Дзи-и-инь! – настойчиво заверещал звонок. Озорнов кинул недовольный взгляд на дверь, подумал: «Кого нелёгкая?..» Отложил кисть и, обтирая тряпкой руки, пошёл встречать незваного гостя.
– Здравствуйте, Иван Леонидович! – у порога мастерской радушно улыбался невысокий мужчина лет пятидесяти, в расстёгнутой добротной куртке, с кейсом в руке. Лицо показалось довольно знакомым, но припомнить обладателя улыбки сразу не получилось.
– Пожалуйста, проходите! – сказал гостю Озорнов, пожимая протянутую крепкую руку.
– Давненько мы не общались, а вроде бы в одном городе живём. Уж, если быть точным, вас-то я иногда вижу: то на экране телевизора, то фотографии в газетах встречаю. А в прошлом году посчастливилось посетить с женой открытие вашей персональной выставки. Полный зал народа, телевидение, газеты, интервью… К вам, такому занятому, подойти не решился, сами знаете: профессия такая, полезно в тени оставаться. Незаметным.
И только последние слова растормошили память, Озорнов вспомнил: гэбэшник! Не лишне бы теперь имя и отчество из головы выцарапать. Как же его?.. Вроде бы, Олег Петрович. Да, именно так!..
– Я предполагаю, Олег Петрович, в мою мастерскую вас привело не чувство тоски по прошлому и не тяга к прекрасному, а какой-то иной интерес. Что ж, в любом случае, рад вас видеть во здравии. Проходите, раздевайтесь и присаживайтесь, – он указал в угол мастерской, где стоял журнальный столик и два кресла. – С вашего позволения я приготовлю кофе.
– Спасибо, но от кофе откажусь, – улыбнулся, скидывая куртку. – А вы угадали: у меня действительно есть иной, особый интерес. Сразу вас успокою: он никак не связан с моей былой службой. На пенсию, знаете ли, вышел. Теперь возглавляю отдел безопасности одной солидной фирмы.
– Понимаю... понимаю… Ваша служба и опасна, и трудна. Потому и государственных привилегий с избытком полна, – не удержался и съязвил Озорнов. – Мужиков в расцвете сил и при полном здравии вышвыривают на не совсем заслуженный отдых. Соболезную…
– А вы всё такой же… Характер с перчиком сохранили. И всё же, уважаемый Иван Леонидович, я пришёл к вам, чтобы исполнить желание жены.
– Святое дело! Тогда приступайте к исполнению. Женщин иногда надо баловать. Они нашу покорность ценят особо.
– Дело в том, что через несколько дней исполнится двадцать пять лет, как мы, так сказать, соединили судьбы. Уже и гостей пригласили. А я последние дни хожу и голову ломаю: не могу придумать, какой неожиданный и оригинальный подарок преподнести супруге.
– Подарите ей кабриолет, – опять съязвил художник, намекая на не слабые финансовые возможности гостя.
Олег Петрович сделал вид, будто вовсе не заметил иронию.
– У неё есть неплохая машина. Послушайте дальше… Так вот, вчера вдруг вспомнил, что жене на вашей выставке среди других прекрасных полотен очень понравился зимний пейзаж. Он и мне сразу понравился. Хотелось бы драгоценный подарок ей преподнести.
– Зимних пейзажей на выставке было несколько. Который из них?..
– Хорошо помню… там берёзовая роща, тёмная речка, много солнца и длинные тени от берёз на снегу. А на переднем плане на ветках сидят снегири.
Его взгляд гулял по стенам мастерской, плотно увешанным этюдами и картинами.
– А вот же она!.. Точно – она! – он указал на квадратной формы полотно почти метрового размера. – Жена говорит, что там, в её родном селе на Урале (она родилась в Челябинской области), есть такая же берёзовая роща, и речка протекает. Потому и обомлела, как увидела вашу картину. Воспоминания детства, малая родина – это, знаете ли, не пустяк для каждого из нас. Чем мы старше становимся, тем всё чаще ностальгия зовёт в родные места. Вот я и решил подарить жене кусочек её родины. Пусть радуется…
– Олег Петрович, я Родиной не торгую!
– Ценю ваше чувство юмора! – улыбнулся гость. – Каламбур отменный случился. И всё же прошу вас назвать цену.
– А у вас толщины хватит?
– Какой толщины? – гость растерялся, не понял вопроса.
– Толщины кошелька, разумеется.
– Но вы, надеюсь, понимаете, что я пришёл в мастерскую… не к Церетели!
– С чем вас и поздравляю от души! В противном случае пришлось бы дарить жене нечто непонятное, сильно напоминающее торт. Он краску жалеть не приучен – из тюбиков прямо на холст давит.
– Ха-ха-ха!.. Опять обязан оценить вашу шутку! И всё же, Иван Леонидович, назовите стоимость картины.
– Извините, но эту вещицу я бы не хотел продавать.
– Отчего так?
– Согласитесь, в живописи я разбираюсь недурно. Этот пейзаж отношу к числу самых удачных своих работ. Такие полотна следует продавать только в музеи или… оставлять в наследство детям и внукам.
– А почему детям и внукам? Разве они потом при случае не продадут картину, если найдётся покупатель, как вы выразились, с приличной «толщиной»?
В том-то и дело! Через пятьдесят или сто лет потомки могут продать некоторые мои полотна, но их цена к тому времени многократно возрастёт. Как минимум, на пару ноликов.
– Кто вам такое сказал?
– История искусства сказала – есть такая умная барышня, любезный Олег Петрович. На нашем рынке давно существуют свои неписаные законы. Очень даже неслучайно люди богатые, знающие действие сих законов, вкладывают деньги в создание собственных семейных коллекций, причём не абы каких, а музейного уровня. Можно довольно дорогие машины или катера покупать, но в этом присутствует один существенный недостаток: они старятся, ржавеют, вытесняются модой на более современные изделия. Сколько денег ни ухлопай, а наука и технические достижения сводят погоню за новинками к бесконечной трате баснословных сумм. А живопись, как доброе вино, требует выдержки. Она лишь с годами обретает свою подлинную стоимость.
– И верно! А я прежде и не задумывался… Ну что ж, коль дело обстоит именно так, я просто обязан подарить жене вашу картину. Называйте цену.
«Сделать повтор – труда не составит, – смекнул Озорнов. – Цифровое фото имеется, а деньги не помешают. Мошна у него тугая, назову нормальную цену».
– Три тысячи – не слабо? – спросил с ударением на «о» и, склонив голову набок, улыбнулся с прищуром.
– Три – чего? – переспросил гость.
– Евро, разумеется! Не деревянных же…
– Хм-м… Вот уж не ожидал! Н-да… дороговато.
– Ну вот, началось!.. Насчёт дороговизны, тут вы не правы. Мои покупатели платят не только за картину, а ещё и за моё имя, за мозоли на мозгах. Очень часто имя стоит много дороже самого произведения. А как же насчёт драгоценного подарка? Какой смысл дарить самому близкому человеку дешёвую поделку! Если финансы кое-что цыганское поют, могу порекомендовать услуги местного самодеятельного копииста. Рекунов его фамилия. Фальсификатор с чугунным задом, надо сказать. Дам ему фотографию с картины, за три дня сляпает. Но фотографию предоставлю при одном непременном условии: на том месте, где внизу стоит моя подпись, Рекунов обязан написать: копия с картины такого-то автора.
– Иван Леонидович, не продолжайте. Я всё понимаю… Дело в том… при мне такой суммы нет… Схожу… тут недалеко за углом стоит банкомат. Только, сами понимаете, расплачусь нашими «деревянными». По курсу. А вы пейзаж упакуйте – покупаю!..
– Так тому и быть! Жду…
Гость вышел из мастерской, а Озорнов снял со стены пейзаж, завернул в чёрный полиэтилен, скрепил скотчем с тыльной стороны. Вспомнились давние события. Почти четверть века с той поры минуло…
В декабре восемьдесят шестого к нему на квартиру с обыском нагрянула бригада из КГБ. Антисоветскую литературу искали. Не наугад пожаловали, наверняка имели достоверную информацию от филёров о сомнительных разговорчиках молодого художника. Прежде, конечно, долго и осторожно вынюхивали, всюду запросы рассылали и, наконец, созрели.
По разбитым дорогам страны, по колдобинам развитого социализма гуляла не в меру болтливая Перестройка. Почуяв некоторую свободу, вольнолюбивая интеллигенция оживилась, духом воспряла. Впервые со времён хрущёвской оттепели мы заглянули в наши страшные тридцатые и роковые сороковые. Прошлое пугало, настоящее не радовало, и будущее виделось смутно. Хаяли свою страну и советскую власть самозабвенно, остро, вдохновенно…
«Коллеги настучали, к гадалке не ходи, – сразу догадался Озорнов, когда вежливые чекисты принялись рыться в книжных шкафах. – Завидуют, потому и ненавидят! Но это их проблема».
Диссидентов Озорнов сторонился, хотя с некоторыми из них был знаком лично ещё со студенческих лет. Потому и не поддерживал отношений, что недурно знал их повадки. Не верил в их показное геройство: лишь себя, высоколобых и отважных, они неизменно мнили спасителями демократии, эдакими декабристами новой формации. Свою страну откровенно ненавидели, родной народ тихо презирали, считали его стадом и тем самым ничем не отличались от своих предшественников – российских бомбометателей. Их главное заблуждение заключалось в том, что только они, ярые и последовательные ненавистники советской власти и коммунистической идеологии, имели высшее право на правду, на её непререкаемость и неоспоримость. Чем труднее нам жилось в период застоя, тем больше сарказма изливалось в кухонных симпозиумах. Именно таких бунтарей выискивают западные спецслужбы и прикармливают славой в радиоголосах.
Но «Архипелаг ГУЛАГ» Озорнов считал книгой честной, а имя Солженицына в ряд серых злопыхателей не ставил. Этого писателя трагедия России не радовала, а печалила. Народ свой многострадальный он любил неподдельно. В чём-то искренне ошибался, но любил страдающе.
… Ничего крамольного в домашней библиотеке Озорнова чекисты не нашли. То, что их интересовало, было надёжно припрятано на шкафу в коробке под ёлочными игрушками. Конфисковали лишь сборник поэзии Владимира Высоцкого, изданный в Париже – неудачникам надо было хоть чем-то оправдать свой визит. Во вступительной статье в одном из абзацев крамолу нашли: «Песни Высоцкого в Кремле слушали, но признавать его талант не хотели». Можно подумать, что не слушали вовсе. Чушь несусветная! Через месяц книгу вернули. Не потому вернули, что устыдились собственной дури, а по настырному настоянию Озорнова. «Архипелаг ГУЛАГ» на следующий же день после обыска перекочевал в ещё более надёжное место.
Через несколько дней решил поиздеваться над кэгэбэшниками, а заодно проверить свои подозрения в отношении одного из коллег. Как бы между прочим, в доверительной беседе с Василием Урсовым «проболтался», что недавно чекисты квартиру шмонали, и что они своё дело плохо знают. Мол, запрещённые книги в доме всё же были, а вот теперь – ищи-свищи!
– А где же они? – спросил тот, недолго раздумывая, и невольно выдал себя с головой.
– Да так… у надёжного человека.
Вообще-то своим врагом Урсова не считал. Чести много… Для Озорнова он оставался или начинающим Иудой, или господином Никто. Существовал, так сказать, в другом измерении. При встречах без рукопожатия терпеливо приветствовал, но не более того. Однажды подумал: «Быть может, Искариот предал Христа вполне искренне и свой поступок считал благодеянием, потому и не раскаялся. А зря! Бог всех прощает, грешные души из дьявольских владений всем возвращает».
Вот так рядом и сосуществовали, как высокая берёза и куст волчьей ягоды, – на поверхности борьбы не видно, но корнями всё же тёрли друг друга. А когда случилась беда, (Урсову сделали операцию и понадобилось донорская кровь), Озорнов немедленно отозвался на призыв о помощи.
Вскоре после окончания художественного института Озорнов вступил в Союз художников, а душу Урсова нестерпимо сосала тихая зависть. Однажды не утерпел, партбилетом козырнул: «Я член такого «союза» – тебе и не снилось. За мной – вечная сила!» – это он про КПСС, а не про КГБ..
Своих тайных покровителей из конторы он побаивался и втихомолку ненавидел. Вот так и сотрудничали, используя друг друга.
Партия через несколько лет приказала долго жить, а её неблагодарный отпрыск блудливо переметнулся к нацикам, в «профессионального» патриота переродился. Роль засланца на себя примерил. Оно и понятно: глаза и уши спецслужб нужны повсюду.
Выставлялся редко, при случае публике глаза замыливал измышлизмами авангарда. Создавал впечатление, будто ему принадлежит звание художника, но без приличной выучки, бездарность выползала наружу. От недостатка таланта страдал втихую, чувство неполноценности сосало душу. Не хотел понять, что талант – есть сумма труда, вложенного в его развитие. Пока Озорнов учился, а потом ходил на этюды, готовился к выставкам, сутками не выходил из мастерской, Урсов каждое утро спешил на рыбалку. Прижился рыбачок среди художников, дустом из искусства не вытравить, а «жаба» давила. Не понимал, горемычный, что оставаться порядочным человеком намного важнее, чем быть известным художником.
Своего недоброжелателя Озорнов старался не осуждать и не замечать. Зачем нервы тратить?
После того «случайного» и «задушевного» разговора с Урсовым вежливые внуки Дзержинского стали ещё вежливее: всё ещё надеялись найти запрещённую литературу. Чуть ли не каждую неделю названивали, выпрашивали встречи. «Почему бы с интересным и талантливым человеком не пообщаться», – оправдывался словоохотливый капитан Балин. Его, якобы, очень интересовали умонастроения творческой среды, а кроме того для себя хотел понять пути развития современного искусства, отделить всё полезное от тлетворного влияния всего чуждого, прозападного. Говорил, а в глазах хитрость виляла хвостиком. Началась игра в кошки-мышки. Вполне понятно, кому отводилась роль мышки. Всякий раз беседы незаметно скатывались на обсуждение прошлого и настоящего, на отношение к личности Сталина. По всему выходило, что отец народов всё же не тиран, а истинный гений.
Через полгода открытым текстом предложил сотрудничество.
– Капитан, вы меня сватаете? Интересно знать, по любви или по расчёту?
– По расчёту, разумеется.
– Благодарю за честность. Да и о какой любви тут можно говорить! Извините, капитан, но доносы на друзей строчить не буду, – отрезал Озорнов. – Я, конечно, вижу ваше горячее желание обзавестись ценным филёром. Оно и понятно: часто и подолгу в домах творчества работаю, знаю многих художников. Использовать доверие друзей, их расположение – это же обыкновенная подлость. Не так ли?
– Ну почему так сразу – филёром?! – скривился Балин. – Без помощи секретных сотрудников не обходится ни одна служба безопасности.
– А чем звание сексота лучше филёра? Суть остаётся та же! Не гожусь я на такую подлую роль. По убеждению абсолютно непригоден.
По сквашенному лицу прочитал: Балин шибко огорчился. Несколько месяцев подготовительной работы прахом пошли. Теперь предстояло перед начальством как-то оправдываться…
– Не спешите с ответом, – попросил протухшим голосом капитан. – Мы можем, мы должны быть полезны друг другу. Вы даже не представляете наши возможности. Своих людей при случае продвигаем в органы власти, по служебной лестнице способствуем…
– Скажите своему шефу, что у Озорнова фобия: высоты служебных лестниц боится. А ещё передайте ему содержание автоэпитафии Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». И меня ловить не советую.
– Однако позвольте всё же иногда с вами общаться.
И тут Озорнов решил покуражиться.
– А вы не огорчайтесь! Вместо себя могу порекомендовать отличного филёра. Художник по всем показателям бездарный. Завистлив ужасно, но велеречив. Цицер-рон! А ещё есть в нём «ценнейшее» качество: кого угодно предаст и продаст. По дешёвке, разумеется. Если выгодно, он «ум, честь и совесть» и родную маму сбагрит. Урсов его фамилия. Вы случайно не знакомы?.. Не отнекивайтесь! Вижу, вижу… давно и хорошо знакомы … Ну и как вам моё предложение?
– Иван Леонидович, вы, конечно, человек наблюдательный, но прошу вас подобными подозрениями ни с кем не делиться.
– Хорошо, договорились! Я отныне даже с вами былыми наблюдениями не стану делиться. Хотел ещё кое-кого из иудушек порекомендовать, из газетных борзописцев, из депутатов. Но воздержусь…
– Хм-м… Да!.. Любопытно узнать, кто ещё у вас на примете…
– Ой-ай!.. Извините, но я только что слово дал.
– Интересный вы человек! И всё же позвольте хоть иногда с вами встречаться.
Излишняя назойливость всесильной спецслужбы Озорнову изрядно поднадоела. Возникало желание поставить точку. Уже давно в голове вызревала идея плаката, который навсегда отобьёт охоту его вербовать в сексоты.
– Что, так серьёзно можете влипнуть из-за от меня?
– Серьёзно.
– На фига вам это нужно? Меняйте профессию…
– Уже думаю…
В этом добродушном здоровяке Озорнов в упор не видел своего недоброжелателя. Видимо, потому чувство острой опасности не вызрело, что в самом Балине отчуждённости не наблюдал. Он по всем меркам вообще-то выглядел вполне нормальным мужиком, просто служба такая досталась. Приходило другое время. И всё же сквозь многие десятилетия страх перед КГБ холодил память простых людей…
После огорчительной последней встречи Балин дважды предпринимал попытку пообщаться наедине, но Озорнов отказывался. Ему и в самом деле не хватало времени: спешно готовил новую серию плакатов к очередной Всесоюзной выставке в Одессе. Уже в третий раз в витринах магазинов на улице Дерибасовской вывешивались взрывающие сознание публики социальные и политические «бомбы», которые художники свозили со всех концов огромной страны. Одесса-мама гудела… Об уличных выставках говорили всюду, все спешили увидеть своими глазами реальное достижение гласности. Дерибасовская превращалась в людской муравейник. Авторы плакатов – в центре внимания. Зрители спешили с ними познакомиться, вступить в дискуссию, выговориться…
Одесские вернисажи Иван Леонидович считал самым ярким явлением в своей творческой биографии.
В самом начале сентября Озорнов в очередной раз приехал в Одессу, а уже через два дня прошёл выставком, и плакаты заполонили окна магазинов по всей улице. Близко подойти и что-то рассмотреть просто невозможно: у витрин теснились толпы зрителей, слышались споры, громкие реплики…
Озорнов стоял в сторонке, в плотном кольце одесситов, и говорил, говорил… Со всех сторон сыпались вопросы.
– Можно вас на минуточку? – кто-то сзади тронул за руку.
Оглянулся: молодой мужчина лет тридцати. Зачем-то застёгнут на все пуговицы.
– У вас есть вопрос?
– У нас есть пожелание, – сказал другой пресного вида человек, стоявший за ним. – Отойдём в сторонку.
Отошли. Достают удостоверения.
– Мы из госбезопасности.
– Сочувствую вам, – дерзость вдруг сама выскочила.
– Не стоит так шутить. Это вы являетесь автором плаката о доносах? Нас интересует вон тот, который с конвертом и адресом управления КГБ, – показывают на лист Озорнова в верхнем ряду широкой витрины парфюмерного магазина.
«Слетелось вороньё!» – тихо обозлился художник и решил позубоскалить.
– Если не ошибаюсь, мой шедеврик вам нравится больше других… Очень приятно! Очень! Но, не обессудьте, продать не могу. После закрытия выставки приходите, – одарил лукавой улыбочкой и двинулся к людям.
Ты нас неправильно понял! – беспардонно перейдя на «ты» и как-то слишком недовольно сказал закупоренный на все пуговицы молодчик и повелительно схватил художника за плечо.
– Живо снимай эту ахинею, с нами пройдёшь…
А хохо не хохо?!.. – взбеленился Озорнов и рванул его руку. – Мужики! – крикнул толпе, – тут конторские прискакали, требуют от меня плакат с выставки снять. Как думаете, – отдадим или обойдутся?..
– Кто – эти? Да ну?.. – ухмыльнулся упитанный лысеющий гражданин вольного города с толстыми малиновыми губами и маслянисто-чёрными глазами навыкат. Он уже обо всём догадался. – Моня, случайно не эти ли мальчики в тридцать восьмом твоему родному папочке насквозь голову продырявили? – спросил у крепыша в белой холщовой кепочке.
– Таки да, Аркаша – узнаю! Это были именно они!.. А разве красавчики собираются так быстро покинуть достойное общество? – скорбно спросил Моня. – Дак мы это… – и тотчас оказался у них за спиной.
Через минуту диспут не просто продолжился, а полыхнул жарким костром. Под ногами на земле валялись пуговицы с пиджаков – символ исчезнувшего страха…
Олег Петрович вскоре вернулся. С напускным равнодушием достал из портмоне деньги, предложил пересчитать. Жалко – такие деньги уходят! Но улыбался натренированно. Оно и понятно: в его профессии лицо – рабочий инструмент.
– Пересчитывать не буду, доверяю вам.
Озорнов взял деньги, положил в ящик стола.
– Доверяете? Даже после тех неприятностей, которые испытали на себе?.. – и брови вскинул.
– Да, доверяю! Вы, уверен, не согласитесь своё имя пачкать мошенничеством.
– Приятно слышать. Спасибо. Но от вас, Иван Леонидович, уйти просто так я не могу. Дело в том, что вы являетесь моим благодетелем. Да, да!.. Именно такую удивительную роль вы неожиданно сыграли в моей судьбе.
Он открыл кейс, извлёк из него бутылку коньяка, лимон и пару плиток шоколада.
– У вас, я вижу, найдутся рюмки, – Олег Петрович показал взглядом посудную полку в шкафу.
От неожиданности Озорнов растерялся. Молча достал рюмки, тарелочки, протёр их салфеткой, нарезал лимон кружочками, разложил на тарелочке и жестом пригласил гостя присесть в кресло к журнальному столику.
Разгадывал странное признание, но ответа не находил. А гость тоже молчал и лишь загадочно улыбался. Ждал вопроса, а художник безмолвствовал.
– За нашу встречу! – наконец-то сказал он, чокаясь с Озорновым. – Много лет не виделись. Но вы сами виноваты: решили с нами дружбу не водить.
Выпили, закусили. Озорнов опять упорно молчит, смотрит выжидающе.
– Удивительный вы человек! – наконец не выдержал гость. – Умеете, как на театральной сцене, талантливо держать паузу. Ну, хорошо! Пришло время исповедоваться. Однако прежде предлагаю ещё по одной рюмочке принять.
– Во Франции этот напиток не пьют – им наслаждаются. А ещё французы коньяк не закусывают лимоном. Лимон – это наша традиция. Но мы традицию нарушать не будем, поскольку – не французы.
Выпили, закусили. Наконец Олег Петрович спросил:
– Вы хорошо помните ту скандальную заварушку в Одессе в конце восьмидесятых? Наозорничали вы тогда крепко.
– Угу!.. – Озорнов согласно кивнул. – Фамилия, знаете ли, обязывает…
– Наказали этих двоих.
– За что? – удивился Озорнов.
– За топорную работу. И начальника нашего городского управления наказали за то же самое. Я в ту пору служил у него заместителем. Когда из Одессы пришла информация про ваш плакат и потасовку на Дерибасовской на виду у сотен людей, шум докатился аж до столицы. Генерал, начальник областного управления, срочно вызвал нас на совещание. Таким я его не видел ни разу – на моего шефа он орал, как недорезанный кабан. Поставил на попа и: «Мать-перемать!.. Куда смотрел?!..» Шеф невразумительно мычит и преет, и преет… Короче говоря, из кабинета генерала я вышел уже не заместителем, а начальником городского управления. Вскоре и очередное звание получил. До самой пенсии в этом кресле удержался. Вот такой расклад получился.
Он опять наполнил рюмки до краёв. – Позвольте, Иван Леонидович, теперь за вас выпить, за моего благодетеля!