ГЛАВА 24. В ПРОМЕЖУТКЕ
Время между школой и университетом было и коротким и бесконечным. На другой день после выпускного вечера снова собрались всем классом, но на этот раз у себя в школе и неофициально. Опекали их Анатолий Петрович Головко, физик, и Валентина Михайловна Челебеева, математик. Опять было вино и много разговоров, которые велись в основном вокруг диалога Анатолия Петровича и Артёма Притыко. Я уже упоминал о нем, когда рассказывал об их рейде в ресторан во время выпускного вечера. Кстати, он и был инициатором этого демарша на правах уже столичного студента, свободного в своем времяпрепровождении и отношении к жизни. Он окончил их школу годом раньше, хотя и был ровесником Юрия. Это был общепризнанный лидер и в своем классе и в школе, бессменный секретарь школьной комсомольской организации, яркий в учебе, поведении, суждениях и внешности. Высокого роста, ладный, стремительный, с насмешинкой в умных проницательных глазах. На его продолговатом и бледном лице никогда нельзя было увидеть выражения скуки, безразличия или равнодушия – всегда озабоченность, одухотворение, живость, стремительность, работа над какой-то мыслью. Евгения Андреевна в нем души не чаяла. Умница, светлая голова, лидер по способностям и призванию – обычные её щедрые характеристики Артёма. И, конечно, всегда – всем им пример и укор, особенно Юрию. Естественно, это вызывало в последнем ревнивое любопытство – хотелось поближе познакомиться с ним. Этот интерес поддерживался ещё и тем, что в его поведении увиделись и какие-то близкие Юре черты, например, сногсшибательные колебания при выборе будущей профессии.
Отец его был каким-то крупным не то хозяйственным, не то партийным чиновником, сам Артём в школьные годы тоже проявлялся как общественный деятель. Из всего этого логично и естественно вытекало его страстное желание поступить в институт международных отношений. Потом к концу десятого класса он заметно позабросил свою комсомольскую деятельность и, получив золотую медаль, подался, было, на литературное поприще (могучее влияние авторитета Е.А.), но всё неожиданно закончилось поступлением в Энергетический институт.
На первой встрече с ним и другими выпускниками школы, предшественниками Юриного класса, он объяснил это тем, что литература чревата идеологическими казусами, а техника к идеологии индифферентна. Поскольку в идеологии царит что-то невообразимое, а именно насилие над совестью и над здравым смыслом, то надо уходить туда, где можно сохранить себя, либо утопить себя в водке – таковыми были его смелые, чтобы не сказать, безумные заявления вслух в окружении слушателей - и своих бывших одноклассников, и предстоящих выпускников. Это и восхищало, и удивляло, и настораживало.
При следующей встрече, уже на этом выпускном вечере Артём демонстративно иллюстрировал совмещение своего технократического преодоления партийности с бравирующим пьянством. И резал то ли правду-матку, то ли беспардонную ложь грубо и прямо в лоб: вся стипендия, мол, уходит на водку, по основам марксизма получил тройку за то, что на беседе о роли личности в истории поставил в один ряд Сталина и Гитлера, жизнь лишена смысла, идеология наша гнила и фальшива и т.д. И снова поражала откровенность и смелость суждений, дерзкая их безнаказанная громогласность, совершенно невозможная в то время. Получалось это у него, как всегда, ярко, талантливо, но всё же как-то искусственно, нарочито. Не очень верилось ни в глубину драмы, ни в способ отстранения от неё. А на этой их последней встрече он всё пытал Анатолия Петровича, стоит ли ему поступать на отделение атомной физики и всерьёз заняться наукой.
- Советовать трудно, лучше приведу пример, – говорил А.П. – Есть у меня старый товарищ по университету, который стал научным работником в этой области. Он получает очень неплохую зарплату, имеет на сберкнижке сто тысяч, но живет страшно изолированной жизнью, которая его мало радует. Опустился, постарел. Если вас устраивает жизнь подобного труженика, то желаю вам всего наилучшего.
- Понимаете, Анатолий Петрович, научная работа меня очень увлекает, и здесь, я думаю, мне удастся добиться немалого. Но меня волнует другой вопрос: не как и что делать, а для чего это делать.
- На этот счет, - отрезал А.П. – у нас никакого разговора быть не может. Все мы советские люди, все мы знаем, что делать и для чего.
Надо сказать, что Анатолий Петрович был сравнительно молодым человеком, совсем недавно вернувшимся с войны. Как им было известно, он тоже мечтал о научной работе, но война помешала осуществлению этой мечты. В школе он чувствовал себя не очень счастливым, но свой предмет вёл блестяще, а к своим ученикам относился с глубоким уважением и вниманием. Будучи изрядно перемолотым жизнью, он мог воспринять вопрос Артёма как провокацию и потому так резко и определенно прервал разговор.
Но Артём не унимался, продолжая возвращаться к столь чреватой тяжелыми последствиями и потому запретной теме. Встреча эта была подпорчена ещё и тем, что кто-то из школьной братии бросил опустошенную винную бутылку из окна четвертого этажа, которая в ночной тишине разбилась об уличный асфальт с пушечным грохотом. Угомонив разбушевавшегося, все продолжили весёлое и душевное общение и разошлись в уверенности, что все мы хорошие и что всё у нас будет хорошо.
В эти же июльские дни уже более узкой компанией в составе Олега, Виктора, Леонида с братом Эриком, Артёма и Юрия отправились в Поляковку, где отдыхали Саша и Наташа. Союз их к этому времени уже вполне определился.
«…до Поляковки оставалось километра четыре-пять. Было уже темновато. Солнце, поиграв чудесным оперением заката, разлило бледные печальные краски по краю небосклона и, наконец, погасило свои далекие отблески, оставив узенькую полоску зеленоватого света над линией горизонта. Мы решили ночевать в степи, в лесополосе, но сначала сходить к морю и освежиться после пыльной дороги. Высокие, как скалы, глиняные берега то обрывались вниз в пенящиеся волны, то уступами сползали к устланной крупным гравием прибрежной полосе. Мы спустились к морю. У воды оказалось прохладно и мрачно. Сердитое, взлохмаченное и темное море неприветливо гудело. Ветер тоскливо выл в расщелинах и промоинах глиняных обрывов. Полумесяц одиноко висел над черными контурами береговых уступов. Показалось как-то неуютно, тревожно, даже враждебно.
- Красиво и страшно. – Сказал кто-то. Но назад возвращались всё-таки бодрые, весёлые и неистощимые в смехе, шутках, болтовне. Лесополоса встретила нас тихая и мирная. Сырые гнилушки и свежие сучья плохо разгорались, но Леонид проявил всё свое мастерство путешественника (откуда это в нём?), и, в конце концов, оранжевые языки весело запрыгали над трещащими и извивающимися ветками.
Как здорово было в таких необычных условиях и в такой компании ужинать, чем Бог послал. А послал он богатейшие и необыкновенные для того времени дары: и колбасу, и рыбу, и пирожки, и сахар, и масло, и хлеб. Но главное, конечно, это настроение. После самой бесшабашной и веселой трапезы, на которую, наверное, не были способны даже средневековые монахи, мы улеглись спать, положив под головы свои сумки и крепко прижавшись друг к другу. Под длинную и очень разнообразную болтовню незаметно уснули. Прямо на земле. И потому проснулись ещё в полной темноте от холода. Пока опять развели костер и позавтракали, поискали скирду, где можно было бы провести остаток ночи, рассвело. Решили идти.
Часа в четыре или в половине пятого добрались до Дома отдыха. Там ещё всё спало, красивое здание, показавшееся нам средневековым замком, глухо молчало в окружении густых зарослей парка. Мы, бесприютные пилигримы, пробрались под сенью застывших в предутреннем оцепенении дерев к подножию этого сказочного сооружения. Заглядывая в окна, нашли на первом этаже свободную комнату и, забравшись в неё через окно, огласили покой этой обители таким громоподобным хохотом и взрывами шумного веселья, что она, как потревоженный улей, возмущенно загудела на наше нахальное вторжение. Постепенно мы притихли, затих и ропот в замке. Всё снова погрузилось в тишину, и мы на голом чистом полу блаженно додремали до положенного распорядком пробуждения обители сибаритов.
День начался купанием в море, игрой в волейбол, завтраком и вообще всеми чудесами молодого здорового тела и юной беспечной души, празднующих своё освобождение от будто бы нудной школьной жизни на пороге какого-то другого, но, несомненно, замечательного совсем уже взрослого мира. Чистое и блещущее, как счастье, море, беспечное и безудержное, как море, счастье, рыбацкий баркас, от которого крепко несёт запахом рыбы и мужества, ритмичная гребля, дурачества с девочками в море далеко-далеко от берега, «украдкое» любование девичьим телом, почти совсем обнаженным и таким близким, брызги, смех, блеск веселых волнующих глаз. Всё как в светлом тумане, как в пьянящем чаду, где нет счета времени и застенчивой самооценки – только слитный и гармоничный поток любовной игры от переизбытка жизни и счастья. (До чего же хороши были Наташа и другие, но других Юрий совсем не помнил. А её видит и по сей час, роскошно белую со струящимися прядями жгуче черных волос, в голубой и пронизанной солнечными лучами воде. Видит плывущей медленно, лениво, но естественно и гармонично изгибающейся прекрасным телом, словно показывая себя всему миру: вот она я – суть и смысл жизни, её вершина и предназначение)
А вечером – необыкновенные, прямо таки нереальные краски спокойного и ласкового моря, слившегося в одно необъятное целое с небом и затерянным между ними стершимся горизонтом. На небольшом уступе среди возвышающихся вокруг глиняных громад – утёсов мы раскладываем кострище и варим на нем картошку. Право, чудесное зрелище!.. Быть может, свет этого костра увидит далёкий неведомый скиталец, и будет воображать через него о желанной и недоступной ему жизни. Быть может, вспомнит он о берегах своей родины, покинутой им или загрустит об угасшем свете своего счастья, своей юности. Кто его знает, какие неясные думы навеет неведомому путнику этот далёкий свет с берегового утёса. А мы, как истинные пираты, сидим вокруг него и пьем водку, которую мы с Артемом, горячие поклонники этого напитка, принесли в пол-литровых банках из поселковой забегаловки, где её продавали только на разлив.
Поужинав, мы развалились на траве, которую наносили ещё загодя, и, углубившись взорами в межзвёздные дали, погрузились в разные философские и жизненные проблемы. Спорили с Артемом, который, может быть, для рисовки нёс такую пессимистическую околесицу, что я тоже не особенно твердо стоящий на некоторых сходных позициях, выступил яростным противником его пессимизма, отдающего больше литературщиной, чем результатом каких-то жизненных неурядиц... Поздно ночью разложили костер у самой воды, которая теплыми влажными языками лизала гальку и пятки наших ног. На теплых камнях я и уснул под шелест ленивой сказительницы-волны»
Это была последняя Юрина встреча с Артёмом. А дальше о нём доносились лишь слухи: учился, как все, выделяясь лишь яркими и дерзкими суждениями, а потом и суждений не стало слышно. Наверное, потеряли яркость. Окончив институт, уехал, якобы, куда-то в глубинку учительствовать. На том его след и затерялся. А ведь он сказал как-то в пылу споров:
- Я верю в то, что мне предопределено большое будущее, я верю в себя! – Тогда же Анатолий Петрович в ответ на это заметил:
- Самый тяжелый период в жизни человека не выбор профессии, а тот момент, кода он после университета входит в жизнь, и она говорит ему такие слова, о которых он до сих пор и не подозревал. Именно тогда она, эта самая жизнь, и говорит ему: ты, милый друг, всего-навсего заурядный человек, и предопределено тебе самое обыкновенное существование самого обыкновенного среднего человека, И, слава Богу, если только это говорит ему жизнь. Конечно, безграничная уверенность в себе это черта великих людей, а они все-таки время от времени рождаются. Но мне кажется всё же, что главное это умение трезво оценить свои силы и возможности – только рассудок позволит выдержать удар, наносимый жизнью по излишней самонадеянности и иллюзиям. Я хорошо помню этот период в своей жизни, помню его уроки и, вот видите, - учитель! И жизнь продолжается.
Но слишком ярким огнем горели глаза Артёма, слишком много жара и уверенности было в его словах, и оттого было понятно, что чужой опыт ему не пример.
Юра примерял всё это на себя и раньше этого разговора Артёма с Анатолием Петровичем, и разговор этот ещё более укрепил в нём решимость самой дотошной оценки своих возможностей, но разум и чувства продолжали вести непримиримую борьбу, терзая его постоянным разрушением постоянно возводимых замков. А Анатолий Петрович жестко резюмировал:
- Надо иметь мужество достойно сыграть роль муравья, отведенную нам эпохой, чтобы вместе с подобными заполнить канаву и тем послужить мостом, по которому другие, следующие за нами, перейдут к своему счастью.
Июль – август 48 г. «Лето горит неровным, то разгорающимся, то затухающим пламенем. Так и жизнь: то вспыхнет, ослепит, заблестит красками, заиграет радугой, то потускнеет, покроется налетом скуки, и, зачахнув, сникнут порывы, кипения. И всё же хорошо. Вот и сейчас я скучаю, вял, апатичен, но я знаю, что хорошо жить именно так, находясь в постоянной смене событий и душевных состояний. Настоящий праздник бывает только после длинной, как лестница в рай, сутолоки буден, труда, пессимизма, разочарования. Хочется жизни-праздника, но такой не будет.… Итак, решение принято. Иду на геолого-почвенный факультет. Этим поверг друзей и знакомых в недоумение. Олег сказал:
- Здесь ты не на своем месте.
Гена Иванников:
- Тебе надо идти на юридический!
Лёня Григорьян:
- Эх, Юрий, Юрий, что ты сделал, твоя дорога только в литературу, твой факультет только историко-филологический.
Женя Куфлевский:
- Нет, ты не геолог. Ты рисуешь, пишешь, склад у тебя явно гуманитарный – режиссерский факультет!
Аркадий Гусатинский:
- Ну, логика, психология, философия – вот это тебе подходит более всего, причем тут геология?!
А избрана всё-таки геология. Куда-то она меня заведет?! Хорошим писателем стану или нет, не знаю, а вот хорошим геологом непременно стану. Это мне определенно по силам. А писатель?! – чему я буду учить людей, если сам ни в чём не могу разобраться? А мечты, грёзы, брожения – кому это надо?!»
После принятого решения испытывал противоречивое чувство. С одной стороны, облегчение – колебания окончены, с другой – букет сожалений о вероятно совершённой ошибке и утрате блестящей перспективы, плюс сладкое бремя жертвенности: вот, мол, какой я талантливый-расталантливый, а избираю путь не наверх по достоинству, а вниз, в народ, по необходимости. Этакое печальное и гаденькое смакование выдуманного собственного великодушия, чтобы не оставаться наедине с правдой – попросту струсил перед трудной и неопределенной дорогой и юркнул в сторону лёгкой.
Более всех обрадовался Юриному решению Лёнчик – будем вместе ещё пять лет! Ведь его выбор был сделан ранее, хотя в капитаны дальнего плавания собрались подаваться вместе, но он только из солидарности с Юрой. И, в общем, не был сильно опечален, когда Юру забраковали – появился шанс перетянуть друга в свою мечту. Так и получилось, Юра примкнул к нему.
Олег Егоров улетел в Москву поступать в Энергетический институт, Гена Иванников подал документы на биофак в наш университет. Саша Борсук и Виктор Аянов тоже уехали в Москву, первый – в ГИТИС, второй – в архитектурный. Уехали Аникин, Гуда, Куфлевский, Никольский. Проводили Наташу Гоухберг. Остались в Ростове Лёня Григорьян (историко-филологический факультет), Игорь Хохловкин (мединститут), Миша Горелов (физмат). Стало пустовато. Но общения с оставшимися продолжались ежедневно.
На первый план выдвинулась фигура Саши Драчёва: обеспокоила и его судьба. Они-то все худо-бедно распределились, а он оставался прозябать в своей котельной, и – никаких перспектив. За спиной только довоенные четыре класса, не известно как оконченные, а голова действительно светлая, думающая, а не пустая – прочитано множество книг и не только художественных. Совершенно очевидно он выделялся из своей пролетарской среды интеллектом, начитанностью и интересами. Сам давно мечтал продолжить систематическое образование. Но не идти же в пятый класс двадцатидвухлетнему работяге! Как тут быть? Решил Юра подготовить его к поступлению в седьмой класс, для чего надо было сдавать вступительные экзамены по русскому, литературе, арифметике, геометрии и алгебре. И до экзаменов оставалось уже всего ничего - три недели!
Главная проблема была, конечно, в преодолении внутреннего барьера: отошел он давно от школьного уровня и школьных проблем, жил жёсткой и даже жестокой жизнью необходимости: армия, дезертирство, голод, чёрная работа в кочегарке, спекуляция - в общем, выживание на грани возможного. А тут вдруг идея снова усесться за школьную парту с мифической перспективой вырваться из железных тисков дна. Трудно ему было.
Какую сумасшедшую агитацию развел Юра в эти летние дни! Конечно, спровоцирована она была самим Сашей. Он ведь сам давно мечтал об учебе. Давно накупил учебников, пытался читать их, обращался с вопросами. Но обычно его хватало не надолго. Погорит, погорит и потухнет. А нынче, видя бурное продвижение на образовательном поприще своих товарищей, он вновь загорелся этой мечтой и как-то засуетился, засобирался, но всё более в абстрактном виде и неопределенно.
- Видишь ли, если бы жизнь моя проходила в радости, в веселье, если бы время было дорого для меня, и мне было бы жаль терять его дорогие мгновения, я бы мог и не задумываться о ней и о будущем. А сейчас что? Дни бегут и бегут, время течёт, как вода, и всё куда-то в напрасное, ни во что. Я просто прозябаю. Так уж лучше я заниматься буду. Представляешь, как здорово было бы, если бы я выучился! Мне только начать трудно, а потом, я знаю, мне было бы так же трудно бросить. Не бросил бы я этого дела, если бы начал только, – говорил Саша.
Юре оставалось только подхватить это его состояние, раздуть робкое и неуверенное желание и помочь конкретно, физически взяться за дело.
Идеологическая обработка состояла в описании блистательной перспективы учения. И он это делал запальчиво, вдохновенно и со всей искренностью, забыв о своем недавнем состоянии полного своего раздрая, безделья и море двоек. Обрисовав красочную картину учёного будущего на фоне отвратительного неучёного настоящего, он попытался вселить в Сашу уверенность в реальную возможность его достижения, в способности и силу Сашиного характера. Это ему удалось, после чего они приступили к занятиям. Юра помог ему только в математике, с остальным он справился сам. Занимались самозабвенно и подолгу, ведь времени до экзаменов оставалось совсем мало.
Параллельно с Леонидом развили побочную деятельность в том же направлении, стараясь либо «достать» справку об окончании Сашей шести классов, либо как-то воздействовать на преподавателей вечерней школы необычностью Сашиной судьбы, его способностями и страстным желанием учиться. К их счастью преподавателем русского языка там оказалась бывшая студентка, проходившая практику в их классе и потому хорошо знакомая им. Они обрисовали ей ситуацию, напирая на то, что он за три недели прошел курс по ряду предметов за пятый и шестой классы, что это уникальная личность, что его поддержка и ободрение сейчас обернётся великим благом для отечества в будущем и т.д. и т.п. Она была поражена всей этой историей и энтузиазмом друзей и даже где-то сначала не очень поверила, но всё же пообещала содействие.
И вот его допустили к экзаменам без всякой справки и, несмотря на то, что по алгебре он все-таки завалился, так как ему достался раздел, который они просто не успели охватить, его таки приняли в седьмой класс. И второго сентября, наряду с первыми впечатлениями от университета Юра записывает в дневнике:
«Черт возьми! Пламенею великолепнейшей мыслью – окончание курса средней школы Сашкой за два года.…Раньше мы решили, что за лето он пройдет 8-й класс и с осени будущего года поступит в 9-й. Таким образом, вместо четырех лет получится три года. Это хорошо! Но надо лучше. И я додумался до мысли об окончании им четырехлетнего курса за два года! До чего же это рискованно, можно сломать голову. Короче, ставлю ва-банк! Впрочем, ставит Сашка, я же рискую замарать свою совесть. Но игра, как говорят, стоит свеч! Надо пытаться. Мы поможем Сашке изо всех сил…»
Жизнь, конечно, распорядилась по-своему. Саша не закончил десятилетку, и навсегда остался в своей кочегарке. Правда, это не обыкновенный кочегар, а умудренный кучей ненужных кочегару знаний и великим разочарованием в жизни. Много лет спустя он сказал Юре при встрече:
- Что ни делай, как ни старайся, а всё равно вы белые, а мы красные. Наш удел – кочегарка.
Вся эта история с Сашей Драчёвым протекала параллельно вступительным экзаменам в университет. В отличие от школьных они проходили со всей строгостью и соблюдением соответствующих требований и правил. Ведь все экзаменаторы и абитуриенты были незнакомы, а система шпаргалок и подсказок на такой неосвоенной почве возникнуть не успела. И, тем не менее, они всё же перехитрили ситуацию.
Дело в том, что шансы Леонида были весьма и весьма невысоки, так как и русский и математика были для него непреодолимыми препятствиями на пути к заветной и единственной цели. Первым экзаменом была письменная математика. Её они преодолели с Юриной помощью, впрочем, не столь радикальной, чтобы гарантировать безоблачное прохождение дальнейшего пути. Надо было что-то предпринимать на устной математике, где Лёню непременно ждала катастрофа. И выход был найден: незаметная замена абитуриента. Для этого на экзаменационном листе Леонида его фотокарточка была заменена на фото более удачливого математика, который и должен был вместо нашего Лёни распутывать математические премудрости перед незнающим ни того, ни другого экзаменатором. Таким математиком стал Женя Куфлевский, бывший в тот день свободным от своих экзаменов в таганрогском радиотехническом институте. Всю операцию с фотокарточкой и печатью на ней проделал Юра, а Женька блестяще сдал устную математику, повергнув в удивление экзаменатора столь заметным несоответствием письменной работы и устного ответа. Тем не менее – сошло, и общий балл по математике и у Лёни и у Юры был весьма высокий – «хорошо». Юра первый и принёс эту радостную весть Леониду. Но он принял её мрачно, мучаясь совестью. Юра с неуклюжей простотой и максималистской откровенностью утешал его:
- Напрасно ты переживаешь. Раз ты решился на этот шаг три дня назад и, наконец, совершил его, то, значит, сделал его вполне сознательно, то есть оправдал свой поступок, даже если считаешь его подлостью. Но ведь это же сделано ради достижения благородной цели!
- Да, я всё это продумал и принял. Теоретически получается всё верно, так как я знаю, что только в геологии я смогу приносить максимум пользы людям, во всём остальном я буду просто идиотом. Значит, стоило пойти на такой поступок. Но ведь это только головой понимаешь это, а в душе остаётся что-то тяжёлое и неприятное. Мне теперь долго придется переживать эту историю, может быть, всю жизнь.
- Значит, в тебе какое-то раздвоение, значит, ты не до конца убежден в том, что иногда средство оправдывается целью, тем более в такой мелочи. Ведь не терзаемся же мы оттого, что пользуемся шпаргалками. Подумаешь – детские шалости, чепуха! Выброси всё из головы. Абсолютная честность это как идеал, а в жизни он не достижим. Её просто не бывает, - и тут Юра понёс такую ахинею, от которой и теперь ему становится как-то неловко – он ли всё это говорил: - Глупо быть принципиально честным и забывать, что цель оправдывает средство. У нас, у людей, приобщающихся к коммунистической морали, существует своё наивысшее понимание цели – всеобщее благо людей, и превыше этого вообще ничего не существует!
В связи с этим любопытна следующая запись из его дневника от 25 июля 1948 года:
«Смотрел драму по роману А.Н. Толстого «Хождение по мукам» в постановке таганрогского драматического театра им. Чехова.…Есть там слова о простых, но великих русских людях, которые ради прекрасной мечты о будущем, ради идеала этого будущего, созданного научной мыслью человечества, способны принять неисчислимые муки и даже смерть. Хорошие слова!.. Я вышел в самом прекрасном настроении. Хочется работать действительно так, чтобы обо мне тоже можно было сказать такими словами, но не ради слов, а ради этого будущего – коммунизма».
Вот с такими убеждениями мы вступали тогда в жизнь. Но совесть всё же не окончательно умерла в нас, со временем она преодолела и эти наивные и ещё не опасные для окружающих и неё самой наши идеологические конструкции, оставив всё же грань между дозволенным и недозволенным где-то на уровне шпаргалок, подсказок, мелочей и, в общем, невинной лжи, лукавства, недомолвок, бытового эгоизма и т.д. – всего того, что обеспечивает самосохранение и более или менее соответствует общепринятому понятию порядочности.
А экзамены между тем продолжались. И как это не удивительно, но Юрий сдавал их вполне успешно. Получал в основном пятерки, а из трёх четверок две казались ему несправедливыми – по физике и по сочинению. По этому поводу вступил даже с экзаменатором в дискуссию по литературе. После его блистательного ответа на собеседовании, где они обсуждали с ним роман А.Фадеева «Разгром» Юрий вернулся к своему сочинению, написанному по теме «лишних людей», Печорина и Онегина. Экзаменатор подтвердил, что сочинение лучшее в потоке, тема раскрыта отлично, но «хорошо» оставил за две грамматические ошибки, которые, впрочем, как это уже было не раз, оказались не ошибками, а гримасами почерка. Экзаменатор выразил сомнение, но в качестве общего балла по литературе все же вывел «отлично». Таким образом, из двадцати пяти возможных Юра набрал двадцать три и оказался на втором месте в потоке.
Конкурс был сравнительно небольшим (три человека на место), конкурсанты не очень сильные, поэтому он был замечен, что потом, в первые же дни занятий вылилось в избрание его старостой курса и группы немецкого языка.
Новая жизнь надвигалась неотвратимо, её ждали с нетерпением и радостью и одновременно прощались с уходящей, испытывая грусть, благодарность и чувство потери.
Как-то ещё в ходе экзаменов после сочинения вечером вышли с Леонидом на улицу и остановились на углу Энгельса и Казанского, вспомнили школу и ребят. Потом подошли к ней, уселись около на ступени входа в её двор и погрузились в молчание.
«14 августа 48 г. …В сознании проносились целые картины воспоминаний о тех удивительных днях, когда мы все были вместе.
Тени постепенно сгущались, город принимал какой-то фантастический вид со своими зданиями, окна которых блестели точно тончайшие пластинки из золота, с проносящимися мимо блестящими машинами, с неясными силуэтами спешащих людей, с умирающим шумом и нежной прохладой, всё окутывающей и примиряющей. Это так гармонировало с настроением, так вплеталось в тихую грусть и неясную мечту о чем-то хорошем.
Опять возникли картины воспоминаний: школьные коридоры жужжат напряженно и буйно. Все мы остаемся в школе и группируемся возле спорящих. Это идет обсуждение урока литературы. Притягательный Печорин, скучноватый Онегин, противный Базаров, сверх правды бесплодно мудрствующий Горький, милый Обломов, занудные Писарев, Добролюбов и Чернышевский – сколько их, какие разные и какие свои, родные, с их приязнью и неприязнью, достоинствами и недостатками. Потом чуть не до драки горячие споры о названии стенной газеты, бесплодные комсомольские собрания, из которых выносили мы только изнасилованные свои шумящие, но пустые головы. И вечера с пением до хрипоты и влажности в глазах, танцами и опять спорами и беспричинным весельем.
Все эти эпизоды объединялись во что-то большое и цельное. Сама по себе возникла мысль о поэме, романе, эпопее юности и открытия мира. Вот написать бы что-то такое невероятное, хоть сколько-нибудь похожее на то, что было вправду».
Это было последнее прощание со школой. Больше мы никогда уже не вошли в её стены, никогда не собрались всем классом, никогда не увидели себя школьниками. Наш замечательный, исключительный, неповторимый десятый ушел в вечность.
Это было печалью нашей, впрочем, ещё не овладевшей нами со всей силой осознанной потери. Однако главным содержанием лета 48 года была подготовка к вступительным экзаменам, консультации и сами экзамены. В редких паузах, когда голова уже отказывалась принимать информацию из учебников, как и раньше, прогуливались по улицам, где особенно привлекательным предметом наблюдений, любований и вожделений были девочки. Ах, как они были хороши и притягательны!
Однажды, возвращались из университета с консультации небольшой группкой в составе Лёни Гарифулина, Юры Масуренкова и ещё двух-трёх вновь обретённых товарищей-абитуриентов. Вечерело. Пахло остывающей зеленью замерших деревьев и цветами, готовящимися к ночной жизни. Улицы почему-то выглядели празднично. Может быть, потому что лёгкий, едва ощутимый сумрак в тенях зданий уже подчёркивал золото заходящего солнца на окнах и витринах домов. А, может быть, просто от хорошего настроения и девчачьих стаек, шумно возвращавшихся с тех же консультаций. Мальчики то обгоняли их, то отставали, иногда перебрасывались сигналами: взглядами, словами, возбуждением. В душе расцветал сад, в теле – томление, ищущее выхода.
Юра выделил одну из впереди спешащей группки девчат. Она ему очень понравилась. Волновала фигура с соблазнительными формами от мелькавших точёных ножек до упруго выпуклых бёдер, изгибающегося стана и трогательного ушка, уютно выглядывающего из-под вспыхивающих солнечными отражениями волос. Быстрая хотьба-погоня, смена яркого света и тени, близость девичьих тел и их живой весёлой тайны – как хорошо, как здорово! Юре захотелось получше рассмотреть её лицо, они обогнали девочек, и он обернулся назад. И тотчас встретился с её глазами, распахнутыми прямо в него и полными вопрошающего внимания, едва-едва прикрытого то ли застенчивой смешинкой, то ли ещё чем-то защитительным – он не успел понять. Ему стало неловко от своей настойчивости, так как ещё там, сзади, он понял, что она ощутила его «домогание» и проявила лёгкое беспокойство от этого. Он резко отвернулся.
Будучи крайним в ряду своих приятелей, он шёл рядом со стеной дома, и, повернувшись назад и утонув в глазах своего предмета, не мог видеть торчащий впереди крюк от водосточной трубы. Резким поворотом головы вперёд он угодил прямо в этот крюк. Тот попал ему в глазную впадину. Голову отбросило назад, нижнее веко с хрустом разорвалось, кровь хлынула рекой. Ошеломлённый такой дикой неожиданностью, ничего не видя глазом и заливаемый кровью, он, прежде всего, позаботился о том, чтобы не уронить себя в глазах избранницы и сохранить как можно более героический вид. Конечно, напряжение сексуальной игры мгновенно слиняло в нём, сменившись напряжением опасности. Неторопливо достав носовой платок, он закрыл им глазницу, и, сдерживая голосовую дрожь, заявил:
- Кажется, мой глаз остался на водосточной трубе.
Товарищи сгрудились вокруг него и, убедившись, что глаз остался на месте, стали бестолково обсуждать варианты дальнейших действий. Решили двинуться в ближайшую аптеку. А девочки, или проявив женское бессердечие или так и не поняв, в чём дело, упорхнули, поразив сердце неудачника-ловеласа горестным сожалением. Но он продолжал хорохориться и являть собой образ мужественности и стойкости теперь уже перед товарищами и работницами аптеки, которые ловко и бескорыстно забинтовали ему чуть ли не всю голову. От этого Юра почувствовал себя ещё более значительным. Но на испуганных родителей, как ни старался, всё же произвёл тяжёлое впечатление немыслимого и незаслуженного несчастья.
И еще одно событие предшествовало нашей новой университетской жизни.
«24 июля 48 г. Я выходил из Сашкиного дома. Во дворе в небольшой толпе старух и младенцев стоял бородатый старик в изодранной одежде с палкой и котомкой и пел сытым баритоном какие-то религиозные песнопения.
- Молодой человек! – шустро окликнул он меня, когда я проходил мимо. – Здравствуйте…Бог в помощь.
- Спасибо, – ошеломленно промямлил я.
- Как вас зовут? – спросил он.
- Юрий.
И старик начал разглагольствовать о том, что у нас такого имени нет, что оно заменено другим, а именно Георгием и что отныне называйте его (обратился он к окружающим с улыбкой) Жорой.
Я вежливо и внимательно рассматривал чудака, ещё не предполагая, что в истинном чудачестве этого типа придется убедиться более наглядным образом.
В какое-то мгновение он выпытал у меня такие данные: есть ли родители, кто они, с кем ещё живу, верит ли кто из домашних в Бога. И, наконец, попросил меня проводить его в наш дом, осведомившись, иду ли я сейчас туда.
- Знаете, жаль, что у вас родители есть. Вы мне понравились сразу. Ведь человека видно по его лицу и поведению, как птицу по полету. Хотелось бы мне вроде как воспитать кого-нибудь. Вот у меня и хозяйство есть своё и дом, а кому передать всё это, того нет. Вот и хотелось бы, знаете, взять хорошего человека... Вам сколько лет?… Двадцать…А всё ещё некрещеным живете. Ну, ничего, скоро уже все будут крещеными. Вы вот читали в «Правде» о митрополите. Видите, вера наступает, истинная вера.
Дальше старик разглагольствовал о вере, о её славе, о благодати, о Христе и т.д. Короче говоря, старик пришел в наш дом, первым делом осведомился, есть ли собаки, и ворвался в нашу квартиру. Здесь он стал на колени против правого угла, громогласно и с пением помолился, перекрестил нас (с бабой Варей), комнаты, вещи и попросил у Бога всех благ дому сему и грешникам Георгию и Варваре.
- А кто ви такой будитя? – деловито и ехидно спросила бабушка.
- Я был артистом, потом служащим, и вот я теперь хожу и исполняю завет: славлю Христа и обращаю в веру молодых. Вы попомните мои слова, Игорь ваш и Юрий поздно ли, рано ли, а будут приобщены, такова воля Божья.
И он опять пустился в разглагольствования о том, что вера входит в души всех людей и скоро будет, чуть ли не рай на земле.
Долго ещё он пел песни, крестился и т.д. Потом пообещал приходить к нам, покуда мы с Игорем не станем верующими, и пошел славить веру Христову старухам в доме. Но наши верующие старухи оказались практичными: они захлопывали двери перед носом паломника и злобно шипели о том, что шляются-де тут всякие, вынюхивают и выглядывают всё что-то. Но тот бодро трубил своим мощным баритоном о мученике Христе, о славе Христовой, о грехах наших».
Он не пришел больше в их дом, не проповедовал слово Христово, не обращал их в Его веру. И осталось от него какое-то двойственное чувство: ощущение того, что прикоснулись они то ли к шарлатанству, то ли к откровению. Первое ощущение было более сильным и непосредственным. Именно потому в записи чувствуется ироничное отношение к старику: «сытый баритон», «шустро окликнул», «начал разглагольствовать», «чудак», «истинное чудачество этого типа». Но ведь если смотреть вглубь, то этот чудак всё же оказался прав в своём пророчестве: вера действительно возвращается к нам, а Юрий действительно стал Георгием! Так что же это было? Опять пророчество, опять старик, но только уже совсем в другом облике, не в виде библейского одухотворенного старца, а в виде очень земного натурального почти юродивого и не проникновенно и ласково вдумчивого, а решительного и бесцеремонно властного. Но сказали-то они ведь одно и то же: придёшь к Богу.
ЧЁРТ ЗНАЕТ ЧТО
Дача – не дача, деревенский домик, скорее. Возвращаемся туда с Милой в надежде застать Катю с ребятами. Но застаём великий беспорядок, бедлам, можно сказать. Это они уезжали впопыхах к себе в Америку. Грустно, конечно, но что поделаешь! Вдруг в саду за дверью – голоса. Дверь распахивается, и вваливаются незнакомые, а с ними милая козочка. То белая, то вдруг чёрная. Все остальные – как в тумане, как фон, как несущественное нечто. Главная, конечно, козочка, ведёт себя по хозяйски: всё осматривает, проверяет будто, оценивает. И говорит: - Что это у вас тут такой беспорядок! Плохие вы хозяева! Просто, чёрт его знает что! Никуда не годится! – Слушаю её с большим неудовольствием, но всё же любуюсь ею – уж больно хороша!
Выхожу во двор, в сад. А там, на месте нашей «Камчатки» разрослась роща. Обширная, красивая. Под деревьями наши застреленные пьяницей соседом собачки, Муха и её дочка Дунька. И какая-то ещё незнакомая к ним присоседилась. И все такие весёлые, шаловливые, будто их и не убивали. Танцуют себе, взявшись за руки. Хороводом. И на нас поглядывают. Счастливые. И нам становится так приятно, так по-домашнему уютно, что, глядя себе под ноги, видим растущие прямо на глазах грибы. И не какие-нибудь там чернушки или свинушки, а настоящие «дорогие», то есть белые, по-местному. Да так быстро растут и густо, что сливаются в единый гриб со шляпкой метра три-четыре площадью. И это становится даже как-то тревожно: пора бы уж остановиться, а то ведь и до греха недалеко! Не надо нам столько!
После много лет назад осознанного, продуманного и выношенного вдруг обнаруживаю у Бунина о Толстом:
«Многие дивились: «Какая необыкновенная память была у этого человека!» Но эти почти страшные строки говорят вовсе не о памяти в обычном значении этого слова…такой памяти на свете ни у кого не было и не может быть. Что же это такое? Нечто такое, с чем рождаются только уж совсем «вырождающиеся» люди: «Я помню, что мириады лет тому назад я был козлёнком», - говорил Будда уж совсем страшными словами. И что означает наличие такой памяти?…
- Некоторый род людей обладает способностью особенно сильно чувствовать не только своё время, но и чужое, прошлое,…не только самого себя, но и ближнего своего.… Для того, чтобы быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков долгий путь многих, многих существований и вдруг явившей в себе…образ своего дикого пращура.…Эти люди, одарённые великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далёкие звенья Цепи, существа, дивно…воскресившие в своём лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности». И.Бунин, «Освобождение Толстого», 1937г.
Разумеется, я не претендую на такое кощунство, как сравнение себя с Толстым не только потому, что он велик, а потому, что всякое сравнение некорректно. Личность неповторима, именно потому, что каждой предшествует неповторимая цепь столь же неповторимых личностей, своих для каждого из нас. И думается мне, что Иван Алексеевич, будучи абсолютно правым в своих рассуждениях о цепи поколений, сильно сгущает касательно некой особости подобных личностей. Думаю, что свойства, обнаруженные им у Льва Николаевича, можно обнаружить у каждого человека. Ведь каждый из нас обладает рядом предков одинаковой длины. Может быть, не у каждого только проявляется одинаковая способность и потребность помнить об этом. Впрочем, иногда достаточно просто пошевелить мозгами или обратить внимание на свои сны, чтобы из них всплыли чудные и странные воспоминания. Там непременно обнаружится то, что так восхитило и даже устрашило И.А.Бунина. И даже нечто большее.
Промежутки, пограничные зоны – может быть, самое интересное и значительное в сущем. Таковы весна и осень, утро и вечер, берега и линии горизонта. Почему это так, что в них есть завораживающего и притягательного?! Переход из одного состояния в другое содержит тайну новизны, ожидание или возбуждающее предчувствие иного?
Иду по чёрному от обилия магнетита песчаному пляжу. Слева огнедышащая земля, роскошная природой, но скудная человеческими творениями. Быт убог, однообразен, сер и совершенно бесперспективен. Справа Тихий океан. Даже не верится, что воды его простираются на тысячи и тысячи километров, заливая земные широты и долготы. Там в его пучинах и просторах неведомый мир коралловых островов, гойотов, подводных курильщиков, морских чудищ и океанских кораблей. И свидетельства его таинственной, загадочной и влекущей жизни встречаются здесь в прибойной полосе: связки водорослей, раковины моллюсков и морских ежей, стеклянные и пластмассовые кухтыли рыболовных сетей в виде красочных шаров, странная и, конечно, непарная заграничная обувь, обломки и обрывки рангоута и такелажа, промытые морскими водами корневища неизвестных деревьев, скелеты рыб и панцири крабов. И ещё, Бог знает, что! Какие-нибудь совсем уж диковинные и непонятные вещицы. Но всё же главное - это бутылки, бутылки и бутылки. Всегда закупоренные, с острым запахом спиртного, и иногда с небольшим его количеством на донышке – этакий привет от далёкого скитальца морей! Подозревая возможность присутствия среди скитальцев недоброжелателя или склонного к чёрному юмору человека, понравившаяся бутылка неизменно и тщательно отмывается от содержимого, как бы соблазнительно оно не пахло, и уносится в наш аскетический быт, пополняя коллекцию себе подобных. Дома, пылясь на полках, они будут будить воображение и воспоминания о забытых не тобой странствиях.
Сижу у компьютера. Устав от редактирования своих текстов, заглядываю в Интернет. Сайт: WWW.VIP.RU. Показывают сериал под этим же названием. Цветной, очень сочный и красочный. Эпоха сталинизма? Красная площадь. Вместо мавзолея – вулканоподобное сооружение из красного камня, а в середине труба, из которой постоянно сочится дымок с запахом сжигаемых человеческих тел. А около (честь по чести!) – почётный караул с ритуальной сменой его и зеваками. И все догадываются, что там, под землёй, творится нечто зловещее, но якобы справедливое. Там в лабиринтах подземелья превращают в сырьё для крематория, как врагов, так и сторонников режима. И здесь же непрерывно действует этот импозантный крематорий – вулкан-мавзолей. И я ничего не понимаю. Причём здесь VIP, причём здесь Интернет и к чему вся эта фантасмагория. То ли это сон, то ли воспоминание о почти случившемся – чёрт знает что!