Памяти моих родителей
Ивана Ивановича и Марии Александровны
Короченских посвящается
Гвардии рядовой Иван Иванович Короченский вернулся с войны весною 1947 года, отвоевав и отслужив Родине полных пять лет, к радости его матери Анны Спиридоновны, что жив ее Ванечка, единственный сыночек, надежда и кормилец. Ей тогда уже было пятьдесят три, и жила она в своем домике одна. Все
ее четыре дочери вышли замуж. Старшая Марина, родив Раису,Владимира, Евгения и Александра, жила с семьей на Дальнем Востоке. Остальные три дочери жили здесь же, в Самарском, своими семьями и растили детей: Нюся – Анатолия и Валентину, Зоя – Владимира, Маруся – Александра. Слава Богу, живы-здоровы
были и ее родители – Спиридон Харитонович и Синклитикия Тимофеевна, сестры Катя, Мотя, Дарья и брат Василий, проживавшие также в Самарском и близлежащих деревнях. Ванечку мать ждала с нетерпением, сколько слез проплакала, моля Бога, чтобы защитил ее кровинушку-сыночка. Господь услышал ее молитвы, и двадцатитрехлетний Ванечка вернулся живым и без увечий. Красивый, стройный, возмужавший, грудь – в орденах и медалях. Она плакала от счастья. Гордость за сына и эмоции переполняли ее душу.
Вскоре отец устроился в депо на железнодорожную станцию в городе Батайске разнорабочим. Ему – молодому, здоровому парню – работа была не в тягость, хотя она была на самом деле
тяжелой: погрузка, разгрузка шпал, пропитанных креозотом, металлических изделий, щебня, песка, леса на железнодорожные платформы, а платили настолько мало, что им вдвоем с матерью не хватало концы с концами сводить.
Спустя девять-десять месяцев он добился-таки, чтобы его зачислили учеником слесаря. До войны, закончив семилетку, отец некоторое время учился слесарному мастерству здесь же, в депо. Работа слесарем была гораздо интереснее и легче, но денег платили не больше прежнего. Поэтому, проработав примерно полгода, он перешел в котельную кочегаром. Работа была не из легких, но зарабатывать он стал чуть больше. В последующем, в поисках большей оплаты труда, отец работал на погрузо-разгрузке пиломатериалов и бревен с вагонов, а по ночам (ночь через две) охранял железнодорожный мост. Доход стал больше, а деньги ему необходимы были в том числе и для предстоящей женитьбы, хотя невесты на тот момент не было. «Так, попадались разные, но не для создания семьи», – говорил отец. Но как-то раз поведал-таки о своей необыкновенной истории любви с первого взгляда, а я внимательно, с интересом слушал его:
– В сентябре 1948 года, в субботний день, в своем родном селе Самарском, на железнодорожной станции Каяла, мне приглянулась молодая девушка, подрабатывавшая вместе со своей матерью здесь же на разгрузке. Девушка была стройна и красива, работала ловко, изредка поглядывая на меня. На вид ей было
восемнадцать-девятнадцать лет. Одета она была в старенькое платье из тонкого летнего, слегка прозрачного материала неброского цвета. Ткань во время движений девушки легко скользила по ее молодой фигурке. И от этого ее грудь, талия, ягодицы, бедра были еще более грациозны и манящи. У нее были
красивые губы, брови, щеки. Лицо – круглое, нос – слегка курносый, глаза – светло-карие и очень добрые. Все в ней мне представлялось необыкновенным.
Девушка, заметив, что я уже в открытую ее рассматриваю, явно стеснялась моих оценивающих взглядов. «Ага, коль зарделась, значит, ей приятно, что на нее посматриваю», – подумал я. Видимо, мое пристальное любование дочерью заметила и мать, сделавшая ей замечание: «Маруся, работай. Не на сватовстве. Переглядки – после работы, если не упадешь от умору». Маруся взялась румянцем еще больше.
«Откуда же ты такая взялась, Маруся? – подумал я. – Точно,
что не с Самары. А может, мать не пускала ее на гульки в клуб, куда по вечерам собирались группами и девчата, и хлопцы? Нет, не с Самары – я бы не проглядел. Наверное, с близлежащей деревни. Надо бы, когда мамаша отлучится, умудриться узнать, откуда все-таки красавица. А вдруг замужем? – больно кольнуло под сердцем. – Да нет, – тут же успокоил я себя, – мамаша же сказала, что переглядки – после работы. Наверное, я не дотерплю, пока
она останется одна».
Они работали как заведенные, будто под строгим присмотром старшины Иванины*, хотя то, что она работящая и стеснительная, мне понравилось тоже. А, вот она украдкой снова взглянула в мою сторону. Мне это было по душе.
«Ну что же ты, Иван Иваныч, робеешь-то? Надо же что-то предпринимать! Уведут ведь девчину и глазом не моргнешь… А то, смотри, мамаша заподозрит вдруг что-то неладное, и не объявятся тут более с дочерью. Думай, думай, Ваня, – подзадоривал я сам себя. – Есть мысль! Пришла, родимая, на мое спасение. Ну что же ты медлишь? Давай, как на фронте, вперед – и ни шагу
назад, – так нет же, чувствую дрожь в коленях. Да и какой там фронт, не вражеская же амбразура… Задумал – так действуй!»
Влюбился я поди, впервые так мандражирую. Мысли путались в моей голове. «Да что же я как девица нерешительная, как конь – уперся и не сдвинешь его с места. Вот твердолобый бык, – ругал я сам себя. – Это надо ж такому случиться: как будто привязали на цепок! Кому расскажи – засмеют, стыда не оберешься. Нет, действую, на счет: раз, два, три – вперед! – сжигал я последнюю лазейку к отступлению. – Или тюфяком буду всю жизнь, – уже не на шутку рассердившись на свою робость, выталкивал я себя из состояния нерешительности и оцепенения. – Все, счет: раз, два, три – вперед!»
И тут вдруг мысль пришла ко мне совсем другая. Но команда «вперед» поступила, назад отхода нет, и я наконец сдвинулся с места, но пошел не к Марусе с мамашей, а на станцию, ускоряя шаг.
«Вот так жених, – могут подумать Маруся с мамашей, – сбежал окаянный", – мелькнуло в голове, – но пусть пока думают что хотят, скоро они узнают наших, – радовался я своей решительности. – Влюбился ты, Ванек!» Тешил я себя приятными ощущениями, все более радуясь новому и необыкновенному для себя состоянию души. «Это ж надо – втрескался по уши!» – с этой мыслью я добежал до станционной колонки, находившейся на перроне. Сюда я и направлялся согласно новой мысли, вдруг осенившей меня в последний момент и показавшейся наиболее подходящей для знакомства с Марусей и заодно с мамашей. Главное, что я вышел из оцепенения и стал действовать. План начал реализовываться, и остановить меня никто бы уже не смог.
Ну где же раздобыть емкость для воды? Об этом я сразу не подумал. Поблизости ничего не видно. Не отрывать же кружку от цепи, которой она была прикреплена к водяной колонке. «Буфет», – пришла хорошая мысль, и я бегом направился туда. В буфете никого из посетителей не было. За стойкой в белом чепчике скучала молодая буфетчица. Мой беглый взгляд по сторонам в
поисках пустой бутылки или банки привлек ее внимание.
– Кого-то ищете? Или, может, пива желаете с бутербродом?
Свежее, только что бочонок откупорили.
– Девушка! Милая! Пиво потом. Мне нужна пустая бутылка или банка для воды.
– Что, плохо кому-то?
– Нет, все нормально, но нужна позарез емкость под воду. Выручи, а? А то мне кранты…
– Ну хорошо, поищу сейчас что-нибудь, – она с понимающим видом удалилась за ширму и уже через полминуты вышла со стеклянной литровой банкой в руках.
– Подойдет такая?
– Еще как подойдет! Огромное тебе спасибо! Ты мне очень помогла.
– Спасибом не отделаешься! Пиво-то будем пить, обещал ведь?
– Будем. Обязательно будем! И пиво, и вино, и водку, – выпалил я буфетчице, убегая.
И уже вдогонку услышал ее слова:
– Смотри не обмани, ждать буду...
Ополоснув банку, я набрал в нее прохладненькой водицы и понесся к платформе. Подбегая к месту работы, я обрадовался, что Маруся с мамашей не исчезли куда-нибудь, пока меня не было. Но главное – я заметил радость в глазах Маруси, когда она вновь увидела меня, и я прямиком направился к ним.
Как раз, удачно для моего плана, они наконец-то сделали себе перерыв. Мамаша, полуоблокотившись на штабель выгруженных с платформы досок, обтирала со лба косынкой пот. Маруся, догадавшись, что я иду к ним, пребывала одновременно и в некой растерянности, и в любопытном ожидании. В последний
момент меня заметила и мамаша, и я с ходу, с видом спасителя-благодетеля, со счастливым лицом предложил им:
– Попейте водицы. Холодненькая. Умаялись, поди, – и протянул мамаше банку с водой.
Взгляд мой попеременно был направлен то на мамашу, то на Марусю. Маруся смотрела на меня сияющими, радостными глазами. Мамаша, принимая от меня банку с водой, с удивлением спросила:
– Откуда же ты такой смелый выискался?
– Да отсюда я, с Самары.
– Вижу, что не с Киева, – она медленно отпила несколько малых глотков воды.
– А вы откуда прибыли, вы ведь не местные? – адресовал я вопрос
мамаше, переведя тут же взгляд на Марусю, довольствуясь тем, что и она не меньше моего рада, что я осмелился завязать с ними такой необычный разговор и знакомство. Пока мамаша на мгновение задумалась, что же мне ответить, Маруся с радостью выпалила:
– С Новой деревни мы, тут недалеко.
Мамаша протянула банку с водой Марусе:
– На, попей, да не спеши, холодная шибко.
Маруся взяла банку, пригубила и, посмотрев на меня с улыбкой, сказала:
– Спасибо вам, что напоили нас, а то пить так хотелось.Мамаша продолжила ей в унисон:
– Спасибо, молодой человек.
– Да на здоровье! Рад, что угодил. И где же вы там живете? – продолжал я разговор.
– А ты, небось, в гости хочешь напроситься? – спросила по-доброму мамаша.
– Может, и в гости. Люди, я вижу, вы добрые. Пустите же во двор? Может, подсобить что надо? Вы не стесняйтесь, скажите, я – с дорогой душой.
– Ты прямо в зятья набиваешься, как я погляжу.
– А почему бы и нет?
– Не быстро ли?
– А чего быка за хвост тянуть?
– Мы даже имени твоего не знаем.
– Иваном меня кличут. Иван Иванович Короченский я.
Поглядывая то на мамашу, то на девушку-красавицу, я заметил, что Марусе мой игривый разговор с ними по душе и она с живым интересом ждет развязки. «Но как бы мне не переборщить, – мелькнуло в голове. – Выскочкой или хвастуном не прослыть бы».
– Иван да Марья – неплохая пара, как вы считаете, мамаша?
– Меня зовут Пелагея Федоровна, – представилась она невзначай.
– Вот и перезнакомились, дело осталось за малым.
– Ты даже не поинтересовался, не замужем ли Маруська и не засватана ли?
– А чего спрашивать – я и так вижу, что нет.
– И как же ты видишь?
– А по глазам Маруси, – и я впервые за время нашего разговора пристально посмотрел в ее необыкновенные глаза, наполненные радостью. Она смотрела на меня не отводя взгляда, и в это мгновение я понял: что она – единственная и неповторимая, близкая и желанная, что я влюбился в нее с первого взгляда, что
это судьба, что только она, она одна, мне нужна на всю жизнь, моя любимая Маруся. От переполнявших меня чувств, желаний и надежд было так хорошо, как никогда ранее... Мельком заметил, что Пелагея Федоровна тоже обратила внимание на наши с Марусей проникновенные взгляды.
– А можно я Марусю возьму с собой на танцы? Сегодня и в воскресенье в клубе девчата и ребята с Самарского и близлежащих деревень собираются. Я приду за ней и домой потом провожу. Я от нее ни на шаг – слово даю. Разрешите, Пелагея Федоровна, – вложив все свое красноречие в просьбу, произнес я, моляще
смотря на Марусину мать.
– А ты у нее спроси. Может, она не захочет.
Я еще не успел и рта раскрыть, как Маруся выпалила в ответ матери так же моляще, как и я, видно, опасаясь, что мать может заартачиться и не отпустить:
– Мама, разреши! Я очень хочу на танцы. Девчонки уже ходили…
Я смотрел то на Марусю, застывшую в надежде и ожидании, то на Пелагею Федоровну, боясь даже вздохом спугнуть желанный уже для нас с Марусей двоих положительный ответ ее матери.
– А почему бы и не сходить с таким кавалером? Дело моло-
дое... – наконец сказала она.
Я перевел дух и с радостью взглянул на Марусю. А она – сияющая и довольная ответом матери – еще раз наградила меня своим счастливым взглядом.
– Спасибо.
И мы оба рассмеялись от того, что, не сговариваясь, вдруг вместе произнесли благодарственное «спасибо». Это получилось смешно и по-детски. Да и выглядели мы в тот момент настоящими детьми. Улыбнулась и Пелагея Федоровна.
– Спасибо вам, Пелагея Федоровна! – сказал я еще раз после общего смеха.
– Да мне-то за что?
– За все! – радостно ответил я, переводя взгляд на свою любимую, на свою Марусю. Никому ее не отдам...
– Ну все, перерыв закончен, – более строго сказала Пелагея Федоровна.
– Разотдыхались шибко долго, работа ждет.
– Ну, тогда я в восемь вечера приду за тобой. Твоя хата какая в деревне?
– Побеленная! Клен высокий стоит у калитки. Ты не ошибешься, увидишь сразу, как войдешь в деревню.
– Даже с завязанными глазами найду! Жди в восемь! До встречи. До свидания, Пелагея Федоровна.
– Будь здоров, молодец, – ответила она.
– И вам не хворать, – сказал я, убегая.
Не веря своему счастью и не понимая, что мне делать дальше, я пошел к своей платформе, потом, почему-то перейдя на бег, припустил вдоль нее. Куда меня понесло – я не понимал. Наверное, к счастью, которое, как мне показалось, только что нашел. Как бы теперь дожить до вечера?
Когда, летя на всех парусах, я прибежал домой, мама первым делом удивленно спросила:
– Уже с работы, сынок?
– Да, с работы, – ответил я матери.
– А что ж так рано?
– Это не рано, мама, это очень даже не рано, это очень даже вовремя. Ты даже представить себе не можешь, как вовремя, – на веселой ноте пропел я матери свой ответ.
– Ты случаем не белены объелся? Или ты пьяный? Ваня, а ну-ка глянь на меня, – удивленно и непонимающе запричитала мать.
– Пьяный я, ох как пьяный! Это ты права. Только пьяный я от счастья! – радостно ответил я матери.
– Да ты, небось, влюбился?
– Да, мама, влюбился! Даже можно сказать – по уши!
– И когда же ты успел? Ты же спозаранку на работу собирался?
– Все верно, пошел на работу и встретил там Марусю.
– Марусю?
– Марусю, и не просто Марусю, мама. Это необыкновенная девушка. Если бы ты видела ее глаза, улыбку… Одним словом, я полюбил ее с первого взгляда, и никакой другой мне не надо.
– Верю, верю, вижу по тебе, сынок. Ты посмотри на себя, ты же весь сияешь, – перебив меня, сказала мать и, сделав паузу, добавила: – Ну и слава Богу, коли так, сынок. Быть добру! И кто же она, твоя Маруся? Где живет? – перешла на расспросы мать.
– Живет она в Новой деревне с матерью Пелагеей Федоровной в побеленной хате, и клен у калитки. А кто она, я тебе уже рассказал: необыкновенная девушка, в которую не влюбиться невозможно. Пелагея Федоровна, ее мать, простая, добрая
женщина.
– Так ты и с ней уже знаком?
– Да, мама. Они вместе были, как и я, на подработке, доски выгружали с платформ.
– И ты просто так подошел и познакомился? – спросила, еще более удивляясь, мать.
– Не просто, но подошел и познакомился, – гордо ответил я.
– Лихо…
– И я ж за то. А чего быка тянуть за хвост?
– Это ты о чем? – недоумевала мать.
– Это я о том, мама, что Пелагея Федоровна тоже спросила меня: «Не в зятья ли я набиваюсь?». А я ответил: «А чего быка тянуть за хвост?»
– Вот так дела… – нараспев произнесла мама. Видно, она не в состоянии была сразу переварить такой объем информации. – И что ж теперь ты намерен делать? – приходя постепенно в себя, продолжала расспрашивать меня мать.
– Теперь я намерен обмыться и собираться на свидание. Пригласил Марусю на танцы в клуб, а там посмотрим. Думаю, что предложу ей выйти за меня. Маруся тебе очень понравится,мама, она хорошая, работящая. Невестка в дом, помощница… Все будет хорошо. Деньжат я немного поднакопил, свадьбу сыграем, родных созовем. Все как полагается. Внуки пойдут, заживем большой семьей. Работа, слава Богу, есть, прокормимся. Ну что, мама, ты рада?
– Рада-то я рада…
– А что ж тогда?
– Не понятно, Ваня, мне, как это так бывает? Полчаса назад ты ее увидел – и сразу внуки… – совсем сбившись с толку, сказала мать.
– Бывает, мама, еще как бывает, если по-настоящему влюбиться! – ответил я матери.
– А она тебя тоже сразу… полюбила?
– Тоже сразу, я это видел по ее глазам. Еще вопросы есть, товарищ командир? А то я так и к Марусе опоздаю. Надо собираться.
– Собирайся, сынок, собирайся, коли полюбилась Маруся тебе. В добрый путь. Весь в деда Спиридона, две капли воды, – задумчивым голосом ответила мать, закончив свои расспросы.
По ее ответу мне было понятно, что она убедилась в серьезности моих намерений.
– Вот так бы сразу, – сказал я с удовлетворением и спешно
стал собираться на свидание.
Подняв из колодца три ведра воды, я первым делом решил вымыть голову, заодно и остудить ее. «Больно шибко она раскалилась у меня», – подумал я. Процедуру купания во дворе, на свежем воздухе, с весны до зимы я продолжил, вернувшись домой с фронта, – получая от этого особое удовольствие. Время – теплое, водица – холодная, обжигает тело и бодрит заодно. Вся умора*
разом проходит. Эта закаливающая организм привычка была выработана у меня с войны и очень мною любима. Не каждый день там, правда, приходилось баловать себя водой, особенно во время боев, которые затягивались порой на несколько дней или даже недель. В таком случае, бывало, и котелку раздобытой воды радовались. Аккуратно расходуя ее, старались умыть в первую очередь лицо и хоть немного на шею плеснуть. Ну а если попадалась речка или озерцо, то это был настоящий праздник. Здесь уже вволю можно было насладиться купанием, да и постираться заодно. Ну а дома, чтобы вымыться, мне хватало два-три ведра колодезной воды. Если только я не возвращался после дежурства в кочегарке – тогда три-четыре и ведро на ополаскивание. Слава Богу, водицы было вволю – не жалко.
Спиридон Харитонович, мой дед, мастер на все руки, смастерил из жести корыто с высокими бортами и более метра длиной. Для дочери это был подарок, а для зятя – хороший мастеровой пример. Мама в детстве купала нас, детей, всех по очереди. Порядок и очередность при купании в банный день были незыблемыми
и нами не оспаривались. Только мама иногда сама, в силу определенных причин, могла его изменить. Когда, например, подрастала очередная из сестер и ей в этот день надо было бежать с подругами на гульки, тогда ей первой, вне очереди, позволялось обмыться. Дрова с кизяками экономили, а согретой воды, чтобы выкупать всю ораву детей и вымыться самой хозяйке, требовалось много, да и таскать ее на печь и с печи женщине непросто – отец-то умер, когда мы были еще маленькими. Поэтому первой мама обмывала в согретой теплой воде
младшую из сестер – Марусю, затем меня и так далее по возрастам. Голову обязательно мыли с мылом, а тело мама заботливо терла намыленной мочалкой с шеи до пяток. Мочалки привозила мамина сестра Матрена из Сухума. Мама рассказывала нам о теплом городе Сухуме, что возле Черного моря. Мочалки,
оказывается, растут там на грядках. Нам, детям, было забавно и непонятно: как это мочалки могут расти на грядках? Они же не огурцы! Но мама говорила серьезно, и мы ей верили. Мыло очень экономили, его периодически приносил нам наш дедушка Спиридон.
В одной из двух комнатенок, где располагалась печка, на двух табуретках устанавливалось сделанное дедушкой корыто, где и проходила один раз в неделю большая банная процедура. Все остальные, не занятые купанием дети, находились в другой комнате и, играя, ждали свой черед. Не баловались, старшие занимали младших. Мне, маленькому мальчику, особенно нравилось, когда после завершения купания мама делала душик. Я выпрямлялся, стоя в корыте во весь рост, а она сверху на голову лила теплую чистую воду из ковшика, а второй рукой промывала волосы и гладила по телу, смывая остатки мыльной воды. В остальные дни, кроме банного, мама обмывала нас по-быстрому, пользуясь тазиком, сделанным также дедушкой Спиридоном.
…Установив табуретку на траву сразу за сарайчиком, я налил в таз ведро холодной воды и стал мыть голову. Только намылил, как услышал окрик мамы:
– Ваня, ну сколько можно говорить: голову нельзя мыть холодной водой, заболеешь же.
Я давно привык к маминому беспокойству и отвечал ей, не прекращая процедуры мытья, всегда одинаково: «Мам, на войне мы только холодной и мыли, и ничего. Откуда там кипяток? Не беспокойся». А в этот раз на ее очередное замечание я ответил коротко:
– Остудить надобно буйную головушку.
– Это верно ты сказал, сынок. Но застудишь ведь, что тогда?
Меня всегда трогала материнская забота обо мне, но позиции я не менял и продолжал делать свое дело, да и некогда было греть воду. Так и шло все своим чередом…
Место за сарайчиком для водных процедур я выбрал сразу, как только вернулся с войны. Оно менее всего просматривалось из других соседских дворов и огородов. Те подворья, которые граничили с нашим через огороды, были далеко – наверное, метрах в ста, и оттуда ничего не было видно. От соседа слева также ничего не просматривалось из-за его хозяйственных построек, а вот обзор от соседа справа, метрах в тридцати от моей походной обмывальни, был уязвимым местом. Голову я мыл, сняв одежду, оставаясь в одних трусах. Летом вместо портков я носил уже трусы, подаренные мне тетей Мотей, когда вернулся с войны. Затем еще две пары подобных мне сшила мама из старого своего платья.
Перед тем как перейти к мытью тела, я подавал матери сигнал:
– Мама, ты меня слышишь? Секретная операция.
И она, где бы во дворе ни находилась, откликалась:
– Да поняла я, поняла, мойся на здоровье, кто там на тебя смотрит.
Это был наш отработанный пароль-отзыв. После отзыва я снимал трусы и вешал их на один из гвоздиков, вбитых в доску сарайчика специально для этого. Оставшись нагишом, смачивал тело водой, выплескивая ее из тазика двумя ладонями, и затем намыливался, посматривая при этом по сторонам на всякий случай. Затем мочалкой из Сухума с наслаждением растирал все тело, начиная с шеи, рук, груди. Запасенные пару ведер воды стояли всегда рядом. Круговой обзор территории я на всякий случай периодически повторял. Все проходило всегда хорошо, без промашек. Но однажды, когда я только что намылился, с того
самого уязвимого места, со стороны соседей справа, раздался голос пацана-подростка:
– А я все вижу...
Меня от неожиданности будто током прошибло. Я мгновенно присел и для страховки двумя ладонями прикрыл свое «хозяйство».
– Ты кто? – спросил я строго.
– Я Егор и расскажу Светке, что вы голый и весь в мыле.
Я, не видя еще, откуда он меня, сорванец, засек, не вставая, с надеждой продолжал:
– Егор, послушай меня, мы с тобой – мужики, не надо ничего рассказывать Светке, договорились?
– Договорились, но я все равно расскажу.
– Ну что мне с тобой делать? – вставая, продолжал я переговоры с Егором. – Так мужчины не поступают
– А я все равно расскажу, ха-ха-ха, – насмешливо произнес до-
вольный Егор.
И только после этого я засек позицию сорванца, который, лежа в траве между соседским сарайчиком и забором, был практически не заметен. «Вот партизан, – подумал я. – Ничего с ним не поделаешь, надо будет что-то придумывать». Забегая вперед, скажу, что придумать что-то в случае возможных подглядок Светки-соседки, если сорванец меня выдаст, так и не получилось. Некогда было, не до того. «А может, он, покуражившись вволю, успокоится и забудет? – успокаивал я себя. – Ну, а если Светка подглянет тайком разок, так не жалко, пусть смотрит. Ей же тоже хочется, наверное, взглянуть на голого мужика. Хоть и в мыле, и издалека, но все равно интересно. Пусть смотрит, если захочет». Так я рассуждал каждый раз перед началом водных процедур,
но наблюдательный обзор не прекращал, в первую очередь тщательно всматриваясь в сторону уязвимого направления.
Светка, двадцатилетняя, засидевшаяся в девках соседка, попадалась мне на улице после моей демобилизации раза два-три. Первый раз – когда я, возвращаясь с работы, шел домой и навстречу мне не спеша шли две молодухи. Одна из них была высокого роста. Почти поравнявшись со мной, та, что высокая, по-актерски, с небольшим приветственным наклоном произнесла:
– Доброго здоровьица, сосед.
Голос у нее был как мужской баритон, да и сама – здоровенная. «Такая, если что, свернет в бараний рог, даже глазом не моргнув», – подумал я. Что-то знакомое было в ней, но сразу я припомнить не смог. За пять лет повымахали девчата, вон их сколько, поди узнай каждую. Вторая только улыбнулась в знак
приветствия и слегка кивнула.
– И вам не хворать, – быстро ответил я.
И только здесь меня осенило: это же Светка-соседка! Надо же, как вытянулась! И голосище-то какой! Нет, такая в невесты не годится. Не повезло девице, где теперь ей, бедняге, жениха сыскать? Так и останется в девках. Когда я на фронт уходил, девчонкой-подростком бегала, а теперь вон какая. В отца пошла – тракториста дядю Ваню. Он, здоровенный богатырь, метра под два ростом, был самым сильным мужиком на селе, кулаки – как пудовые гири. Обычно – молчаливый, тихий, добрый сосед, но когда подвыпьет – начинались всякие представления. Собирались мужики-соседи, и дядя Ваня под их одобрение начинал
гнуть металлические прутья или телегу поднимать на счет. Мужики подзадоривали дядю Ваню еще больше:
– А подкову разогнуть смогешь?
– Смогу и подкову, если надобно.
– Покажи – не верится что-то.
– Если не верится, так тащи четверть на кон, враз поверишь, фома неверующий, – горланил расходившийся дядя Ваня.
Народ собирался на представление со всего села, как по щучьему велению, веселились, куражились. Мужики говаривали, что как-то дядя Ваня в молодости ударом кулака в лоб убил быка наповал – не ради забавы, а когда тот взбесился и стойло стал крушить. Дядя Ваня хотел его успокоить своим кулаком-кувалдой и, видимо, не рассчитал малость. Быку, правда, тут же кровь пустили, шкуру ободрали – не пропадать же добру. Мою маму в редкие дни представлений соседа дяди Вани всегда волновал один и тот же вопрос: «Сколько же ему, бугаю, надо было выпить, чтобы вот так расходиться? Не меньше ведра вдул, окаянный. Отведи и помилуй», – причитала она.
А нам, пацанам, было весело. После таких забав, которыми дядя Ваня изредка одаривал односельчан, нам тоже хотелось быть похожими на него в богатырской силе. Тогда мы устраивали соревнование. Гурьбой бежали к речке, нарезали с деревьев уже подсохшие ветви средней толщины и, выровняв их по длине, приступали к своим мальчишеским соревнованиям. Сначала оговаривались правила, никто не должен был их нарушать. У каждого было по две попытки. Распределяли очередность, выстраивались в шеренгу и начинали. Первыми выходили самые младшие, им предоставлялось право выбрать самую тонкую ветвь. Необходимо было взять ее в обе руки, не используя опоры на колено или на что-либо другое, и, держа ветвь перед собой, приложив усилие, сломать ее. У малявок, как правило, не получалось, и они с хмурым видом становились обратно в шеренгу. Выходил очередной – и так далее, пока несколько человек не достигали успеха. Затем те, кто смог переломить по первой ветви, уже во втором туре выявляли абсолютного победителя. Побеждал, как правило, самый старший, самый здоровый, самый умелый. Без силы и сноровки здесь было не обойтись. И как только одерживалась победа, чемпион визжал от радости и счастья, прыгал вверх, бил себя кулаками в грудь, выкрикивая:
– Я богатырь дядя Ваня!
Кто-то из ребят мог подзадорить его во время нашего шумного куража:
– А подкову смогешь?
– Волоки четверть на кон, фома неверующий, – отвечал ему богатырь-победитель.
Было очень весело и забавно. В последующем весть о чемпионе-богатыре быстро разносилась среди остальной детворы, а сам победитель ребяческих соревнований ходил гордым гусаком: смотрите, мол, и равняйтесь на меня, это я – чемпион, я – самый сильный! На самом деле каждому из нас хотелось испытать славу и хотя бы разок стать победителем. То было прекрасное беззаботное детство...
…Ополаскиваясь третьим ведром воды, подняв его двумя руками над головой, я медленно лил холодную воду на голову, получая от этого несказанное удовольствие. Вода равномерно стекала по всему телу, охлаждая меня. Контраст температур между холодной водой и раскрасневшимся от натирания мочалкой телом делал свое дело – весь мой организм наливался новой силой. Вытираясь полотенцем, сшитым мамой специально для меня из ее старого махрового халата, подаренного когда-то ее старшей сестрой Екатериной, и продолжая вкушать удовольствие, я не переставал думать о предстоящей встрече с Марусей, о тех незабываемых, прекрасных мгновениях нашего знакомства на станции. «Как все интересно устроено в жизни, – рассуждал я про себя. – Не приди я сегодня по какой-то случайности на подработку – и не встретил бы Марусю, и не знал бы, что на свете есть такая необыкновенная девушка. Довелось бы еще где-то
свидеться? Слава Богу, что все так получилось и я встретил ее, свою любимую».
– Ты что так долго копаешься, сынок? На свидание же опоздаешь. Или, может, ты уже раздумал? – прервала мои рассуждения
мама.
– Нет, мама, не раздумал и не раздумаю никогда, – уверенно, в приподнятом настроении ответил я матери.
– Ну и правильно, сынок. Коль надумал – так женись, справимся, – подбадривающе ответила мне она. – Да и пора уже: сколько можно в парубках бегать? Повезло твоей Марусе, вон какого красавца отхватит!
– Это точно! Заживем, мама, дружною семьей! В стране скоро все устроится. Живи – не горюй! – поддержал я хороший настрой матери.
– Поживите хоть вы, сынок. Нам-то не удалось по-людски, – грустно ответила мать.
– Ну почему не удалось? Все живы, здоровы, сестры замуж повыходили, детей растят. Я с войны живым вернулся. Жаль только, что отец умер безвременно. Это, по-твоему, не удалось?
– Ну только что эта радость и есть… А как тяжело мне, сынок, пришлось поднимать вас, пятерых, на ноги – считай одной… – и на маму нахлынули воспоминания трудных дней, тягот, забот, выплаканных слез.
Мне так стало ее жалко, мою любимую мамочку. Сколько любви и тепла она каждому из нас отдала, недосыпая, недоедая, падая порой с ног от нечеловеческой усталости, лишь бы живы были, выросли и вышли в люди ее чада. «Так безгранично любить своих детей, наверное, может только мать», – подумал я.
– Когда мы поженились с твоим отцом, родилась Мариночка, затем Нюра, началась революция. На царя-батюшку руку поднял, негодяй. И откуда он только взялся – этот Ленин? Замутил воду, а ладу дать не смог, антихрист. Сбаламутил только всех. Свои на своих с ружьями пошли. Сколько людей погибло зазря. Страху
натерпелись, сынок. Как без царя жить-то можно? А тут война одна за другой – гражданская, затем с немцами. Опять тревожно, страх за детей. Не успели отойти, раскулачивание выдумали, кровопийцы. Те, кто трудяги, п;том землю орошали от зари до зари, хлебушек выращивали, деток кормили, неугодными
стали голодранцам-завистникам. На готовое, как мухи на мед, послетались. Оно ж легче – чужое забрать! За что у папы моего все до нитки отобрали? Кому он чего плохого сделал, хоть слово нехорошее сказал кому? За то, что горбил на земле, рук не покладая?.. Так кто им мешал, комиссарам-антихристам? Так папа
хоть живой остался, не стал артачиться – все кровопийцам отдал. А других вон сколько в Сибирь посогнали, даже с детьми-грудничками, всех подчистую. Никого не пощадили и сгноили там заживо. Разве это люди? Звери они. Отольются им слезы людские. Добро позабирали, а ладу дать тямы не хватило, бездельникам. Голод какой допустили, трудиться-то некому стало на земле-матушке. Какой голод страшный пережили – уму непостижимо, людей сколько-то поперемерло. Спасибо папе, если б не он, и мы б померли все, не выжить бы нам. Как такое перенести, сынок, когда у меня на руках вас пятеро было? А тут вскоре – на тебе – снова война с фашистами. Опять сколько людей головушки положили свои, сколько матерей без сынов осталось, а детей – без отцов. Разве это жизнь, сынок? Так и повыросли вы, слава тебе, Господи, хоть он услышал молитвы мои и сберег вас. Так что хоть вы поживите, сыночек. А мы свое отжили уже. Дай Бог, чтоб у тебя все ладно сложилось и детишек Бог послал. Да смуты какой или войны чтоб не было более. Сколько ж можно? Хватит на наш век, – выговорила все свои страдания мама и заплакала, не сдерживая более слез. Все сказала, как на исповеди, все, что на душе накипело за пережитые тяжелые годы, и ей стало легче. Сыну пожаловалась на свою судьбинушку. К разговору пришлось, так бы молчала еще, в душе носила бы. Сердце мое от любви к матери сжалось, я слушал ее, слова не произнеся, понимая, что выговориться ей надо. А сейчас, когда она разрыдалась, подошел к ней, обнял, прижав к своей груди и оглаживая рукой по спине, сказал:
– Мамочка, родная моя, лучше тебя у меня нет никого более на свете. Спасибо тебе за все. Хочешь, я никуда не пойду и с тобой останусь? Не плачь только, а то я и сам разрыдаюсь. Успокойся, моя хорошая, очень тебя прошу. Все страшное уже позади.
– Да я уже и не плачу, сынок, – продолжая всхлипывать и не отрывая головы от моей груди, сказала мать.
– Ну и хорошо, что не плачешь. Я тебя очень люблю, – говорил я ей теплые сыновьи слова, слова любви и благодарности.
– Ну чего это я раскиселилась, сама не пойму, – все более успокаиваясь, сказала мне мать. – Собирайся, сынок, не обращай на меня внимания, опоздал, поди, уже? – освобождаясь из моих объятий, поторопила меня мама. – Беги скорее к Марусе своей, она уже заждалась, небось.
– Ну вот, теперь, когда ты не плачешь, и мне хорошо. Теперь и к Марусе можно.
– А я делом займусь, сынок. Иди собирайся, не мешкай.
– Хорошо, бегу.
Первым делом я наваксил и начистил до блеска свои офицерские хромовые сапоги, которые куда попадя лишний раз не надевал. А здесь случай такой – особый. Достал из маминого сундука аккуратно сложенные ею дембельские штаны из добротного плотного сукна защитного темно-зеленого цвета, которые также берег только для выхода. Расправил их на вытянутых руках, вглядываясь: не сильно ли помяты? «Складки заломились, надо бы сбрызнуть их водой и распрямить, тогда исчезнут», – подумал я. Заодно и проветрить на свежем воздухе, чтобы нафталиновый запах испарился. Зашла в хату мама. Увидев, что я рассматриваю свои брюки, спросила:
– Не примялись, сынок? Я их сверху в сундуке храню, не должны бы примяться.
– Хороши, мама, хоть на парад, – весело ответил я ей, – а вот с нафталином ты перестаралась – шибко запах сильный...
– Запах не беда, зато целы будут, моль не побьет.
– Ну и хорошо, – не стал я перечить матери.
Взял свою льняную рубаху, армейский ремень с бляхой и моднячую вельветовую куртку черно-коричневого цвета, прикупленную в Батайске на толкучке, и пошел во двор. Уже в дверях услышал негромкие слова матери, сказанные не мне, а тихо самой себе и выражавшие ход ее мыслей: «Наряжайся, сынок. Любитесь, хоть вы поживете по-людски». Улыбнувшись, я вышел во двор, сбрызнул складки водой и развесил брюки на веревке. Рядом повесил куртку с рубахой. Вспомнил, что не захватил в хате фуражку, и только было хотел направиться за ней, как во двор, запыхавшись, вбежала моя младшая двадцатилетняя сестра Маруся.
– Здравствуй, братишка! На танцы в клуб собираешься? А мамка где?
И не дождавшись ответа, видя, что матери во дворе нет, прямиком побежала в хату. «Вот егоза», – подумал я, улыбнувшись. Оставалось два с половиной часа до встречи с Марусей. Когда я уже оделся и раздумывал над тем, как мне быть – заявиться к возлюбленной на час раньше или, прогуливаясь тихим шагом,
растянуть время, из хаты вышли сестра с матерью.
– Это ж надо – не поделиться радостью с сестрою! Я тебе что, братик, чужая? – начала разговор Маруська нарочито с обидой.
– Хоть бы намек бросил, а то если б не мамка, так от людей бы чужих узнала последней, – продолжала сестра.
– Рад, сестренка, что теперь у меня две Маруси, любить буду вас обеих: тебя – как сестру, ее – как невесту.
Сестра мгновенно расцвела и со счастливым лицом бросилась меня обнимать.
– Очень рада за тебя, Ванечка. Дай Бог, чтобы все у тебя сбылось, пора уже, да и мамке помощница будет. Мы-то все поразлетались, а ты – сын. Скорей познакомь и нас с ней, а то ж изойдемся от любопытства. Красавица, небось? Главное, чтоб добрая была и тебя любила, – скороговоркой выпалила сестра. – А чего, мам, не посоветовали одеть Ване китель с наградами, коль в дом к ним идет? Так нарядней было бы. Заслуженное ведь, пусть видят. Вань, чего ты улыбаешься? – продолжала тарахтеть без перерыву сестра, поглядывая то на мать, то на меня с удивлением. – Ну чего вы оба молчите, будто в рот воды набрали, или не договариваете чего?
Мы стояли и смотрели на неугомонную Марусю.
– Глянь на них! Вы чего, языки попроглотили, что ли? – с удивлением продолжала трещать сестра. – Ну и стойте как дундуки. Некогда мне тут с вами в молчанку играть. Побежала я. Я им как лучше советую, а они стоят как вкопанные. Завтра забегу, мам, – бросила дочка, убегая на ходу. – Нюрку, может, сегодня увижу, обрадую новостью, а то от вас дождешься… – доносились Марусины слова.
– Вот трындычиха, слова не даст вставить. В кого она такая?
– удивленно спросила мать.
Я зашел в хату, взял фуражку и, выйдя во двор, сказал маме:
– Ну, я тоже пошел потихоньку.
– Иди, сынок, с Богом, – добрым словом проводила меня
мать.
…Новая деревня находилась километрах в семи от Самарского. Пришел я на свое первое свидание с Марусей почти на час раньше. Побеленную хату с кленом у калитки заприметил еще издалека, а приблизившись к дому, обрадовался,
что не ошибся. «Наверное, сердце точный путь подсказало», – подумал я.
Пока шел к любимой, размышлял о жизни, и передо мной все время находился милый образ Маруси: ее сияющие глаза, улыбка и необыкновенный взгляд – все мне было по душе. «А как она обрадовалась, когда Пелагея Федоровна разрешила ей пойти со мной на танцы, – с удовольствием вспоминал я приятные мгновенья. – Скорее бы увидеть ее, любимую». Пелагея Федоровна тоже произвела на меня впечатление, чувствуется, что женщина умная, добрая, но строгая.
С такими приятными воспоминаниями я подошел к калитке. Сапоги мои были в пыли. «Пыль сухой тряпочкой смахну заблестят, – подумал я. – Не зря же драил их перед свиданием. Хорошо, что не послушал тарахтушку-сестру и не надел фронтовой китель. А то явился бы: “Здрасьте, вот я какой – в орденах и
медалях, прошу любить и жаловать”».
Калитка во двор Пелагеи Федоровны была сделана из кругляшков акации, как и вся изгородь вокруг участка. Едва я вошел во двор, как из-за хаты мельком выглянула Маруся и тут же скрылась обратно. Лая собаки не было, и я смело зашагал по двору. За небольшой выбеленной хатой-мазанкой, крытой, как и наша с мамой, камышом, в глубине просматривался сад с фруктовыми деревьями. Издалека было видно, что это яблони и груши. На отдельных деревьях висели сочные, налитые плоды. Наверное, поздние осенние сорта, хотя какой из меня знаток-мичуринец? Вечер был теплым и безветренным. Небольшая тревога царила в душе, но я не обращал на это внимания. Главное, что сейчас увижу свою возлюбленную. Какая она? Все мне было невтерпеж. «Видно, она не ждала меня так рано и не успела еще прихорошиться», – рассуждал я, занимая себя мыслями. Не успел я минуть хату, как вдруг навстречу мне с деловым видом вышли
девочка и мальчик лет десяти.
– Здравствуйте, добрые люди, – сказал я игриво, приветствуя детвору.
– Здрасьте, – нерешительно, нараспев приветствовали меня дети, пристально глядя своими круглыми глазенками.
– Как же вас звать-величать?
– Я – Нина, а он – мой старший брат Гриша, – тут же ответила девочка. Она была младше Гриши года на два. – А ты кто? – неподдельно по-детски продолжала знакомство Нина.
– Жених он, к Маруське нашей, – с видом всезнающего старшего брата деловито произнес Гриша.
– Жених? – удивилась Нина. – А ты почем знаешь?
– Знаю, – отрапортовал гордый Гриша, продолжая оценивающе меня рассматривать с ног до головы.
Девочка не успокаивалась и продолжала приставать к Грише
с тем же вопросом, теперь еще больше волновавшим ее.
– Гриша, ну скажи, почем ты знаешь? – жалобно-молящим голоском спрашивала она.
Я с интересом наблюдал за трогательной детской сценой. Сердце Гриши, держателя ценной информации, дрогнуло, и он снова деловито произнес:
– Маруська разнарядилась вся, и с мамкой она шепталась, я слышал. Вот почем знаю. Понятно?
Приняв ответ Гриши и успокоившись, что теперь и она в курсе дел, Нина перевела удивленный взгляд с брата на меня и тут же спросила:
– А как тебя зовут?
– Меня зовут Иваном, – продолжая знакомство с детворой, ответил я.
– Хочешь, Маруську позову? – любезно предложила Нина.
– Хорошо, скажи ей, что я жду ее во дворе.
Нина тут же убежала.
– А сапоги у тебя военные? – с серьезным видом знатока спросил меня Григорий.
– Да, Гриша, сапоги у меня фронтовые.
– А ты летчиком воевал или пулеметчиком? – сменив серьезность на тон любопытствующего собеседника, продолжал расспросы Григорий.
В это время из хаты вышла Пелагея Федоровна и, улыбнувшись, спросила:
– Все уже успели выведать? – и тут же, обращаясь к сыну, сказала: – А что же ты, Гриша, гостя во дворе держишь? Проходи Ваня, Маруся скоро уже. Водички, может, с дороги холодненькой желаешь? Умаялся поди, пока шел? Дорога-то не
близкая…
– Спасибо, выпью кружку. А дорога нормальная, мне не привыкать.
Пелагея Федоровна зачерпнула из ведра, стоящего на табурете рядом со столом, кружку воды и предложила ее мне.
– Еще холодная, я только что, перед твоим приходом, ведро из
колодца вытянула.
– Спасибо, – ответил я Пелагее Федоровне, беря кружку с водой из ее рук.
– Пей на здоровье, – ответила она.
В это время из хаты с сияющими глазами выскочила Маруся.
– А вот и я. Можем идти, я готова, – коротко и слегка смущенно произнесла она.
– Маруся, предложи Ване яблок отведать, – сказала мать дочери.
– Спасибо, в другой раз, – ответил я, оставаясь с кружкой в руке и не отрывая взгляда от Маруси.
Она, видя мое удивление и любование ею, застеснялась еще больше.
– Ну тогда пойдем, – предложила она, пытаясь поскорее преодолеть смущение. – Давай кружку или еще воды хочешь?
– Нет, хватит уже, спасибо, – не придя еще в себя, ответил я Марусе.
И она, взяв кружку из моих рук, поставила ее на стол.
– Ну пойдем уже скорее, – повторила Маруся, направляясь к калитке.
– До свидания, – сказал я на ходу Пелагее Федоровне.
– До свидания, – хором ответила ребятня, тут же с любопытством наблюдавшая за происходящим.
– Идите с Богом, – попрощалась с нами Пелагея Федоровна.
На сердце у нее было легко и радостно. Материнское чутье
подсказывало, что Ваня – Марусина судьба.
______________________________________________________
* автор ссылается на старшину Иванину — героя из произведения «Фронтовые рассказы»
** повымахали - выросли