжалось через кооперативы. Но это были крохи, и минимально не удовлетворяющие необходимую потребность. Люди могли иметь одежку только на одну смену. Приспосабливались, шили сами, вязали. Перешивали, перекрашивали, перелицовывали. Те, кто моложе меня даже на пору лет, навряд ли уже знают, что это такое — перелицовывать. Ткани тогда были добротными, долговечными. И когда после многих лет ежедневной, но бережной носки, ткань платья или брюк выгорало, лоснилось, вытиралась, вещь распарывали на составные части и сшивали вновь, но уже сношенным во внутрь. И платье, выглядевшее, как новое, опять носили много много лет. Перед войной и во время войны я видел сельских людей еще в лаптях. Но люди уже почувствовали неуклонное улучшение жизни, нарастание «выбрасываемых» в магазины товаров, доступность образования и медицинской помощи, защищённость их прав государством. Люди поверили в преимущество социалистического строя, поверили Сталину. И во время войны и долго еще после ее окончания, после победы, люди с тоскою. с надрывом говорили : «Эх, как мы жили до войны! Только жить начали...» Война превратила в развалины всю промышленность на оккупированных территориях. А это — весь запад до Москвы, Сталинграда и Кавказских гор. Только через три года после окончания войны что-то из одежды для населения стало появляться в магазинах, в малом количестве, грубое, примитивное, но дешевое, доступное по цене. Лично мне первую послевоенную рубашку мать смогла «достать» в магазине в начале лета 1949 года. Сохранилось фото того же года — я с отцом в городском ялтинском саду. На мне та самая рубашка и уродливые парусиновые туфли, забелённые зубным порошком. Моя мать, женщина довольно неординарная, была хорошей портнихой-закройщицей. И, перешивая из ничего на себя, выглядела очень элегантно одетой. Сохранилась фотокарточка, кажется последнего года ее жизни, 1949-го. Она стоит на набережной Ялты, в лёгком, привлекающем внимание пальто и в кокетливой каракулевой кубанке. Так вот эту кубанку (плоскую круглую шапочку, стилизованную под форменную шапку кубанских казаков), мать перешила из купленного на базаре за бесценок затасканного каракулевого воротника. Вернее, перешила из его кусочков, не проеденных молью. Пальто тоже сшила сама, что-то распоров и перекрасив.
Продолжу о смоленских корнях. Выше я уже говорил, что в тех угрюмых и нищих краях народ сентиментальностью отягощён не был. Чтобы выжить. Думаю, сестре отца, несентиментальной, и в голову не могло прийти, что для меня и отца, прибитых, каждый по своему, гибелью матери, её замах на еще тёплые вещи будет воспринят мерзким кощунством. Поэтому отец, человек тех же корней, без сентиментов, выставил за дверь сестру, примчавшуюся вслед за письмом по материны вещи. Через некоторое время отец, без тех же сентиментов, продал всю, имевшуюся в доме материнскую одежду. В том числе и костюм, пробитый в трех местах пулею (через складки ткани), предварительно, конечно, его отстирав от крови и заштопав пулевые пробоины. А деньги, гроши — на достройку дома.
Ещё про одежду. Сохранилось две фотографии, зафиксировавших внешность и образ дедушки и бабушки. На одной из них они сняты в 1940 году с моим отцом, их сыном, в г. Харькове. Тогда отец учился в Академии Тыла Красной Армии. Дедушка одет в полевое хлопчатобумажное военное обмундирование. Конечно, понятно, что это подарок отца. Сумел сэкономить, сберечь от износа, т. к. в классных занятиях слушатели академии носили повседневную форму одежды — френчи (кителя ), а полевые занятия были нечасты. Семья наша тогда (да и всегда тоже) с деньгами жила впритык, только на оклад отца. Но отец полевую форму не продал — с руками выхватили бы. Подарил отцу, зная, что тот рад и горд будет такому подарку. В те времена было очень модно невоенным носить военную (без знаков различия) или полувоенную одежду. Так одетый мужчина воспринимался как-то причастным к Красной Армии, которая советским народом очень уважалась. Да и была эта одежда удобна, носка, добротна.
Встреча отца и дедушки в Харькове, запечатлённая на фото, стала в их жизни последнею . Отцу тогда было 34 года, дедушке — чуть за шестьдесят. Через год в нашу жизнь вторглись немцы, белокурые бестии (по Ницше и Гитлеру). Два месяца шли ожесточённые бои за Смоленск, расположенный по прямой от границе к Москве. В те дни, летом 1941, года немецкая армия (с союзниками) была на пике своего совершенства. Отмобилизованная, обученная, замечательно вооружённая, руководимая умелыми командирами. Практически без потерь оккупировавшая почти все страны Европы. Армия великой европейской цивилизации, на которую в тот период и работала вся эта цивилизация, Работала вся Европа, культурой, наукой, производством. В течении двух месяцев этой отрегулированной махине ни на шаг не дали продвинуться от Смоленска в глубь страны «недочеловеки» в красноармейской одежде. За спинами которых страна отмобилизовывалась, эвакуировалась, строила укрепления. А Смоленск, как город, двумя месяцами боев и бомбёжек был уничтожен. Но он оставался крупнейшим железнодорожным узлом на московской магистрали, по которой непрерывным потоком шли воинские перевозки. Поэтому так же непрерывно бомбился этот узел, постоянно забитый останавливаемыми на техобслуживание и переформирование воинскими эшелонами. Был уничтожен бомбою и дом дедушки и бабушки, расположенный недалеко от вокзала. Сами они, дети, внуки от бомб, снарядов. осколков спасались в щелях. Это узкая, продолговатая яма. Иногда укрытая сверху от непогоды. но так. чтобы покрытие, сброшенное взрывной волной от близкого разрыва, не побило там находящихся. Конечно, щель не спасала от прямого или близкого попадания. Для жилья же соорудили землянку. Вырыли в огороде яму, минимально необходимых размеров, покрыли сверху, вровень с землей, обгорелыми остатками разбитого дома. Заделали так, чтобы осадки не проникали во внутрь. Конечно, без окон. Но с какой-то примитивной печкой. С дымовой трубой, вырастающей, вроде, как из земли. Там можно было только спать. Нора. Быт, работы — на дворе. Спасение - в щели. И так более двух лет оккупации, под почти еженощными, а иногда и дневными бомбёжками советской авиацией. И еще полгода после освобождения - под бомбами уже немецкими. Пока немцев не отогнали от Смоленска на расстояние, недоступное бомбардировщикам. А зима там 7-8 месяцев. Многоснежная, с лютыми морозами. Более двух лет (!) без организованного снабжения продуктами. Немцы и полицаи только отнимали. Бабушка от них какие-то вещи зарывала в землю, патефон и затем подаренный мне костюм - тоже. Дедушка умер от голода. Двух внучек, моих двоюродных сестер, немцы угнали в Германию. На рабские работы. После освобождения города и прекращения бомбёжек своими силами бабушка, дочки. внуки слепили времянку, переселились из землянки. Пересчитал сейчас строчки, в которых вложилось 2,5 драматических года жизни нашей смоленской родни. Строчек только 23. На устный пересказ — не больше 3 минут. Так мало, схематично - не от моей лени. Просто родные подробнее на эту тему не говорили. Дело житейское. Да и вообще, я давно уже заметил, люди на биологическом уровне избегают разговоров о своем прибывании, поведении, переживаниях в противоестественных, драматических ситуациях. На войне, в оккупации, в тюрьме и пр. Неожиданное потрясение обрушили на наших людей. Убили 19 миллионов женщин, стариков, детей. И 9 миллионов - военнослужащих. За что? Зачем? Я отвечу попозже (е. б. ж.). А дедушка не вошёл в статистическое число 19 млн. Он погиб не от пули. Считается просто умер от голода, в землянке. А я считаю , что он погиб от войны, на войне. Бабушка умерла через несколько лет после приезда в Ялту. Подаренный мне костюм, зеленоватого цвета, для носки был непригоден, подпорчен хранением в земле. Другая моя бабушка, мать моей матери, его распорола, перекрасила и перешила в приличную куртку. Я в ней заснят на некоторых бытовых фотографиях. Носил ее до окончания школы. Патефоном тоже пользовался до окончания школы. В формировании моей личности его роль неоценима. Он сделал для меня, в частности, неприемлемым, отвратительным дебильные попсы, роки, гнусавое завывание «исполнителей», бессмысленные примитивные тексты «новых» песен. Патефон закрепил данное мне природой на генетическом уровне понимание прекрасного, так просто определённого Пушкиным - «...что-то слышится родное в долгой песне ямщика. То веселье удалое, то сердечная тоска...». Наше, русское, мудрое, естественное, беззлобное...
Где-то еще до моего рождения смоленские дедушка и бабушка ездили знакомиться к севастопольским сватам. Дедушка как железнодорожный работник имел право один раз в год бесплатного проезда, а его жена оплачивала всего половину стоимости проездного билета. О той встрече из рассказов матери знаю только смешки над смоленским дедушкой, который солёную хамсу ел с головами и потрохами, а кашу - с хлебом. Не помню, чтобы мать вообще о дедушке что-то рассказывала кроме этого эпизода. Как-то не заметила она, что дедушка вывел в зубные врачи дочку, а сына — в красные командиры, и что справлялся он с исполнением сложной и ответственной работы, и в общении с родственниками никак не проявил неуважения, интриганства или халявства. Смоленский дедушка был умным, трудягой, в производственной напряженности, в постоянном общении с деловыми людьми, себе цену знал и на простую человеческую гордость право имел. И, думаю, если больше в Севастополь не поехал (по бесплатному-то билету!), то что-то его кольнуло. И на это тоже он имел право — не хуже других понимал двубокую иронию русской поговорки, что гусь свинье не товарищ, А я его, самобытного человека, теперь, через 80 лет его поездке в Севастополь вспоминаю с пониманием и уважением.
Летом 2008 года я побывал в Смоленске. Тянуло приобщиться к прошлому, к среде проживания прародителей. Посмотреть глазами, прикоснуться хотя бы к остатком того, что видели, трогали они. Скажу сразу, что поездку мне начисто смазал проливной дождь. Но все равно впечатлительней сделалось даже общение с городом под дождем, чем не пообщаться никак. Часов в пять утра я вышел из вагона московского поезда, и первые. нерешительные, капли дождя упали на меня ещё на перроне. А затем полилось лавинною. Выйти из-под крыши вокзала было бы безумием. Часа через три, глядя на монотонный поток и безэмоциональное поведение местных жителей, я уяснил себе, что это не наш, ялтинский, сильный, но кратковременный освежающий дождик, а обыкновенная местная среда обитания. Ожидать, что в честь моего приезда тамошний климат вдруг перемениться было бы тоже безумием. Расспросив, как добраться до базара, я с солдатской отрешённостью, в крымских белых брюках, босоножках, без зонта, втиснулся в поток и через площадь побежал поджидать нужную мне маршрутку. На базаре купил зонт, дешёвенькую куртку и пять пар носков. Под навесом крыльца базарной чайной переменил носки, вместо мокрой тенниски надел новую куртку, вытер с глаз мешающую смотреть воду. Зато чайная меня осчастливила. Съел свиную поджарку с картошкой и тушенной капустой, а на десерт - плюшку и кисель. Все свежее, при мне - с плиты. Вкусное, русское, без химии и после Москвы - очень дешевое. С базара перебежал по мосту через Днепр в центр города. Днепр там, в своем верховье, узок, маловоден. Сбежал с моста, протёр глаза, взглянул сквозь дождевые струи на стены знаменитой смоленской крепости, нависшие с высокого берегового откоса над водами Днепра и замер..., парализованный смутным видением, неухватимо проступающим из далёких закоулков памяти... Лет десять назад, так получилось, водил я почти каждый день своего полуторагодовалого внука в ялтинский Пионерский парк, на детскую площадку. Парк этот имеет интересную историю. До середины 19 века то место, от склонов Чайной горки до речки Учан-су было поросше дикими зарослями и носило название Вьюк-Сарай. В начале 60-х годов (186...) Александр Второй для жены-датчанки, царицы, слабой лёгкими, приобрёл и обустроил Ливадию. И выезжая сюда ежегодно, всем двором, на несколько летних и осенних месяцев, сделал Ялту фактически летней столицей России. А для побочной своей жены, Катерины Михайловны Долгорукой, купил он то самое урочище (участок между улицей Красноармейской, тогда Суворовской, и речкой, включая сюда и теперешний стадион и даже ещё немножко за ним). Урочище облагородили, разбили дорожки, засадили модными деревьями, обнесли оградою. Там, где сейчас выросли громадины домов, выстроили особняк. И одновременно с царским двором приезжала в Ялту Катерина Михайловна. И прогуливалась она вместе с нашим царём-освободителем по дорожкам своего нового великолепного имения. Осталось теперь от того великолепия — только вытоптанные рожки да ножки... После гибели в 1881 году Александра Второго Катерина Михайловна уехала на постоянное жительство в Ниццу. А царский подарок в начале 20 века продала крымскому табачному королю греку Мисаксуди. Так этот парк и именовался с тех пор и примерно до начала 60-х годов, в народе да и официально, — парком Мисаксуди. А в 6о-х у входа в парк установили аляповое металлическое пламя пионерского костра и сам парк назвали Пионерским. Сделали ещё и небольшую детскую площадку, под единственным в Ялте деревом мускатного ореха. На площадке установили двое качелей-доски и два или три медвежонка, из цемента, тоже хорошо аляпистых, но детьми сразу определяемых, как детское. Вот к этому детскому оборудованию площадке, хорошо за 40 лет побитому, и водил я своего внука. Выжали мы из неё всё, что могли: и на качелях катались, и бегали по их переваливающим доскам, и на головах у мишек стояли... А потом получилось так, что попали мы с внуком вновь в этот парк только через четыре года. И подойдя к площадке, внук мой, уже почти 6-летний, вдруг, как бы, остолбенел. Какое-то недолгое время он смотрел невидящими глазами на поотбитых медвежат и покалеченые качели, и по лицу его было понятно, что напряжённо пытается он что-то ухватить из самой ранней своей памяти о этих мишках, когда-то уже виданных, но не может, не может... Вот так и я приостолбенел, увидев береговой откос под стеною древней смоленской крепости. Пытался, пытался ухватить смутное видение из далекой памяти, но ливень не располагал к воспоминаниям... И только через несколько часов, в вагоне поезда, всплыло чёткое видение, как подвозили меня на санках к тем самым старым стенам крепости и как оттуда неслись мы по по тому самому откосу вниз на ледяную гладь Днепра. А вот с кем я, 2,5-летний, тогда был, память не сохранила...
От моста побежал я за крепостные стены, к большому собору, постройки 1850-ых годов. Поставил свечку, и пока она не догорела, стоя у входа, разглядывал росписи, убранство и иконы собора, ощущая, что здесь же стояли мои дедушка, бабушка и еще мальчиком мой отец, совершая обязательные в их времена ритуалы. Пробежался в глубь центра города. Поднявшийся ветер заставил закрыть зонт. А дождь не переставал... Почувствовав предел предтемпературной прочности своего организма, знакомство с городом оборвал, на маршрутке доехал опять до той же базарной чайной и, с наслаждением съев то же самое, уже бегом, под тем же дождем, протирая от воды глаза, помчался на вокзал, в укрытие. А там вторая после чайной неожиданная смоленская удача — отправляющейся через несколько минут московский поезд. Последнее, что видел тогда в Смоленске, заскакивая в купированный вагон - редкие, конечные капли прекратившегося дождя. А случайно купленные зонт и куртка оказались на редкость добротными и безотказно служат мне по настоящее время. Если доведётся еще побывать в Смоленске (е. б. ж.- по Толстому), начну опять с той же базарной чайной. И обязательно найду Мопра 22, благо, направление туда мне от вокзала в тот раз показали.
Мой отец в разговоре часто употреблял цитаты, поговорки, пословицы, пересказы чьих-то мыслей. А для большего оживления речи, убедительности, доходчивости ссылался ещё и на первоисточники. Вот, всплывшие сейчас в моей памяти, четыре пословицы (или поговорки), которые отец произносил с обязательною оговоркою: «Моя мама говорила...» 1. Говорят, мед с хреном хорош. А мед говорит: «Я и без хрена хорош.» 2. Мне все равно, что малина, что г...о. Но давай лучше малину! 3. Пузо — не зеркало. (Это, когда предлагалось съесть что-то неаппетитное). 4. Лучше горькую, но правду. Мудро, однозначно, немножко зло и не от сытого благодушия. Думаю, слышать эти поговорки от своей матери отец мог не позднее, чем лет сто тому назад. В свое время я их в себя впитал, их мудрость стала какой-то маленькой-маленькой.
Книгу в другом оформлении, с фотографиями, можно прочитать на сайте:
http://osmislenie.blogspot.co.at/